Текст книги "Собрание сочинений. Т. 9. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

– Цыпленка! – нетерпеливо повторил Фавье и, обернувшись, добавил потише: – Кто-то там порезался… До чего противно, кровь капает прямо в кушанья!

Миньо захотел посмотреть. За ними скопилась большая очередь, слышался смех, началась толкотня. Просунув головы в окошечко, двое молодых людей обменивались теперь мнениями по поводу этой фаланстерской кухни, где любая утварь, какой-нибудь вертел или шпиговальная игла, была гигантских размеров. Надо было отпустить две тысячи завтраков и две тысячи обедов, и число служащих с каждой неделей все увеличивалось. Это была настоящая прорва: в один день поглощалось шестнадцать мер картофеля, пятьдесят килограммов масла, шестьсот килограммов мяса; для каждой трапезы приходилось откупоривать три бочки; через буфетную стойку проходило около семисот литров вина.

– Ну, наконец-то! – буркнул Фавье, когда показался дежурный повар с кастрюлей; он вытащил из нее ножку цыпленка и подал продавцу.

– Цыпленка, – сказал Миньо вслед за Фавье.

И они с тарелками в руках вошли в столовую, получив предварительно у буфетной стойки порции вина, а позади них безостановочно сыпалось «цыпленка!» и слышно было, как вилка повара втыкается в куски, быстро и размеренно ударяясь о дно кастрюли.

Теперь столовая для служащих представляла собою огромный зал, где свободно размещалось пятьсот приборов для каждой из трех смен. Эти приборы выстраивались на длинных столах из красного дерева, расставленных параллельно друг другу по ширине столовой. Такие же столы на обоих концах зала предназначались для инспекторов и заведующих отделами; кроме того, в центре помещался прилавок с добавочными порциями. Большие окна справа и слева ярко освещали эту галерею, но потолок ее, несмотря на четыре метра вышины, все же казался низким и нависшим вследствие непропорциональной растянутости прочих измерений. Этажерочки для салфеток, стоявшие вдоль стен, были единственным убранством этой комнаты, выкрашенной светло-желтой масляной краской. Вслед за первой столовой помещалась столовая для рассыльных и кучеров; там еда подавалась не регулярно, а сообразно с требованиями службы.

– Как, Миньо, и у вас тоже ножка? – сказал Фавье, поместившись за одним из столов против товарища.

Вокруг них рассаживались другие приказчики. Скатерти не было, и тарелки звенели на красном дереве столов; восклицания так и сыпались, ибо количество ножек в этом углу оказалось поистине удивительным.

– Это новая порода птиц, с одними ножками, – сострил Миньо.

Получившие спинку выражали неудовольствие. Впрочем, пища значительно улучшилась после того, как дирекция приняла соответствующие меры. Муре больше не отдавал столовую на откуп; он взял и кухню в свое ведение, поставив во главе ее, как и в отделах, заведующего, при котором состояли помощники и инспектор; и если расход увеличился, то и труд лучше питавшегося персонала давал теперь большие результаты, – это был расчет практического человеколюбия, долго смущавший Бурдонкля.

– Моя-то хоть мягкая, – продолжал Миньо. – Передайте хлеб.

Большой каравай хлеба обходил весь стол. Миньо последним отрезал себе ломоть и снова всадил нож в корку. Один за другим прибегали опоздавшие; свирепый аппетит, подхлестнутый утренней работой, давал себя знать за всеми столами от одного до другого конца столовой. Слышался усиленный стук вилок и ножей, бульканье опоражниваемых бутылок, звон поставленных со всего маху на стол стаканов, шум жерновов – пятисот здоровых, энергично жующих челюстей.

Делош сидел между Божэ и Льенаром, почти напротив Фавье. Они обменялись злобными взглядами. Соседи, знавшие об их вчерашней стычке, перешептывались. Потом посмеялись над неудачей вечно голодного Делоша, которому по какой-то проклятой случайности всегда попадался самый скверный кусок. На этот раз он принес шейку цыпленка с краешком спинки. Он молча, не обращая внимания на шутки, поглощал громадные куски хлеба и очищал шейку с заботливостью, свидетельствовавшей об его уважении к мясу.

