Текст книги "Собрание сочинений. Т. 9. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 52 страниц)

Вдруг Лазар услышал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел Матье, который едва плелся за ним с высунутым языком. Лазар громко сказал:

– Бедняга Матье, ты выбился из сил… Ладно! Пойдем назад – как ни старайся, все равно от дум не уйти.

По вечерам ужинали наспех. Лазар, с трудом проглотив несколько кусочков хлеба, тут же поднимался к себе, ссылаясь, чтобы не волновать отца, на спешную работу. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, чтобы посидеть подле нее хоть пять минут, поцеловать ее, пожелать спокойной ночи. Впрочем, она почти забыла о его существовании и даже не спрашивала, как он провел день. Когда сын наклонялся, она лишь подставляла ему щеку, казалось считая совершенно естественным это торопливое прощание и с каждым часом все больше погружаясь в эгоистическое, безотчетное ощущение конца. Лазар уходил, – Полина даже старалась сокращать эти посещения, всякий раз придумывая какой-нибудь предлог, чтобы услать его.

Но когда Лазар оказывался у себя, в большой комнате третьего этажа, страдания его усиливались. Особенно ночами, долгими ночами, которые угнетали его смятенный мозг. Он приносил свечи, чтобы не оставаться в темноте, и жег одну за другой, до рассвета, боясь темноты. Перед сном он тщетно пытался читать: только старые учебники по медицине еще интересовали его; но вскоре он и их забросил – они вызывали в нем страх. Лазар ложился на спину с открытыми глазами, ощущая лишь, что где-то близко, за стеной, свершается нечто чудовищное, и он задыхался словно под тяжким бременем. Дыхание умирающей матери непрерывно звучало в его ушах, это хриплое дыхание стало таким громким, что вот уже два дня он слышал его с каждой ступеньки лестницы и, проходя, ускорял шаг. Казалось, жалобные стоны доносятся из каждого уголка дома. Даже ночью, когда он лежал в постели, они не давали ему покоя. Встревоженный наступавшей иногда тишиной, Лазар босиком выбегал на площадку и склонялся над перилами, прислушиваясь. Полина и Вероника, которые вдвоем дежурили около больной, оставляли дверь открытой, чтобы проветрить комнату. Он видел бледный, неподвижный квадрат света, отбрасываемый ночником на паркет, и снова слышал тяжелое, доносившееся из темноты дыхание. Возвращаясь к себе, он ложился и тоже отворял дверь, прислушиваясь к этому предсмертному хрипу, который навязчиво преследовал его до рассвета, когда он наконец забывался тревожным сном. Как и во время болезни Полины, страх смерти исчез. Мать скоро умрет, все умрут, – он размышлял об этом конце, не испытывая никаких чувств, только отчаяние из-за своего бессилия, из-за невозможности что-либо изменить.

На другой день у г-жи Шанто началась агония, бред, бессвязные речи, и это длилось двадцать четыре часа. Больная успокоилась, страх быть отравленной перестал сводить ее с ума, – и она говорила без умолку, сама с собой, быстро, отчетливо и громко, не поднимая головы с подушки. То не была беседа, она ни к кому не обращалась. Мозг еще лихорадочно работал, подобно часам с испорченным механизмом, завод которых кончается, и этот поток отрывистых слов как бы торопливо отсчитывал последние секунды. Разум ее угасал. Вереницей проносилось перед ней все прошлое, но она ни слова не говорила о настоящем, о муже, о сыне, о племяннице, об этом доме в Бонвиле, где за последнее десятилетие так мучительно страдало ее честолюбие. Она снова была девицей да ла Виньер, давала уроки в самых знатных семьях Кана и запросто произносила имена, которых ни Полина, ни Вероника никогда не слышали; рассказывала длинные бессвязные истории вперемежку с разными происшествиями и подробностями, которых не помнила даже служанка, успевшая состариться у них в доме. Казалось, перед смертью она хочет выбросить из головы воспоминания юности, подобно тому как выбрасывают из ларца старые пожелтевшие письма. Полину, невзирая на все ее мужество, охватывала дрожь, ее смущала эта невольная исповедь, это неведомое, всплывшее на поверхность, когда смерть уже начала свою разрушительную работу. Теперь уже не хриплое дыхание, а страшная неумолчная болтовня умирающей заполняла весь дом. Когда Лазар проходил мимо двери больной, до него долетали обрывки фраз. Он пытался понять, но не находил в них смысла и содрогался от ужаса, словно мать уже умерла и рассказывает неизвестную историю призракам в потустороннем мире.

