Текст книги "Собрание сочинений. Т. 9. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

Однажды в сумерки она поднялась к Лазару, чтобы позвать его к обеду, и увидела, что он торопливо прячет какую-то вещь, но не могла разглядеть, что именно.

– Что это? – улыбаясь, спросила она. – Уж не сочиняешь ли ты стихи к моему рождению?

– Нет, нет, – взволнованно и запинаясь, ответил Лазар. – Так, пустяки.

Это была старая перчатка, забытая Луизой, которую он случайно нашел за грудой книг. Перчатка из саксонской кожи сохранила крепкий, своеобразный запах зверя; любимые духи Луизы, гелиотроп, чуть смягчали его, примешивая аромат ванили. Лазар, очень чувствительный к запахам, взволнованный этим сочетанием цветка и плоти, растерянно застыл, прижав перчатку к губам и предаваясь сладострастным воспоминаниям.

С того дня через зияющую пустоту, образовавшуюся в нем после смерти матери, он снова потянулся к Луизе. Видимо, он никогда и не забывал ее; но чувство его как бы притупилось в дни скорби, и нужна была эта вещь, чтобы возродите живой образ девушки, вплоть до ее горячего дыхания. Когда он оставался один, он брал перчатку, нюхал ее, осыпал поцелуями, воображая, что еще держит Луизу в своих объятиях, прильнув губами к ее затылку. Нервное состояние, в котором он находился, длительное безделье усиливали это чувственное опьянение. То были настоящие оргии, которые изматывали его вконец. И хотя потом Лазар бичевал себя, все-таки он снова и снова принимался за прежнее, охваченный страстью, с которой не мог совладать. Все это еще усиливало его мрачное настроение, он даже бывал резок с Полиной, словно злился на нее за собственную слабость. Она ничего не говорила его плоти, и порой, прервав веселую и спокойную беседу с Полиной, он убегал к себе, чтобы отдаться своему пороку и погрузиться в жгучие воспоминания о другой. Потом, спускаясь вниз, он чувствовал отвращение к жизни.

За один месяц Лазар так изменился, что Полина пришла в полное отчаяние. Днем она еще крепилась, как всегда спокойно и деловито занималась хозяйством. Но по вечерам, когда она запирала дверь своей комнаты и могла отдаться горю, все ее мужество иссякало, она плакала, как беспомощное дитя. Последняя надежда рушилась, все ее добрые порывы терпели поражение. Неужто это возможно? Одного сострадания, оказывается, недостаточно, можно любить человека и быть причиной его несчастья; она понимала, что кузен несчастен и, вероятно, из-за нее. В душе девушки зародились сомнения, она стала бояться соперницы. Если Полина долгое время успокаивала себя, объясняя черную меланхолию Лазара трауром, то теперь снова появилась мысль о Луизе, та самая мысль, которую тогда, на другой день после смерти г-жи Шанто, она отогнала, гордо уповая на силу своей любви, и теперь по ночам сердце ее обливалось кровью.

Эта мысль неотвязно преследовала Полину. Она ставила свечу на стол, тяжело опускалась на край кровати и так сидела, даже не имея сил снять платье. Ее напускная веселость в течение целого дня, выдержка и терпение – все это тяготило ее, как тяжелое бремя. Однообразной чередой проносились дни за днями, и удручающая тоска Лазара угнетала всю семью. К чему ее усилия создать радость, если она не умеет согреть, наполнить солнцем этот любимый уголок? Жестокие слова Лазара звучали в ее ушах: «Мы слишком одиноки»; виновата она, ее ревность, из-за этого люди чуждаются их. Полина не называла имени Луизы, старалась не думать о ней и все-таки видела перед собой ее пленительный образ; вот она развлекает Лазара своим томным кокетством, возбуждает его шуршанием своих юбок. Минуты шли, а Полина не могла отогнать от себя эти видения. Лазар тоскует по этой девушке, это ясно, и его очень легко исцелить – нужно только съездить за ней. И каждый вечер, стоило Полине подняться к себе и устало опуститься на край кровати, перед ней возникал один и тот же образ, ее терзала мысль, что счастье любимого, быть может, в руках другой.

