Текст книги "Собрание сочинений. т.2. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

– Женевьева – натура преданная, – продолжал Гийом, – от скольких хлопот она нас избавляет, заправляя всем в замке! Она помнит, как я родился, она помнит, как родился мой отец… Знаешь ли ты, что ей должно быть уже больше девяноста лет, а она еще крепкая и держится прямо. Она не бросит работать и в сто лет… Ты должна полюбить ее, Мадлена, это старая служанка нашей семьи.

Но Мадлена не слушала его. Она погружалась в свои мучительные размышления. Вдруг, охваченная внезапной тревогой, она спрашивала:

– Ты думаешь, небо никогда не прощает?

Ее муж, удивленный и опечаленный, целовал ее и взволнованным голосом спрашивал, почему сомневается она в небесном прощении? Она уклонялась от ответа и шептала:

– Женевьева говорит, что небо ведет свой счет рыданиям… И нет прощенья.

Эта сцена повторялась много раз. Впрочем, то было единственное волнение, которое порой омрачало безмятежное существование супругов. Так прожили они первые четыре года супружества в своем уединении, лишь изредка нарушаемом визитами господ де Рие, наслаждаясь счастьем, которое не могли поколебать причитания Женевьевы. Нужен был более жестокий удар, чтобы вновь ввергнуть их в пучину отчаяния.

В самом начале пятого года их супружеской жизни, в первые дни ноября, Тибурций уехал вместе с Элен в Париж. Гийом и Мадлена, уверенные, что теперь ничто больше не смутит их спокойствия, приготовились провести зиму в большой тихой гостиной, где они так мирно пережили четыре зимы. Они поговаривали даже о том, чтобы поселиться в Париже в маленьком особняке на Булонской улице, но решили, как это повторялось каждый год, отложить поездку на следующую зиму; они не видели никакой необходимости покидать Ветей. Целых два месяца, до января, они вели затворническую жизнь, их уединение оживлял лишь милый лепет подраставшей дочурки. Беспредельный покой убаюкивал их, и они надеялись, что этот мирный сон никогда не будет нарушен.

VII

В середине января Гийому пришлось съездить в Мант. Он должен был задержаться там на весь вечер в хлопотах по одному имущественному делу, доверить которое не мог никому. Он уехал в кабриолете, сказав Мадлене, что вернется к одиннадцати часам. Молодая женщина ждала его в обществе Женевьевы.

После обеда, когда убрали со стола, протестантка, как обычно, разложила на нем свою огромную библию. Она прочла несколько случайно попавшихся ей на глаза страниц. К концу вечера книга открылась на трогательной поэме о грешнице, омывающей благовониями ноги Иисуса, который прощает ей грехи и отпускает ее с миром. Фанатичка редко выбирала тексты из Нового завета: стихи об искуплении и полные высокой и трогательной поэзии притчи не удовлетворяли ее мрачного религиозного пыла. В этот же вечер, – то ли она подчинилась тому, что по случай гости библия открылась на повести о милосердии, то ли ее волновала какая-то неясная и безотчетная мысль, – но она нараспев прочла историю Марии-Магдалины проникновенным, почти кротким голосом.

В молчании столовой слышался ее шепот: «И вот, женщина того города, которая была грешница, узнав, что он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром; и, став позади у ног его и плача, начала обливать ноги его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги его, и мазала миром».

Так она читала, мало-помалу возвышая голос, медленно, одно за одним роняя слова стихов, звучавших, как приглушенные рыдания.

Сначала Мадлена делала все возможное, чтобы не слышать ее. Ей было страшно провести вечер с глазу на глаз с Женевьевой. Пристроившись у камина, она сама читала книгу и, стараясь углубиться в ее содержание, с нетерпением ждала Гийома. Отдельные слова, которые помимо воли она улавливала из монотонного чтения Женевьевы, болезненно раздражали ее. Но когда та приступила к притче о кающейся и прощенной грешнице, Мадлена подняла голову и стала слушать, охваченная сильным волнением.