Когда приехал доктор Казенов, он застал Шанто и аббата Ортера в столовой за шашками. Можно было подумать, что оба не двигались с места и продолжали вчерашнюю партию. Сидя подле них на задних лапках, Минуш, казалось, внимательно следила за игрой. Кюре пришел рано утром и снова занял свое место утешителя. Теперь Полина не возражала против того, чтобы он навестил г-жу Шанто, и когда доктор поднялся к больной, священник прекратил игру и последовал за ним. Он сказал г-же Шанто, что пришел в качестве друга, просто чтобы справиться о ее здоровье. Г-жа Шанто еще узнала их, попросила поднять ее повыше и приняла гостей, как подобает светской даме из Кана, которая даже в бреду умеет любезно улыбаться. Милый доктор должен быть доволен ею, не правда ли? Скоро она встанет; потом она вежливо осведомилась у аббата о его здоровье. Он собирался выполнить свой долг священника, но не решился даже открыть рта, потрясенный этой болтливостью умирающей. К тому же Полина была здесь и помешала бы ему коснуться печальной темы. У нее хватало сил сохранять веселый и спокойный вид. Когда мужчины вышли, Полина проводила их на площадку, где доктор шепотом дал ей наставления. Говорили о последних минутах, о быстром разложении, о карболке, а из комнаты умирающей еще доносилось бессвязное бормотанье, неиссякаемый поток слов.

– Значит, вы думаете, что она проживет еще день? – спросила девушка.

– Да, несомненно, до завтра она протянет, – ответил Казенов. – Только не поднимайте ее, она может умереть у вас на руках… Впрочем, вечером я еще заеду.

Условились, что аббат Ортер побудет с Шанто и подготовит его к несчастью. Вероника, стоя на пороге, с растерянным видом слушала распоряжения доктора. С той минуты, как она поверила, что хозяйка умирает, она не произносила больше ни слова, только суетилась подле нее с преданностью домашнего животного. Вошел Лазар. Все умолкли. У него не хватало духа присутствовать во время визита доктора, и он бродил по дому, боясь спросить, когда наступит конец. Внезапное молчание, которым встретили его, открыло Лазару все. Он сильно побледнел.

– Друг мой, – сказал доктор, – вам бы следовало поехать со мной. Позавтракаем вместе, а вечером я привезу вас обратно.

Молодой человек побледнел еще больше.

– Нет, благодарю вас, – сказал он. – Я не хочу отлучаться надолго.

С этой минуты Лазар весь превратился в ожидание; сердце его сжималось, словно железный обруч сдавливал грудь. День тянулся, казался вечностью, и все-таки наступил вечер, хотя Лазар и сам не знал, как прошли эти часы. Он не мог вспомнить, что делал; он то поднимался, то спускался, глядел вдаль на море, и этот необъятный волнующийся простор приводил его в еще большее оцепенение. Неумолимый бег времени порою воплощался в странные образы; он видел перед собой гранитную глыбу, которая, обрушиваясь, увлекала все в бездну. Порою Лазар ожесточался, ему хотелось, чтобы это поскорее кончилось и он мог бы отдохнуть от ужасного ожидания. Около четырех, поднимаясь к себе в комнату, Лазар внезапно вошел к матери: ему хотелось видеть ее, поцеловать ее еще раз. Но когда он склонился над ней, она продолжала разматывать запутанный клубок фраз и даже не подставила ему щеку усталым движением, как делала обычно во время болезни. Возможно, она даже не узнала его. Неужели это есть мать – серое лицо, почерневшие губы?

– Иди, погуляй немного… – мягко сказала Полина. – Уверяю тебя, еще не время.