Но в Полине вместе с тем нарастало бурное возмущение. Задыхаясь, она вскакивала с кровати и раскрывала окно. Она сидела часами, вглядываясь в необъятную тьму, нависшую над морем, слушая его ропот, и не могла уснуть, подставляя разгоряченную грудь морскому ветру. Нет, никогда она не падет так низко, не допустит возвращения этой девушки. Разве она не видела, как они обнимались? Разве не подлость такая измена, здесь, рядом, в соседней комнате, в доме, который она считала своим? Она не в силах простить такую низость, снова свести их вместе значило бы стать их сообщницей. Нет, этого она не может! Полина разжигала в себе ревность и злобу картинами, которые возникали в ее воображении, она задыхалась от рыданий, уронив голову на обнаженные руки, прижавшись к ним губами. Настала глубокая ночь, ветерок коснулся ее шеи, растрепал волосы, но не успокоил гневное кипение крови. Однако, несмотря на яростный взрыв возмущения, в ней глухо, исподволь шла борьба между присущей ей добротой и страстью. Какой-то тихий голос, казавшийся Полине в ту пору чужим, упорно шептал ей о радостях милосердия, о счастье, которое обретают, жертвуя собой ради ближних. Ей хотелось заглушить его, заставить замолчать: ведь такое самоотречение глупо, это просто трусость! И все же Полина внимала этому голосу и вскоре уже не могла сопротивляться. Мало-помалу она стала узнавать свой собственный голос, она убеждала себя: какое значение имеют ее сердечные муки, если любимый будет счастлив? Рыдания становились тише, она слушала, как вздымаются волны из мрачной глубины, измученная и больная, но все еще не побежденная.

Однажды ночью Полина долго плакала у окна. Потом, погасив свечу и лежа в темноте с широко открытыми глазами, она вдруг приняла решение: завтра первым делом она заставит дядю написать Луизе, пригласить ее на месяц в Бонвиль. Теперь это казалось Полине простым и естественным. Тут же она крепко уснула, давно ей так хорошо не спалось. Но на другое утро, когда Полина спустилась к завтраку и увидела дядю и кузена за столом, где собиралась вся семья и где на обычных местах стояли три кружки молока, она вдруг стала задыхаться, почувствовав, что мужество ее иссякает.

– Почему ты не ешь, – спросил Шанто. – Что с тобой?

– Со мной? Ничего! – ответила Полина. – Я спала, как праведница.

При одном виде Лазара в ней снова началась борьба. Он ел молча, у него было усталое лицо, хотя день еще только начался; и Полина чувствовала, что не в силах отдать его сопернице. Мысль о том, что он будет принадлежать другой, что другая поцелует его, утешит, была ей невыносима. Но когда он вышел, Полина все-таки решила осуществить задуманное.

– Дядя, как у тебя сегодня с руками, не хуже? – спросила она.

Шанто взглянул на свои руки, на распухшие суставы и с трудом сжал пальцы.

– Нет, – ответил он. – Правая вроде даже стала лучше… Если придет кюре, сыграем партию.

Потом, помолчав, добавил:

– А почему ты спрашиваешь?

Полина втайне надеялась, что он не сможет писать. Она покраснела и из малодушия отложила письмо на завтра.

– Просто так! Мне хотелось знать.

С этого дня девушка лишилась покоя. В своей комнате после долгих рыданий ей удавалось одержать победу над собой. Она давала себе слово, что утром, как только проснется, продиктует письмо дяде. Но едва начиналась обычная повседневная жизнь и она оказывалась рядом с любимым, силы изменяли ей. Когда она нарезала хлеб Лазару или отдавала служанке почистить его башмаки, сердце ее надрывалось. Ведь среди этих мелких, незначительных, будничных дел, среди этого привычного обихода можно чувствовать себя такой счастливой. Зачем же звать постороннюю? Зачем нарушать мирную жизнь, которая длится уже столько лет? При мысли, что не она, а другая будет когда-нибудь так же нарезать хлеб для Лазара, следить за его одеждой, Полину охватывало отчаяние, она чувствовала, что рушится ее будущее, ее счастье. Полина продолжала хозяйничать и заботиться обо всех, хотя жизнь ее была отравлена.