Стихи следовали один за другим, и Мадлене казалось, будто в этой огромной библии Женевьевы говорится о ней, о ее позоре и слезах, о ее благоуханном чувстве к Гийому. Разве не про нее сказано в этой поэме, повествующей о страдании и любви? Она опустилась на колени перед Гийомом, и он простил ее. Невыразимое умиление все больше наполняло ее, по мере того как подвигался рассказ. Паузы между стихами казались глубокими вздохами угрызений совести и надежды. Она внимательно слушала фразу за фразой, всей душой ожидая последнего слова Иисуса. Наконец-то небеса открыли ей, что большой любовью и большими слезами можно добыть радость искупления. Она подумала о своей прошлой жизни, о связи с Жаком; воспоминание об этом человеке, временами еще обжигавшее ее огнем, теперь вызвало в ней лишь тихое чувство раскаяния. Пепел этой любви уже остыл, и милосердие одним дуновением развеяло его. Как и та Мадлена – Магдалина, имя которой она носила, она может жить в пустыне, очищаясь своей новой любовью. Она получила высшее отпущение. Если прежде, когда она слушала чтение Женевьевы, ей иногда казалось, будто она слышит, как скрывающиеся во мраке просторной столовой невидимые уста грозят ей страшным наказанием, то сейчас ей чудились ласкающие голоса, сулящие забвение и блаженство.

Когда протестантка дошла до стиха, в котором Иисус говорит женщине: «Прощаются тебе грехи», – лицо Мадлены просияло небесной радостью, глаза наполнились слезами благодарности. Она не могла удержаться и не выразить восторга, который только что испытала.

– Это прекрасный рассказ, – сказала она Женевьеве, – я счастлива, что слышала его… Читайте мне его почаще.

Фанатичка подняла голову; не отвечая, она смотрела на молодую женщину суровым взглядом. Ее, видимо, удивила и рассердила склонность Мадлены к трогательным поэмам Нового завета.

– Эта притча, – продолжала Мадлена, – мне гораздо больше по душе, чем те страшные истории, которые вы всегда читаете! Что ни говорите, а сладко даровать прощение и сладко получать его. Рассказ про Иисуса и грешницу подтверждает это.

Женевьева поднялась. Ее возмутил умиленный тон молодой женщины; глаза ее загорелись мрачным огнем; потом, шумно захлопнув библию, она воскликнула своим зловещим голосом:

– Бог-отец не простил бы ее!

Эти ужасные слова, полные дикого фанатизма, это кощунственное отрицание милосердия обдало Мадлену холодом. Ей представилось, будто на ее плечи снова легла свинцовая тяжесть. Женевьева грубо столкнула ее обратно в ту пропасть, из которой она только что выбралась, – небеса не знают прощения. Как она глупа, что возмечтала о благости Иисуса! Настоящее отчаяние овладело ею в эту минуту. «Чего мне бояться, – думала она, – эта женщина безумна». Но, вопреки рассудку, предчувствие неведомого грозящего ей удара заставляло ее беспокойно оглядываться по сторонам. Просторная столовая была погружена в мирный сон; желтый свет лампы отсвечивал на блестящих изразцах камина. Все, что окружало молодую женщину – и величавое безмолвие зимней ночи, и обволакивавший ее тусклый свет, – все, казалось ей, таит в себе какое-то безмерное несчастье.

Женевьева подошла к окну.

– Вот и Гийом, – сказала она, возвращаясь к столу.

По стеклам окон пробежал красный отблеск, послышался стук остановившегося у подъезда экипажа. Мадлена, еще несколько минут назад с нетерпением ожидавшая мужа, теперь, вместо того чтобы броситься ему навстречу, осталась сидеть на месте, с непонятной тревогой глядя на дверь. Ее сердце мучительно билось – она сама не знала отчего.

Гийом вбежал в комнату. У него был вид обезумевшего, но обезумевшего от радости. Он бросил шляпу на первое попавшееся кресло и вытер лоб, хотя на дворе было очень холодно; прошелся несколько раз взад и вперед; наконец, переведя дух, остановился перед Мадленой.

– Угадай, кого я встретил в Манте? – спросил он, хотя ему страшно хотелось тут же раскрыть свой секрет.