И, вместо того чтобы подняться к себе, Лазар убежал из дому. Он ушел, унося воспоминание о страдальческом, искаженном лице матери, которое уже с трудом узнавал. Кузина сказала ему неправду: час кончины близился. Но Лазар задыхался в четырех стенах, ему необходим был простор, он несся как безумный. Этот поцелуй был последним. Мысль о том, что он никогда больше не увидит мать, глубоко потрясла его. Вдруг Лазару почудилось, что кто-то бежит за ним, и он обернулся; увидев Матье, который пытался догнать его, с трудом передвигая отяжелевшие лапы, он без всякой причины пришел в бешенство, набрал камней и с бранью стал швырять ими в пса, чтобы заставить его вернуться. Ошеломленный Матье побежал было назад, потом обернулся и взглянул на Лазара кротким взглядом, в котором, казалось, блестели слезы; Лазару не удалось прогнать собаку, и она продолжала идти за ним на расстоянии, словно не желая оставлять его в таком отчаянии. Необъятное море почему-то раздражало Лазара, и он кинулся в поля, ища заброшенные, глухие уголки, чтобы побыть в полном одиночестве, вдали от всех. Он бродил до вечера, пересекая вспаханные участки, перепрыгивая через живые изгороди. Наконец, изнемогая от усталости, повернул к дому и увидел зрелище, повергшее его в суеверный ужас: на краю пустынной дороги одиноко стоял огромный черный тополь, взошедшая луна заливала его крону желтым светом, и он походил на гигантскую свечу, горящую во мраке, словно у изголовья покойницы, распростертой на равнине.

– Пойдем, Матье! – крикнул Лазар сдавленным голосом. – Скорей!

Он вернулся домой бегом, как и ушел. Пес осмелел, подбежал ближе и стал лизать руки хозяина.

Стало уже совсем темно, но на кухне света не было. Комната казалась пустой и мрачной, только горящие в печи угли бросали красноватые отблески на потолок. Эта тьма поразила Лазара, он не находил в себе мужества идти дальше. Растерянно стоя среди беспорядочного нагромождения кастрюль и тряпок, он прислушивался к звукам, доносящимся из дома. За стеной он слышал легкое покашливание отца, аббат Ортер что-то говорил глухим голосом. Но особенно пугали Лазара торопливые шаги и шепот на лестнице, а там, наверху, какой-то гул и приглушенная возня, словно спешили завершить что-то. Он боялся подумать: неужели все кончено? Молодой человек оставался на месте, не имея сил подняться, узнать, как вдруг он увидел Веронику, спускавшуюся по лестнице; она вбежала, зажгла свечу и тут же торопливо унесла ее, не сказав ему ни слова, даже не взглянув на него. Освещенная на миг кухня снова погрузилась во мрак. Наверху топот прекратился. Вскоре опять прибежала служанка, на этот раз за тазом, все такая же испуганная и молчаливая. Лазар больше не сомневался: все кончено. В изнеможении он сел на край стола и стал ждать во мраке, сам не зная чего; в ушах у него звенело от наступившей вдруг полной тишины.

А там, наверху, вот уже два часа длилась мучительная агония, страшная агония, которая приводила в ужас Полину и Веронику. Перед смертью г-жой Шанто снова овладел страх, что ее отравят, она приподнималась, по-прежнему говорила быстро и бессвязно, все больше приходя в возбуждение под влиянием навязчивой идеи. Она пыталась соскочить с кровати, бежать из дома, где кто-то собирался ее зарезать. Девушке и служанке пришлось употребить все силы, чтобы удержать ее.

– Пустите, из-за вас меня убьют… Я должна уехать, сейчас же, сейчас же…

Вероника пыталась ее успокоить:

– Сударыня, взгляните на нас… Неужто вы думаете, что мы можем причинить вам зло?

Обессилев, больная на минуту затихла. Она как будто искала кого-то, обводя комнату мутными глазами, которые наверняка уже ничего не видели. Потом снова началось.

– Заприте бюро. Они в ящике… Вот она поднимается. Ох! мне страшно, говорю вам, она идет сюда! Не давайте ей ключа, позвольте мне уехать… сейчас же, сейчас же…

И она металась на подушках, а Полина поддерживала ее.

– Тетя, здесь никого нет, только мы.

– Слышите, вот она… Бог мой! Я сейчас умру, мерзавка заставила меня выпить все… Я умираю! Умираю!

