Текст книги "Собрание сочинений. т.2. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

Через несколько дней после того, как они решили прекратить бесполезное посещение чужих гостиных, ими овладела в их уединении на Булонской улице такая тоска, что они подумали, не отправиться ли обратно в Нуарод, хотя пребывание там и не сулило им ни малейшей надежды на облегчение. Такая надежда показалась бы им даже смешной. С той ночи, как они спаслись бегством от Жака, их точно погнало ветром безумного страха, не дававшего им ни минуты передышки. Неспособность принять какое-нибудь решение и постоянные оттяжки довели их до тяжелой нравственной спячки, в которой затухала их воля. Они мало-помалу привыкли к состоянию тревожного ожидания и не имели сил из него выбиться. Внешне спокойные, наполовину отупевшие, они застыли в полном бездействии, и так один за другим проходили пустые, мрачные дни. Они говорили себе, что Жак не сегодня-завтра вернется, и даже были обеспокоены его молчанием, подозревая, что он уже находится в Париже. Но оцепенение до такой степени овладело ими, что они больше и не пытались стряхнуть его с себя. Такое положение могло бы длиться годами, и они ничего не предприняли бы для прекращения своих мук какой-нибудь решительной мерой. Чтобы все разом покончить, им нужно было новое потрясение. Тем временем они жили, отдавшись своей смутной скорби, направляя свои шаги туда, куда их вел инстинкт. Они хотели вернуться в Нуарод не столько, чтобы избежать встречи с Жаком, сколько ради перемены места. Тяжелое душевное состояние делало для них невыносимой ту замкнутую жизнь, которая некогда составляла их счастье. Идея путешествия, быстрого перемещения соблазняла их. К тому же была уже середина апреля, по утрам было тепло, начинался дачный сезон. И так как они не были созданы для света, то предпочли вернуться к себе и страдать в тишине и спокойствии деревни.

Накануне отъезда Гийом и Мадлена отправились с прощальным визитом к де Рие, с которыми не видались некоторое время. Там им сказали, что г-н де Рие при смерти. Они уже собрались уходить, как слуга доложил, что старик просит их подняться. Они нашли г-на де Рие лежащим в большой сумрачной комнате. Болезнь печени, которой он давно страдал, внезапно настолько обострилась, что он не сомневался в близости конца. Он потребовал от своего врача полной правды, так как, сказал он, ему необходимо перед смертью привести в порядок кое-какие дела.

Когда Гийом и Мадлена вошли в эту просторную комнату, они увидели Тибурция, с растерянным видом стоявшего в ногах умирающего. У изголовья в кресле сидела Элен и тоже казалась потрясенной неожиданным ударом. Умирающий переводил с одной на другого свой острый, как стальное лезвие, взгляд; на его желтом, страшно изможденном болезнью лицо была его неизменная, полная величайшей иронии улыбка; когда отчаяние его жены доставляло ему особенное удовольствие, жестокая складка слегка оживляла его неподвижные губы. Он протянул руку молодым супругам; узнав об их отъезде в Нуарод, он сказал:

– Я счастлив, что успел попрощаться с вами… Ветея я больше не увижу…

В его голосе не было и оттенка сожаления. Наступило молчание, то тягостное молчание, какое всегда воцаряется у постели умирающего. Гийом и Мадлена не знали, как им приличнее ретироваться. Тибурций и Элен были немы и неподвижны, объятые тревогой, которую даже не старались скрыть. Через минуту г-н де Рие, черпавший, казалось, глубокую отраду в лицезрении этого молодого человека и своей жены, вдруг проговорил, обращаясь к посетителям:

– Я тут как раз устраиваю свои семейные делишки. Вы при этом не лишние, и я позволю себе продолжать… Я ознакомил нашего друга Тибурция с моим завещанием; я объявил его наследником всего моего состояния при условии, что он женится на моей бедной Элен.