– Вы бы потребовали чего-нибудь другого, – обратился к нему Божэ.

Делош только пожал плечами. Стоит ли? Из этого никогда не выходило ничего путного. Когда он не покорялся, получалось еще хуже.

– Знаете, у катушечников теперь свой собственный клуб, – принялся вдруг рассказывать Миньо. – Да, «Клуб-Катушка»… Собрания происходят у винного торговца на улице Сент-Оноре: он сдает им по субботам один из залов.

Миньо говорил о продавцах из отдела приклада. Весь стол развеселился. Покончив с одним куском и приступая к другому, каждый приглушенным голосом вставлял словечко или прибавлял деталь; одни только заядлые читатели газет хранили молчание, ничего не слыша, уткнувшись носом в газету. Все сходились на том, что торговые служащие с каждым годом становятся все образованнее. Теперь около половины из них говорят по-немецки или по-английски. Настоящий шик уже не в том, чтобы поднять скандал у Бюлье или шляться по кафешантанам и освистывать уродливых певиц. Нет, теперь собираются человек по двадцать и организуют кружки.

– Что, и у них есть пианино, как у полотнянщиков? – спросил Льенар.

– Есть ли в «Клубе-Катушке» пианино? Еще бы! – воскликнул Миньо. – Они играют, поют!.. А один, такой молоденький, по имени Баву, даже стихи читает.

Стало еще веселей; молоденького Баву подняли на смех. Однако за всеми этими насмешками таилось немалое уважение. Потом разговор зашел о новой пьесе в «Водевиле», где в качестве отрицательного типа был выведен приказчик; одни этим возмущались, других же больше волновал вопрос о том; когда их отпустят после работы, потому что они собирались провести вечер в гостях. Во всех уголках необъятного зала, среди усиливавшегося грохота посуды, шли такие же разговоры. Чтобы развеять запах пищи и теплые испарения от пятисот приборов, побывавших в употреблении, пришлось открыть окна; спущенные шторы накалились от знойных лучей августовского солнца. Горячее дыхание врывалось с улицы, желтые блики золотили потолок, обливая рыжеватым светом потные лица обедающих.

– Как не совестно запирать людей по воскресеньям в такую погоду? – повторил Фавье.

Это замечание снова вернуло присутствующих к учету товаров. Год был удачный. И опять перешли к разговору о жалованье, о прибавках – к вечно волнующему вопросу, обсуждение которого расшевелило всех. Так бывало всегда, когда на обед подавалась птица; возбуждение перешло все пределы, шум стоял невообразимый. Официанты подали артишоки с маслом, и тут все слилось в сплошной гул. Дежурному инспектору было приказано быть в этот день поснисходительнее.

– Кстати, – воскликнул Фавье, – слышали последнюю новость?

Но голос его потонул в общем крике. Миньо спрашивал:

– Кто не любит артишоков? Меняю десерт на артишоки.

Никто не ответил. Артишоки были всем по душе. Такой завтрак считался хорошим, тем Более что на сладкое должны были подать персики.

– Он, милый мой, пригласил ее обедать, – говорил Фавье соседу справа в заключение рассказа. – Как! Вы не знали?

Все слышали об этом еще утром, и судачить на эту тему уже надоело. Но тут снова посыпались шуточки – те же самые, что и утром. Делош, весь дрожа, впился взглядом в Фавье, который настойчиво повторял:

– Если он еще не заполучил ее, так заполучит… И будет не первым, можете не сомневаться!

Он тоже досмотрел на Делоша и вызывающе прибавил:

– Кто любитель костей, может насладиться ею за сто су.

Он быстро пригнул голову – Делош, поддавшись неудержимому порыву, выплеснул ему в лицо стакан вина и, запинаясь, крикнул:

– Получай, подлый враль! Еще вчера следовало тебя облить!

Начался скандал. Несколько капель вина обрызгали соседей Фавье, а ему самому лишь немного смочило волосы: Делош не рассчитал, и вино выплеснулось через стол. Присутствующие негодовали: спит он, что ли, с ней, что так за нее заступается? Вот скотина! Стоило бы дать ему хорошую взбучку, чтобы научить, как вести себя. Но голоса вдруг стихли: приближался инспектор, а впутывать в эту ссору начальство было совсем ни к чему; только Фавье сказал:

– Попади он в меня, – уж и задал бы я ему трепку.