Зубы ее стучали, она спрятала лицо на груди у племянницы, уже не узнавая ее. Полина горестно прижала ее к себе, не пытаясь преодолеть чудовищное подозрение тетки, примирившись с тем, что та уходит с ним в могилу.

К счастью, Вероника была настороже. Она протянула руки и шепотом сказала:

– Берегитесь, барышня!

Это был последний приступ. Сделав сверхъестественное усилие, г-жа Шанто, оттолкнув Полину, сбросила отекшие ноги с кровати; не подоспей служанка, она упала бы на пол. Несчастная, охваченная безумием, издавала нечленораздельные крики, сжимала кулаки, словно готовилась к рукопашной схватке, защищаясь от призрака, душившего ее. Видимо, в эту минуту больная поняла, что умирает, она вдруг открыла глаза, осмысленные и расширенные от ужаса. Почувствовав острую боль, схватилась за грудь, упала на подушки и вся почернела. Она была мертва.

Наступила глубокая тишина. Измученная Полина сама закрыла тетке глаза. Она дошла до предела, силы ее иссякли. Когда Полина наконец вышла из комнаты, оставив подле покойницы Веронику и жену Пруана, за которой послали после ухода доктора, она чуть не упала на лестнице и в изнеможении села на ступеньку. Девушка уже не в силах была сойти вниз и сообщить о смерти Лазару и старику Шанто. Стены вокруг нее завертелись. Передохнув несколько минут, она снова стала спускаться, держась за перила, но, услышав в столовой голос аббата Ортера, предпочла пройти на кухню. Здесь она увидела Лазара, темный силуэт которого выделялся на фоне красных отблесков очага. Она подошла и молча раскрыла объятия. Он все понял и прислонился к плечу девушки, а она крепко прижала его к себе. Они поцеловались. Полина тихо плакала, Лазар не мог проронить ни одной слезы, горло у него сдавило, нечем было дышать. Наконец она выпустила его из объятий и произнесла первое, что ей пришло в голову:

– Почему ты сидишь в темноте?

Он махнул рукой, словно желая сказать, что ему все равно теперь.

– Нужно зажечь свечу, – продолжала Полина.

Лазар опустился на стул, – ноги не держали его.

Встревоженный Матье обходил двор, принюхиваясь к влажному ночному воздуху. Он вошел на кухню, пристально взглянул на Лазара, потом на Полину и, положив большую голову на колени хозяина, застыл, как бы спрашивая его о чем-то. Под этим взглядом Лазар начал дрожать. Вдруг хлынули слезы, и он разрыдался, обхватив руками старого верного друга, которого его мать так любила на протяжении четырнадцати лет. Он бормотал отрывистые слова:

– Ах! мой бедный толстяк, мой бедный толстяк… Никогда больше мы ее не увидим.

Несмотря на волнение, Полина нашла наконец спички и зажгла свечу. Она не пыталась утешать Лазара, она была даже рада его слезам. Ей предстояла еще тяжелая обязанность сообщить о случившемся дяде. Но когда она решилась войти в столовую, куда Вероника внесла лампу как только стемнело, аббату Ортеру уже удалось при помощи длинных цитат из библии подготовить Шанто к мысли, что его жена обречена, что ей осталось жить лишь несколько часов. Поэтому при виде племянницы, взволнованной, с покрасневшими глазами, старик сразу понял, что все кончено.

– Господи, я молил лишь об одном, хоть еще разок увидеть ее живой… Ах! эти окаянные ноги! окаянные ноги!

Он твердил одно и то же, плакал горькими слезами, которые тут же высыхали, и испускал слабые, жалобные стоны; вскоре он опять заговорил о своих ногах, проклиная их и больше всего жалея самого себя. С минуту обсуждали вопрос, нельзя ли поднять его на второй этаж, чтобы он попрощался с покойницей; но это было трудно, и, кроме того, опасались, что последнее прощание слишком взволнует его. К тому же он и сам этого не требовал. Шанто остался в столовой перед доской с разбросанными шашками, не зная, чем занять свои бедные изуродованные подагрой руки, он даже не мог читать газету, ибо, как он выразился, «совсем потерял голову». Когда Шанто уложили в постель, на него, видимо, нахлынули далекие воспоминания, и он долго плакал.

