Текст книги "Собрание сочинений. т.2. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

Молодая женщина думала о голубятне красного кирпича и о желтой двери конюшни.

– Мне кажется, – прошептала она, – я когда-то видела двор, похожий на тот, что в этой гостинице… Не помню… Наверно, это было давно.

Она остановилась, не договорив, как если б ей было страшно ворошить свои воспоминания. Муж слегка улыбнулся.

– Ты спишь и видишь сны, Мадлена, – сказал он ласково. – Уж будь уверена, здесь все для нас чужое. Я со вчерашнего дня мечтал вот так уединиться, бежать подальше от людей. Эта комната печальна, но для нас она имеет большое очарование: она говорит нам только о настоящем часе, она успокаивает нас своей пустотой и убожеством. Я радуюсь, что мне пришла мысль передохнуть в дороге. Завтра мы снова будем счастливы… Надейся, Мадлена.

Она покачала головой, не сводя глаз с огня, и прошептала:

– Не знаю, что со мной такое… я задыхаюсь, мне отчего-то так не по себе… Видишь ли, я очень испугалась, я чувствую, что мне грозит какая-то опасность…

Гийом еще ласковее обнял ее; взгляд, который он обратил на испуганное лицо жены, был полон неизъяснимой нежности.

– Чего же ты боишься? – продолжал он. – Разве ты не в моих объятиях? Здесь никто не может лишить нас душевного покоя. Ах! Какую радость я испытываю при мысли, что ни один человек на земле не подозревает, где мы находимся. Жить в потайном убежище, так, чтобы никто о тебе не знал, сознавать, что никто – ни друг, ни недруг не может прийти и постучать в твою дверь, – разве это не то высшее блаженство, в котором мы нуждаемся? Я всегда мечтал о жизни в пустыне и не раз, гуляя в деревне, искал такого забытого уголка, где мог бы надежно укрыться. Когда я отыскивал местечко, откуда не видно было ни крестьян, ни ферм, где я оказывался один на один с небом, уверенный, что меня не заметит никакой прохожий, мне становилось грустно, грустно до смерти, но грусть эта была приятна, я предавался ей долгие часы. А здесь я один с тобой, Мадлена, как когда-то бывал один посреди полей… Улыбнись же своей прежней, своей доброй улыбкой.

Она снова покачала головой, проведя рукою по лбу, точно хотела отогнать глухую, угнетавшую ее и делавшую безучастной ко всему тревогу. Гийом продолжал:

Я всегда ненавидел свет и боялся его. Люди могут только причинять боль. Уезжая из Ветея, я думал заглушить наши страдания в шуме Парижа; но насколько спасительнее тишина этого уединенного места!.. В этой комнате только два любящих человека. Вот я держу тебя в своих объятиях, я могу все забыть, все простить. Здесь нет никого, чьи насмешливые взгляды помешали бы мне прижимать тебя к своей груди, здесь никто не высмеет меня за то, что я всем существом предаюсь тебе. Я хочу, чтобы наша взаимная приверженность была глубока и чиста, чтоб она возвышалась над вульгарной и условной любовью толпы, чтобы она проявлялась в абсолютной нежности, не боящейся земных скорбей и позора. Что нам до прошлого и зачем нам беспокоиться из-за ран, наносимых извне! Нам достаточно любить друг друга, не расторгая наших объятий, – уйти в самих себя и не замечать ничего, что делается вокруг. Пока есть угол, где мы можем спрятаться, нам будет позволено искать и находить свое счастье. Давай решим, что больше мы не знаем ни единого человека, что мы одни на земле – без семьи, без ребенка, без друзей, – и предадимся нашей отрешенной от мира любви. На свете нет никого, кроме нас, Мадлена, и я весь отдаюсь тебе; я счастлив тем, что слаб, и могу сказать, что по-прежнему люблю тебя… Ты разорила мою жизнь, но я люблю тебя, Мадлена…

