Текст книги "Собрание сочинений. т.2. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

– Вы жестоки, лишний раз давая мне почувствовать мою слабость и беспомощность… – со слезами ответила молодая мать. – Вы же прекрасно понимаете, что я передаю вам все свои полномочия.

– В таком случае ничего еще не потеряно. Не подписывайте никаких бумаг, не отдавайте никому ни клочка вашей земли… Кроме того, как только вы поправитесь, передайте мне документы, удостоверяющие личность вашего сына… Это даст нам возможность, когда придет время, заговорить во весь голос.

Денежные вопросы, казалось, совершенно подавили Бланш. Будь у нее хоть капля энергии, она не отказалась бы от борьбы, она жила бы для своего ребенка и сама защищала его интересы. Цветочница угадала ее печальные мысли и тихо сказала:

– Если я огорчила вас, заговорив об этом, то лишь потому, что есть на свете человек, который имеет право на ребенка; когда-нибудь он сам станет заботиться о его интересах. Я хочу отдать ему отчет в своих действиях и обеспечить ему возможность довести дело до конца.

Бланш разрыдалась.

– Я ни словом ни обмолвилась о Филиппе, – воскликнула она, потому что не должна больше думать о нем! Огонь любви, который он зажег во мне, испепелил меня, и теперь мне приходится расплачиваться за свой грех. Я так любила его, что в семнадцать лет отрешаюсь от мира и заклинаю его позаботиться о счастье нашего сына. Передайте ему это. Я заранее одобряю все, что бы он ни сделал.

В эту минуту Фина услышала шаги на лестнице. Она встала, набросила на себя накидку и взяла ребенка из рук матери. Бланш, вся в слезах, никак не решалась отдать дитя, она снова и снова покрывала его поцелуями. Это торопливое и немое прощание было исполнено безнадежности и тревоги.

Бланш встала, чтобы проводить Фину и закрыть за ней дверь. Полураздетая, она остановилась на пороге и под холодным ветром, дувшим с полей, в последний раз поцеловала лобик своего ребенка. Едва она успела откинуть крючок у входной двери и снова лечь в постель, как в комнату тихо вошел ее дядя.

IV
Господин де Казалис чуть не лишается рассудка, потеряв своею внучатого племянника

Господин де Казалис задремал в гостиной, которая находилась как раз под комнатой Бланш. Сквозь сон ему несколько раз почудилось, будто кто-то ходит над его головой. Наконец какой-то резкий звук разбудил его. Он вскочил, обеспокоенный, и подумал, что надо бы подняться к Бланш и поглядеть, но ошибся ли он. Он боялся одного: как бы Бланш не встала с постели, чтобы написать письмо и предупредить своих друзей. Ему и в голову не приходило, что кто-нибудь мог проникнуть в дом, – ведь он сам, как сторожевой пес, охранял входную дверь.

Он поднялся по лестнице, намереваясь посмотреть, что делает племянница. Из комнаты Бланш не доносилось ни звука. Г-н де Казалис тихонько отворил дверь и окинул комнату взглядом. При бледном свете ночника он увидел Бланш, лежавшую с закрытыми глазами. Ее лицо было наполовину спрятано под простыней. Казалось, она крепко спала. Царившая в комнате тишина ободрила его, но чтобы окончательно успокоиться, он решил произвести тщательный осмотр. Сначала он обыскал туалетную комнату и не заметил ничего подозрительного, затем вернулся в комнату племянницы и еще раз безрезультатно оглядел ее. Г-н де Казалис уже смеялся над своими неразумными опасениями, как вдруг страшная мысль пронзила его мозг. Он еле сдержал крик: «А где же ребенок?»

Хотя г-н де Казалис уже заглянул во все уголки, он снова принялся за поиски. Он грубо потряс кровать, но Бланш не открыла глаз. Однако даже и сейчас он не понимал, что Бланш притворяется спящей. Ужасная тревога помутила его разум. В отчаянии он метался по комнате, как дикий зверь. Мозг его сверлила одна мысль: во что бы то ни стало найти новорожденного. В волнении он заглянул под кровать, решив, что племянница спрятала свое дитя, чтобы испугать дядю и довести его до сумасшествия. Около четверти часа г-н де Казалис шарил повсюду, десятки раз возвращаясь на то же самое место: он никак не мог примириться с очевидностью.