Так прошли две бесконечные ночи и еще день, эти ужасные часы, когда покойник в доме. Казенов пришел, чтобы засвидетельствовать смерть, и снова удивился, что конец наступил так быстро. В первую ночь Лазар даже не ложился и до утра писал письма дальним родственникам. Тело решили перевезти в Кан, в фамильный склеп. Доктор любезно взял на себя все формальности; и только одну тяжелую обязанность – дать объявление о смерти, должен был выполнить сам Шанто в качестве мэра Бонвиля. У Полины не было траурного черного платья, и она наспех сшила себе его из старой черной юбки и мериносовой шали, которой хватило на лиф. Ночь и следующий день прошли еще в спешке и в суете, но зато вторая ночь тянулась долго и томительно, казалось, ей не будет конца: все жили в скорбном ожидании завтрашнего дня. Никто не мог уснуть, двери оставались открытыми, на площадках лестниц и на столах горели свечи, а запах карболки заполнял даже самые дальние комнаты. Все чувствовали себя разбитыми от горя, во рту пересохло, глаза были мутны, и каждому втайне хотелось поскорей наладить жизнь.

Наконец на другой день в девять утра зазвонил колокол маленькой церкви, по ту сторону дороги. Из уважения к аббату Ортеру, который вел себя как настоящий друг во время этих печальных событий, было решено отслужить панихиду в Бонвиле, а потом перевезти тело на кладбище в Кан. Услышав погребальный звон, Шанто стал метаться в своем кресле.

– Я хочу посмотреть хотя бы, как ее будут увозить, – твердил он. – Ах, эти окаянные ноги! Что за несчастье эти окаянные ноги!

Тщетно пытались его отговорить, уберечь от страшного зрелища. Колокол звонил все чаще, старик сердился и кричал:

– Везите меня в коридор. Ведь я слышу, что ее выносят. Скорей, скорей. Я хочу видеть, как ее выносят.

Полина и Лазар, в глубоком трауре и в черных перчатках, вынуждены были подчиниться. Она стала с правой стороны, он с левой, и вдвоем они подкатили кресло к двери на лестницу. Четыре человека спускали гроб, сгибаясь под его тяжестью. Когда показался деревянный гроб с блестящими ручками и медной дощечкой с недавно выгравированной надписью, Шанто сделал попытку встать, но ноги, словно налитые свинцом, не слушались его, и ему пришлось остаться в кресле; старика так трясло, что зубы его стучали, казалось, он разговаривает сам с собой. Узкая лестница затрудняла вынос, и несчастный смотрел, как медленно сползает вниз длинный желтый ящик. Когда гроб почти коснулся его ног, Шанто наклонился, чтобы прочесть надпись на дощечке. Здесь коридор расширялся, и люди быстро вынесли покойницу к катафалку, стоявшему у подъезда. А он все смотрел и смотрел, как уходят сорок лет его жизни, все его прошлое, хорошее и дурное, о котором он мучительно скорбел, как скорбят о далекой юности. Полина и Лазар, стоявшие за креслом, плакали.

– Нет, нет, оставьте меня, – сказал он, когда они хотели отвезти его обратно в столовую. – Ступайте. Я хочу видеть.

Гроб поставили на носилки. Их понесли другие люди. Процессия построилась во дворе, где собрались все местные жители. Матье, запертый с утра в сарае, скулил у двери среди глубокой тишины, а Минуш, сидя на кухонном окне, изумленно смотрела на чужих людей и на длинный ящик, который куда-то уносили. Произошла задержка, кошке это надоело, она отвернулась и стала вылизывать себе брюшко.

– А ты разве не пойдешь? – спросил Шанто у Вероники, которая стояла подле него.

– Нет, сударь, – сдавленным голосом ответила она. – Барышня приказала мне остаться с вами.

Церковный колокол все звонил, и катафалк двинулся наконец со двора. За гробом под ярким солнцем шли Лазар и Полина, во всем черном, а калека Шанто сидел в кресле в раме настежь открытой парадной двери и смотрел, как процессия удаляется.