Говоря, он постепенно оживлялся. В его голосе, тихом и проникновенном, слышалось молитвенное одушевление; размеренно-тягучий, он то был полон смирения, то звенел мягко, задушевно. Для Гийома наступил час реакции, когда все, что долгое время лежало скрытым на сердце, вдруг вырвалось наружу. Он действительно любил одиночество, потому что в одиночестве мог давать полную волю своему слабодушию. Если бы Мадлена тогда ответила ему таким же обожающим взглядом, он, быть может, довел бы свое любовное рабство до того, что стал бы перед ней на колени. После тревог вчерашнего дня он испытывал странное наслаждение, забываясь далеко от посторонних в объятиях этой женщины. Мечта, которой он предавался, – навсегда раствориться в Мадлене, забыть весь мир на ее груди, эта греза о дремотно-любовной жизни, – была вечным криком его размягченной, нервной души, ежеминутно страдавшей от жестокостей жизни.

Мадлена мало-помалу поддавалась успокоительному действию нежного шепота, горячих объятий Гийома. Ее серые глаза посветлели, губы раскрылись и порозовели. Она еще не улыбалась. Ей просто было сладко чувствовать себя любимой так безгранично. Она перестала смотреть на огонь и повернула голову в сторону мужа.

Встретив ее взгляд, он продолжал еще более растроганным голосом:

– Если б ты согласилась, Мадлена, мы отправились бы странствовать по дорогам, направляя свои стопы куда нам вздумается, ночуя, где придется, а наутро снова пускаясь навстречу неизвестному. Мы оставили бы Францию, не спеша достигли бы стран солнца и чистого воздуха. И в этой постоянной перемене мест мы чувствовали бы себя более оторванными от мира, более связанными друг с другом. Никому до нас не было бы дела, ни один человек не имел бы права завести с нами разговор. Никогда больше одной ночи мы не проводили бы в одной и той же, попавшейся нам на пути, гостинице; наша любовь нигде не успевала бы свить гнезда, и мы скоро отделились бы от всего света, чтобы еще полнее слиться душами. Я грежу об изгнании, Мадлена, изгнании, которое мне было бы позволено провести на твоей груди; я желал бы захватить с собою только тебя; пусть меня застигнет непогода: там, где буря разразится надо мной, я преклоню голову у твоего сердца. Для меня ничего не будет существовать на свете, кроме этой белой груди, в которой я услышу биение твоего сердца. Потом, затерявшись среди народа, чей язык нам неизвестен, мы понимали бы только свои речи, а на прохожих смотрели бы как на безгласные, глухие существа; тогда, по-настоящему отделившись от мира, мы проходили бы сквозь толпу, не замечая людских скопищ. – тем же равнодушным шагом, как, бывало, на прогулках проходили мимо стада щипавших траву овец. И так мы шли бы вдвоем до скончания века… Хочешь, Мадлена?..

На губах молодой женщины появилась легкая улыбка. Внутреннее напряжение ослабело. Забывшись, она прижалась к плечу Гийома. Она обвила рукою его шею, умиротворенно глядя на него.

– Какое ты дитя! – прошептала она. – Ты грезишь наяву, мой друг, и соблазняешь меня путешествием, которое прискучило бы нам через неделю. Почему бы нам уже сейчас не заказать себе дом на колесах, какие бывают у цыган?

И она даже рассмеялась нежно и чуть насмешливо. Гийома, возможно, огорчил бы этот смех, если б она не сопроводила его поцелуем. Он тихонько покачал головой.

– Это верно, я дитя, – сказал он, – но дети умеют любить, Мадлена. Я чувствую, что нашей любви необходимо уединение. Ты говоришь о цыганах – ведь это счастливые люди, живущие на воле, и я не раз завидовал им, когда учился в коллеже. В воскресные дни я почти всегда встречал их таборы у городских ворот, на пустырях, где расположены лесные дворы местных возчиков. Я любил бегать по длинным, наваленным на земле бревнам, глядя, как цыгане варят в горшках похлебку. Их дети катались по траве, у мужчин и женщин были необычные лица, внутренность их повозок, куда я старался заглянуть, казалась мне особым миром, полным удивительных вещей. И я торчал там, вертясь около этих людей, с любопытством и испугом тараща на них глаза. Мои плечи еще ныли от ударов, которыми товарищи наградили меня накануне, и я часто мечтал уехать далеко-далеко в одном из этих движущихся домов. Я говорил себе: если на этой неделе мне снова надают тумаков, в следующее воскресенье я уйду с цыганами, я упрошу их увезти меня в какую-нибудь страну, где меня не будут бить. Мое детское воображение тешилось мечтой о печном странствии на вольном воздухе. Но ни разу у меня не хватило смелости… И ты не смейся, Мадлена.