– Что же случилось? – говорила Полина иной раз вслух. – Мы любим друг друга, и мы так несчастны… Наша привязанность порождает одни лишь страдания.

Она непрерывно размышляла над этим, стараясь понять, в чем дело. Может, это происходит из-за несходства характеров? Она искренне хотела подчиниться, начисто отречься от своего «я», но это никак не удавалось ей, ибо все-таки разум одерживал верх и она пыталась навязать другим то, что считала разумным. Часто терпение ее иссякало, и между ними вспыхивали ссоры. Полина пыталась смеяться, шутить, потопить свои невзгоды в веселье, но это у нее не получалось, и она тоже выходила из себя.

– Нечего сказать, хороши! – с утра до ночи твердила Вероника. – Осталось вас теперь трое, а кончится тем, что вы глотки друг другу перегрызете… У госпожи тоже выдавались препаскудные денечки, но при ней не доходило до того, чтобы швырять друг в друга тарелками.

Даже на Шанто отражалось это постепенное, ничем необъяснимое охлаждение. Когда у него бывали приступы, он скулил сильнее прежнего, как говорила служанка. Потом больной начинал капризничать и грубить, у него появилась потребность непрерывно мучить окружающих. Дом превратился в ад.

И вот Полина в борьбе с последними вспышками ревности стала спрашивать, вправе ли она навязывать Лазару такую жизнь ради своего личного счастья. Конечно, она прежде всего хочет, чтобы он был счастлив, даже ценою ее слез. Зачем же держать его в тюрьме, принуждать к одиночеству, от которого он, видимо, страдает? Несомненно, он еще любит ее, он вернется к ней, когда сравнит и убедится, что она лучше, чем та, другая. Во всяком случае, Полина должна позволить ему выбирать; это справедливо, а идея справедливости оставалась для нее превыше всего.

Раз в три месяца Полина отправлялась в Кан за рентой. Она уезжала утром и возвращалась вечером, сделав целый ряд мелких покупок по списку, который составляла сама в течение всего этого времени. В июне она уехала, как обычно, на один день, но ее тщетно ждали к обеду до девяти вечера. Сильно встревоженный Шанто послал Лазара на шоссе, боясь, что произошло какое-нибудь несчастье; а Вероника невозмутимым тоном заявила, что они зря беспокоятся, верно, барышня задержалась и решила переночевать в Кане, чтобы сделать закупки. Все плохо спали в эту ночь, а на другой день с самого утра опять начались волнения. Около полудня Лазар, видя, что отец не находит себе места, решил ехать в Арроманш, как вдруг служанка, караулившая на дороге, вбежала с криком:

– Барышня едет!

Пришлось выкатить кресло Шанто на террасу. Отец и сын ждали, а Вероника тем временем сообщала подробности:

– Это карета Маливуара… Я издали узнала барышню по ее траурным лентам. Только мне показалось, будто еще кто-то рядом сидит. Ну и тащится эта кляча!

Наконец экипаж остановился перед дверью. Лазарь поспешил навстречу Полине, которая легко спрыгнула на землю, и уже открыл было рот, чтобы задать ей какой-то вопрос, но застыл на месте пораженный: следом за ней из кареты вышла другая девушка в лиловом шелковом платье в полоску. Обе шутили и смеялись, как старые добрые друзья. Лазар был так изумлен, что вернулся к отцу и сказал:

– Она привезла Луизу.

– Луизу! Что ж, это недурная идея, – воскликнул Шанто.

И когда они стали перед ним рядом, одна в глубоком трауре, а другая в ярком летнем туалете, он продолжал, придя в восторг от этого ниспосланного ему богом развлечения:

– Значит, вы помирились… Ведь я никогда не понимал… Ну не глупо ли? И как ты была не права, гадкая Луизетта, разве можно сердиться на нас, когда мы пережили такое горе!.. Все забыто, не так ли?