VII

Формальности, связанные с похоронами, и кое-какие дела, которые пришлось улаживать, задержали Лазара и Полину на два дня в Кане. Когда они возвращались после того, как в последний раз побывали на кладбище, погода изменилась, ураган свирепствовал над побережьем. Из Арроманша они выехали в проливной дождь, а ветер дул с такой силой, что казалось, сорвет откидной верх экипажа. Полина вспоминала свое первое путешествие с г-жой Шанто из Парижа; была такая же буря, и бедная тетя запрещала ей высовываться из экипажа, поминутно поправляя на ней шейный платок. Откинувшись в угол, Лазар тоже погрузился в воспоминания: мать всегда ждала его на этой самой дороге, когда он возвращался, и в нетерпении выходила навстречу, чтобы поскорее обнять сына; однажды в декабре она прошла пешком два лье и села передохнуть вот здесь, на эту самую тумбу. Дождь лил непрерывно; Полина и Лазар не обменялись ни единым словом от Арроманша до Бонвиля.

Когда они приехали, дождь прекратился, но ветер бушевал с удвоенной силой, так что кучеру пришлось слезть и взять лошадей под уздцы. Когда экипаж остановился у ворот, мимо них пробежал рыбак Утлар.

– Эх, господин Лазар, – крикнул он, – на сей раз дело дрянь!.. Оно разносит все ваши загородки.

С этого поворота дороги моря не было видно. Подняв голову, молодой человек заметил Веронику, которая стояла на террасе и глядела на берег. Напротив, прислонившись к ограде церкви, из боязни, как бы ветер не поднял его сутану, стоял аббат Ортер и тоже смотрел на море. Он нагнулся и крикнул:

– Оно начисто сметает ваши сваи!

Лазар пошел к морю, и Полина последовала за ним, несмотря на ужасную погоду. Спустившись к подножию утеса, они застыли на месте, потрясенные страшным зрелищем. Прилив, один из сильнейших сентябрьских приливов, надвигался с ужасающим ревом; сам по себе он не был опасен, но ураган, который со вчерашнего дня дул с севера, так неистово подхлестывал волны, что целые горы воды вздымались на горизонте, катились к берегу и обрушивались на скалы. Вдали море казалось черным от нависших туч, проносившихся по свинцовому небу.

– Ступай обратно, – сказал Лазар Полине. – Я только взгляну и сейчас же вернусь.

Девушка не ответила и продолжала идти за ним до самого берега. Волнорезы и недавно установленная огромная дамба едва выдерживали этот страшный натиск. Валы бесновались все сильнее и сильнее, налетая, как бараны, один за другим. То были несметные армии, непрерывно прибывали все новые и новые полчища. Огромные зеленые спины с пенистыми гривами вздымались вдали и стремительно мчались к берегу под мощным натиском урагана; потом от яростного удара о скалистый берег эти чудовища как бы разлетались, превращаясь в водяную пыль, и опадали белой пенистой массой, которую поток воды тут же впитывал и уносил. И всякий раз когда обрушивался вал, доски волнорезов трещали. В одном уже были выбиты устои, а длинная центральная балка, закрепленная у самого основания, беспомощно раскачивалась, как мертвое тело, у которого картечью оторвало ноги. Два других сопротивлялись лучше, но чувствовалось, что их скрепления дрожат, слабея и становясь все тоньше, а море все крепче сжимало их в трепетном и мощном объятии, стараясь расшатать, чтобы сломить и опрокинуть.

– Я давно говорил, – повторял совершенно пьяный Пруан, прислонившись к дырявому корпусу старой лодки, – нужно еще посмотреть, что с ними будет, когда ветер подует с моря. Чихать ему на спички, которые понатыкал этот сопляк.

Слова его были встречены хохотом. Весь Бонвиль собрался здесь: мужчины, женщины, дети; их забавляли страшные удары, которые обрушивались на волнорезы. Хотя море и разрушало их лачуги, все равно они любили его и, несмотря на страх, восхищались им. Они сочли бы себя оскорбленными, если бы какой-то мальчишка обуздал его при помощи четырех балок и двух десятков колышков. Взбунтовавшееся море, которое с маху порвало путы, раззадоривало рыбаков, они гордились им, словно то была их собственная победа.

– Глядите-ка! – крикнул Утлар. – Глядите, какой удар… Здорово? Сразу оттяпало две ноги!

Они переговаривались. Кюш считал валы.