Она все улыбалась, ободряя мужа, взглядом вызывая его на откровенность. Эти ребяческие речи успокаивали ее, на время отвлекали от драмы, терзавшей их обоих.

– Надо сказать, – весело продолжал Гийом, – что я был на редкость дикий ребенок. Побои сделали меня мрачным, необщительным. По ночам, в дортуаре, когда я не мог уснуть, я видел, закрыв глаза, обрывки каких-то пейзажей, необыкновенные уединенные места, внезапно возникавшие в моем воображении; потом я их понемногу перестраивал сообразно стремлениям моей нелюдимой и нежной натуры. Всего чаще мне виделись пропасти среди скал; внизу, на дне черных ущелий, ревели потоки; в отдалении скаты холмов, крутые, сероватые, поднимались к ослепительно голубому небу, где медленно парили орлы; и между гигантских глыб, на краю бездны, я помещал белую плиту, где воображал себя задумчиво сидящим, словно мертвым, посреди опустошенного, голого пространства. Случалось, моя фантазия рисовала более отрадные картины: я создавал островок, величиной с ладонь, лежащий в лоне широкой, спокойной реки; едва различимые, далекие берега, подобные двум зеленоватым полоскам, терялись в тумане; небо было бледно-серое, тополя моего острова стройно вздымались в белом тумане; тогда я видел себя лежащим на мягкой траве; меня убаюкивал могучий, приглушенный и немолчный голос реки, освежали ароматные дуновения окружающей влажной природы. Эти встававшие в моем воображении пейзажи, которые мне нравилось без конца менять – тут убирая скалу, там прибавляя дерево, – представлялись мне с удивительной отчетливостью; они утешали меня, они меня уносили в неведомые страны, где я проводил жизнь в тишине и покое. Когда я раскрывал глаза, и все исчезало, и я вновь оказывался в глубине мрачного дортуара, освещенного белесым светом ночника, мое сердце сжималось от ужаса; я прислушивался к дыханию своих товарищей, со страхом ожидая, что сейчас они встанут и придут бить меня в наказание за то, что я попробовал ускользнуть от них в своих грезах.

Он остановился, чтобы возвратить Мадлене поцелуи, которыми она осыпала его лоб. Она была растрогана рассказом о его юношеских страданиях. В этот час сердечных излияний она поняла всю изысканность этого чувствительного характера и поклялась любить Гийома так, как он того заслуживал, – утонченной и безоглядной любовью.

– Позднее, – продолжал он, – когда мною овладела мысль бежать с цыганами, толкнула меня на это единственно надежда встретить где-нибудь на дорогах виденные в мечтах пейзажи. Я твердо верил, что найду их, и воображал, будто нарисовал их себе точно такими, какие они есть на самом деле. Открыл их мне, конечно, какой-то добрый ангел, ибо я не допускал возможности сам создать их в такой полноте, и почувствовал бы большое огорчение, если бы кто-нибудь доказал мне, что они существуют только в глубине моего мозга. Они меня манили, они звали меня отдохнуть среди них, они обещали мне жизнь в вечном покое…

Он снова остановился, замявшись, как бы не смея продолжать. Потом, с застенчивой улыбкой, со смущенным видом взрослого, признающегося в ребячестве, прошептал:

– И – сказать ли тебе, Мадлена? – я и до сих пор верю, что они существуют, эти дали, где я провел много ночей своего детства. Днем меня мучили; я смотрел на холодные стены коллежа с отчаянием узника, запертого в комнате пыток; ночью я бегал по полям, упивался вольным воздухом, наслаждался глубокой радостью, что не вижу занесенного над моей головой кулака. Я жил двумя жизнями, и обе были мучительно реальны. Поверь, мои мечты не могли меня обманывать. Если б мы устремились с тобой на поиски, то где-нибудь на земле непременно отыскали бы мою зажатую скалами пропасть, мой островок, брошенный на середину широкой, спокойной реки. Вот потому-то, Мадлена, я и хочу отправиться куда глаза глядят, ибо уверен, что в один прекрасный день найду уединенные места моих грез. Если бы ты знала, как они были тихи и мирны в моих мечтах! Там мы уснули бы спокойным сном, мы жили бы навсегда удаленные от света, далеко от всего, что могло нас оскорбить. Это был бы сон наяву… Хочешь ты пуститься на поиски этих счастливых уголков? Я бы узнал их, я сказал бы тебе: вот здесь нам надо любить друг друга. И ты не смейся, Мадлена: они существуют, я видел их.

Молодая женщина больше не смеялась. Слезы выступили у нее на глазах, губы дрожали от волнения. Слова Гийома, песня, которую он напевал ей в ухо, заставили ее заплакать. Как он любил ее, какую глубокую, невыразимую нежность нашла она в нем! Сожаление, что она не может отдаться ему вся, без скрытой от него мысли, подсознательно удваивало ее умиление, но ей казалось, что просто она всем существом ощущает ласку его слов, одно за другим проникающих в ее сердце. В то время как он говорил, она то и дело целовала его лицо, склонялась к нему на грудь, нежась в его объятиях, и сама крепко обнимала его за шею. Горящие поленья, пылая ярким желтым огнем, мягко озаряли их. Позади спала большая, незнакомая комната.

– Дитя, дитя, – повторяла Мадлена. – Будь спокоен, если мы и не осуществим твоей мечты, то всегда сумеем крепко любить друг друга.

– Но отчего же не бежать? – настойчиво сказал Гийом.

Она снова улыбнулась.

– Потому что нельзя жить в воздушных замках, мои дорогой поэт, – ответила она. – Счастье должно быть в нас самих, бесполезно отыскивать его, полагаясь на волю случая. Я вижу, ты все забыл, и чувствую, что и сама начинаю забывать: нам осталось еще много хороших часов прожить вместе.

Увидав, что муж опечалился, она весело добавила:

– Теперь мы будем счастливы, где бы ни находились. Я презираю несчастье… Не знаю, чего я тогда испугалась на дороге. Я наполовину спала, наверно, меня пробрал холод. Потом эта гостиница вызвала во мне странное чувство отвращения… Но с тех пор как мы здесь греемся и беседуем, я вижу, что ты был прав: здесь хорошо, в этом полном, окружающем нас молчании. Эти твои слова развеяли мою тоску… Я надеюсь.

Гийом быстро утешился, услыхав от нее такие речи.

– Да, надейся, Мадлена, – сказал он. – Видишь, как мы привязаны друг к другу. Больше нас ничто не разлучит.

– Ничто, если мы всегда будем так любить друг друга, – подтвердила молодая женщина. – Мы можем возвратиться в Ветей, поехать в Париж, нам везде будет сопутствовать наша любовь… Не переставай любить меня так, как любишь сейчас, и я исцелюсь, клянусь тебе… Я твоя – слышишь ты это? – твоя безраздельно.

Они обнялись еще более тесным объятием и несколько минут обменивались безмолвными поцелуями. Часы пробили полночь.

– Уже полночь! – воскликнула Мадлена. – Однако пора ложиться, если мы хотим встать пораньше.

Она соскочила с колен Гийома, который поднялся, сказав:

– Я на минуту сойду в конюшню. Надо посмотреть, накормил ли слуга мою лошадь… Тебе не будет страшно одной в этой комнате?

– Страшно? Чего страшно? – ответила молодая женщина смеясь. – Ты ведь знаешь, я не трусиха… Я, наверно, уже буду лежать в постели, когда ты вернешься. Поспеши.

Они последний раз поцеловались. Гийом ушел, позабыв ключ в дверях.