Убедившись, что ребенка нет ни в спальне, ни в туалетной, он в изнеможении опустился возле кровати, на которой распростерлась оцепеневшая от страха Бланш. Тупо уставившись на то место, где раньше лежал ребенок, г-н де Казалис машинально повторял: «Он был там. Теперь его нет». Эта навязчивая идея болью отдавалась в его голове.

Господин де Казалис даже не пытался объяснить себе это странное исчезновение. Он осознал только самый факт и в то же мгновенье с ужасом вообразил все его последствия.

Все его расчеты провалились: наследник Бланш ускользнул из его рук, и рано или поздно ему придется дать отчет по опеке. Г-ну де Казалису это грозило позором и нищетой: будет установлено, что он растратил состояние своей племянницы, у него отнимут имения, которые одни только и поддерживали его могущество. Этот страшный удар повлечет за собой целую цепь бедствий. Г-н де Казалис отлично понимал, чья рука нанесла его: это месть Кайолей. Мысль, что честь его находится отныне в их руках, приводила г-на де Казалиса в содрогание. Он сознавал, что отныне находится в их власти и что они уготовят ему возмездие, нестерпимое для его гордости.

Особенно злило его, что он потерпел поражение накануне победы. Еще несколько часов, и сын Филиппа был бы надежно спрятан от Кайолей. Не уступи он слезам Бланш, ребенок был бы сейчас уже далеко. Припоминая все принятые им меры предосторожности, он все больше и больше убеждался в том, что никогда еще план, задуманный столь ловко, не терпел подобного краха. Мало-помалу в нем стал нарастать гнев, и когда он окончательно уяснил себе, как жестоко его провели, им овладела слепая ярость.

Господин де Казалис не понимал, как могли похитить ребенка, и это бесило его еще больше. Совершенно ясно, что племянница принимала участие в заговоре, и он чуть не бросился на нее с кулаками.

– Куда вы его дели? – глухо спросил он Бланш.

С той самой минуты, как дядя вошел в комнату, Бланш, забившись под одеяло, не переставала дрожать от страха. Она упорно не открывала глаз, чтобы ничего не видеть и оттянуть неотвратимую сцену. Она с ужасом прислушивалась к шагам дяди, мысленно следовала за ним в его безрезультатных поисках, и чем ближе был решительный момент, тем сильнее она дрожала и холодела от ужаса. Когда дядя, встав около ее кровати, оцепенело уставился на нее, она решила, что он обдумывает, как разделаться с ней. Услышав его вопрос, Бланш открыла глаза, но от страха у нее перехватило дыхание, и она не смогла ответить.

– Куда вы дели ребенка? – уже тише переспросил г-н де Казалис.

Не в силах произнести ни слова, молодая женщина невнятно пробормотала что-то.

Тогда дядя набросился на нее, грубо обвиняя и осыпая оскорблениями.

– В ваших жилах течет не наша кровь! – кричал он. – Я отрекаюсь от вас. Надо было оставить вас в руках хама, вашего соблазнителя. Вы оказались вполне достойной его. Ах, вот как! Вы заключаете союз с нашими врагами, вы не доверяете мне и предпочитаете отдать своего ребенка этим босякам. Не отрицайте. Я обо всем догадался… О, какая низость! Мало того, что вы опозорили наше имя, вы еще, не колеблясь ни минуты, отдали нас во власть своего любовника. О! Как я в вас ошибся! Я должен был сразу понять, что вы паршивая тварь, и не вмешиваться в ваши грязные делишки… Ну что ж, пускай они сделают из вашего сына такого же мерзавца, такого же негодяя, как они сами. Когда-нибудь он, нищий, придет ко мне за подаянием, но я вышвырну его за дверь.

Так он исступленно кричал минут пятнадцать, в припадке слепой ярости, не понимая, сколь неуместна его злоба. Он не пощадил ничего, он облил племянницу грязью. Он глубоко оскорбил Бланш, и, задрожав от негодования, она гордо выпрямилась: гнев и скорбь придали ей мужество. Если бы тон его был, как всегда, только холоден и властен, она, быть может, и уступила бы ему и, вероятно, дала бы дяде какое-нибудь оружие против себя. Но он был груб. И она возмутилась.