Молодая женщина ничего не ответила и продолжала сидеть. Бурная радость мужа изумляла, почти пугала ее.

– Ну же, ну, – настаивал он, – угадай… подумай… Ставлю тысячу, что не угадаешь!

– Право, не знаю, – ответила она наконец, – у нас нет друга, встреча с которым могла бы так тебя обрадовать.

– Очень ошибаешься, – я встретил друга, единственного, лучшего…

– Друга… – повторила она, почувствовав смутную тревогу.

Гийом не мог дольше держать про себя свою добрую весть. Он схватил руки жены и торжествующе крикнул:

– Я встретил Жака!

Мадлена не издала ни звука, не двинулась, – она только страшно побледнела.

– Это неправда, – пробормотала она, – Жак умер.

– А вот и нет, не умер. Это целая история, я тебе расскажу… Когда я увидел его на вокзале в Манте, я испугался, – подумал, что вижу привидение.

И Гийом расхохотался, как счастливый ребенок. Он выпустил руки Мадлены, и они безжизненно упали ей на колени. Она была раздавлена этим ударом, лишилась голоса, омертвела. Ей хотелось бы подняться и убежать, но она не могла пошевелить ни одним членом. Оцепенев, она слышала только грозные слова Женевьевы: «Бог-отец не простил бы ее». Бог-отец действительно не прощал. Недаром она чувствовала, что беда кружит над нею, готовая схватить ее за горло. Она тупо обводила глазами стены, словно никогда не видела этой большой столовой; теперь, когда ужас с оглушающей силой колотился в ее мозгу, эта мирная комната казалась ей страшной. Наконец ее взгляд остановился на протестантке; она говорила себе: «Эта женщина – мой рок, это она воскресила Жака, чтобы поставить его между мною и моим мужем».

Гийом, ослепленный радостью, подошел к Женевьеве.

– Надо приготовить голубую комнату, – оказал он ей.

– Жак приедет завтра? – спросила старуха, для которой хирург все еще был маленьким мальчиком.

Этот вопрос поразил слух Мадлены, вывел ее наконец из оцепенения; она встала, пошатываясь, и оперлась о спинку кресла.

– Зачем ему приезжать завтра? – быстро и горячо заговорила она. – Он не приедет… Он повидался с Гийомом в Манте, и этого достаточно… Он уехал в Париж, не правда ли?.. У него там, должно быть, дела, нужно повидать знакомых…

Она растерянно бормотала, сама не зная, что говорит. Гийом весело расхохотался.

– Да ведь Жак-то здесь, – сказал он, – через минуту он войдет сюда… Уж можешь быть уверена, что я не отпустил его… Он помогает выпрягать лошадь, она повредила себе ногу. Дороги ужасны, а ночь чернее черного!

Он распахнул окно и крикнул:

– Эй, Жак, поторопись!

Сильный голос ответил из темного двора:

– Да, да!

Этот голос, словно удар топором, поразил Мадлену в самое сердце. Она снова упала в кресло, испустив приглушенный вздох, стон агонии. О, как ей хотелось умереть! Что она скажет, когда войдет Жак? Как ей держать себя между этими двумя братьями – своим нынешним мужем и бывшим любовником? Мадлена теряла рассудок при мысли о предстоящей встрече. Она разрыдается от горя и ненависти к себе, закроет лицо руками, а Жак и Гийом с омерзением отстранятся от нее; она как полоумная будет валяться у них в ногах, уже не смея искать прибежища в объятиях мужа, в отчаянии, что ее позор как пропасть лег между этими двумя друзьями детства. Она все твердила: «Жак здесь, он войдет через минуту». Каждая секунда тянулась для нее как век терзаний. Уставившись на дверь, она при малейшем шуме опускала глаза, лишь бы ничего не видеть. Эта растерянность, это ожидание длились не больше минуты, но минута эта заключала в себе муки, которых хватило бы на целую жизнь.

Гийом продолжал весело расхаживать взад и вперед. Однако в конце концов он обратил внимание на бледность Мадлены.