Господин де Рие произнес эти слова издевательски умиленным голосом. Он умирал, как и жил, – ироничным и неумолимым. Агонизируя, он с горьким наслаждением отвесил оглушительную пощечину этим ничтожным и бесстыжим людям. Его последние минуты были употреблены на изобретение и обдумывание того мученья, на которое он обречет Элен и Тибурция после своей смерти. Помешав молодому человеку устроиться хотя бы на самую ничтожную должность, он довел его до такого раздражения, что тот порвал с Элен после сцены, во время которой самым подлым образом избил ее. Этот окончательный разрыв напугал г-на де Рие – он увидел, что задуманная месть от него ускользает. Он слишком перегнул палку, ему нужно было помирить любовников, так крепко соединить их друг с другом, чтобы они не могли развязать своих пут. Тогда-то ему и пришла в голову дьявольская выдумка заставить свою вдову выйти за молодого Руйяра. Этот тип ведь ни за что не упустит случая завладеть состоянием, хотя бы даже ценой вечного отвращения; а Элен никогда не будет настолько благоразумна, чтобы не дать согласия человеку, чьей дрожащей и покорной рабой она была. Они поженятся и будут беспрерывно терзать друг друга. Умирающий представлял себе Тибурция прикованным к женщине в два раза старше его, позорное поведение и безобразную внешность которой он будет влачить за собой, как каторжник ярмо. Де Рие представлял себе Элен, изнуренную развратом, с униженностью служанки вымаливающую поцелуи, утром и вечером нещадно избиваемую мужем, вымещающим на ней дома те презрительные улыбки, которые она навлекает на него в свете. Жизнь подобной пары будет сплошным адом, нескончаемой мукой, ежечасным наказанием. И г-н де Рие, рисуя в воображении это состоящее из гнусностей и драк существование, весело ухмылялся посреди отчаянных болей, разрывавших ему спину и грудь.

Он обратил взор на Тибурция и продолжал с невыразимой насмешкой:

– Дитя мое, я привык относиться к вам, как к сыну, я хочу устроить ваше счастье. В обмен на свое состояние я прошу у вас только нежной любви к моей дорогой жене. Она старше вас, но зато вы найдете в ней друга и опору. Надеюсь, вы не усмотрите в моем решении ничего, кроме горячего желания оставить на земле двух счастливых людей. Позднее вы поблагодарите меня.

Потом, повернувшись к Элен, он сказал:

– А вы будете ему доброй матерью, не правда ли? Вы всегда любили молодежь. Сделайте человека из этого младенца, не дайте ему погубить себя среди соблазнов Парижа, вдохновите его на великие дела.

Элен слушала его с невыразимым ужасом. В его голосе звучали такие оскорбительные нотки, что она наконец спросила себя, уж не знал ли этот человек о ее распутной жизни? Она припомнила его улыбки, его неизменно высокомерное отношение к себе и решила, что глухой, наверное, все слышал, все понимал и что обманутой оказалась она. Странность завещания объяснила ей, почему он жил, замкнувшись в презрительное молчание. Чтобы бросить ее в объятия Тибурция, он должен был знать о ее связи с ним и искать способа наказать ее. Теперь брак с Тибурцием ее пугал. Молодой человек был так жесток с нею и с такой свирепостью избил ее в день их разрыва, что страх перед новыми побоями заставлял умолкнуть ее чувственные аппетиты. Она с дрожью думала о союзе, навек предающим ее на произвол его грубости. Но ее трусливое, податливое тело не позволяло ей даже на минуту предположить возможность выйти из повиновения ее любовнику. Он по-прежнему будет делать с нею что захочет. Безучастно, уныло слушала она умирающего, кивками головы подтверждая его слова. Чтобы утешить себя, она думала: «Сколько бы Тибурций меня ни колотил, а всегда придет минута, когда я буду держать его в моих объятиях». Потом она сообразила, что молодой человек, имея в кармане деньги ее первого мужа, станет бегать к девкам и, наверно, откажет ей даже в остатках своего любовного пыла. Эта мысль доконала ее.