Молодые девушки стояли молча, в замешательстве. Обе покраснели и избегали смотреть друг на друга. Чтобы скрыть смущение, Луиза поцеловала Шанто. Но он требовал подробностей.

– Где вы встретились?

Луиза обернулась к Полине, глаза ее были влажны от умиления.

– Полина пришла к отцу, а я в это время вернулась домой. Не браните ее за то, что она осталась ночевать. Я сделала все, чтобы удержать ее… А так как телеграф проведен только до Арроманша, мы решили, что приедем одновременно с телеграммой… Вы прощаете меня?

Она снова поцеловала Шанто с былой нежностью. А ему только этого и нужно было. Если что-нибудь доставляло ему удовольствие, он считал, что все в порядке.

– А Лазару ты ничего не скажешь? – продолжал он.

Молодой человек стоял позади, через силу улыбаясь. Замечание отца вконец смутило его, тем более что Луиза снова покраснела, но не сделала ни шага навстречу. Зачем она явилась сюда? Зачем Полина привезла соперницу, которую так грубо выгнала из дому? Он стоял в оцепенении и никак не мог прийти в себя.

– Поцелуй ее, Лазар, раз она сама не решается, – мягко сказала Полина.

Она была очень бледна в своем трауре, но лицо ее было спокойно и взгляд ясен. С материнской заботливостью, с серьезным видом, какой у нее бывал всегда во время важных семейных событий, она смотрела то на Луизу, то на Лазара и только улыбнулась, когда он решился наконец коснуться губами ее щеки.

Тут Вероника, которая стояла сложа руки и наблюдала за ними, возмущенная, убежала на кухню. Она ничего не могла понять. После всего, что произошло, с ума она сошла, что ли!.. Барышня становится несносной, когда ей взбредет в голову показать свою доброту. Мало ей всей этой вшивой детворы, которую она тащит на кухню, теперь она еще вздумала привозить любовниц для господина Лазара! Ну и семейка, нечего сказать! Вероника отвела душу, поворчав у плиты, а потом снова вошла и крикнула:

– Завтрак уже ждет целый час… Картофель совсем обуглился.

Все ели с большим аппетитом, но один Шанто смеялся от души; он так развеселился, что не замечал смятения своих сотрапезников. Они обращались друг с другом сердечно и предупредительно, и тем не менее в душе их осталась тревога и печаль, как бывает после тех размолвок, когда люди, простив друг друга, все же не могут забыть неизгладимое оскорбление. Почти весь остаток дня ушел на устройство гостьи. Она снова поселилась в комнате второго этажа. И если бы еще вечером спустилась своим торопливым шагом г-жа Шанто и села за стол, можно было бы подумать, что полностью возродилось прошлое.

Около недели длилась неловкость. Лазар не смел расспрашивать Полину и не мог понять этого, как он говорил, странного и безрассудного поступка; мысль, что это жертва, что ему просто и великодушно предлагали сделать выбор, не приходила Лазару в голову. Несмотря на страстные желания, обуревавшие его в дни праздности, он никогда и не помышлял жениться на Луизе. Поэтому с той поры, как они снова оказались вместе, втроем, создалось ложное положение, от которого все страдали. Были минуты тягостного молчания, недоговоренные фразы, паузы, – все они боялись неуместных намеков. Полина, изумленная этим, вынуждена была подыгрывать, казаться еще более веселой, чтобы вернуть былую беззаботную дружбу. Правда, вначале она очень обрадовалась, – ей показалось, что Лазар возвращается к ней. Присутствие Луизы как будто успокоило его, он чуть ли не избегал ее, старался не оставаться с ней наедине, возмущенный самой мыслью, что снова может обмануть доверие кузины; теперь он испытывал к Полине болезненную нежность и заявлял с умиленным видом, что она лучшая из женщин, святая, что он недостоин ее. Полина была наверху блаженства и наслаждалась своей победой, видя, что он уделяет так мало внимания Луизе. К концу недели она даже стала упрекать его:

– Почему ты убегаешь, как только видишь нас вместе с Луизой?.. Меня это огорчает. Она наша гостья, и мы должны быть внимательны к ней.

