Текст книги "Собрание сочинений. Т. 9. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 52 страниц)

Но глубоко удрученный Лазар упорно твердил:

– Она обречена, она обречена.

Этот неожиданный удар сразил его. Утром, встав с постели, он по привычке взглянул на море, зевая от скуки и сетуя на идиотскую пустоту своего существования. Но когда он зашел к матери и больная открыла свои ноги до колен, вид этих жалких, отекших, безжизненных ног, похожих на омертвевшие стволы дерева, вызвали в нем испуг и жалость. Как? Вдобавок ко всему еще вот-вот грянет новая беда. Даже теперь, присев на край большого стола и дрожа как в лихорадке, Лазар не осмеливался назвать вслух болезнь, которую обнаружил у матери. Больше всего он боялся сердечных болезней для своих близких и для себя, этот страх буквально преследовал его, даже после двух лет изучения медицины, он не мог постичь, что перед лицом смерти все болезни равны. Быть пораженным в сердце, в самый источник жизни, казалось ему по-прежнему самой страшной, самой мучительной смертью. И вот этой смертью скоро умрет мать, а потом, наверное, и ему уготован такой же конец.

– Почему ты так отчаиваешься? – продолжала Полина. – Ведь больные водянкой иногда живут очень долго. Помнишь госпожу Симоно? А умерла она от воспаления легких.

Но Лазар только качал головой; он не ребенок, его не обманешь. Он сидел, свесив ноги, дрожа всем телом, и упорно глядел в окно. И тут, впервые после ссоры, Полина поцеловала его в лоб, как прежде. Они снова оказались рядом в этой комнате, где прошло их детство, размолвка была забыта, великое горе, которое угрожало им, заслонило все. Полина вытерла глаза. Лазар не мог плакать, он только машинально повторял:

– Она обречена, она обречена…

К одиннадцати часам пришел доктор Казенов, который заезжал к ним каждую неделю, возвращаясь из Бонвиля. Он очень удивился, застав г-жу Шанто в кровати. Что приключилось с этой милой дамой? Он даже шутил: все тут чересчур изнежены, скоро дом и впрямь превратится в лазарет. Но когда он осмотрел, ощупал, выслушал больную, лицо его стало серьезным; лишь присущая ему выдержка помогла скрыть, насколько он встревожен.

Однако сама г-жа Шанто совершенно не сознавала серьезности своего положения.

– Надеюсь, доктор, вы меня выходите, – весело сказала она. – Видите ли, я только боюсь, как бы эта опухоль не удушила меня, если она пойдет дальше.

– Не беспокойтесь, так не бывает, – ответил он, тоже улыбаясь. – Мы сумеем ее остановить.

Лазар, который вошел после осмотра, с трепетом слушал доктора, сгорая от нетерпения увести его в сторону и расспросить подробно.

– Не беспокойтесь, дорогая, – продолжал Казенов, – завтра я приеду и потолкуем… До свиданья, рецепт я напишу внизу.

Полина подстерегала его у лестницы и не пустила в столовую, так как старику Шанто говорили, будто у жены легкая простуда. Девушка приготовила бумагу и чернила на кухонном столе. Видя их нетерпение и беспокойство, доктор признался, что положение серьезное, но он употреблял длинные, запутанные фразы, избегая ставить диагноз.

– Словом, она обречена, – крикнул Лазар с раздражением. – Это сердце, не так ли?

Полина кинула умоляющий взгляд, и доктор понял.

– Сердце? – сказал он. – Сомневаюсь… Впрочем, если она даже и не совсем поправится, то при правильном режиме еще долго проживет.

Молодой человек пожал плечами, – так он выражал свое негодование, когда был ребенком и хотел показать, что не верит сказкам, которыми его морочат. Он продолжал:

– Как же вы не предупредили меня, доктор, ведь вы совсем недавно выслушивали ее!.. Эти мерзкие болезни никогда не возникают сразу. Значит, вы ничего не замечали?

– Я замечал кое-что, – тихо сказал Казенов.

Лазар разразился пронзительным смехом.