Что до Тибурция, то он уже начинал понемногу ободряться. Отогнав от себя образ Элен, он мысленно подсчитал, в какой цифре выразится его состояние, если к ренте, уже назначенной ему его отцом-скотопромышленником, прибавить наследство г-на де Рие. Цифра оказалась столь красноречивой, что он мгновенно убедился в целесообразности, несмотря ни на что, жениться на этой старухе. Только в ней одной и заключалось все затруднение. Что он будет делать с этой мегерой, он не имел понятия; его снова охватил ужас, но решения его не поколебал. Если будет нужно, он запрется с нею в подвале и там помаленьку уморит ее. Но деньги у него будут, хотя бы потом ему пришлось терпеть непрерывное мученье.

Господин де Рие прочел это решение в его светлых глазах, в холодном и жестоком складе губ. Он уронил голову на подушку. Последняя усмешка пробежала по его искаженному агонией лицу.

– Ну вот, – прошептал он, – я могу умереть спокойно.

Гийом и Мадлена со все возрастающей тревогой наблюдали эту сцепу. Оба понимали, что перед ними происходит развязка чудовищной комедии. Они поспешили попрощаться с умирающим. Элен, ошеломленная, лежала в кресле и даже не поднялась подать им руку. Но Тибурций проводил их до вестибюля. Сходя с лестницы, он вспомнил, как грубо отзывался в разговоре с Гийомом о г-же де Рие. Он нашел нужным лицемерно покаяться.

– Я неверно судил об этой бедной женщине, – сказал он. – Она очень тяжело переживает близкую кончину мужа. Его завещание для меня священно, я приложу все усилия, чтобы сделать ее счастливой.

Считая себя достаточно оправдавшимся и желая скорей покончить разговоры на эту тему, он повернулся к Гийому и сказал:

– Кстати, я встретил сегодня одного нашего старого товарища по коллежу.

Мадлена побледнела.

– Какого товарища?.. – обеспокоенно спросил Гийом.

– Жака Бертье, – ответил Тибурций, – помните, того верзилу, который всегда вам покровительствовал. Вы были неразлучны… Теперь он, видимо, разбогател. Дней восемь или десять назад он вернулся с юга.

Супруги промолчали. В вестибюле, где происходил этот разговор, было довольно темно, и молодой человек ее заметил, как изменились их лица.

– О, – продолжал он, – это славный парень! Бьюсь об заклад, что за несколько лет он промотает наследство дядюшки. Он повел меня к себе – очаровательная квартирка на улице Тетбу. У него чертовски пахнет женщиной.

И Тибурций засмеялся коротким смешком солидного человека, который не способен ни на какие безумства. Гийом протянул ему руку, как бы спеша уйти, но тот продолжал:

– Мы говорили о вас. Он не знал, что вы в Париже и что у вас есть тут свой дом. Я дал ему ваш адрес. Он придет к вам завтра вечером.

Гийом отворил дверь подъезда.

– Прощайте, – сказал он Тибурцию, поспешно пожав ему руку и делая несколько шагов по тротуару.

Оставшись одна с Тибурцием, Мадлена быстрым, отчетливым шепотом спросила у него номер дома на улице Тетбу, где живет г-н Жак Бертье.

Тот сказал. Догнав мужа, она взяла его под руку, и они в молчании прошли короткий путь до Булонской улицы. Дома их ждало письмо от Женевьевы, в котором та в нескольких словах сообщала о новой болезни маленькой Люси и настоятельно просила их скорей возвратиться в Нуарод. Все вынуждало супругов немедленно покинуть Париж; ни за что на свете они не остались бы здесь до завтрашнего вечера. Мадлена всю ночь не сомкнула глаз. Когда они на следующее утро садились в поезд, Мадлена сделала вид, будто забыла на Булонской улице какой-то сверток, и притворилась очень раздосадованной. Напрасно Гийом говорил, что сторож вышлет им эту вещь, – она, как бы в нерешимости, все не садилась в вагон. Он предложил, что сам сейчас съездит. Но Мадлена не согласилась и на это. Когда раздался последний звонок, она втолкнула мужа в вагон, крикнув, что ей будет спокойнее знать, что он находится при дочери, и пообещала приехать через несколько часов, со следующим поездом. Оставшись одна, она поспешно вышла из вокзала, но, вместо того чтобы свернуть на Амстердамскую улицу, пешком направилась к бульварам.