В конце концов все кончилось шутками. Когда Делош, еще дрожа от негодования, захотел выпить, чтобы скрыть смущение, и рука его машинально потянулась к пустому стакану, все рассмеялись. Он неловко поставил стакан обратно и начал обсасывать листья уже съеденного артишока.

– Передайте Делошу воду, – спокойно сказал Миньо. – Надо же ему попить.

Хохот усилился. Все брали себе чистые тарелки из стопок, расставленных на столе на некотором расстоянии друг от друга; официанты разносили десерт – персики в корзиночках. И все покатились со смеху, когда Миньо прибавил:

– У всякого свой вкус. Делош любит персики в вине.

Тот сидел неподвижно. Опустив голову, точно глухой, он, казалось, не слышал насмешек; бедняга горько сожалел о своем поступке. Они правы: в качестве кого он ее защищает? Теперь они поверят всяким гнусностям; он готов был избить себя за то, что, желая ее оправдать, так жестоко скомпрометировал. Не везет ему! Лучше тут же подохнуть, – ведь он не может даже отдаться влечению сердца, не натворив глупостей. Слезы навертывались ему на глаза: именно он виноват, что весь магазин болтает теперь о письме хозяина! Он вспомнил, как они хохотали, отпуская сальные шуточки по поводу этого приглашения, о котором знал один только Льенар. И Делош раскаивался в том, что позволил Полине говорить в присутствии Льенара; он считал себя в ответе за допущенную нескромность.

– Зачем вы рассказали об этом? – прошептал он наконец огорченно. – Это очень нехорошо.

– Я? – отвечал Льенар. – Да я сказал только одному или двоим, под строгим секретом… Такие вещи как-то сами собою разносятся…

Когда Делош отважился все-таки выпить стакан воды, весь стол опять разразился хохотом. Завтрак близился к концу, и приказчики, развалясь на стульях в ожидании, когда зазвонит колокол, переговаривались издали друг с другом с непринужденностью сытно поевших людей. В большом центральном буфете почти не спрашивали дополнительных блюд, тем более что в этот день кофе оплачивался фирмой. Чашки дымились, и потные лица лоснились в легком паре, реявшем подобно синеватому облачку от горящей папиросы. Шторы на окнах неподвижно повисли – ни малейшее дуновение не колыхало их. Одна из них приоткрылась, и целый сноп солнечных лучей ворвался в зал, загоревшись пожаром на потолке. Стоял такой шум, что стены гудели, и колокол сначала услышали только за столами, расположенными ближе к дверям. Все поднялись, и беспорядочная толпа заполнила коридор.

Делош остался позади, чтобы избавиться от непрекращавшихся острот. Даже Божэ вышел раньше него, а Божэ имел обыкновение уходить из столовой последним, чтобы незаметно встретиться с Полиной, когда та направлялась в женскую столовую; это был условленный маневр, единственный способ на минутку увидеться в рабочее время. В этот день, как раз в ту минуту, когда они всласть целовались в уголке коридора, их увидела Дениза, которая тоже поднималась завтракать, с трудом ступая на больную ногу.

– Ах, дорогая, – залепетала Полина, залившись румянцем, – никому не скажете, правда?

Сам Божэ, широкоплечий великан, дрожал как мальчишка. Он пролепетал:

– А то они вышвырнут нас за дверь… Хотя о нашем браке и объявлено, но эти животные разве поймут, что людям хочется поцеловаться?

Взволнованная Дениза сделала вид, будто ничего не заметила. И Божэ исчез как раз в ту минуту, когда появился Делош, избравший самый длинный путь. Он решил извиниться и забормотал что-то, чего Дениза сначала не поняла. Но когда он стал упрекать Полину за то, что она заговорила при Льенаре, и та смутилась, Денизе наконец стал ясен смысл того, о чем с самого утра шептались за ее спиной, – это передавали друг другу историю с письмом. И снова дрожь пробежала по ней, как и тогда, когда она получила письмо, – у нее было такое чувство, будто все эти мужчины раздевают ее.

