Текст книги "Собрание сочинений. Т. 9. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

Прошел май и июнь. Прилив сломал один из волнорезов, это было целое событие, о котором долго говорили. Весь Бонвиль потешался над этим, и рыбаки растаскивали выброшенные морем бревна. Случилось еще одно происшествие. Маленькая Гонен, которой шел четырнадцатый год, родила девочку, и никто не знал, был ли отцом ребенка молодой Кюш или кто-нибудь другой, так как она путалась еще с каким-то стариком. Потом снова наступил покой, деревня присосалась к подножию утеса, как цепкий морской лишайник. В июле пришлось чинить террасу и угол дома. Но едва каменщики дотронулись до стены киркой, как вся постройка чуть не рухнула. Они проработали целый месяц и представили счет без малого на десять тысяч франков.

Полина по-прежнему платила за все. Деньги в комоде таяли, у нее осталось всего около сорока тысяч франков. Она вела дом на широкую ногу, хотя у них было лишь триста франков ренты в месяц; вот ей и пришлось снова продать свои акции, чтобы не трогать дядиных денег. Он говорил Полине, как прежде г-жа Шанто, что они сочтутся когда-нибудь потом. Полина охотно отдала бы все, она изживала свою скупость по мере того, как постепенно расхищали наследство. Ей хотелось лишь спасти жалкие гроши, которые шли на милостыню. Ее приводила в отчаяние мысль, что придется прекратить субботние раздачи, – это был для нее самый счастливый день на неделе. С прошлой зимы она начала вязать чулки, теперь у всех ребят в округе ноги были в тепле.

Как-то утром в конце июля, когда Вероника выметала мусор, оставленный каменщиками, Полина получила письмо, которое сильно взволновало ее. Это письмо пришло из Кана, и в нем было лишь несколько слов. Ничего не объясняя, Лазар сообщал, что на другой день вечером приедет в Бонвиль. Она побежала поделиться новостью с дядей. Они переглянулись. В глазах Шанто Полина прочла ужас, он боялся, что она покинет его, если супруги останутся надолго. Он не посмел прямо спросить Полину, но по выражению ее лица понял, что она твердо решила уехать. После обеда Полина даже поднялась наверх, чтобы уложить свое белье. Однако она не хотела, чтобы ее отъезд походил на бегство.

В чудесный летний день, часов около пяти, из экипажа, остановившегося у ворот, выскочил Лазар. Полина вышла ему навстречу. Но прежде чем поцеловать его, она изумленно воскликнула:

– Как! Ты один?

– Да, – просто ответил он.

И Лазар первый крепко поцеловал ее в обе щеки.

– А где же Луиза?

– В Клермоне, у своей невестки. Доктор посоветовал ей подышать горным воздухом… У нее очень тяжелая беременность.

Он говорил на ходу, направляясь к подъезду, и внимательно осматривал двор. Затем в упор взглянул на кузину и от едва сдерживаемого волнения губы его задрожали. Вдруг из кухни выбежала собака и с лаем бросилась к его ногам.

– Это еще что? – спросил он с изумлением.

– Это Лулу, – ответила Полина. – Он не знает тебя… Лулу, не смей кусать хозяина!

Собака продолжала рычать.

– Она отвратительна. Где ты выудила это чудовище?

Действительно, это был жалкий ублюдок, дворняжка, вся покрытая плешинами от чесотки. Помимо всего у пса был ужасный характер, всегда злой и угрюмый, как и подобает обездоленному существу; право, жалко было смотреть на него.

– Что поделаешь? Когда я брала его, меня уверяли, что он превратится в огромного красивого пса, а видишь, какой он… Это уже пятый щенок: все подохли, только он один упорно хочет жить.

Лулу с хмурым видом разлегся на солнышке, повернувшись к ним спиной. Мухи облепили его. И Лазар подумал о минувших годах, о тех, кого уж нет, и о том новом, уродливом, что вошло в его жизнь. Он снова окинул взглядом двор.

– Мой бедный Матье! – едва слышно произнес он.

С крыльца ему кивала Вероника, не переставая чистить морковку. Лазар прошел прямо в столовую, где его ждал отец, взволнованно прислушиваясь к доносившимся до него голосам. Полина крикнула с порога:

– Знаешь, он приехал один, Луиза осталась в Клермоне.