– Что с тобой?

Он подошел к ней.

– Не знаю, – пробормотала Мадлена, – мне было не по себе весь вечер.

Потом, сделав усилие, она приподнялась и призвала на помощь весь остаток энергии, чтобы спастись бегством и оттянуть ужасное объяснение.

– Я пойду к себе, – сказала она уже более твердым голосом. – Твой друг надолго задержит нас разговорами, а мне, право, необходим сон. У меня голова разламывается… Ты мне представишь его завтра.

Гийом, который, как праздника, ждал минуты, когда он лицом к лицу сведет этих двух единственных любимых им людей, был раздосадован внезапной болезнью жены. От самого Манта он нещадно погонял лошадь, бедное животное даже вывихнуло ногу, скользнув копытом в колею. Он, как дитя, горел нетерпением скорей очутиться в Нуароде; ему хотелось бы уже сейчас отворить дверь столовой, и в радостном умилении он воображал трогательную сцену, которая там произойдет. На секунду ему даже пришла ребяческая фантазия разыграть маленькую комедию: он представит Жака как постороннего, а потом насладится удивлением Мадлены, когда она узнает имя незнакомца. Ибо он действительно обезумел от радости; отныне его сердце будет полно – полно любовью и дружбой, которые превратят его жизнь в нескончаемое счастье. Он видел себя соединяющим руки Мадлены и Жака и слышал, как говорит им: «Вот брат твой, вот твоя сестра; любите друг друга, будем все трое любить друг друга до последнего вздоха». Его нервически нежную душу тешили такие мечты.

Он стал настойчиво удерживать жену. Ему было трудно отложить на завтра сердечную радость, которую он сулил себе с самого Манта. Но Мадлена выглядела такой больной, что он позволил ей удалиться. Она уже направилась к двери, выходившей в вестибюль, как вдруг услышала шаги. Она испуганно отпрянула, точно спасаясь от внезапного нападения, и поспешно скрылась в гостиной. Едва успела она притворить дверь, как Жак вошел.

– У тебя очень небрежно ухаживают за лошадьми, – сказал он Гийому. – Я отчасти ветеринар, и, на мой взгляд, животное погибло.

Он сказал это просто, чтобы сказать что-нибудь, а сам смотрел по сторонам, с любопытством оглядывая комнату. Относясь к любви довольно цинично, он был сильно заинтригован тем, какая такая женщина могла решиться соединить свою судьбу с его другом, с этим нежным и слабым сердцем, чьи любовные восторги некогда так смешили его. Гийом понял его немой вопрос.

– Моя жена нездорова, – сказал он, – ты увидишь ее завтра.

Потом обернулся к Женевьеве, которая еще не вышла из столовой.

– Скорей вели приготовить голубую комнату. Жак, наверно, устал с дороги, – добавил он.

От протестантки не укрылось мучительное волнение Мадлены. Одно только жгучее любопытство и удерживало ее до сих пор в комнате. Ее инквизиторский ум давно уже выслеживал признаки греха в молодой женщине. Это красивое и здоровое создание с рыжими волосами и красными губами источало, как ей казалось, дьявольский дух плоти. Несмотря на отвращение людей ее исповедания ко всяким рисункам, фанатичка хранила в своей комнате гравюру, изображавшую искушение св. Антония: представленная на ней свистопляска демонов чем-то была приятна ее одержимой мрачными фантазиями натуре. Суетливые чертенята, ужасными гримасами дразнившие несчастного святого, врата ада, разверзавшиеся, чтобы за малейшую оплошность поглотить добродетель, – все это вполне соответствовало ее религиозным верованиям. В одном углу гравюры было нарисовано несколько женщин, похотливо выставлявших напоказ целомудренному отшельнику свои голые груди, и по игре случая одна из этих женщин имела отдаленное сходство с Мадленой. Это сходство особенно сильно поражало горячее воображение Женевьевы; она приходила в ужас, убеждаясь, что у молодой супруги Гийома такая же развратная улыбка и такая же вызывающе пышная прическа, что и у той куртизанки, этого воплощенного исчадия преисподней. Часто в мыслях, с экзальтацией заклинательницы дьявола, она даже применяла к ней латинский эпитет Labrica [3]3
  Губительница (лат.).