– Послушайте, милейший, – сказал доктор, – я считаю себя не глупее других, и, однако, не раз случалось, что я ничего не предвидел и стоял перед больным как дурак… Вы возмущаете меня, вы требуете, чтобы врач все знал, а мы почитаем за счастье, если удается хоть немного разобраться в этой сложной машине – человеческом организме.

Он рассердился и начал писать рецепт, с раздражением царапая пером по тонкой бумаге. В резких движениях его большого тела чувствовалась выправка старого моряка. Но когда он поднялся и увидел поникших, удрученных Лазара и Полину, его суровое, обветренное морскими бурями лицо смягчилось.

– Бедные дети, – сказал он, – мы сделаем все возможное, чтобы она выкарабкалась… Вы же знаете, я не хочу разыгрывать перед вами знаменитость. Ну так вот! Положа руку на сердце, пока я ничего не могу сказать. Однако мне кажется, что непосредственной опасности нет.

Он уехал, справившись, есть ли у Лазара настой наперстянки. В рецепте было прописано растирать ноги больной этой настойкой и давать внутрь по нескольку капель на стакан сладкой воды. Пока этого достаточно, а завтра он привезет пилюли. Может быть, придется пустить кровь. Полина проводила доктора до экипажа, чтобы узнать правду; но правда заключалась в том, что он не решался высказать свое мнение. Когда она вернулась на кухню, Лазар перечитывал рецепт. При виде слова «наперстянка» он опять побледнел.

– Не тужите так! – сказала Вероника, которая нарочно осталась на кухне чистить картофель, чтобы все слышать. – Известно – все врачи коновалы. Раз он не знает, что сказать, стало быть, нет ничего серьезного.

Они тут же затеяли спор, стоя возле миски, в которую кухарка нарезала картофель. Полина тоже успокаивала кузена. Утром она навестила тетку и нашла, что та хорошо выглядит; с таким цветом лица не умирают. Но Лазар лихорадочно вертел рецепт между пальцами. Слово «наперстянка» пылало перед ним. Мать обречена.

– Я поднимусь к ней, – сказал он наконец. У двери он заколебался и спросил кузину: – А ты не зайдешь на минутку?

– Я боюсь ей докучать, – тихо произнесла она.

Наступило тягостное молчание, и он поднялся один, не сказав больше ни слова.

Чтобы не тревожить отца, Лазар, бледный и молчаливый, все же вышел к завтраку. То и дело раздавались звонки, призывавшие Веронику, которая носилась взад и вперед с тарелками, хотя больная почти ничего не ела; спустившись, она рассказывала Полине, что там, наверху, бедный молодой человек совсем потерял голову. Смотреть тяжело, как он стоит у постели матери, дрожащий, неловкий, с расстроенным лицом, словно боится, что она каждую минуту может умереть у него на руках. Около трех служанка снова поднялась к г-же Шанто, а потом, перегнувшись через перила, позвала Полину. Когда та поднялась на второй этаж, Вероника сказала:

– Вам бы нужно войти, барышня, чтобы поддержать его, не беда, если это ее разозлит! Она хочет, чтобы он повернул ее, а он весь дрожит, не смеет даже притронуться!.. Ну, а меня-то она и близко не подпускает.

Полина вошла. Г-жа Шанто сидела прямо, обложенная подушками, и, если бы не прерывистое тяжелое дыхание, можно было подумать, что она лежит в постели просто из лени. Стоя подле нее, Лазар бормотал:

– Значит, ты хочешь, чтобы я повернул тебя на правый бок?

– Да, подтолкни меня легонечко… Ах, мое бедное дитя, да ты не знаешь, как взяться за дело!

Но девушка уже бережно приподняла ее и повернула.

– Дай-ка лучше я, ведь я привыкла с дядей… Так тебе удобно?

Рассерженная г-жа Шанто ворчала, что ей больно. При малейшем движении она начинала задыхаться. С минуту она лежала с потемневшим лицом, прерывисто дыша. Лазар спрятался за полог кровати, чтобы скрыть свою тревогу. Он задержался в спальне, пока Полина растирала настойкой наперстянки ноги больной. Лазар отворачивался, но время от времени невольно бросал взгляд на эти страшные ноги, неподвижные глыбы белесого мяса; он был в полном отчаянии. Заметив, что он так расстроен, кузина сочла за лучшее услать его из комнаты. Она подошла к нему и, видя, что г-жа Шанто задремала, утомленная переменой положения, шепотом сказала:

– Будет лучше, если ты уйдешь.