Было ясное апрельское утро. Ветерок разносил запахи нарождающейся весны. Хотя в воздухе уже веяло теплом и лицо обдавали горячие токи, все-таки было еще довольно свежо. Одна сторона улицы оставалась в голубоватой тени; другая, освещенная широким желтым лучом солнца, сверкала золотом и пурпуром. Мадлена шла по солнечной стороне, по залитому солнцем тротуару. Выйдя из вокзала, она сразу замедлила шаг и теперь тихо двигалась вперед, уйдя в свои мысли. Она еще накануне составила план. Перед угрозой посещения Жака в ней проснулась вся ее энергия. Узнавая у Тибурция адрес, она быстро соображала: «Завтра я отправлю Гийома. Оставшись одна, пойду к Жаку, скажу ему все, умолю его пощадить нас. Если он поклянется, что никогда не будет искать встречи с нами, мне кажется, я снова смогу считать его умершим. Муж никогда не узнает о моем поступке: он слишком малодушен, чтобы понять его необходимость; затем пройдет время, он решит, что нас просто спасла судьба, и успокоится, как я. Кроме того, мы с Жаком можем придумать какой-нибудь повод для ссоры, обмен письмами, что ли». В течение всей ночи этот план не выходил у нее из головы; она обдумывала подробности, приготовляла слова, которые скажет своему бывшему любовнику, подбирая наиболее мягкие выражения для своей исповеди. Она устала бояться, устала страдать и хотела покончить с этим. Опасность пробудила в ней суровую и практичную дочь механика Фера.

И вот она уже привела в исполнение начальную часть своего плана: она была одна. Только что пробило восемь часов. Мадлена решила явиться к молодому человеку около двенадцати, и впереди у нее было четыре долгих часа ожидания. Но эта задержка не раздражала ее. Ей нечего было торопиться. Ее решение принято не сгоряча, оно явилось результатом трезвого рассуждения. Ей было приятно ходить на солнце, и оставшиеся до полудня часы она положила употребить на прогулку по городу. Она собиралась со всей точностью исполнить свой план, не ускоряя и не замедляя событий, ход которых рассчитала заранее.

Уже несколько лет не ходила Мадлена вот так, одна, пешком по улицам. Эта прогулка перенесла ее во времена романа с Жаком. Времени у нее было достаточно, и она принялась с любопытством рассматривать витрины магазинов, особенно ювелирных и дамских мод. Хорошо было чувствовать себя затерянной в Париже, под ярким апрельским солнцем. Подойдя к площади у церкви св. Магдалины, она с радостью увидела, что цветочный базар открыт. Она медленно пошла между двумя рядами горшков и букетов, подолгу любуясь громадными охапками пышно распустившихся роз. В конце аллеи она повернула обратно, снова останавливаясь перед каждым цветком. Вокруг нее в золотых лучах солнца расстилались квадраты зелени, усыпанные яркими точками цветов – красных, лиловых, голубых, – сливавшихся в мягкую пестроту бархатистого ковра. Одуряющее благоухание обволакивало ее ноги, пьянящей негой поднималось по бедрам, к груди; ей казалось, что, коснувшись губ, оно обжигало ее лицо легонько, как ласка. Она провела здесь около двух часов, прогуливаясь взад и вперед посреди свежих запахов, и не могла оторвать взгляда от этой массы цветов. Мало-помалу ее щеки порозовели, на губах появилась слабая улыбка. Весна билась в ее жилах, ударяла ей в голову. Она почувствовала себя одурманенной, как если бы долго стояла наклонившись над бродильным чаном.