– Я ведь не знала, – повторяла Полина. – Да в этом и нет ничего дурного… Пусть и болтают, они все бешеные какие-то.

– Дорогая, – сказала наконец Дениза с обычной своей рассудительностью, – я нисколько на вас не сержусь… Вы рассказали сущую правду. Я действительно получила письмо, и мое дело дать на него ответ.

Делош ушел опечаленный: он решил, что Дениза покорилась и вечером пойдет на свидание. Когда обе продавщицы позавтракали в смежном маленьком зале, где женщин обслуживали с большим комфортом, Полине пришлось помочь Денизе сойти, так как нога ее быстро уставала.

Внизу, в спешке послеобеденной работы, учет товаров сопровождался все нарастающим гулом. Настал решительный час: когда все силы напряглись до предела, чтобы к вечеру закончить работу, мало подвинувшуюся с утра. Голоса звучали все громче, то и дело мелькали руки, продолжавшие освобождать полки и перебрасывать товары, по магазину невозможно было пройти: груды кип и тюков на полу достигали высоты прилавков. Бушующее море голов, махающих рук и спешащих куда-то ног терялось в беспредельной глубине отделов, в смутных, взвихренных далях. То была последняя вспышка рукопашного боя; машина чуть не взрывалась. А на улице мимо зеркальных окон запертого магазина продолжали мелькать редкие прохожие с лицами, бледными от удушливой воскресной скуки. На тротуаре улицы Нев-Сент-Огюстен остановились три высокие простоволосые девушки, судомойки по виду, и, беззастенчиво прижавшись лицом к стеклу, старались разглядеть, что за странная суматоха творится внутри.

Когда Дениза возвратилась к себе в отдел, г-жа Орели как раз поручала Маргарите закончить подсчет последних кип товара. Оставалось еще проверить описи, и, чтобы заняться этим, заведующая, в поисках тишины, удалилась в зал образчиков, уводя с собой и Денизу.

– Пойдемте, мы с вами сличим списки. А потом вы займетесь подсчетом.

Она оставила двери открытыми, чтобы наблюдать за девицами, и в зал врывался такой оглушительный шум, что они даже не слышали друг друга. Это была просторная четырехугольная комната, где стояли лишь стулья да три длинных стола. В углу помещались большие механические ножи для резки образчиков. На образчики уходили целые кипы материй – за год рассылалось больше чем на шестьдесят тысяч франков различных тканей, изрезанных на узкие лоскуточки; с утра до вечера ножи, шелестя, словно косы, кромсали шелк, шерсть, полотно. Затем надо было подобрать лоскуты и наклеить или вшить их в тетради. Между окнами помещался тут и небольшой печатный станок для изготовления этикеток.

– Да тише же наконец! – кричала время от времени г-жа Орели, не слыша Денизу, которая вслух читала опись товаров.

Когда сверка первых листов была закончена, заведующая ушла, а девушка погрузилась в подсчет итогов. Однако г-жа Орели почти тотчас же вернулась вместе с мадемуазель де Фонтенай, в которой отдел приданого больше не нуждался. Она тоже займется подсчетом, время так дорого. Но появление маркизы, как ее злобно величала Клара, взволновало весь отдел. Послышались смешки, все стали подтрунивать над Жозефом, из дверей долетали озорные выкрики.

– Не отодвигайтесь, вы нисколько меня не стесняете, – промолвила Дениза, охваченная глубокой жалостью. – Одной чернильницы хватит на нас обеих.

Мадемуазель де Фонтенай, отупевшая от невзгод, не нашла даже слова благодарности. Она, должно быть, пила: худое лицо ее отливало свинцовой бледностью, и только руки, белые и тонкие, еще говорили об ее аристократическом происхождении.

Между тем смех внезапно умолк, – слышен был лишь размеренный шорох возобновившейся работы: появился Муре, снова решивший обойти отделы. Он остановился, ища глазами Денизу и удивляясь, что не видит ее. Хозяин знаком подозвал г-жу Орели, отвел ее в сторону и тихо заговорил с ней. Должно быть, он спрашивал ее о чем-то. Она указала глазами на зал образчиков, потом стала что-то шептать ему. Очевидно, она сообщила, что девушка утром плакала.