– Вы угадали, сударь, – твердо ответила она, – я вручила своего сына тем, кому он принадлежит. Не считаю нужным объяснять вам, почему я это сделала, сейчас вы превышаете права, которые на меня имеете… К тому же вы знаете, участь моя решена: я уйду в монастырь, как только поправлюсь, и мы станем чужими друг другу… Поэтому прекратите ваши оскорбления…

– Но почему вы не отдали ребенка мне? Я любил бы его как сына, – спросил дядя, с трудом сдерживая ярость.

– Я поступила так, как мне подсказывало сердце, – ответила Бланш. – Не допытывайтесь почему: вы этого не узнаете… Я постараюсь забыть ваши оскорбления, а сейчас хочу поблагодарить вас за прежние заботы обо мне. Вот все, что я могу сделать… Вы чуть не стали моим убийцей, теперь оставьте меня в покое.

Господин де Казалис понял, что зашел слишком далеко. Он испугался. Мысль о том, что племянница может разгадать истинные причины его гнева, встревожила его и заставила взять себя в руки. Однако он не смог удержаться и обратился к ней с вопросом, который выдавал его с головой.

– Не произвести ли нам кое-какие расчеты? – пробормотал он.

– Не будем говорить о деньгах, – живо отозвалась Бланш. – У меня нет ни сил, ни желания этим заниматься. Повторяю: я – мертва, мне больше ничего не нужно. А мой сын обратится к вам позже и, если пожелает, будет отстаивать свои права. Об его интересах позаботятся честные люди… Но должна предупредить вас: те, кого вы только что так грубо поносили, твердо решили принять меры в случае, если вы будете мешать им выполнить мою волю… А теперь, ради бога, уйдите.

Бланш опустила голову на подушку, радуясь, что одержала победу. Она тихо уснула.

Господин де Казалис минуту поколебался. Затем, не найдя, что прибавить, вышел. На него обрушилось непоправимое несчастье. Но отдаленную опасность он предпочитал опасности немедленного объяснения. Дети не вырастают в один день, и у него будет достаточно времени, чтобы укрыться от притязаний наследника. Лучше всего молчать и ждать. Потом, когда Бланш будет в монастыре, он сумеет найти ее сына и завладеть им. Г-ну де Казалису было известно, что Филипп бежал в Италию, – стало быть, ребенка мог взять только его брат. Поэтому он решил установить слежку за Мариусом.

А пока что г-н де Казалис вернулся в Париж, куда его призывали обязанности депутата. Гнев – плохой советчик, и он решил спокойно обдумать, как ему вести себя в дальнейшем.

V
Бланш прощается с миром

Три недели Бланш находилась между жизнью и смертью. Тяжелое нервное потрясение, обрушившееся на нее в ту ночь, когда она стала матерью, вызвало родильную горячку, которая едва не убила ее. Все это время у постели больной неотступно находились Фина и аббат Шатанье. Уезжая, г-н де Казалис рассчитал г-жу Ламбер, в которой уже не было надобности, и двери маленького домика вновь широко открылись перед цветочницей. Никто больше не охранял Бланш. Г-н де Казалис удовольствовался одним: он поручил племянницу священнику. Депутат рассчитывал, что к моменту его возвращения в Марсель Бланш будет уже заживо похоронена в стенах какого-нибудь монастыря.

Бланш понемногу поправлялась. Нежность и забота, которыми она была окружена, свежий живительный морской воздух, свободно проникавший через распахнутые окна, возвращали ее к жизни, хотя в душе она жаждала умереть, покинуть этот мир, где на ее долю выпало столько страданий. Когда врач сказал, что она спасена, Бланш посмотрела на Фину широко раскрытыми печальными глазами тяжелобольной и промолвила с тенью улыбки на губах:

– Как хорошо было бы сойти в могилу!.. Теперь придется снова страдать.

– Не говорите так! – воскликнула молодая девушка. – Могила холодна… Любите, творите добро – и вы обретете счастье.

Она поцеловала мадемуазель де Казалис, и, растроганная, та ответила:

– Вы правы, я забыла, что можно заботиться о благе обездоленных и в этом находить утешение.

С тех пор дело пошло на поправку. Скоро Бланш могла уже вставать: дотащившись до окна, она погружалась взглядом в расстилавшийся перед ней необозримый морской простор. Это успокаивало ее. Ничто так не исцеляет, как созерцание синей глади Средиземного моря: его безмятежная ширь и величавый покой утоляют страдания.