С минуту Лазар сопротивлялся, слезы ослепляли его. Но потом уступил и вышел, стыдясь своего малодушия и бормоча:

– Господи! Я не могу! Я не в силах!

Проснувшись, больная сначала не заметила, что сын вышел. Казалось, на нее нашло оцепенение, она замкнулась в себе из эгоистической потребности чувствовать, что еще живет. Ей мешало только присутствие Полины, хотя девушка совсем стушевалась и молча, не шелохнувшись сидела в сторонке. Но когда тетка вытянула шею, Полина сочла нужным коротко сказать:

– Это я, не беспокойся… Лазар ушел в Вершмон, ему необходимо повидать плотника.

– Ладно, ладно, – прошептала г-жа Шанто.

– Ведь не так уж ты больна, чтобы ему нельзя было уйти по делам?

– Разумеется.

С той поры г-жа Шанто лишь изредка вспоминала о сыне, которого еще недавно так обожала. Перед концом он как бы ушел из ее жизни, хотя прежде был единственным смыслом и целью ее существования. Начался распад мозга, она не интересовалась ничем и могла думать лишь о своем здоровье. Казалось, она принимает заботы племянницы, даже не сознавая, что та ухаживает за ней вместо сына. Однако недоверие ее усиливалось, и она непрерывно следила подозрительным, бегающим взглядом за суетившейся у ее постели Полиной.

В это время Лазар, растерянный и убитый, спустился на кухню. Весь дом внушал ему страх: он не мог сидеть в своей комнате, боясь гнетущего одиночества, не смел входить в столовую, где при виде отца, спокойно читавшего газету, его начинали душить слезы. Поэтому он то и дело возвращался на кухню, единственный теплый и обжитый уголок: там Вероника воевала с кастрюлями, как в прежние добрые времена, и тогда он успокаивался. Видя, что он усаживается подле огня на своем излюбленном соломенном стуле, служанка с присущей ей прямотой выбранила его за малодушие:

– Право же, сударь, от вас мало толку. Опять бедной барышне придется расхлебывать… Можно подумать, будто здесь никогда не было больных; вспомните-ка, ведь вы отлично ухаживали за кузиной, когда она едва не померла от горла… Ага! Вам нечего возразить, вы целых две недели сиднем сидели наверху да ворочали ее, как малое дитя.

Лазар слушал в полном изумлении. Он и сам не понимал, почему он поступал так по-разному, так нелогично.

– Ты права, – согласился он, – это верно.

– Вы никого не подпускали к ней, – продолжала служанка, – а на барышню было еще горше глядеть, чем на хозяйку, уж больно она мучилась. Выйдешь, бывало, от нее – все нутро переворачивается; я и крошки хлеба не могла проглотить. А теперь только мать слегла, вы вдруг раскисли! Даже ни разу лекарства ей не подали. Какая бы она ни была, а она вам родная мать.

Лазар уже не слушал ее, он упорно глядел перед собой в пустоту и наконец прошептал:

– Чего ты от меня хочешь? Я не могу… Вероятно потому, что это мама, не могу… Когда я смотрю на нее, на эти страшные ноги и говорю себе: она обречена, что-то обрывается во мне, я готов закричать, завыть, как зверь, и я убегаю из комнаты.

Лазар опять дрожал всем телом. Он поднял упавший со стола нож и стал разглядывать его глазами, полными слез, почти ничего не видя. Наступило молчание. Вероника занялась своими делами, чтобы скрыть душившее ее волнение. Наконец она сказала:

– Послушайте, господин Лазар, ступайте-ка лучше побродите немного по берегу. Вы мне мешаете, вечно путаетесь под ногами… Да прихватите с собой Матье. Он, несносный, тоже места себе не находит. Я просто извелась с ним, все рвется наверх, к хозяйке.