– Прекрасно! – громко воскликнул Муре. – Покажите-ка описи.

– Пожалуйте сюда, – сказала заведующая. – Мы укрылись в этот зал от шума.

Он последовал за ней в соседнюю комнату. Клара отлично поняла их маневр: она прошептала, что самое лучшее сейчас же послать за кроватью. Но Маргарита принялась усиленно подбрасывать ей одежду, чтобы занять ее и заткнуть ей рот. Ведь Дениза – такой хороший товарищ! Ее личные дела никого не касаются. Отдел становился соучастником: продавщицы задвигались живее, Ломм и Жозеф делали вид, будто ничего не слышали, и еще ниже склонились над ведомостями. А инспектор Жув, заметив маневры г-жи Орели, принялся расхаживать перед дверьми отдела образчиков размеренным шагом часового, стоящего на страже забав своего начальника.

– Покажите господину Муре описи, – сказала заведующая, входя в зал.

Дениза подала бумаги и села, глядя в сторону. Когда Муре вошел, она слегка вздрогнула, но тотчас же овладела собой и была теперь спокойна, только чуть побледнела. Муре углубился в изучение описей, не взглянув на нее. Все молчали. Тут г-жа Орели подошла к мадемуазель де Фонтенай, даже не повернувшей при появлении хозяина головы, и сделала вид, что недовольна ее работой. Она сказала вполголоса:

– Ступайте, помогите-ка лучше укладывать товар. Вы мало привычны к цифрам.

Та поднялась и вернулась в отдел, где ее встретили перешептыванием. Жозеф был так смущен насмешливыми взглядами приказчиц, что стал писать вкривь и вкось. Клара, хоть и обрадованная появлением помощницы, все же то и дело грубо наскакивала на нее: она прониклась к этой девушке ненавистью, которую питала ко всем женщинам, работавшим в магазине. Ну не глупо ли – быть маркизой и вскружить голову простому рабочему? Клара завидовала этой любви.

– Очень хорошо, очень хорошо, – повторял Муре, делая вид, что читает описи.

Между тем г-жа Орели ломала себе голову, как бы и ей удалиться, не нарушая приличий. Она топталась на месте, рассматривая механические ножи и беснуясь, что муж ничего не придумает, чтобы вызвать ее; впрочем, он никогда не годился ни для чего серьезного и мог умереть от жажды, сидя у пруда. У одной Маргариты хватило смекалки обратиться к ней за указанием.

– Иду, – отозвалась заведующая.

И с полным достоинством, обеспечив себя предлогом в глазах зорко следивших за нею девиц, она наконец оставила сведенных ее стараниями Муре и Денизу и вышла величественным шагом, с таким благородством на челе, что продавщицы даже не посмели улыбнуться.

Муре не спеша положил листки на стол и взглянул на Денизу, продолжавшую сидеть с пером в руке. Она не отвела глаз, но стала еще бледнее.

– Вы придете вечером? – спросил он вполголоса.

– Нет, я не могу, – ответила она, – к дяде должны прийти мои братья, и я обещала обедать с ними.

– Но как же ваша нога? Вы ходите с таким трудом.

– Как-нибудь доберусь. Мне теперь гораздо лучше.

Выслушав ее спокойный отказ. Муре тоже побледнел. Губы у него слегка подергивались от волнения. Однако он сдержался и принял обычный вид благожелательного хозяина, который просто интересуется здоровьем своей служащей.

– Ну, а если я вас попрошу… Вы же знаете, с каким уважением я отношусь к вам.

Дениза ответила все так же почтительно:

– Я очень тронута вашей добротой и благодарю вас за приглашение. Но, повторяю, я никак не могу: сегодня вечером меня ждут братья.