Однажды ясным утром, сидя у открытого окна и устремив взор в голубоватую дымку горизонта, Бланш поведала аббату Шатанье о своем твердом решении уйти в монастырь.

– Отец мой, – сказала она, – с каждым днем силы возвращаются ко мне, и так как мирская жизнь больше не для меня, я хочу, чтобы первые же шаги после выздоровления привели меня к богу.

– Дочь моя, – ответил священник, – это очень серьезное намерение. Прежде чем благословить вас на пострижение, я должен напомнить о тех благах, от которых вы отказываетесь.

– Это бесполезно, – живо прервала его Бланш. – Мое решение неизменно… Вы знаете, почему я намерена посвятить себя богу. Вы сами указали мне на божественную любовь, как на единственное средство подавить в душе любовь земную, сгубившую меня. Не обращайтесь со мной, как с ребенком; прошу вас, смотрите на меня как на женщину, которая много выстрадала и должна искупить свои грехи… Поверьте, отец мой, для меня нет блага выше душевного спокойствия, и если я обрету радость божьего прощения, мне не придется сожалеть о тех ничтожных мирских радостях, от которых я охотно отказываюсь… Не мешайте мне посвятить себя богу.

Аббат Шатанье склонил голову. Бланш говорила так искренне, с таким волнением, что он понял: на бедную девочку снизошла благодать, и он не вправе лишать ее радости самоотречения.

– Я отнюдь не собиралась обсуждать мое решение, – продолжала выздоравливающая более спокойно, – я хотела только посоветоваться с вами, в какой монастырь мне поступить. Повторяю, я чувствую себя окрепшей. Не позднее чем через неделю я покину эти места; здесь каждый камень напоминает мне о прожитой жизни, недолгой, но полной страсти и мук.

– Я уже думал об этом, – ответил священник, – и считаю, что вам лучше всего пойти в монастырь ордена кармелиток.

– Кармелитки живут затворницами?

– Да, они ведут созерцательную жизнь и коленопреклоненно молят бога ниспослать прощение миру. Жизнь этих монахинь полна молитвенного экстаза… Ваше место среди них. Вы слабы, вам нужно забыть все, воздвигнуть непреодолимую преграду между вами и вашей юностью. Я советую вам укрыться в монастыре, вдали от людей, и посвятить свою жизнь горячим молитвам, дарующим забвение и небесное блаженство.

Бланш смотрела на море. Слова священника вызвали слезы на ее глаза. Помолчав немного, она прошептала, словно про себя:

– Нет, нет, с моей стороны было бы малодушием искать покоя, забываясь в молитвенном экстазе. Это было бы чем-то вроде благочестивого эгоизма. Мне не это нужно… Я хочу заслужить прощение, всеми силами помогая несчастным. Если я не могу заботиться о своем ребенке, то должна принять на себя заботу о детях бедных матерей, лишенных куска хлеба. Я чувствую, что только так смогу обрести счастье.

Снова воцарилась тишина. Потом, взяв священника за руку и заглянув ему в глаза, Бланш сказала:

– Отец мой, не можете ли вы помочь мне вступить в монастырь Сен-Венсен-де-Поль, монахинь которого называют сестрами бедняков.

Аббат Шатанье запротестовал: она, такая хрупкая, не вынесет всех тягот, которые принимают на себя эти святые сестры в больницах, в приютах, всюду, где нужно помочь ближнему и облегчить человеческие страдания.

– О, не беспокойтесь! – воскликнула Бланш в порыве самоотвержения. – У меня хватит сил искупить свой грех. Только тяжелый труд и мысль, что я кому-то приношу пользу, помогут мне забыться… И еще последняя просьба: пусть мне дадут работу в сиротском приюте, я стану матерью для всех малышей, отданных на мое попечение, я буду любить их так, как любила бы своего ребенка.

Бланш расплакалась. В ее голосе звучало такое горячее чувство, что аббат Шатанье вынужден был уступить. Он обещал похлопотать и через несколько дней сообщил Бланш, что желание ее будет исполнено. Он находил вполне естественным замысел молодой женщины. Ему, способному слепо жертвовать собой, легко было понять столь безграничное самоотречение. Он написал г-ну де Казалису, и тот с полнейшим безразличием ответил, что его племянница вольна поступать, как ей угодно, и что он одобрит любое ее решение. В глубине души г-н де Казалис ликовал по поводу вступления Бланш в такой скромный и бедный орден, не требующий денежных пожертвований.