На другой день доктор Казенов еще колебался. Может быть, катастрофа наступит внезапно, а может, больная поправится на более или менее длительный срок, если отек уменьшится. Он раздумал пускать ей кровь и назначил лишь пилюли, которые принес с собой, да по-прежнему втирать настой наперстянки. Его удрученный вид и глухое раздражение изобличали, что он мало верит в лекарства, когда происходит постепенный распад всего организма, тут медицина бессильна.

К тому же он утверждал, что больная совсем не страдает. И действительно, у г-жи Шанто ничего не болело, только ноги были тяжелые, словно налитые свинцом, и она все больше задыхалась при малейшем движении; но, даже неподвижно лежа на спине, она по-прежнему говорила громко, глаза ее блестели, и это вводило в заблуждение даже ее самое. Видя, каким она держится молодцом, никто из окружающих за исключением сына не терял надежды. Садясь в экипаж, доктор сказал Лазару и Полине, чтобы они не очень сокрушались: и для нее самой, и для близких просто счастье, что она не сознает своего положения.

Первая ночь была очень тяжелой для Полины. Прикорнув в кресле, она никак не могла уснуть, в ушах у нее шумело от громкого дыхания умирающей. Стоило Полине задремать, как ей чудилось, будто от этих хрипов содрогается дом и сейчас все рухнет. Потом, сидя с открытыми глазами, она задыхалась, вновь переживая муки, которые вот уже несколько дней отравляли ей жизнь. Даже у постели умирающей она не могла обрести покоя, не могла простить. Сидя как в полусне у этого скорбного ложа, она опять страдала от признаний Вероники. Былая ярость, гнев, ревнивая злоба пробуждались в ней, когда она припоминала мучительные подробности. Боже! Не быть больше любимой! Быть преданной теми, кого любишь! Остаться совсем одной, исполненной гнева и презрения! Полина разбередила рану, и она снова кровоточила. Никогда еще девушка так остро не ощущала оскорбления, которое нанес ей Лазар. Раз они погубили ее, пусть умирают сами. И снова под назойливый аккомпанемент тяжелого дыхания тетки, которая так жестоко поступила с ней, ее преследовала мысль об украденных деньгах, о разбитом сердце.

К утру Полина смирилась; любовь не вернулась, нет, только долг удерживал ее в комнате г-жи Шанто. Это вконец огорчило девушку: неужели и она озлобится, она тоже? День прошел в смятении, она старалась изо всех сил, но была недовольна собой, ее обескураживала подозрительность больной. Г-жа Шанто, ворча, принимала ее заботы, следила подозрительным взглядом за каждым ее движением. Если девушка подавала ей платок, тетка обнюхивала его прежде, чем высморкаться, а когда Полина приносила бутылку горячей воды, она непременно хотела пощупать ее рукой.

– Что с ней? – шепотом спросила девушка у служанки. – Неужели она считает, что я способна причинить ей зло?

После отъезда доктора, когда Вероника поднесла г-же Шанто микстуру, та, не заметив племянницы, достававшей в эту минуту белье из шкафа, тихо спросила:

– Это лекарство приготовил доктор?

– Нет, барышня.

Больная пригубила, и на лице ее появилась гримаса.

– Оно отдает медью. Не знаю, чем она меня напоила, но со вчерашнего дня я ощущаю во рту привкус меди. – И резким движением она бросила ложку за кровать.

Вероника застыла с открытым ртом.

– Ну и ну! Взбредет же такое в голову!

– Я еще не хочу умирать, – сказала г-жа Шанто и снова опустилась на подушку. – Вот послушай, какие здоровые легкие. Она еще может окочуриться раньше, чем я, не такая уж она здоровая.

Девушка все слышала. Пораженная в самое сердце, она повернулась и взглянула на Веронику. Вместо того чтобы выйти вперед, Полина отошла в глубь комнаты, ей было стыдно за тетку, за это чудовищное подозрение. В ней произошел перелом, теперь несчастная старуха, истерзанная страхом и ненавистью, внушала Полине лишь глубокое сострадание. Когда, нагнувшись, она увидела под кроватью лекарство, которое вылила больная, боясь, что ей дали яд, Полина уже не чувствовала никакой злобы, только безграничную жалость. До самого вечера она проявляла выдержку и кротость, даже как будто не замечая подозрительных взглядов больной, которая следила за каждым ее движением. Полина старалась своей добротой и заботами преодолеть страх умирающей, не дать ей уйти в могилу с такой ужасной мыслью. Веронике она запретила рассказывать об этом Лазару, чтобы не пугать его еще больше.