Оставшись одна, Мадлена минуту стояла, задумчиво глядя на огонь с неопределенной улыбкой, которая легла на ее уста под влиянием ласковых слов мужа. Она действительно, как только что сказала, испытывала великое умиротворение, ее успокоили новые надежды. До сих пор она еще не видела комнаты; войдя, она сразу направилась к камину, чтобы согреть ноги, и осталась там, усевшись на коленях Гийома. Теперь, стряхнув с себя неподвижность, Мадлена решила прибрать перед сном вещи, принесенные и куда попало брошенные слугой. Она подняла глаза и осмотрелась.

И тотчас к ней со всей силой вернулась ее тревога, причем в первый момент она не могла дать себе отчета, откуда происходит охвативший ее непонятный страх. Ее мучило то же чувство отвращения и тоски, какое она испытала во дворе гостиницы. Ей показалось, будто она узнает эту комнату; но свеча так слабо освещала стены, что толком ничего нельзя было рассмотреть. Она обозвала себя сумасшедшей, трусихой, решив, что спит наяву. Рассуждая так сама с собою, чтобы успокоиться, Мадлена сложила вещи в угол. Ей не хватало только одного саквояжа. Поискав глазами, она заметила его на мраморной доске комода, куда поставил его слуга. Он целиком закрывал собой часы дутого стекла. Когда Мадлена сняла саквояж и увидела эти часы, она остановилась перед ними как вкопанная, смертельно побледнев.

Мадлена не ошиблась: она знала эту гостиницу, знала комнату. Она ночевала в ней когда-то с Жаком. Студентом он был страстный любитель гребли; часто с друзьями, захватив с собой своих возлюбленных, они отправлялись по реке до Руана. Мадлена совершила одно такое путешествие. В Манте она расхворалась, и вся ватага устроилась в гостинице «Большой олень».

Неподвижная, остолбеневшая, молодая женщина разглядывала часы. После того как она увидела эту вещь, у нее уже не могло остаться никакого сомнения: замки дутого стекла были редкостью; к тому же она узнавала эти легкие галереи и открытые окна, через которые внутри можно было рассмотреть залы и салоны. Мадлена вспомнила, как они с Жаком долго хохотали, глядя на куколок, населявших эти комнаты. Они даже сняли колпак и забавлялись, перекладывая кукол из одной комнаты в другую. Ей казалось, что все это было вчера и что она видит эти часы после короткого отсутствия. Свет свечи, поставленной рядом с нежным стеклянным изделием, проникал сквозь тонкие колоннады, озаряя узкие залы с прозрачными стенами, играл лучистыми искрами в каждой повисшей капле стекла, превращая в огненные иглы перильца балконов. Можно было подумать, что это какой-то феерический дворец – дворец, иллюминованный миллионами невидимых лампионов, освещающих его желтыми и зелеными огнями. И Мадлена с ужасом смотрела на их мерцающий блеск, словно эта хрупкая игрушка скрывала в себе страшное и угрожающее оружие.

Она попятилась, взяла подсвечник и обошла комнату. На каждом шагу ей встречалось какое-нибудь воспоминание. Одну за другой она узнавала раскрашенные картины, изображавшие историю Пирама и Тисбы. Кое-где ее внимание привлекли пятна на обоях, каждый предмет из мебели говорил ей о прошлом. Когда она дошла до кровати, ей показалось будто даже простыни остались те же и что она ляжет с Гийомом в постель, еще сохраняющую тепло тела Жака.

Эта мысль ее сразила. Она, как сомнамбула, ходила по комнате, широко раскрыв глаза, сжав губы, и с пристальным вниманием умалишенной рассматривала каждую вещь, точно для нее было делом огромной важности не пропустить ни одной мелочи. Но когда она притронулась к голубому пологу с белой цветочной каймой, опускавшемуся с подвешенной над кроватью палки, она вдруг почувствовала, что у нее подкашиваются ноги и ей поскорее надо сесть. Теперь все ее мысли сосредоточились на этом узком ложе с горбом посередине, похожим на белый намогильный камень. Она говорила себе, что ни за что не согласится лечь здесь рядом с Гийомом.