Она упрямо отказывалась понять его. Дверь в зал стояла открытой, и девушка чувствовала, как весь магазин подталкивает ее. Полина уже дружески признала ее непроходимой дурой, другие тоже будут смеяться над ней, если она откажется от приглашения. Г-жа Орели, которая ради этого вышла из комнаты, Маргарита, чей нарочито громкий голос долетал до нее, Ломм, словно застывший в своей приниженной позе, все хотели ее падения, все бросали ее в объятия хозяина. И отдаленный гул учета, и эти несметные кипы товаров, перебрасываемые из рук в руки и перечисляемые на лету, – все это было как бы жгучим ветром, опалявшим Денизу страстью.

Наступило молчание. Минутами шум заглушал слова Муре, сопровождая их громоподобным гулом королевских богатств, завоеванных в битвах.

– Так когда же вы придете? – спросил он снова. – Может быть, завтра?

Этот простой вопрос смутил Денизу. Утратив на миг спокойствие, она пролепетала:

– Не знаю… Я не могу…

Он улыбнулся и попытался взять Денизу за руку, однако девушка отдернула ее.

– Чего вы боитесь?

Но она уже подняла голову и, смотря ему прямо в лицо, ответила с обычной своей ласковой и в то же время смелой улыбкой:

– Я ничего не боюсь… Но ведь нельзя же насильно, не правда ли? А я не хочу – вот и все.

Она замолчала; в эту минуту какой-то скрип привлек ее слух. Она обернулась и увидела, что дверь медленно затворяется. Это инспектор Жув взял на себя смелость притворить ее. Попечение о дверях входило в его обязанности: ни одна из них не должна была оставаться открытой. И, по-прежнему важный, он снова стал на часы. Никто, видимо, не заметил, что дверь затворили, – настолько просто это было сделано. Одна только Клара отпустила язвительное словечко на ухо мадемуазель де Фонтенай, мертвенное лицо которой осталось таким же бледным.

Между тем Дениза поднялась.

– Послушайте, – сказал ей Муре низким, дрожащим голосом, – я люблю вас… Вы давно уже знаете это, не играйте же со мной так жестоко, не делайте вида, будто не понимаете меня… И не бойтесь ничего. Раз двадцать мне хотелось пригласить вас к себе в кабинет. Мы были бы одни, и мне стоило только запереть дверь на ключ… Но я не хотел этого. Вы видите, что я говорю с вами здесь, куда всякий может войти… Я люблю вас, Дениза…

Она стояла все так же молча, вся побледнев, и слушала его, глядя ему в лицо.

– Скажите же, почему вы отказываетесь?.. Ведь вы нуждаетесь! Ваши братья – тяжелое бремя. Все, что вы у меня попросите, все, что от меня потребуете…

Она остановила его, просто возразив:

– Благодарю вас, я теперь зарабатываю больше, чем мне нужно.

– Но я предлагаю вам свободу, жизнь, полную наслаждений и роскоши… Вы будете жить у себя, и я положу на ваше имя небольшой капитал.

– Нет, благодарю вас, мне было бы скучно ничего не делать… Я с десяти лет зарабатываю себе на хлеб.

У него вырвался жест безграничного отчаяния. Это была первая, не желавшая уступить. Ему стоило только нагнуться, чтобы подобрать предыдущих: все они ждали его каприза как покорные рабыни, а эта говорила «нет», даже не приводя сколько-нибудь разумного довода. Его желание, давно сдерживаемое и подстрекаемое сопротивлением, дошло до крайности. Может быть, он предложил недостаточно? И он усилил натиск, удвоил обещания.

– Нет, нет, благодарю, – отвечала она всякий раз, не обнаруживая ни малейшего колебания.

Тогда у него вырвался крик, исторгнутый из самой глубины сердца:

– Разве вы не видите, как я страдаю!.. Да, это глупо, но я страдаю, точно ребенок!

На глазах его показались слезы. Снова наступила тишина. Из-за двери слышался смутный гул учета. Этот победоносный рокот замирал, становясь все тише и скромнее, словно приглушенный неудачей хозяина.

– И я хочу, чтобы вы были моей! – пылко воскликнул Муре, схватив ее за руки.

Она не отнимала их; ее глаза потускнели, все силы иссякли. Жар, исходивший от теплых рук этого человека, наполнял ее сладостной, волнующей истомой. Боже мой, как она его любит, какое бы испила она счастье, если бы могла обвить руками его шею и прильнуть к его груди!