За все утро г-жа Шанто только раз спросила о сыне и, удовлетворившись каким-то ответом, даже не удивлялась, что он не навещает ее. Впрочем, еще реже она вспоминала о муже, ее совсем не тревожило, что он сидит в полном одиночестве в столовой. Все для нее исчезло, казалось, ощущение холода в ногах с каждой минутой поднимается все выше и леденит ей сердце. Полине приходилось спускаться вниз к столу и лгать дяде. В этот вечер ей даже удалось успокоить Лазара, уверив его, что опухоль опадает.

Но за ночь больной стало гораздо хуже. Наутро, когда девушка и служанка увидели г-жу Шанто при ярком дневном свете, их поразил ее блуждающий взгляд. Лицо не изменилось, жара по-прежнему не было, но она словно лишилась рассудка: навязчивая идея вконец разрушила больной мозг. То была последняя ступень; под влиянием мании, она из разумного существа постепенно превращалась в одержимую.

Утро до прихода доктора Казенова прошло ужасно. Г-жа Шанто уже не подпускала к себе племянницу.

– Тетя, позволь, я помогу тебе, – просила Полина. – Только чуть приподниму, ведь тебе так неудобно лежать.

Умирающая стала отбиваться, словно ее душили.

– Нет, нет, у тебя в руках ножницы, ты нарочно вонзаешь их прямо в тело… Я это чувствую, я вся в крови.

Удрученная Полина отошла в сторону, шатаясь от усталости, с горечью сознавая всю бесполезность своей доброты. Чтобы заставить тетку принять от нее хоть малейшую услугу, приходилось выслушивать грубые, обидные слова, которые доводили ее до слез. Иной раз Полина в изнеможении падала на стул и рыдала, не зная, как ей вернуть былую любовь, перешедшую в лютую ненависть. Затем, снова подойдя к больной, она ухаживала за ней еще более ласково и нежно. Но в этот день настойчивость Полины вызвала бешеную вспышку, после которой девушка еще долго дрожала.

– Тетя, пора принимать микстуру, – сказала Полина, поднося ей ложку. – Ведь ты знаешь, доктор велел пить ее аккуратно.

Госпожа Шанто потребовала, чтобы ей показали бутылку, и стала обнюхивать ее.

– Это то самое, что вчера?

– Да, тетя.

– Я не хочу.

Однако лаской и уговорами племяннице удалось заставить ее принять лекарство. Лицо больной выражало сильное недоверие. Едва пригубив, она тут же выплюнула все на пол и, содрогаясь от приступа кашля и икоты, пробормотала:

– Это медный купорос, меня всю обожгло.

Ее ненависть к Полине и страх перед ней постепенно росли с того дня, как она взяла из ящика первые двадцать франков, а теперь, когда началось психическое расстройство, это прорвалось в потоке безумных речей. Потрясенная девушка слушала ее молча, не находя слов для ответа.

– Ты воображаешь, что я не чувствую! Ты во все кладешь отраву… От этого я и задыхаюсь. Ведь я совершенно здорова, я уже встала бы сегодня, если бы вчера вечером ты не налила в бульон медного купороса… Да, я тебе мешаю, ты хочешь угробить меня. Но я крепкая, скорее я тебя угроблю.

Она говорила все бессвязнее, задыхалась, а губы так почернели, что казалось, сейчас наступит конец.

– О тетя, тетя, – в ужасе шептала Полина, – если бы ты знала, какой вред ты причиняешь себе!

– Тебе только того и надо, не правда ли? Да, я тебя знаю, ты давно уже задумала это, ты затем и явилась сюда, чтобы погубить и ограбить нас. Ты хочешь завладеть всем домом, а я тебе мешаю… Ах, негодяйка, я должна была уничтожить тебя в первый же день… Я тебя ненавижу! Ненавижу!