Обеими руками она схватилась за лоб, чувствуя, что голова ее готова лопнуть. Глухое бешенство поднималось в ней. Ее душа восстала против остервенения, с которым ее преследовали воспоминания, нанося удар за ударом. Неужели ей больше не дано хоть одну ночь проспать спокойно, неужели не позволено забыть? Жак настигает ее даже в этом, никому не известном убежище, даже в комнате какой-то гостиницы, куда ее привел случай. А она-то имела глупость надеяться, вообразила, будто может успокоиться и излечиться. Ей следовало прислушаться к своему страху, к тревоге, предупреждавшей ее о грозящем ей ударе. На этот раз она лишится рассудка. Что скажет она своему мужу, этому человеку, чьи ласковые слова несколько минут назад убаюкали ее ложной грезой? Хватит ли у нее духу крикнуть ему: «Слушай, ты ошибся, эта комната проклята, я жила в ней со своим первым любовником!» Или же она промолчит, согласится, как распутница, отдаться Гийому, думая в это время о Жаке? Она в мучительной тоске смотрела на дверь, вслушиваясь в неясные шумы дома, боясь узнать шаги мужа, дрожа при мысли, что вот он войдет, а она не знает, что сказать ему.

Она напрягла слух, и вдруг ей почудилось, будто кто-то тихо крадется по коридору и останавливается у ее порога. В дверь осторожно постучали.

– Войдите! – крикнула она машинально, в смятении, сама не зная, что говорит.

В комнату вошел Жак.

X

Проснувшись в Нуароде, Жак был очень удивлен внезапным отъездом Гийома и его жены. Ни малейшего подозрения об ужасной драме, которую повлекло за собой его присутствие, у него, само собой, не было. Женевьева в нескольких словах рассказала ему о неожиданной смерти какого-то родственника, заставившей ее хозяев спешно выехать в ту же ночь. Он ни на минуту не усомнился в правдивости этой истории. «Ба! – сказал он себе. – Я увижу моих голубков по возвращении из Тулона», – и занялся единственной мыслью, как бы повеселее убить время.

Он отправился развеять скуку на улочках Ветея, но там его постигла неудача: он не встретил никого из своих старых товарищей по коллежу. Час отъезда, казалось, никогда не наступит. Вечером, когда до отхода дилижанса едва оставалось несколько минут, к нему с радостным восклицанием, узнав его, подошел какой-то господин и начал пространно рассказывать о последних минутах его дяди. Когда они наконец расстались, дилижанс уже ушел. Жак потерял целый час, разыскивая наемный кабриолет, и попал в Мант как раз в ту минуту, когда раздался гудок удаляющегося поезда. Эта задержка сильно раздосадовала его. Узнав, что завтра утром есть поезд, с которого, по прибытии в Париж, он сможет сразу же пересесть на экспресс, отходящий с Лионского вокзала, он решил переночевать в «Большом олене», где некогда не раз пировал в веселой компании друзей.

Здесь все ему было знакомо; персонал был почти весь прежний, и слуга, проводив его в отведенную ему комнату, с фамильярностью гостиничных лакеев позволил себе напомнить ему о его кратком пребывании в отеле в обществе Мадлены; он не забыл этой дамы, красивой женщины, чей кошелек был всегда открыт, сказал он.

Было примерно около десяти часов вечера. Жак, задумавшись, курил у огня до двенадцатого часа. Когда он уже собрался лечь спать, кто-то поцарапался в его дверь. Он отворил. Дежурный слуга вошел с таинственным видом. Ему хотелось бы, прошептал он, сообщить кое-что господину, но он не смеет; пусть господин заранее пообещает простить его нескромность; ведь если он вмешивается в чужие дела, то потому только, что желал бы сделать приятное господину, который, как ему известно, недавно вернулся во Францию и, наверно, был бы рад услышать новости про одну даму. Жак, потеряв терпение, попросил объясниться.