Лазар, не желая отвечать, сделал неопределенный жест рукой. Тогда она позволила себе намекнуть на прежнее, это вырвалось у нее только раз:

– Я привезла ее сюда, чтобы ты знал, – я давно уже простила вас. Забудем это, как дурной сон, от него ничего не осталось… И видишь, я уже не боюсь, я верю вам обоим.

Лазар схватил ее в объятия и крепко прижал к груди. Он пообещал быть любезнее с Луизой.

С той минуты они проводили дни вместе. Вернулась прежняя дружба. Казалось, Лазар уже не скучает. Вместо того чтобы убегать к себе и сидеть взаперти, как дикарь и нелюдим, страдая от своего одиночества, он придумывал всевозможные игры, предлагал прогулки, после которых они возвращались, опьяненные свежим воздухом. И незаметно Луиза мало-помалу опять целиком завладела им. Он осмеливался подавать ей руку, снова упивался волнующим ароматом, которым были пропитаны кружева ее платья. Вначале он боролся с собой, хотел бежать, как только почувствовал, что снова увлечен. Но Полина сама требовала, чтобы он поддерживал Луизу, когда они шли вдоль обрывистого берега или перебирались через ручей. Полина прыгала, как мальчишка, а Луиза, с легким криком подстреленного жаворонка, падала на руки молодого человека. На обратном пути он вел ее под руку и снова слышался их приглушенный смех и перешептывания. Пока еще ничто не тревожило Полину, она по-прежнему бодро шагала вперед, не понимая, что ставит на карту свое счастье именно тем, что не устает и не нуждается в помощи. Ее здоровье, ее сильные руки не нужны Лазару. С каким-то веселым озорством она заставляла их идти вперед, под руку, словно желая показать им свое доверие.

Впрочем, ни Лазар, ни Луиза не обманули бы ее теперь. Если он и поддался этому увлечению, то все же продолжал бороться с собой и проявлял еще большую нежность к Полине. Он уступал сладостному влечению плоти, но давал себе слово, что на сей раз игра не зайдет дальше дозволенного. Зачем ему отказываться от этой радости, раз он твердо решил выполнить свой долг порядочного человека? А Луиза была еще более щепетильна; не то чтобы она обвиняла себя в кокетстве, – это было врожденное свойство: она соблазняла бессознательно, каждым жестом, каждым вздохом, – но она не сделала бы ни одного шага, не произнесла бы ни одного слова, если бы думала, что это неприятно Полине. То, что Полина простила прошлое, растрогало ее до слез, она хотела доказать, что достойна этого, она прониклась к ней восторженным женским обожанием, изливаясь в клятвах, в поцелуях и страстных ласках. Луиза непрерывно наблюдала за подругой и немедленно бросалась к Полине, как только замечала облачко на ее лице. Иногда она тут же покидала Лазара и брала Полину под руку, огорченная тем, что на минуту забылась, она пыталась ее развлечь, ластилась к ней, даже делала вид, что дуется на молодого человека. Никогда Луиза не казалась столь очаровательной, как в эти дни непрерывной внутренней борьбы; то уступая потребности нравиться, то раскаиваясь в своем кокетстве, она заполняла дом шуршаньем своих юбок и ласковой истомой молодой кошечки.