Полина стояла неподвижно и тихо плакала. Только одно слово срывалось с ее уст, как невольный протест:

– Боже мой! Боже мой!..

Но г-жа Шанто обессилела, на смену яростным нападкам пришел детский страх. Она снова упала на подушки.

– Не подходи ко мне, не трогай меня… Я позову на помощь, если ты до меня дотронешься… Нет, нет, я не хочу пить лекарство. Это яд.

Она стала натягивать одеяло судорожно сжатыми пальцами и спряталась за подушки, отвернув голову к стене и стиснув зубы. Когда растерявшаяся племянница подошла, чтобы успокоить ее, больная стала вопить.

– Тетя, будь благоразумна… Я не заставлю тебя принимать лекарство, если ты не хочешь.

– Нет, у тебя в руке бутылка… Ой! мне страшно! мне страшно!

Начиналась агония, голова лежала слишком низко, запрокинутое в страхе лицо покрылось лиловыми пятнами. Девушка, боясь, что тетка умрет у нее на руках, позвала служанку. Вдвоем они с большим трудом приподняли г-жу Шанто и уложили на подушки.

Теперь личные страдания Полины, ее любовные муки окончательно растворились в общей скорби. Она уже не думала о своей ране, которая еще накануне кровоточила, она уже не чувствовала ни гнева, ни ревности перед лицом этого огромного несчастья. Все потонуло в безмерной жалости, ей хотелось любить еще преданнее, жертвовать собой, отдаться целиком, безропотно переносить несправедливости и оскорбления, только бы облегчить страдания близких. Это была мужественная готовность взвалить на свои плечи чуть ли не все людские горести. С той минуты она держалась стойко и проявляла такое же спокойствие и смирение, как в ту пору, когда смерть угрожала ей самой. Она готова была делать что угодно, не гнушаясь ничем. Вернулась даже былая привязанность к тетке: теперь Полина прощала ей вспышки гнева, жалела бедную больную, которая дошла до такого безумия; она снова видела тетку такой, какой та была в прежние годы, снова любила ее, как любила десятилетней девочкой, когда вечером в грозу они вместе приехали в Бонвиль.

В этот день доктор Казенов явился только после завтрака. Несчастный случай с одним фермером, перелом руки, которую он должен был вправить, задержал его в Вершмоне. Осмотрев г-жу Шанто, доктор спустился на кухню; он уже не скрывал своих опасений. Лазар сидел у плиты, как всегда мучительно томясь от безделья.

– Больше нет никакой надежды, не правда ли? – спросил он. – Ночью я перечитал труд Буйо о сердечных болезнях…

Полина, которая спустилась вместе с доктором, снова бросили на него умоляющий взгляд, и тот гневно прервал молодого человека. Всякий раз, когда болезни принимали дурной оборот, доктор сердился.

– Сердце, милейший, сердце, что это вы твердите одно и то же… Разве тут можно что-нибудь утверждать наверняка? Я считаю, что печень еще больше поражена. Но когда портится механизм, то все, черт возьми, выходит из строя – и легкие, и желудок, и сердце. Вместо того чтобы без толку читать по ночам Буйо, лучше бы спали, не то и сами захвораете.

Все в доме условились говорить Лазару, что мать умирает от печени. Он не верил и в часы мучительной бессонницы перелистывал свои старые учебники, но скоро запутался в симптомах. Слова доктора, что все органы выходят из строя один за другим, еще больше напугали его.

– Итак, – произнес он с трудом, – сколько, по-вашему, она еще протянет?

Казенов неопределенно махнул рукой.

– Недели две, может быть, месяц… Не спрашивайте, я ошибусь, а потом вы вправе будете говорить, что мы ничего не знаем, ничего не можем… Прямо ужасно, какое ухудшение со вчерашнего дня!

Вероника, вытиравшая стаканы, смотрела на доктора, разинув рот. Как? Стало быть, это правда, госпожа так больна, госпожа помрет? До сих пор она не верила, что хозяйке угрожает опасность и ворчала про себя, что это все фокусы, она опять дурачит людей. Теперь служанка просто остолбенела, а когда Полина послала ее наверх к хозяйке, так как больную нельзя было оставлять одну, Вероника вышла, вытирая руки фартуком и приговаривая:

– Стало быть, правда! Стало быть, правда!..