Тогда – столь же развязно, сколь до сих пор он старался изъясниться осторожно – слуга сообщил ему о присутствии госпожи Мадлены в гостинице, куда она приехала с каким-то мужчиной. С лукавым смешком он добавил, что отвел путешественникам комнату номер семь, которую господин должен хорошо помнить. Бывший хирург не мог сдержать улыбки. Его щепетильность давно притупилась от множества случайных связей, и ему не пришло в голову оскорбиться подобным сообщением. Он даже задал слуге два-три вопроса, полюбопытствовав, все так же ли хороша Мадлена и не стар ли ее спутник; наконец он отпустил его, дав понять, что соседство молодой женщины не помешает ему уснуть крепким сном.

Но Жак хвастал. Когда слуга ушел, он принялся ходить взад и вперед по комнате, невольно раздумывая о своей давнишней любви. По натуре он не был мечтателем; во время долгого отсутствия воспоминания о прежней любовнице отнюдь не смущали его. Однако он не без некоторого волнения отнесся к тому, что она находится тут же, в соседнем номере, в обществе другого мужчины. Она была единственной женщиной, с которой он по-супружески прожил целый год, и то, что она досталась ему девственницей, отличало ее в его глазах от тех бесчисленных жалких созданий, которых он любил одну ночь, а наутро без церемоний выбрасывал за дверь. К тому же, рассудил он философски, жизнь есть жизнь, и ему следовало ожидать, что он встретит Мадлену с каким-нибудь новым поклонником. Жак ни одной секунды не упрекал себя, что бросил молодую женщину на произвол судьбы; она путешествует – значит, безусловно, нашла богатого любовника. Все эти размышления привели к тому, что у него явилось сильное желание пожать ей руку, как старому товарищу; он больше не любил ее, но возможность поболтать с нею несколько минут доставила бы ему настоящую радость. Когда ему пришла мысль о дружеском рукопожатии, он тотчас позабыл только что испытанный легкий укол в сердце и стал думать о том, какой бы предлог изобрести, чтобы ненадолго проникнуть к Мадлене. Это свидание представлялось ему совершенно естественным и вполне соответствовало его разбитному характеру. Он даже ожидал, что его бывшая любовница бросится ему на шею. Предположение, что она, может быть, замужем, – если б оно и пришло ему на ум, – показалось бы ему весьма комическим, ибо в воображении он по-прежнему видел ее у себя на улице Суфло, среди его друзей, покуривающих белые фарфоровые трубки. И он решил действовать, но только с осторожностью, чтобы не повредить ей во мнении ее нового любовника.

Его комната была в конце коридора; три двери отделяли ее от комнаты номер семь. Он приоткрыл свою дверь и прислушался, раздумывая о трудности привести в исполнение свою затею. Так как завтра ему предстояло выехать спозаранку, он уже отчаивался достигнуть цели, как вдруг услышал скрип отворяемой двери. Он вытянул шею и смутно различил в потемках фигуру мужчины, который вышел из номера семь и направился в сторону лестницы. Когда шум его шагов замер, Жак тихонько рассмеялся.

«Барин улетучился, – подумал он, – вот самый подходящий момент засвидетельствовать почтенье барыне».

И он прокрался к дверям Мадлены и постучал. Когда он вошел, она, увидав его, быстро вскочила на ноги. Его появление не нанесло ей того оглушительного удара, какой, при внезапной встрече с ним в других обстоятельствах, поразил бы ее как громом. Она почти ожидала этого. С тех пор как Мадлена узнала комнату, с тех пор как воспоминания прошлого снова потрясли ее рассудок, ее прежний любовник все время стоял у нее перед глазами. Он вошел – и это показалось ей естественным: ведь здесь он был все равно что дома. Она даже не задала себе вопроса, каким образом он очутился в «Большом олене» и как узнал о ее присутствии. Она только чувствовала, что вся похолодела. Выпрямившись во весь рост, суровая, устремив глаза на Жака, она со странным спокойствием ждала, чтоб он заговорил первый.

– Ого! Да ведь это и правда Мадлена, – тихо сказал он наконец.

Он улыбался и со счастливым видом глядел на нее.

– У Жозефа превосходная память… Ты помнишь, это тот слуга, который прислуживал нам, когда мы здесь останавливались… Он сейчас сказал мне, что ты здесь и что он узнал тебя… Мне захотелось пожать тебе руку, моя дорогая девочка.