В начале прогулки Мадлена думала единственно о предпринятом ею шаге. Ее мозг возобновил свою ночную работу: она представляла себе, как войдет к Жаку, припоминала выражения, в которых сообщит ему о том, что она жена Гийома, и старалась угадать, как он ответит на ее признание. В ней снова теплилась надежда. Она вернется в Ветей успокоенная, почти оправившаяся; и опять у них с мужем пойдет прежняя, мирная жизнь. Эти радужные мысли убаюкали и размягчили ее душу, незаметно превратившись в смутные мечты. Мадлена забыла о тяжелой сцене, которая вскоре предстоит ей, и перестала тревожиться трудностью принятого ею решения. Опьяненная ароматом цветов, разомлевшая на солнце, она продолжала ходить, отдавшись сладким мимолетным грезам. Мысль о спокойном существовании, которое ожидает ее с Гийомом, перенесла ее к счастливым воспоминаниям ее жизни. В ее душе встало прошлое – ее радостное, любовное прошлое. Образ мужа мало-помалу стерся, она представляла себе теперь только Жака. Он уже не мучил ее, он улыбался ей, как прежде. Тогда она увидела себя в комнате на улице Суфло, вспомнила апрельские утра, которые проводила вместе со своим первым любовником в Верьерском лесу. Она была счастлива, что может думать обо всем этом, не страдая. Она все больше углублялась в воспоминания, забыв о настоящем, даже не спрашивая себя, почему ждет полудня. И все ходила и ходила посреди могучего запаха роз, охваченная нарастающей истомой.

Заметив, что на нее начинают смотреть с любопытством, Мадлена решила продолжить прогулку где-нибудь в другом месте. Не переставая мечтать, она дошла до Елисейских полей. Аллеи были почти пусты, она могла побыть здесь одна в прохладной тишине. Но Мадлена ничего не видела вокруг себя. Побродив довольно долго, она, сама не зная как, опять очутилась у площади Мадлен и снова остановилась здесь. Ее обдало теплым душистым воздухом; забывшись, она замерла от наслаждения, как вдруг увидела, что уже без четверти двенадцать. Времени оставалось ровно столько, чтобы добежать до улицы Тетбу. Ускорив шаг, она быстро пошла по бульвару, еще не стряхнув опьянения, с мутной головой, не помня точно слова, какие скажет Жаку. Она двигалась, как во сне, словно ее толкала какая-то роковая сила. Придя к месту, она была вся красная, запыхавшаяся.

Тем не менее она, не раздумывая, поднялась по лестнице. Отворил сам Жак. Увидав ее, он воскликнул с радостным изумлением:

– Ты! Ты! Ах, как хорошо! Я не ждал тебя сегодня, моя девочка.

Он запер дверь и пошел вперед; они миновали несколько маленьких, элегантно меблированных комнат.

Мадлена молча следовала за ним. Введя ее в последнюю комнату, которая оказалась его спальней, он обернулся и весело взял Мадлену за руки.

– Так мы больше не сердимся? – спросил он. – А знаешь, ты была не очень-то любезна в Манте!.. Хочешь помириться, не правда ли?

Она смотрела на него, не отвечая. Он только что встал и, еще без сюртука, курил белую фарфоровую трубку. И в своем новом положении богатого человека Жак сохранял распущенность студента и моряка. Мадлене он показался неизменившимся, таким же, каким был изображен на фотографии, над которой она однажды ночью пролила столько слез. В открытый ворот рубашки виднелся кусочек голого тела.

Жак сел на край неприбранной постели со свисавшим на пол одеялом. Он не выпускал из рук обе руки стоявшей перед ним молодой женщины.

– Черт возьми! Как ты узнала мой адрес? – продолжал он. – Значит, ты меня еще любишь? Увидела на улице и пошла за мной?.. Прежде всего скрепим наш союз.

Быстрым движением он привлек ее к себе и поцеловал в шею. Она уступила ему, не противясь. Безвольно упав Жаку на колени, она не освободилась из его рук. Хотя Мадлене пришлось подняться всего на несколько ступенек, она задыхалась. Она была как пьяная, все вертелось у нее перед глазами, она видела комнату сквозь туман. Заметив на камине большой увядающий букет, она улыбнулась: ей представился рынок у площади Мадлен. Потом она вспомнила, что пришла сюда для того, чтобы рассказать Жаку о своем браке с Гийомом. Она повернулась к нему с той же бессознательной улыбкой. Молодой человек обнял ее за талию.

– Мое дорогое дитя, – сказал он со смехом, в котором слышалось вожделение, – верь не верь, а с тех пор, как ты отказалась пожать мне руку, я каждую ночь вижу тебя во сне… Скажи, ты не забыла нашу комнатку на улице Суфло?