– Вот увидите, хватит и трех… Один подсекает! Два других начисто сметают! Ах, стерва, двух хватило!.. Экая все-таки стерва!

Это звучало как ласка. Посыпались крепкие словечки. Ребятишки пустились в пляс, когда обрушился сильный вал и сразу перешиб хребет одного из волнорезов. Еще один! еще один! То же будет и с остальными, они затрещат, как морские блохи под башмаками детей. Но прилив поднимался все выше, а большая дамба по-прежнему держалась. Все с нетерпением ждали решающей битвы. Наконец первые валы врезались в заграждение. Началось, то-то будет потеха!

– Жаль, нет здесь этого сопляка! – раздался насмешливый голос канальи Турмаля. – Пускай бы подпер ее плечом.

Кто-то шикнул на него, и он осекся, – рыбаки заметили Лазара и Полину. Молодые люди стояли рядом бледные как полотно. Они все слышали и продолжали молча смотреть на разбушевавшуюся стихию. Не беда, что сломало эти балки; но ведь прилив будет подниматься еще часа два, и, если дамба не выдержит, деревня наверняка пострадает. Лазар обнял Полину и прижал ее к себе, чтобы защитить от резких порывов ветра, который прямо сшибал с ног. Зловещие тени падали с черного неба, волны ревели, а эти двое в глубоком трауре стояли неподвижно среди водяной пыли и все усиливающегося рокота моря. Рыбаки ждали, губы их еще кривились в усмешке, но в глубине души нарастала тревога.

– Она недолго продержится, – шепотом сказал Утлар.

Однако дамба все еще стояла. После каждого вала, захлестывавшего ее, из белой пены снова возникали черные просмоленные сваи. Но как только сломалось одно бревно, стали разлетаться остальные. Старожилы говорили, что уже пятьдесят лет море так не бесновалось. Вскоре пришлось отойти подальше; вырванные балки ослабили соседние и в конце концов разрушили дамбу, обломки которой море яростно швырнуло на берег. Устояла лишь одна свая, совершенно прямая, похожая на бакен, поставленный у рифов. Обитатели Бонвиля перестали смеяться, женщины уносили плачущих детей. Эта стерва опять схватила их за горло, и они с тупой покорностью ждали неизбежной расправы; живя в таком близком соседстве с великим грозным морем, они привыкли к тому, что оно и кормит и губит их. Началась паника, слышался лишь топот деревянных башмаков; люди пытались укрыться за стеной из гальки – единственным барьером, который еще защищал их дома. Сваи уже поддались, доски были вышиблены, огромные валы перехлестнули через низкую стену. Не встречая сопротивления, волна выбила стекла у Утлара и затопила кухню. Тогда все обратились в бегство, осталось лишь победоносное море, подметавшее берег.

– Не входи, – кричали соседи Утлару. – Сейчас рухнет крыша.

Полина и Лазар медленно отступали перед этим потопом. Видя, что ничем уже нельзя помочь, они поднялись к себе; когда дошли до половины косогора, девушка в последний раз взглянула на обреченную деревню.

– Бедняги, – прошептала она.

Но Лазар не мог простить рыбакам их глупых насмешек. Уязвленный в самое сердце этим разгромом, который означал для него поражение, он сказал, гневно махнув рукой:

– Ну и пусть море спит в их кроватях, раз они так любят его! Уж я-то не стану ему мешать, черт побери!

Вероника спускалась им навстречу с зонтиком, так как снова начался ливень. Аббат Ортер по-прежнему стоял, укрывшись за оградой, и кричал им что-то, хотя ничего нельзя было разобрать. Ужасная погода, разрушенные волнорезы, несчастная, обреченная на гибель деревня, все это еще больше омрачало их возвращение. Когда они вошли в дом, он показался им необитаемым и холодным; один только ветер с завыванием гулял по унылым комнатам. Шанто, дремавший перед камином, при виде их начал плакать. Ни Лазар, ни Полина не пошли наверх переодеться, боясь, что лестница вызовет тяжелые воспоминания. Стол был накрыт, лампа горела, сразу сели обедать. Это был мрачный вечер. Грозные удары волн, от которых содрогались стены, прерывали их беседу. Подавая чай, Вероника сообщила, что дом Утлара и еще пять других совершенно разрушены; на этот раз уцелела лишь половина деревни. Удрученный Шанто, который никак не мог обрести равновесие, приказал ей замолчать, говоря, что с него довольно собственных бед, он не желает слушать о чужих. Уложив его, все отправились спать, изнемогая от усталости. До утра у Лазара горел свет, а встревоженная Полина раз десять за ночь тихонько отворяла дверь и прислушивалась, но второй этаж, теперь опустевший, был погружен в зловещее молчание.