Мало-помалу Полиной снова овладели прежние мучения. После воскресшей надежды, после минутного торжества они стали еще более жестокими: То уже были не вспышки ярости, не приступы ревности, которые лишали ее на время рассудка, а медленная непрерывная пытка, словно на нее свалилась тяжелая глыба, которая с каждой минутой все больше давила ее. Отныне уже не могло быть ни передышки, ни спасения: несчастье достигло предела. Ей даже не в чем было упрекнуть Лазара и Луизу; они окружали ее вниманием, боролись с увлечением, толкавшим их друг к другу, но именно от этой предупредительности Полина страдала больше всего; она прозрела с той поры, как они, словно сговорившись, щадили ее, старались избавить от страданий ревности. Эта жалость влюбленных была для нее нестерпима. Разве недостаточно красноречивы их перешептывания, когда они оставались наедине, и вдруг наступившее молчание, когда она входила, разве искренни пылкие поцелуи Луизы и нежное смирение Лазара? Она предпочла бы, чтобы они были виноваты, чтобы они предавали ее исподтишка; а эта бережность, великодушие, эти ласки в виде утешения, раскрывали ей все, обезоруживали ее, лишая воли и энергии, чтобы отвоевать свою собственность. В тот день когда Полина привезла соперницу, она готова была бороться с ней, если понадобится, но что поделаешь с детьми, которые терзаются раскаяньем от того, что полюбили друг друга? Она сама захотела этого, ведь она могла выйти замуж за Лазара, не рассуждая о том, любит ли он ее. Но даже теперь, несмотря на все муки, ее возмущала мысль, что можно так распорядиться его судьбой, потребовать, чтобы он сдержал слово, хотя, наверное, сожалеет об этом. Даже если это будет стоить ей жизни, она откажется от Лазара, раз он полюбил другую.

Между тем Полина оставалась нежной матерью в своем маленьком мирке: ухаживала за Шанто, который был плох, заменяла в хозяйстве Веронику, становившуюся все более бестолковой, и заботилась о Лазаре и Луизе, обращаясь с ними, как с шаловливыми детьми, подшучивая над их проказами. Она хохотала даже громче, чем они, бодрым, здоровым смехом, звонким, как свирель. Весь дом повеселел. Полина с утра до ночи суетилась, нарочно загружала себя хозяйственными делами, отказывалась идти с ними гулять то под предлогом генеральной уборки, то стирки, то варки варенья. Особенно шумливым стал Лазар: он бегал по лестницам, насвистывал, хлопал дверьми, ему казалось, что дни летят слишком быстро и слишком спокойно. Хотя он ничего не делал, новая страсть до того поглощала его, что у него не хватало ни времени, ни сил. Опять он собирался завоевать мир и ежедневно за обедом строил новые планы, мечтал о прекрасном будущем. Литература уже успела ему надоесть, он признался, что перестал готовиться к экзаменам на звание учителя, которые решил было сдавать. Прежде под этим предлогом Лазар надолго запирался в своей комнате, но был в таком угнетенном состоянии, что даже не раскрывал книги; теперь он смеялся над собственной глупостью. Ну не идиотство ли связать себя по рукам и ногам, чтобы писать романы или пьесы? Нет! Самое интересное – это политика, отныне у него твердый план: он немного знаком с депутатом Кана, он поедет с ним в Париж в качестве секретаря, а там за несколько месяцев пробьет себе дорогу. Государству нужны способные молодые люди. Когда Полина, встревоженная этим галопом идей, пыталась успокоить его горячность, советуя ему лучше занять небольшую, но солидную должность, Лазар насмехался над ее благоразумием и называл ее в шутку «бабушкой». Снова начиналась возня, дом оглашался чересчур громким смехом, однако в нем ощущалась тоска и затаенное страдание.

Однажды, когда Лазар и Луиза отправились одни в Вершмон, Полина, которой понадобился рецепт для чистки бархата, поднялась наверх и стала рыться в большом шкафу кузена, где как-то видела его на клочке бумаги в одной из книг. И вдруг среди брошюр она нашла старую перчатку своей подруги, эту забытую перчатку, которой так часто упивался Лазар, доходя до чувственных галлюцинаций. Полина вдруг прозрела: так вот что Лазар в смятении пытался спрятать в тот вечер, когда Полина неожиданно вошла и позвала его обедать. Это открытие доконало Полину, она рухнула на стул. Господи! Он томился по этой девушке еще до того, как она приехала сюда, он обладал ею в мечтах, он истрепал эту тряпку своими губами, потому что она еще хранила немного ее аромата! Полина вся содрогалась от рыданий, устремив залитые слезами глаза на перчатку, которую продолжала держать в своих дрожащих руках.