Последние слова он произнес жарким шепотом, его руки блуждали в теплых складках платья бывшей любовницы. Он дрожал, возбужденный нахлынувшей прежней страстью, его душило жгучее желание. Приди Мадлена в другой час дня, он не привлек бы ее так пылко себе на грудь. А она, оказавшись у него на коленях, почувствовала, что силы оставляют ее. От Жака исходил знакомый ей терпкий, волнующий запах. По ее членам растекался огонь, смутный шум наполнил уши, непреодолимая потребность сна сомкнула ее веки. Она еще думала: «Я пришла сюда сказать ему все, сейчас я все скажу ему». Но эта мысль погасла в ее мозгу, как удаляющийся голос, который все слабеет и наконец перестает быть слышным.

И она сама, вдруг припав отяжелевшим телом к плечу молодого человека, почти опрокинула его на постель. Загоревшись сладострастием, он подхватил ее еще касавшиеся паркета ноги. Она подчинилась его объятию, как верховая лошадь, узнавшая могучие колени хозяина. Вся бледная, закрыв от головокружения глаза, едва переводя дух, она отдалась ему, и в этот миг ей казалось, что она медленными и долгими толчками, полными пронзительного наслаждения, падает с огромной высоты. Она хорошо знала, что разобьется о землю, но тем не менее испытывала острую радость от этого качанья в пустоте. Все окружающее исчезло для нее. В своем падении почти лишившись чувств, она вдруг, как сквозь сон, услышала нежный бой часов, прозвонивших двенадцать. Эти двенадцать легких ударов длились для нее как век.

Придя в себя, Мадлена увидела Жака, который уже прохаживался взад и вперед по комнате. Приподнявшись, она посмотрела кругом себя, стараясь понять, почему она лежит на постели этого человека. Потом вспомнила все. Тогда она тихо оправила на себе платье, подошла к зеркальному шкафу и скрутила перед ним свои рыжие, рассыпавшиеся по плечам волосы. Она была уничтожена, ошеломлена.

– Ты проведешь день со мной, – сказал Жак. – Мы вместе пообедаем.

Она отрицательно покачала головой и надела шляпу.

– Как, ты уже уходишь? – изумленно спросил молодой человек.

– Я тороплюсь, – сказала она не своим голосом. – Меня ждут.

Жак расхохотался и не стал настаивать. Проводив ее до площадки, он сказал, поцеловав ее:

– Другой раз, когда вырвешься ко мне, постарайся освободиться на весь день. Мы поедем в Верьер.

Она посмотрела ему в лицо, его слова прозвучали для нее как пощечина. На мгновенье ее губы раскрылись. Но, сделав безумный жест и так и не ответив, она бросилась вниз и быстро сбежала с лестницы. У Жака она пробыла не больше двадцати минут.

Очутившись на улице, она, опустив голову, торопливо пошла, сама не зная куда. Ни стука экипажей, ни толчков прохожих – всего того грохота и движения, которые окружали ее, – она не замечала сквозь вихрь захвативших ее мыслен и чувств. Раза два-три она останавливалась перед витринами магазинов, как будто поглощенная зрелищем выставленных там товаров, но даже не видела их. И снова, все сильнее пошатываясь, шла дальше. У нее был осоловелый вид, как у пьяницы. Люди оборачивались, слыша, как она разговаривает сама с собой. «Что я за женщина? – бормотала она. – Я пошла к этому человеку, чтобы поднять себя в его глазах, а вместо этого, как публичная девка, бросилась в его объятия. Достаточно было ему прикоснуться ко мне – и я, не дав отпора, испытывая гнусное наслаждение, отдалась ему». Она замолчала, ускорив шаг; потом с глухой яростью продолжала: «И, однако же, утром я была тверда; я все обдумала; я знала, что должна сказать. Но я проклята, как говорит Женевьева, – вот в чем дело. Моя плоть бесчестна. О, какая грязь!» И с гримасой отвращения она как безумная бежала по тротуару.