– Я хочу этого, хочу! – повторял он, обезумев. – Я жду вас сегодня вечером, иначе я приму меры…

Он становился груб. Он так сжал ей руки, что она слегка вскрикнула от боли, и это вернуло ей мужество. Резким движением она высвободилась и, выпрямившись, сильная своей слабостью, произнесла:

– Нет, оставьте меня… Я не Клара, которую на другой день можно бросить. К тому же вы любите одну особу, да, даму, что сюда приходит… Оставайтесь же с нею. Я не делюсь ни с кем.

Изумление приковало его к месту. Что она говорит, чего она хочет? Девицы, которых он выбирал себе в магазине, никогда не беспокоились о том, любят ли их. Ему следовало бы посмеяться над этим, и, однако, ее кроткая гордость окончательно покорила его сердце.

– Сударь, отворите дверь, неприлично быть здесь вдвоем.

Муре повиновался; чувствуя шум в висках, не зная, как скрыть свою муку, он позвал г-жу Орели и набросился на нее; осталось столько ротонд! Надо было в свое время понизить цены и понижать до тех пор, пока не останется ни одной ротонды. Такое уж было в магазине правило: к концу каждого года все выметалось и продавалось с убытком до шестидесяти процентов, лишь бы избавиться от старых моделей и тканей, утративших свежесть. Тем временем Бурдонкль, которому нужно было поговорить с директором, поджидал Муре у закрытой двери, где его остановил Жув, таинственно шепнув ему несколько слов. Бурдонкль горел нетерпением, но в то же время не осмеливался помешать уединению хозяина. Возможно ли? В такой день, с этим тщедушным созданием! И когда дверь наконец отворилась, Бурдонкль заговорил о шелках фантази – остаток этих шелков составит чудовищную цифру. Это помогло Муре: он получил возможность раскричаться вовсю. О чем думал Бутмон раньше? И Муре удалился, объявив, что не допустит такого недостатка чутья у закупщика. Какая непростительная глупость делать запасы, превосходящие спрос!

– Что с ним? – пробормотала г-жа Орели, вконец расстроенная его упреками.

Продавщицы тоже удивленно переглянулись. К шести часам с учетом было покончено. Солнце еще сияло, – ясное летнее солнце, золотистые лучи которого заливали магазин через широкие окна. В городе стало душно. На улицах начали появляться семьи парижан, возвращавшихся из предместий, – усталые, обремененные букетами и детьми. Один за другим затихали отделы. В глубине галерей слышался только голос какого-нибудь запоздалого продавца, освобождавшего последний ящик. А потом умолкли и эти голоса, и от дневного шума и грохота осталось одно великое содрогание, витавшее над чудовищным разгромом товаров. Ящики, шкафы, картонки, коробки – все было пусто: ни метра материи, ни одного предмета не осталось на месте. Просторные отделы предстали теперь в своем первозданном виде, являя взору чистые полки, как в дни, предшествовавшие открытию магазина. Эта обнаженность служила доказательством полноты и точности произведенного учета. А на земле громоздилось на шестнадцать миллионов франков товара – вздымающееся море, в конце концов затопившее столы и прилавки. Продавцы, утонувшие по самые плечи, принялись водворять товары на место. Всю работу рассчитывали закончить к десяти часам.

Госпожа Орели, обедавшая в первой смене, вернувшись из столовой, сообщила цифру годового оборота – цифру, которую можно было вывести без труда, сложив обороты всех отделов. Итог составлял восемьдесят миллионов – на десять миллионов больше, чем в прошлом году. Снижение показали только шелка фантази.

– Если господин Муре недоволен, то я уж не знаю, что ему надо, – прибавила заведующая. – Смотрите, вон он стоит наверху главной лестницы, и какой у него сердитый вид.

Девушки поспешили взглянуть на хозяина. Он стоял один, мрачный и недовольный, над наваленными у его ног миллионами.