– Ну как, барышня, нашли? – громко спросила Вероника с лестницы, поднявшись вслед за Полиной. – Я же вам толкую, – лучше всего потереть коркой свиного сала.

Она вошла и сначала растерялась, увидев Полину в слезах, с зажатой между пальцами старой перчаткой. Но, принюхавшись, почувствовала запах духов и сразу догадалась, в чем дело.

– Ну конечно, – проворчала Вероника грубым тоном, которым она все чаще и чаще разговаривала с Полиной, – этого и следовало ожидать… Я предупреждала вас давно. Вы свели их, вот они и забавляются… И потом покойная хозяйка была права, эта кошечка будоражит его больше, чем вы.

Она покачала головой и печальным голосом добавила, как бы разговаривая сама с собой:

– Ах, несмотря на все недостатки покойница-хозяйка понимала что к чему… Никак не могу свыкнуться с тем, что она померла.

В этот вечер, заперев дверь своей комнаты и поставив свечу на комод, Полина опустилась на край кровати, убеждая себя, что должна поженить Лазара и Луизу. В течение всего дня в голове у нее шумело, казалось, череп раскалывается, и это мешало думать; только теперь, ночью, когда она осталась одна, пришло наконец неизбежное решение. Нужно поженить их; слова эти звучали в ее ушах подобно приказу, как голос разума и справедливости, который она не могла заставить молчать. Был миг, когда Полина, такая смелая, вдруг в ужасе обернулась, – ей почудился голос тетки, которая требовала повиновения. Тогда она, как была в платье, упала навзничь и зарылась головой в подушку, чтобы заглушить рыдания. О, отдать его другой, сознавать, что он в объятиях другой, отдать навсегда, без надежды когда-либо получить его. Нет, у нее не хватит на это мужества, она предпочтет по-прежнему влачить жалкое существование; никому он не достанется, ни ей, ни этой девушке, пусть он иссохнет от ожидания! Долго она боролась, охваченная бешенством и ревностью, перед ней возникали ужасные чувственные картины. Вначале она взбунтовалась, как в былые времена, эту ярость в крови не могли обуздать ни годы, ни рассудок. Потом наступила страшная усталость, плоть была усмирена.

И вот, лежа на спине, не имея даже сил раздеться, Полина стала размышлять. Ей удалось убедить себя, что Луиза даст Лазару больше счастья, чем она. Разве не сумела эта хрупкая девочка своим кокетством и ласками рассеять его хандру? Вероятно, она ему нужна такая, как есть, ему нужно, чтобы она постоянно висела у него на шее, поцелуями разгоняла бы его мрачные мысли, страх смерти. И Полина старалась принизить себя в собственных глазах, она слишком холодна, лишена женственности и грации, у нее есть только доброта, но для мужчины этого недостаточно. Еще одно соображение окончательно убедило ее. Она разорена, а планы кузена на будущее, планы, которые так тревожили ее, потребуют со временем много денег. Вправе ли она обрекать его на бедность, в которой живет семья, на лишения, от которых он, видимо, так страдает? Это будет ужасное существование; вечные сожаления, горечь и раздоры из-за неудовлетворенного честолюбия. Он озлобится в нищете, а Луиза богата, она даст Лазару высокое положение, о котором он так мечтает. Говорят, Тибодье подготовил для будущего зятя выгодную должность, вероятно, в банке, и хотя Лазар делает вид, что презирает финансистов, все это, конечно, уладится, Нельзя больше колебаться, теперь ей казалось, что она совершит преступление, если не поженит их. Лежа без сна, Полина убедила себя, что этот брак естественная и необходимая развязка и что она должна ускорить дело, чтобы не потерять уважения к себе самой.