Прошло более часу; она все ходила и вдруг остановилась на месте. Мысль о завтрашнем дне, о тех днях, что ей еще предстоит прожить, встала перед нею. Она подняла голову, огляделась, соображая, где находится. Ноги машинально привели ее опять к площади Мадлен; она увидела клумбы цветов, букеты пышно распустившихся роз, аромат которых бросился ей утром в голову. Она снова прошлась по базару, думая: «Я убью себя, все будет кончено, и больше я не буду страдать». Тогда она направилась к Булонской улице. Несколько дней назад на дне выдвижного ящика ей попался на глаза большой складной охотничий нож; Торопливо шагая, она видела этот нож, он словно лежал перед нею раскрытый, удаляясь, по мере того как она приближалась, завораживая ее, маня к маленькому домику. Она размышляла: «Сейчас он будет в моих руках, я выну его и ударю себя в грудь». Но, уже проходя по улице Клиши, она внезапно почувствовала отвращение к подобному самоубийству. Раньше, чем убить себя, ей нужно увидеться с Гийомом, объяснить ему, почему она должна покончить с собой. Ее лихорадочное волнение утихало, и она отвергла намерение лишить себя жизни столь мгновенно.

Мадлена пошла обратно на вокзал и как раз поспела к поезду, отходившему на Мант. Во все время двухчасового пути в ее мозгу не умолкала мысль: «Я покончу с собой в Нуароде, когда докажу Гийому необходимость моей смерти», – говорила она себе. Равномерное и однообразное покачивание вагона, оглушающий шум идущего поезда, баюкая ее, странным образом укрепляли в ней мысль о самоубийстве; ей чудилось, будто колеса, грохоча, повторяют за ней, как эхо: «Убью себя, убью себя». В Манте она села в дилижанс. Прижавшись к окошку, Мадлена смотрела на ноля, узнавая по дороге дома, которые несколько месяцев назад она видела ночью, проезжая мимо них в кабриолете с Гийомом. И все – поля, дома – тоже, казалось, твердило: «Убью себя, убью себя», будто одобряло единственное желание, наполнявшее все ее существо.

Она сошла с дилижанса за несколько минут езды до Ветея. Отсюда проселочная дорога вела напрямик к Нуароду. Спускались упоительные теплые сумерки. Дрожащие дали таяли в ночной мгле. Поля чернели под молочными небесами, в воздухе разносился звук замиравших молитв и песен, которыми люди провожали последний час угасавшего дня. Торопливо проходя по тропинке, с обеих сторон огражденной кустами боярышника, Мадлена услышала шаги. Надтреснутый голос пронзительно пел:

 
Жил да был богач-паша,
Его звали Мустафа,
И им куплена была
Для гарема Катенька —
Да, мамзель Катенька.
И тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля,
Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля.
 

То была Ярь-Медянка. В этот чистый печальный час ее «тра-ля-ля» звучало скорбной иронией. Оно было похоже на хохот безумной, раскаты которого, мало-помалу утихая, завершаются потоком слез. Мадлена остановилась как вкопанная. Этот голос, эта песня, услышанная здесь, ясным вечером, вызвала перед ней мгновенное, щемящее видение. В памяти встали ее давнишние прогулки в Верьере. В те времена с приближением ночи она под руку с Ярь-Медянкой выходила из леса. И обе пели песенку про пашу Мустафу. Издали, с окутанных сумерками тропинок, доносились другие женские голоса, подхватывавшие веселый припев. Сквозь листву мелькали белые платья, возникая над землей, как пар, и понемногу растворяясь во мраке. Тьма быстро сгущалась. Отдаленные голоса казались грустными, игривые напевы и непристойные куплеты, вылетая из пропитых глоток, на расстоянии звучали нежной тоской и меланхолически расплывались в неподвижном воздухе.

Это воспоминание сжало горло Мадлены. Она слышала приближающиеся шаги Ярь-Медянки и стала пятиться, чтобы не столкнуться лицом к лицу с этой женщиной, жалкий силуэт которой уже вырисовывался в потемках. После короткого молчания безумная снова запела:

 
И им куплена была
Для гарема Катенька.
Заплатил он три гроша,
А ей грош была цена.
И тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля,
Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля.
 