[Закрыть], поставленный на полях гравюры, под изображением дьяволицы. Все нижнее поле этой грубо отпечатанной картинки было исписано символическими именами, олицетворявшими в каждом демоне какой-нибудь порок. Когда при вести о воскресении Жака из мертвых лицо Мадлены внезапно дрогнуло, Женевьева была уверена, что это бес, которым она одержима, заставляет ее против воли делать страдальческие гримасы. Наконец ей стало казаться, что под этой перламутровой кожей, в этой несущей погибель плоти она угадывает присутствие некоей гнусной твари, и она не слишком удивилась бы, если б на ее глазах роскошное, изнеженное тело молодой женщины вдруг приняло очертания чудовищной жабы. Хотя она и не поняла драмы, раздиравшей несчастную, но почуяла, что ее душит грех. И потому Женевьева дала себе слово следить за ней, чтобы лишить ее возможности причинить вред, когда та попытается вернуть в Нуарод сатану, некогда вылетевшего отсюда через трубу лаборатории вместе с душой г-на де Виарга.

Когда Жак весело пожал обе ее высохшие руки, она решилась наконец подняться наверх и приготовить ему голубую комнату. Он попросил прощения, что, войдя, не заметил ее, и возобновил с нею знакомство. Сделав ей комплимент по поводу ее прекрасного вида, он сказал, что она все молодеет, и кончил тем, что даже вызвал улыбку на ее бледных губах. У него была грубоватая веселость здорового парня, который живет в свое удовольствие, без душевных потрясений. Когда Женевьева выщла, оба друга уселись возле угасавшего камина. В сером пепле догорала красная головешка. Громадная столовая снова погружалась в свой обычный сонливый покой.

– Ты спишь на ходу, – улыбнувшись, сказал Гийом, – по я долго не задержу тебя. Твоя комната скоро будет готова… Ах, мой милый Жак, как чудесно снова обрести друг друга! Давай поговорим! Поговорим, как в былое время, когда мы грелись у этого камина после наших замечательных поездок на рыбную ловлю. А сколько раков мы, бывало, с тобой ловили!

Жак тоже улыбался. Они беседовали о прошедших днях, о настоящем и будущем; воспоминания, надежды беспорядочно чередовались между собой.

Уже по дороге из Манта в Ветей Гийом забросал своего друга вопросами: как тот спасся из разъяренных вод, почему так долго молчал, что собирается делать в дальнейшем. Он уже знал историю Жака, но без конца заставлял повторять ее, прерывая все новыми восклицаниями и новыми выражениями удивления.

Газета, которую читал Гийом, сообщила неверные сведения. Два человека выбрались живыми из обломков «Пророка» – хирург и матрос, которым посчастливилось уцепиться за уносимую волнами шлюпку. Они умерли бы с голоду, если б ветром их не прибило к берегу. Там их с такой силой выбросило на валуны, что матрос разбился, а Жак остался лежать без сознания, с переломанными ребрами. Его перенесли в ближайший дом, и там, умирающий, он пролежал около года; невежественный врач, лечивший его, раз десять едва не отправил его на тот свет. Выздоровев, он решил продолжить путешествие, вместо того чтобы вернуться во Францию, и преспокойно отправился в Кохинхину, где вновь поступил на службу. Он только раз написал своему дяде, вложив в тот же конверт и письмо, адресованное Гийому, которое ветейский адвокат должен был доставить в Нуарод. Но достойный человек скончался, оставив своему племяннику тысяч десять франков ренты; письмо Жака затерялось, а еще раз взяться за перо он был не способен: как все люди действия, он испытывал отвращение к перу и бумаге. Своего друга, само собой, он не забыл, а просто откладывал со дня на день отсылку тех нескольких слов, какие хотел бы сказать ему, и наконец с милой беспечностью любящего пожить человека успокоил себя тем, что, вернувшись во Францию, всегда успеет подать о себе весть. К сообщению о наследстве он отнесся довольно равнодушно; в то время его любовницей была одна туземка, своеобразная красота которой очаровала его. Вскоре она его бросила. Служба ему надоела, и он решил возвратиться в Париж и там проедать свою ренту. В Бресте Жак высадился накануне. Впрочем, в Ветее он предполагал пробыть только день: он очень спешил в Тулон, где умирал прибывший в этот порт на другом судне его походный товарищ; так как тот однажды удержал его от ложного шага, то он поставил своим долгом дежурить у постели больного.