Потянулись медленные и мучительные дни, которые всегда следуют за тяжелой утратой. Лазар как бы очнулся после беспамятства, после потрясенья, от которого внутри все еще болело; мысли его прояснились, воспоминания возникали отчетливо, освобожденные от недавних кошмаров и смутных лихорадочных видений. Каждая подробность возрождалась, и он вновь переживал свою скорбь. Смерть, с которой ему еще не приходилось сталкиваться, была здесь, в этом доме, она так беспощадно за несколько дней унесла его мать. Ужасная утрата становилась осязаемой. Их было четверо, а теперь образовалась зияющая пропасть, осталось трое, дрожащих от горя, растерянно жавшихся друг к другу, чтобы вновь обрести хоть немного тепла. Вот что значит умереть? Уйти навсегда? Дрожащие руки Лазара обнимали призрак, оставивший после себя лишь сожаление и ужас.

Бедная мать, он терял ее снова и снова, ежечасно, всякий раз, как покойница возникала перед ним. Вначале он не так страдал; даже когда кузина спустилась вниз и обняла его, даже во время долгой и страшной церемонии погребения ему было легче. Он почувствовал ужасную утрату лишь по возвращении в опустевший дом; горе его усугубляли угрызения совести, что он мало оплакивал мать во время агонии, пока она еще не покинула их. Страх, что он недостаточно любил свою мать, терзал его, иногда ком подступал к горлу и он начинал рыдать. Лазар непрерывно вспоминал ее, образ матери преследовал его. Поднимаясь по лестнице, он ждал, что сейчас увидит ее: вот она выйдет из своей комнаты и пройдет мелким торопливым шагом по коридору. Часто он оборачивался, словно услышав ее поступь, он был так полон ею, что дошел до галлюцинаций: ему чудилось, будто он видит край ее платья, мелькнувший за дверью. Она не сердилась, она даже не смотрела в его сторону. То было лишь привычное видение, призрак прошлого. Ночью он не смел гасить свет: в темноте кто-то украдкой приближался к кровати, чье-то дыхание касалось его лба. Рана не заживала, а все больше углублялась; при каждом воспоминании он ощущал нервное потрясение – образ становился реальным, осязаемым, но тотчас же исчезал, оставляя в душе скорбь о той, что ушла навсегда.

Все в доме напоминало ему мать. Спальня ее оставалась нетронутой, ни одной вещи не сдвинули с места; наперсток лежал на краю стола, рядом с незаконченной вышивкой. Стрелки часов на камине показывали семь часов тридцать семь минут, час ее кончины. Лазар избегал входить туда. Но порой, когда он быстро поднимался по лестнице, им вдруг овладевало желание войти. Сердце его сильно билось: ему казалось, будто старая привычная мебель, бюро, круглый столик и особенно кровать обрели значительность, вся комната стала иной. Сквозь всегда закрытые ставни просачивался слабый свет, и этот полумрак еще усиливал его трепет, когда он наклонялся поцеловать подушку, на которой остыла голова умершей. Как-то утром, войдя в комнату, Лазар остановился потрясенный: ставни были широко раскрыты, впуская потоки света, веселая, солнечная дорожка стелилась поперек кровати, покрывая подушку, и всюду стояли цветы, во всех вазах, какие имелись в доме. Тогда он вспомнил, что сегодня день рождения той, кого уже нет. Этот торжественный день праздновали ежегодно, и кузина его не забыла. Здесь были только жалкие осенние цветы: астры, маргаритки, последние розы, уже тронутые морозом, но от них чудесно пахло жизнью, и они украшали своими яркими красками мертвый циферблат, на котором, казалось, остановилось время. Эта почтительность, это внимание Полины к памяти усопшей растрогали его. Он долго плакал.