Испуганная диким хохотом поющей, потрясенная до слез этим хриплым голосом, в прохладе нарождающейся ночи скорбно поминавшем песней свою юность, Мадлена быстро раздвинула кусты боярышника и через поле бросилась бежать в Нуарод. Толкнув калитку парка, она заметила на темном фасаде дома мрачно светившееся красным светом окно лаборатории. Она никогда не видела этого окна освещенным, и его отблеск в чуть брезжущих сумерках наполнил ей сердце странным чувством тревоги.

XIII

В Нуароде ее ждал новый удар. Днем скончалась маленькая Люси.

Приехав, Гийом застал девочку в агонии. Злая лихорадка, из тех, что после выздоровления от тяжелой болезни настигают детей, подкосила ее. Вся в огне, она выпрастывала из-под одеяла дрожащие слабенькие руки, пытаясь охладить их свежим прикосновением простынь. Во время приступов бреда она металась, отбиваясь от чего-то невидимого, на что был устремлен ее пристальный отсутствующий взгляд. Ее лицо, казалось, состояло из одних глаз; мало-помалу глаза эти затуманивались, как источник чистой воды, которую замутила струя песка. Когда вошел отец, она не узнала его. Склонившись над ее кроваткой, он в глубоком отчаянии смотрел на нее. Раздирающая боль, которую он ощущал в груди при каждом ее стоне, убеждала его, что Люси принадлежит ему одному. Страшное раскаяние в том, что он отталкивал ее от себя, гнетущей тяжестью пригибало его; ему хотелось прижать ее к своей груди, отнять ее у смерти. Возврат любви дался ему через невыразимую муку.

Между тем Люси умирала. На минуту прекратился бред. Милая капризная улыбка осветила ее детское личико. Потом, поглядев вокруг, словно только что проснулась, она, казалось, вспомнила и узнала все окружающее. Она протянула руки к отцу и проговорила свое любимое словечко, которым выражала ласку:

– Возьми меня, возьми меня.

Гийом наклонился, теряя голову от счастья, думая, что она спасена. Но когда он приподнял ее, по ее тельцу прошла резкая судорога. Она была мертва. Опустив ее на подушки, он молча, без слез стал на колени. Однако спустя недолгое время он уже не решался смотреть на нее. Смерть заставила ее сомкнуть губы, придав лицу твердое выражение Жака. Он ужаснулся при виде таинственного преображения, вызванного смертной судорогой, которая постепенно запечатлевала на лице его дочери сходство с этим человеком; он еще пытался молиться, глядя только на руки девочки, сложенные крестом. Но против его воли глаза поднимались выше, к ее голове. Наконец он выбежал из комнаты, оставив Женевьеву одну подле Люси.

Когда Мадлена открыла дверь в вестибюль, предчувствие несчастья охватило ее. В столовой было холодно и пусто, дом казался покинутым. Заупокойное пение привело молодую женщину на второй этаж. Так она дошла до комнаты, где вечным сном спала Люси; у ее изголовья Женевьева заунывно читала молитвы. Страшное зрелище – бледное лицо девочки, голова которой неподвижно покоилась на подушке, коленопреклоненная фанатичка, молящаяся при неверном свете свечи, – пронизав ее холодом, приковало к порогу. С одного взгляда она поняла все. Потом медленно приблизилась. С самого утра мысль о дочери ни разу не явилась ей. Она почувствовала своего рода облегчение, увидав дочь мертвой. Одним препятствием к самоубийству стало меньше; теперь она могла покончить с собой, не мучаясь, что оставляет после себя жалкое созданье, самым своим рождением уже обреченное на несчастье. Подойдя к краю кроватки, она не пролила ни одной слезы и только сказала себе, что через несколько часов будет лежать такая же неподвижная и холодная. Если б ей не предстояло умереть, она, наверно, с отчаянными рыданиями бросилась бы на труп своего ребенка, но уверенность, что скоро сама перестанет существовать, помешала ей предаться горю. Ей только захотелось поцеловать ее в последний раз. Но когда она наклонилась над Люси, ей представилось, что перед нею Жак, что у Люси его губы, те самые губы, которые она утром так страстно целовала. Она отшатнулась в ужасе.