Одна Полина сохраняла самообладание.

– Доктор, – сказала она, – нужно подумать и о дяде… Не кажется ли вам, что его следует подготовить? Загляните к нему перед отъездом.

В эту минуту вошел аббат Ортер. Лишь сегодня утром он узнал, что г-жа Шанто нездорова. Когда ему сообщили, как серьезно она больна, на его загорелом всегда улыбающемся лице отразилась неподдельная печаль. Бедняжка! Может ли быть? Еще три дня назад она казалась такой бодрой! Потом, помолчав, он спросил:

– Могу я ее повидать?

Он с беспокойством взглянул на Лазара, опасаясь, что тот, как неверующий, не пустит его к больной. Но молодой человек был так удручен, что, казалось, даже не понял его. Полина решительно возразила:

– Нет, только не сегодня, господин кюре. Она не сознает своего положения, ваше посещение испугает ее. Посмотрим, что будет завтра.

– Хорошо, – согласился священник, – надеюсь, тут нет ничего спешного. Но каждый должен выполнить свой долг, не правда ли?.. Даже доктор, хотя он и не верует в бога…

С минуту доктор сосредоточенно рассматривал ножку стола, как всегда одолеваемый сомнением, когда чувствовал свое бессилие перед природой. Однако он слышал все и прервал аббата Ортера:

– Кто вам сказал, что я не верю в бога?.. Возможно, он и существует, ведь в жизни случаются такие странные вещи!.. В конце концов, как знать?

Доктор тряхнул головой, словно проснувшись.

– Пойдемте со мной, поздороваемся с бедным господином Шанто. Скоро ему понадобится все его мужество.

– Я побуду с ним, если только это может развлечь его, – любезно предложил священник, – мы сыграем несколько партий в шашки.

Оба прошли в столовую, а Полина поспешила наверх, к тетке. Лазар, оставшись один, поднялся, постоял в нерешительности, колеблясь, не зайти ли ему к отцу, но, услышав его голос, не нашел в себе мужества; потом снова опустился на стул и предался отчаянию.

Врач и священник застали Шанто за игрой; он катал по столу бумажный шарик, скомканный из обрывка газеты, а Минуш лежала рядом, уставясь в шарик своими зелеными глазами. Она питала презрение к этой чересчур простой игрушке и подобрала лапки под брюшко, даже не желая утруждать себя и выпускать коготки. Шарик остановился у самого ее носа.

– А, это вы, – сказал Шанто. – Очень мило с вашей стороны, я скучаю в полном одиночестве… Ну как, доктор, ей лучше? О, я совершенно спокоен, она самая крепкая в семье, всех нас переживет.

Доктор решил воспользоваться случаем и подготовить Шанто.

– Я, конечно, не считаю ее состояние особенно серьезным… Но нахожу, что она сильно ослабела.

– Нет, нет, доктор, – воскликнул Шанто, – вы ее не знаете. Она необычайно вынослива. Вот увидите, не пройдет и трех дней, как она будет на ногах.

Упорно веря в несокрушимое здоровье жены, он не понял предостережения, и врач, не желая прямо говорить, как обстоит дело, замолчал. К тому же еще было время. К счастью, подагра не очень беспокоила Шанто, острых болей не было, только ноги почти отнялись, так что приходилось переносить его с кровати в кресло.

– Если бы не эти проклятые ноги, я бы поднялся наверх, чтобы хоть взглянуть на нее.

– Смиритесь, друг мой, – сказал аббат – он тоже хотел выполнить свою миссию утешителя. – Каждый должен нести свой крест… Все мы в руках господа…

Но он заметил, что эти слова отнюдь не утешили Шанто, а, напротив, расстроили его и под конец даже встревожили. Поэтому, как добрый человек, он прервал эти заранее заготовленные увещания, предложив Шанто более надежное утешение.

– Не хотите ли сыграть партию? Это вас развлечет.

Аббат сам снял шашки со шкафа. Оба углубились в игру, забыв обо всем на свете. Но Минуш, раззадоренная бумажным шариком, лежавшим перед ней, вдруг прыгнула и, подбросив его лапкой, погналась за ним по всей комнате, кувыркаясь, как безумная.