Ночь прошла в борьбе. Когда рассвело, Полина наконец разделась. Она была очень спокойна и наслаждалась полным отдыхом, хотя не могла уснуть. Никогда ей не было так легко, никогда она не ощущала себя такой благородной, такой самоотверженной. Все кончено, она разорвала оковы своего эгоизма, она уже больше ни на что и ни на кого не надеялась и в глубине души испытывала утонченное наслаждение от принесенной жертвы. Девушка даже не чувствовала в себе прежнего стремления самой, без чужой помощи создать счастье близких, этой властной потребности, казавшейся ей теперь последним оплотом ее ревности. Она уже не гордилась своим самоотречением, она примирилась с тем, что близкие могут быть счастливы независимо от нее. Это был предел любви к ближним: исчезнуть, отдать все, не думая о том, что ты дал слишком много, любить так, чтобы радоваться чужому счастью, которое ты никогда не сможешь разделить. Солнце уже всходило, когда Полина наконец крепко уснула.

В тот день Полина спустилась вниз очень поздно. Утром она с радостью почувствовала, что принятое вчера решение стало еще определеннее, еще тверже. Ей пришло в голову, что она забыла о себе, ведь нужно все-таки подумать о завтрашнем дне, о новом положении, в котором окажется она сама. Если у нее хватит мужества поженить Лазара и Луизу, то никогда не хватит сил, чтобы оставаться подле них, видеть их близость, их семейное счастье. Самопожертвование тоже имеет границы, и она опасалась, что ярость снова овладеет ею, что она устроит какую-нибудь ужасную сцену. Разве мало того, что она уже сделала? У кого хватит жестокости подвергать ее этой ненужной пытке? Поэтому Полина сразу приняла бесповоротное решение. Она уедет, она покинет этот дом, полный мучительных воспоминаний. Пусть вся ее жизнь изменится, но она не отступит.

За завтраком Полина была, как всегда, спокойна и весела. При виде Лазара и Луизы, которые сидели рядом, смеясь и перешептываясь, мужество не покинуло ее, только сердце словно оледенело. Была суббота. Чтобы остаться одной к приходу доктора, Полина, воспользовавшись каким-то предлогом, отправила Лазара и Луизу в дальнюю прогулку. Они ушли, а она из предосторожности пошла встречать доктора на дорогу. Увидев Полину, Казенов предложил ей сесть в экипаж. Она отказалась и попросила его сойти. Они медленно шли рядом, а Мартен, опередив их на сто метров, ехал в пустом экипаже.

Просто, в нескольких словах Полина открыла доктору свое сердце. Она рассказала ему о своем плане отдать Лазара Луизе, о желании покинуть дом. Эта исповедь казалась ей необходимой, она не хотела поступить опрометчиво, а старый доктор был единственным человеком, с которым она могла поделиться.

Вдруг Казенов остановился посреди дороги и обнял ее своими длинными худыми руками. Дрожа от волнения, он крепко поцеловал девушку в голову и заговорил с ней на «ты»:

– Ты права, девочка… И, знаешь, я рад, потому что могло кончиться гораздо хуже. Вот уже много месяцев это терзает меня, у вас в доме я чувствовал себя буквально больным, – ведь я видел, что ты очень несчастна… Ах, эта милая семейка здорово обобрала тебя: сперва взяли твои деньги, потом сердце…

Полина пыталась остановить его:

– Друг мой, прошу вас… Вы о них слишком дурно думаете.

– Возможно, это не мешает мне радоваться за тебя. Ладно, ладно, отдай ей твоего Лазара, не больно хороший подарок ты делаешь… О, разумеется, он очень мил и исполнен лучших намерений, но я предпочту, чтобы другая была несчастна с ним. Этих молодчиков, которым все надоедает, трудно вынести даже на таких крепких плечах, как твои. Я лично выбрал бы тебе в мужья мясника, да, мясника, который хохотал бы с утра до ночи.

Видя, что у Полины на глазах появились слезы, он сказал:

– Ладно! Ты любишь его, не будем больше об этом говорить. Ну-ка, обними меня еще разок, уж очень ты у меня смелая и разумная… Только идиот может этого не оценить.