Эти подробности очень поразили Гийома – ему казалось, что он слушает сказку из «Тысячи и одной ночи». Он, чья сонная жизнь вся уложилась в одно желание покоя и любви, даже не представлял себе, чтобы столько событий могло произойти в столь короткий срок. Его тихую и праздную натуру отчасти даже пугало такое множество происшествий.

Беседа двух друзей, радостная и сердечная, продолжалась.

– Как же это так! – вероятно, в двадцатый раз восклицал Гийом. – Ты пробудешь у меня всего один день? Только приехал и снова уезжаешь?.. Послушай, подари мне неделю!

– Это невозможно, – отвечал Жак, – я буду чувствовать себя негодяем, если брошу своего несчастного товарища на произвол судьбы в Тулоне.

– Но ты вернешься?

– Конечно, – через месяц, а может быть, через две недели.

– И больше не уедешь?

– И больше не уеду, мой дорогой Гийом. Я буду весь в твоем распоряжении. Если пожелаешь, я проведу здесь будущее лето… А пока что я должен уехать завтра же вечерним поездом. У тебя впереди целые сутки, делай со мной что хочешь.

Гийом не слушал; он с умилением глядел на своего друга, как будто лелея какую-то сладостную грезу.

– Знаешь, Жак, – сказал он наконец, – у меня есть мечта, которую ты можешь исполнить: переезжай к нам жить. Этот дом так велик, что, бывает, мы здесь дрожим от холода; половина комнат – нежилые, а эти пустые покои, когда-то наводившие на меня ужас, и теперь еще чем-то неприятны мне. Если же ты будешь здесь, то, право, для меня весь Нуарод наполнится жизнью. Возьми, если захочешь, целый этаж и живи себе там на свой лад, холостяком. Чего я у тебя прошу? Твоего присутствия, твоего доброго смеха, твоих искренних рукопожатий. Что я тебе дам? Наше тихое блаженство, наш постоянный мир. Если б ты знал, как тепло и уютно в гнездышке, где притаились двое влюбленных! Разве тебя не соблазняет отдых в нашем глухом углу? Прошу тебя, поселись в этом старом доме, согласись провести здесь годы, вдали от шума, вдали от света, научись наслаждаться нашим дремотным существованием и увидишь, что тебе никогда не захочется проснуться. Ты внесешь к нам свою веселость, мы дадим тебе покой. Я останусь тебе братом, моя жена будет твоей сестрой.

Жак с улыбкой слушал задушевные слова Гийома. Вся его фигура выражала добродушную насмешку.

– Ты лучше погляди, каков я есть! – воскликнул он вместо ответа.

Он взял лампу и осветил свое лицо. В его физиономии было что-то неподвижное и жесткое; морские ветры и палящее солнце покрыли кожу кирпичным загаром; черты огрубели от сурового образа жизни, который вел хирург. Он как будто стал выше ростом и плотнее; квадратные плечи, широкая грудь, большие руки и ноги делали его похожим на борца с огромными кулаками и бычьей головой. Он возвратился из странствий несколько очерствевшим; немногие нежные черты характера, отличавшие его в детстве, заглохли под влиянием ремесла, приучившего его спокойно резать живое тело; он столько ел и веселился, столько пожил всласть животной жизнью за годы службы, что больше не испытывал влечений сердца, ему достаточно было удовлетворять свою плоть. В сущности, Жак остался тем же добрым малым, но уже не был способен на дружбу страстную, исключительную, как ее понимал Гийом. Он стремился лишь к прозаическим удовольствиям, к жизни, свободной от каких бы то ни было уз; ему нравилось сегодня быть здесь, завтра – там, но всегда в глубине самых уютных альковов и всегда за столом, полным самых лучших яств. Его приятель, который еще не рассмотрел его хорошенько, был поражен, увидав его таким солидным, заплывшим таким основательным жирком; рядом с ним сам он казался тщедушным ребенком.