– Вот капризница! – недовольно воскликнул Шанто. – Со мной не хотела играть, а теперь мешает нам думать и забавляется в одиночестве!

– Пусть ее, – миролюбиво сказал священник. – Кошки думают только о себе.

Проходя снова через кухню, доктор Казенов вдруг растрогался при виде Лазара, по-прежнему сидевшего на стуле, обнял его своими огромными ручищами и по-отцовски поцеловал, не сказав ни слова. В это время Вероника спустилась вниз, гоня перед собой Матье. Пес непрерывно вертелся на лестнице и тихонько посапывал с присвистом, напоминавшим жалобный писк птицы; но как только отворялась дверь в комнату больной, он принимался скулить на самой высокой ноте, так что в ушах звенело.

– Убирайся, убирайся! – кричала служанка. – От твоей музыки ей не полегчает.

Заметив Лазара, Вероника сказала:

– Уведите куда-нибудь пса. Мы от него избавимся, да и вам полезно пройтись.

Так велела Полина. Она поручила Веронике услать Лазара из дома, заставить его гулять. Но он отказывался, – ему трудно было сделать над собой усилие и подняться с места. Между тем пес разлегся у его ног и снова начал скулить.

– Бедняга Матье уже не молод, – сказал доктор, глядя на него.

– Еще бы! Ему четырнадцать лет, – ответила Вероника, – но он все еще как шальной гоняется за мышами… Вот глядите, нос ободран и глаза красные. Прошлой ночью он мышь почуял за печкой, так ведь глаз не сомкнул, всю кухню носом переворошил, небось у него еще и теперь зуд в лапах. Такой громадный пес за такой маленькой зверушкой гоняется, просто смех!.. Да разве одни только мыши, – и цыплята и котята Минуш – все махонькое, все, что шевелится, просто с ума его сводит, он не может ни пить, ни есть… Иной раз часами сопит под креслом, где таракан прополз… А теперь, видно, чует что-то неладное в доме…

Она умолкла, видя, что глаза Лазара наполнились слезами.

– Прогуляйтесь с собакой, мой мальчик, – поддержал доктор. – Здесь вы не приносите никакой пользы, а на воздухе вам станет легче.

Наконец молодой человек с трудом поднялся.

– Пойдем, – сказал он, – пойдем со мной, мой бедный Матье.

Усадив доктора в экипаж, Лазар пошел с собакой вдоль обрывистого берега. Время от времени ему приходилось останавливаться и поджидать Матье, потому что пес в самом деле сильно одряхлел. Задние лапы его почти отнялись, он волочил их по земле, как шлепанцы. Он уже не выкапывал ям на огороде, а когда начинал гоняться за собственным хвостом, то сразу же падал как подкошенный. Вообще он быстро уставал, – сразу начинал кашлять, когда бросался в воду, и даже после небольшой прогулки с хрипом ложился на землю. Теперь Матье медленно тащился вдоль берега, путаясь в ногах хозяина.

Лазар постоял немного, глядя на рыбачью лодку, идущую из Пор-ан-Бессена, – ее серый парус реял над водой, как крыло чайки. Потом он снова двинулся в путь. Мать умирает. Эти слова отдавались громкими ударами во всем его существе. Едва он переставал об этом думать, как чувствовал новый, еще более сильный толчок, от которого весь содрогался. К этой мысли нельзя было привыкнуть, она потрясала его, заслоняла все, он цепенел от ужаса. Иногда она становилась расплывчатой, приобретала мучительную неопределенность кошмара, в котором не было ничего отчетливого, лишь тревожное ожидание огромного несчастья. На несколько минут все окружающее словно исчезло; потом, когда Лазар снова начинал видеть гравий, водоросли, расстилающееся вдали море, весь этот безграничный горизонт, он вдруг удивлялся, ничего не узнавая. Неужели это то место, где он так часто проходил? Казалось, изменилось даже самое восприятие предметов, никогда он так остро не ощущал формы и краски. Мать умирает! И он шагал без устали вперед и вперед, чтобы бежать от этого наваждения.