– Сударыня, – подошла в эту минуту к г-же Орели Дениза, – не разрешите ли вы мне уйти? Пользы никакой я больше не могу вам принести из-за ноги, а я сегодня должна обедать с братьями у дяди…

Изумление было всеобщим. Она, значит, не уступила? Г-жа Орели колебалась, голос ее звучал резко и недовольно, она как будто готова была даже отказать девушке в разрешении, в то время как Клара недоверчиво пожимала плечами: оставьте, все очень просто – он уже сам отказался от нее! Полина узнала об этой развязке, когда вместе с Делошем стояла у отдела для грудных детей. Молодой человек так обрадовался, что Полина даже рассердилась: что это ему даст? Или он рад, что его приятельница оказалась настолько глупа – ведь она безусловно прозевает свое счастье! Бурдонкль не смел беспокоить Муре в его угрюмом одиночестве и бродил один среди стоявшего кругом шума, – вид директора огорчал и тревожил его.

Тем временем Дениза спустилась вниз. Дойдя до последней ступеньки маленькой лестницы с левой стороны и продолжая из предосторожности держаться за перила, она вдруг наткнулась на группу хохочущих продавцов. Она расслышала свое имя и поняла, что они все еще обсуждают приключившуюся с ней историю. Ее не заметили.

– Подите вы! Это одно ломанье! – говорил Фавье. – Тут все неспроста… Ну да! Я знаю человека, которого она хотела насильно прибрать к рукам.

И он взглянул на Гютена, который, оберегая свое достоинство помощника, держался несколько в стороне, не участвуя в шутках. Но ему так польстили завистливые взоры сослуживцев, что он снизошел и сквозь зубы процедил:

– Ну и надоела же она мне!

Дениза была поражена в самое сердце; она вцепилась в перила. Шутники, верно, заметили ее и со смехом разбежались. Гютен был прав, и она винила себя за свои прошлые заблуждения, за свои думы о нем. Но до чего же он подл, и, как она теперь презирает его! Ее охватило сильное волнение: не странно ли, что у нее достало силы оттолкнуть обожаемого человека, тогда как прежде она чувствовала себя такой слабой перед этим жалким мальчишкой и мечтала о его любви? Ее разум и мужество терялись в противоречиях; она уже перестала разбираться в своем сердце. И она поспешно прошла через зал.

Пока один из инспекторов отворял дверь, запертую с самого утра, что-то заставило ее поднять голову. И она увидела Муре. Он стоял все там же, наверху лестницы, на центральной площадке, господствовавшей над галереей. Но он забыл об учете товаров, он больше не видел своего царства, своих прилавков, ломившихся от богатств. Все исчезло: шумные победы прошлого, колоссальное богатство будущего. Отчаянным взглядом следил он за Денизой, и, когда она скрылась за дверью, ему показалось, что у него не осталось ничего: весь дом погрузился во мрак.

XI

В этот день Бутмон приехал к г-же Дефорж первым: в четыре часа у нее собирались друзья на чашку чая. Г-жа Дефорж была еще одна в большой гостиной, выдержанной в стиле Людовика XVI, с бронзовыми украшениями и полупарчовой обивкой, отливавшей светлыми, веселыми тонами. Встав со своего места, г-жа Дефорж нетерпеливо спросила:

– Ну, так как же?

– А вот как, – отвечал молодой человек. – Когда я ему сказал, что непременно зайду сегодня засвидетельствовать вам свое почтение, он обещал тоже приехать.

– А вы дали ему понять, что я рассчитываю сегодня и на барона?

– Конечно. Поэтому-то, вероятно, он и решил побывать у вас.

Они говорили о Муре. В прошлом году Муре вдруг воспылал к Бутмону любовью вплоть до того, что сделал его соучастником своих развлечений: он даже ввел Бутмона в дом Анриетты, радуясь, что в его лице получает удобного спутника, который внесет оживление в связь, начинавшую его тяготить. Так заведующий отделом шелков сделался наперсником и своего хозяина, и хорошенькой вдовы: он исполнял различные их мелкие поручения, с каждым из них говорил про другого, порою даже мирил их. Во время припадков ревности Анриетта становилась столь откровенной, что смущала и изумляла его: она забывала об осторожности, присущей светской женщине, которая всегда старается соблюсти приличия.