– Ну что? Я смотрю, – обеспокоенно ответил он, предвидя, куда клонит его друг.

– И уже не повторишь своего предложения, не правда ли, мой дорогой Гийом? – продолжал Жак, громко расхохотавшись. – Я умру в твоей тихой заводи – и года не пройдет, как меня наверняка хватит удар.

– Нет, нет, счастье продлевает жизнь.

– Но твое понятие о счастье никогда не совпадет с моим, младенец ты этакий! Этот дом станет моей могилой, никакая дружба не спасет меня от гнетущей скуки громадных пустых покоев, о которых ты говоришь… Я с тобой откровенен, – я знаю, что мы не поссоримся.

И, увидав, что Гийом в отчаянии, он добавил:

– Не скажу, что я никогда не воспользуюсь твоим гостеприимством. Время от времени я буду навещать вас и проводить с вами месяц-другой. Я уже просил приютить меня будущим летом. Но с первыми же морозами я умчусь греться в Париж… Похоронить себя здесь под снегом – о, ни за что, дружище!

Самоуверенный голос Жака, его сангвиническая веселость глубоко уязвляли бедного Гийома: он не мог утешиться, что самая его дорогая мечта разлетелась в прах.

– Что же ты намерен делать в Париже? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Жак. – Должно быть, ничего. Поработал я уже достаточно, и раз моего дядюшку осенила превосходная мысль оставить мне ренту, то я намерен беззаботно наслаждаться ярким солнышком. О! Я сумею употребить свое время. Стану славно есть, пить мертвую, а хорошеньких девчонок для развлеченья у меня будет хоть отбавляй… Вот так-то, милый мальчик!

Он снова громко расхохотался. Гийом покачал головой.

– Счастлив ты не будешь, – сказал он. – На твоем месте я бы женился и поселился здесь, в этом мирном пристанище, где счастье надежно. Прислушайся к глубокой тишине, которая окружает нас, посмотри на ровный свет этой лампы: тут вся моя жизнь. Представь себе, какое отрадное существование ты вел бы в этом совершенном покое, если б у тебя в сердце была любовь и, чтобы насытиться этой любовью, ты имел бы впереди одинаково безмятежные, один на другой похожие дни, месяцы, годы… Женись и приезжай сюда.

Идея женитьбы и бегства в обитель любви окончательно рассмешила бывшего хирурга.

– Однако! Вот это называется любовный темперамент! – воскликнул он. – Никак человек не возьмет в толк, что на всей земле только он один и скроен на такой образец… Но, мой бедный друг, подобных тебе мужей нет больше. Если я женюсь, то уже через неделю наверняка поколочу свою супругу, хоть я и не злой. Пойми же: у нас в жилах течет разная кровь. Ты чувствуешь к женщине какое-то нелепое благоговение, я смотрю на нее, как на лакомое блюдо, однако наживать из-за него расстройство желудка считаю излишним. Если б я, женившись, удалился сюда, то искренне пожалел бы несчастное созданье, которое запер бы здесь в своем обществе.

Гийом пожал плечами.

– Не притворяйся, что ты хуже, чем есть на самом деле, – сказал он. – Ты будешь обожать свою жену и поклоняться ей, как божеству, как только она подарит тебе дитя. Зачем издеваться над моим «нелепым благоговением»: тем хуже для тебя, если ты никогда его не испытаешь. В жизни должно любить лишь одну женщину – ту, что любит тебя, – и жить с нею во взаимной любви.