Накануне того дня, когда мадемуазель де Казалис должна была покинуть маленький домик, аббат Шатанье, зайдя к ней, нашел ее очень взволнованной и смущенной. Присутствовавшая при этом Фина забросала Бланш вопросами о причине ее внезапной грусти. В конце концов молодая женщина опустилась перед священником на колени и дрожащим голосом сказала:

– Отец мой, во мне еще не умерли земные желания… Прежде чем я окончательно посвящу себя богу, мне бы хотелось в последний раз взглянуть на своего ребенка.

Аббат поспешно поднял ее.

– Идите, – ответил он, – идите туда, куда зовет вас сердце. Не бойтесь оскорбить небо, поддаваясь чувству нежности. Господь любит тех, кто любит. В этом и заключается вся суть христианства.

Взволнованная Бланш поспешно оделась. Фина должна была проводить ее к ребенку. Вскоре они вышли из дому. Со дня родов они избегали говорить о младенце. Один только раз цветочница, чтобы успокоить молодую мать, сказала ей, что сын ее в безопасности, чувствует себя хорошо и окружен заботливым уходом.

Взяв у Бланш ребенка, Мариус и Фина в одноколке вернулись в Марсель. На следующий день, согласно задуманному ими дерзкому плану, в успехе которого молодые люди не сомневались, они спрятали ребенка в Сен-Барнабе у жены садовника Эйяса, рассчитывая, что г-н де Казалис никогда не додумается искать его там.

Именно туда и везла теперь Фина молодую мать. Когда Бланш снова увидела дом садовника Эйяса, огромные шелковицы, простирающие свои ветви до самой двери, каменную скамью, где она когда-то сидела с Филиппом, прошлое встало перед ней, и она разрыдалась. Минул лишь год, а ей казалось, что века страданий отделяют ее от поры былой любви. Перед ней вставали картины былого: вот она бросается на шею возлюбленному, беспечная, полная надежд на светлое будущее. И в то же время она видела себя в отчаянии, с кровоточащим сердцем, сломленной настолько, что в семнадцать лет она решила отказаться от всех радостей жизни. Прошло лишь несколько месяцев, и от надежд, поющих в сердце любой девушки, она пришла к мрачным мыслям об искуплении, наполняющим души кающихся грешников. Безысходная тоска сжала грудь молодой женщины.

Взволнованная, дрожащая, остановилась Бланш перед дверью садовника Эйяса, не смея войти в дом: она боялась встретить призрак Филиппа там, где молодой человек осыпал ее ласками.

Заметив смятение Бланш, Фина прогнала ее страхи и вспугнула воспоминания, спокойно сказав ей:

– Идите… Ваш сын здесь.

Бланш быстро переступила порог дома. Сын должен защитить ее от прошлого. Она вошла в большую закопченную деревенскую комнату; не сделав и трех шагов, Бланш очутилась возле колыбели. Она склонилась над спящим ребенком и долго смотрела на него, не решаясь разбудить. Сидя около двери, жена садовника вязала чулок и вполголоса напевала какую-то нежную и протяжную провансальскую песню. Сумерки сгущались. Бланш поцеловала ребенка в лобик. Она плакала. Ее горячие слезы разбудили бедного малыша, тот протянул ручонки и захныкал. Сердце матери больно сжалось. Не состоит ли ее долг в том, чтобы не отходить от этой колыбели? Имеет ли она право искать приюта в лоне церкви? Она испугалась, что поддастся желанию, в котором не смела признаться самой себе, что ею могут овладеть безумные надежды. Тогда она сказала себе: я согрешила и должна подвергнуться каре. Ей почудилось, будто какой-то голос крикнул: «В наказание ты будешь лишена ласк своего ребенка». И, покрыв поцелуями личико сына, которого она, по собственному приговору, никогда не должна была больше увидеть, Бланш, рыдая, убежала.

С этих пор сердце молодой женщины умерло для любви; она порвала последние узы, связывавшие ее с этим миром. В тот переломный час она отрешилась от всего плотского. Душа – вот все, что от нее осталось.

Вернувшись в Марсель, Бланш передала Фине бумаги, удостоверяющие личность ее сына. На следующий день она уехала в маленький городок департамента Вар, где постриглась в монахини и согласно своему желанию поступила в один из сиротских приютов.