И он шагнул к ней, все так же улыбаясь, в сердечном порыве протянув ей обе руки.

– Нет, нет, – прошептала она.

Жак, казалось, был озадачен этим отказом, но хорошего настроения не потерял.

– Ты не хочешь пожать мне руку? – продолжал он. – Почему так? Надеюсь, ты не думаешь, что я пришел мешать твоей новой любви. Я тебе друг, Мадлена, старый приятель, ничего больше… Я дожидался, когда этот господин уйдет, и выйду раньше, чем он вернется… Это не наш толстый Рауль?

Толстый Рауль был тот студент, который, через несколько минут после отъезда хирурга, предложил Мадлене переселиться к нему. При имени этого человека она вздрогнула. Предположение Жака о возможности связи между нею и кем бы то ни было из его старых товарищей глубоко оскорбило ее. «Может быть, сказать ему все?» – подумала она. Замученная, изнемогающая, она все-таки нашла в себе прежнюю силу и решимость: она собиралась сейчас же в кратких словах открыть правду своему первому любовнику, упросив его никогда не искать с ней свиданий, как вдруг тот веселым голосом воскликнул:

– Ты не отвечаешь?.. Бог мой, как ты скромна!.. Ты сама выбрала эту комнату?.. Ты вспомнила о ней – еще бы!.. Ах, моя бедная девочка, какие это были прекрасные, какие чудесные дни!.. А знаешь, ты ведь плохую шутку сыграла с этим господином, заманив его сюда!

И он громко расхохотался. Мадлена, ошеломленная, глядела на него, совершенно оцепенев.

– Я никогда не считал себя неотразимым, – добавил он, – и мне кажется, ты совсем меня забыла… Однако я бы не хотел быть на месте этого господина… Ну, между нами: какого черта ты выбрала именно эту комнату?.. Не отвечаешь?.. Разве мы расстались в ссоре?

– Нет, – ответила она еле слышно.

Мадлена шаталась и, боясь упасть, прислонилась к камину. Она чувствовала, что у нее уже не хватит духу говорить; после того как Жак насмеялся над человеком, который проведет с нею ночь в комнате, где когда-то они с Жаком любили друг друга, она ни за что не позволит себе назвать Гийома. И нужно же было, чтобы Жак с этой своей бесшабашной манерой так грубо подшутил, заподозрив ее в умышленном выборе. Ей казалось, что ее любовник одним словом вверг ее обратно в грязь, из которой она не имела права выбираться; Мадлена чувствовала себя замаранной несмываемым пятном и, как виновная, опустила голову. Кроме того, присутствие Жака вызывало в ней то же чувство растерянности, что еще накануне лишило ее обычного хладнокровия и энергии; сангвинический темперамент Жака производил в ней глубочайшее потрясение; этот сильный человек, по-прежнему связанный с нею интимными узами плоти, подавлял ее волю одним звуком своего голоса, одним взглядом превращал ее в трепещущее, робкое, побежденное создание. Безвольная и покорная, она испугалась своего первоначального намерения бороться и отступилась от него. Ведь Жак ничего не знает – его столкнул с нею случай; она до конца выпьет чашу позора и терпеливо дождется, чтобы он ушел сам.

Молодой человек не мог угадать мыслей, заставлявших ее бледнеть и вздрагивать. Ему представилось, что она считает его способным нарочно ждать ее спутника и затем разыграть с ним дурацкую сцену.

– Да не дрожи так! – воскликнул он, продолжая смеяться. – Или ты принимаешь меня за людоеда? Я же сказал, что мне просто хотелось пожать тебе руку. Я появился, и я исчезаю… Помилуй, мне вовсе неохота видеть этого господина. Его наружность нисколько меня не интересует. При малейшем шуме я убегу.

Он пошел послушать у двери, которую оставил открытой, и, не обращая внимания на убитый вид Мадлены, возвратился, нимало не потеряв своей веселости. Его забавляло это оригинальное свидание. Он даже не догадывался о его грубой и жестокой стороне.