– Давно знакомые слова, – несколько иронически ответил Жак. – Это самое ты уже когда-то говорил мне под ивами, у ручья. Послушай, ты совсем не изменился – узнаю энтузиаста прежних лет!.. Чего ты хочешь – я тоже не изменился, я просто иначе смотрю на любовь… Союз на всю жизнь меня страшит, я всегда боялся пристраститься к одной юбке и устраиваюсь так, чтобы желать всех женщин, не любя при этом ни одной… Влечение тоже имеет свою сладость, мой дорогой монах…

На минуту он умолк и вдруг спросил своим грубоватым и веселым тоном:

– А ты-то счастлив со своей женой?

Гийом, который уже готовился разразиться пылкой речью в защиту своей заветной мысли о вечной любви, сразу успокоился, услыхав этот личный вопрос, пробудивший в нем упоительные воспоминания о последних четырех годах счастья.

– О да, счастлив, очень счастлив, – ответил он растроганно. – Ты и представить себе не можешь такого блаженства, – ты, который отказываешься вкусить его. Оно подобно нескончаемому убаюкиванию: мне кажется, будто я снова стал маленьким ребенком и нашел мать. Мне хочется, чтобы, пожив здесь, ты научился любить. Эта пугающая тебя тишина и полумрак погрузили нас в божественный сон. И мы никогда не проснемся, мой друг, я уверен в вечном мире и уже предвкушаю его.

Пока он говорил, Жак смотрел на него с любопытством. У него было сильное желание расспросить Гийома о его жене, о той доброй душе, которая согласилась окунуться с ним в эту молочную реку.

– Твоя жена хорошенькая? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Гийом, – я очень люблю ее… Завтра ты ее увидишь.

– Вы познакомились с ней в Ветее?

– Нет, я встретил ее в Париже. Мы полюбили друг друга, и я на ней женился.

Жаку показалось, что легкая краска залила щеки его друга. Какое-то внутреннее чувство подсказало ему истину. Но он был не из тех, кто останавливается, раз начав задавать вопросы.

– Она была твоей любовницей, прежде чем вышла за тебя? – спросил он напрямик.

– Была, в течение года, – просто ответил Гийом.

Жак поднялся и сделал в молчании несколько шагов. Возвратившись к камину, он остановился перед своим другом и сказал наставительно:

– В прежнее время ты слушал меня, когда я тебя бранил. Позволь мне на минуту взять на себя свою старую роль покровителя… Ты сделал глупость, милейший: на любовнице не женятся. Ты не знаешь жизни; когда-нибудь ты поймешь свою ошибку и припомнишь мои слова. Такие браки прекрасны, но всегда кончаются дурно: несколько лет люди обожают друг друга, а остаток дней проводят во взаимной ненависти.

При этих словах Гийом живо вскочил.

– Замолчи! – воскликнул он с неожиданной твердостью. – Я очень люблю тебя таким, какой ты есть, но не желаю, чтобы ты судил нас по примеру других семейств. Когда увидишь мою жену, ты раскаешься в своих словах.

– Я уже раскаиваюсь, если тебе угодно, – сказал бывший хирург, сохраняя серьезность. – Будем считать, что жизненный опыт сделал меня скептиком и что я ничего не понимаю в твоих любовных утонченностях. Я говорил, как думаю. Давать тебе советы немного поздно, но при случае ты извлечешь из моего предупреждения кое-какую пользу.

Наступило тягостное молчание. В эту минуту слуга вошел доложить, что голубая комната готова. К Гийому вернулась его добрая улыбка; он сердечным и ласковым движением протянул руку своему другу.

– Поди ляг, – сказал он. – Завтра при свете дня ты увидишь мою жену и нашу маленькую Люси… Будь спокоен – я обращу тебя в свою веру; я уговорю тебя жениться на какой-нибудь доброй девушке, и ты кончишь тем, что дашь похоронить себя в этом старом доме. Счастье терпеливо – оно подождет тебя.

Молодые люди шли, беседуя. В вестибюле, у ступеней лестницы, Жак в свою очередь взял за руку своего старого товарища.

– Не сердись на меня, – сказал он с большим чувством, – я желаю тебе только счастья… Ты ведь счастлив, не правда ли?

Он уже поднимался по ступенькам, которые вели на второй этаж.

– Разумеется, – ответил Гийом с прощальной улыбкой, – здесь все счастливы… До завтра.