Шанто, беспокойство которого несколько улеглось, спросил сына, даже не успев его обнять:

– Когда она собирается сюда? Ты ждешь ее скоро?

– Нет, нет, – ответил Лазар, – я должен заехать за ней к невестке по пути в Париж… Недели две я проведу с вами, а потом сбегу.

Шанто молчал, но в глазах его светилась радость.

Лазар поцеловал его, и он в ответ два раза звонко чмокнул сына. Однако старик понимал, что следует выразить сожаление.

– Жаль, что твоя жена не смогла приехать, мы были бы так рады!.. Ну ладно, в другой раз непременно привези ее.

Полина молчала, скрывая смятение под приветливой улыбкой. Стало быть, опять все меняется, ей не уехать отсюда. Полина не могла бы сказать, радует ее это или огорчает, настолько она отрешилась от себя самой. Впрочем, к ее радости примешивалась печаль, – она нашла, что Лазар постарел, глаза его потухли, у рта обозначились горькие складки. Ей были знакомы морщинки, которые пересекали его лоб и щеки, но они стали глубже. Полине все это говорило о том, что у него возобновились припадки тоски и страха. Лазар тоже разглядывал ее. Видимо, он нашел, что она еще больше расцвела, похорошела, поздоровела. Он сказал, улыбаясь:

– Черт побери! не очень-то вы горевали в мое отсутствие. Все вы растолстели… Папа помолодел, Полина расцвела… Странно, но дом кажется мне гораздо больше.

Растроганный и изумленный, он окинул столовую тем же долгим взглядом, каким только что осматривал двор. Глаза его задержались на Минуш. Она лежала на столе, поджав лапки, до того погруженная в свое кошачье блаженство, что даже не шевельнулась.

– Минуш и та не стареет, – продолжал он. – Ах ты неблагодарная, могла бы, кажется, меня узнать!

Он приласкал ее, кошка начала мурлыкать, но по-прежнему не шевелилась.

– О, Минуш живет в свое удовольствие, – весело подхватила Полина. – Позавчера мы снова утопили пятерых котят. А видишь, ей хоть бы что.

Обедали раньше чем обычно, так как Лазар проголодался. Несмотря на все усилия молодой девушки, вечер прошел грустно. Недоговоренность мешала беседе. То и дело наступало неловкое молчание. Родные старались не расспрашивать Лазара, видя, что он отвечает неохотно. Не пытались даже узнать, как его дела в Париже, почему он сообщил им о своем приезде только из Кана. Он лишь неопределенно махал рукой, уклоняясь от прямо поставленных вопросов, как бы откладывая объяснение. Когда подали чай, у него вырвался счастливый вздох. Как здесь хорошо и как много можно сделать среди этого чудесного покоя! Он упомянул о драме в стихах, над которой работает уже полгода. Кузина была ошеломлена, когда он заявил, что рассчитывает закончить ее в Бонвиле. Двух недель ему хватит за глаза.

В десять часов Вероника пришла сказать, что комната для Лазара готова. Но он рассердился, узнав, что его хотят поместить на втором этаже, в бывшей комнате для гостей, предназначенной теперь для супругов.

– И не думай, я не желаю там спать!.. Я буду спать наверху, на своей железной кровати.

Служанка начала ворчать. Что за капризы? Ведь все уже готово, не заставит же он ее стелить второй раз?

– Ладно, – заявил Лазар. Тогда я проведу ночь в кресле.

И пока Вероника яростно срывала простыни и относила их на третий этаж, Полина ощущала прилив безотчетной радости. Ею вдруг овладело беспричинное веселье, она порывисто, как в былые времена их детской дружбы, бросилась на шею кузену и пожелала ему спокойной ночи. Значит, он снова будет жить в своей большой комнате, так близко от нее; вечером она слышала, как он долго ходил взад и вперед, словно взбудораженный воспоминаниями, которые и ей не давали уснуть.

Только на другой день Лазар стал откровеннее с Полиной, но и это произошло не сразу. О многом она уже успела догадаться по отрывистым фразам, брошенным им вскользь. Потом, осмелев, стала задавать ему вопросы с беспокойством и нежностью. Как они живут с Луизой? По-прежнему ли они счастливы? Он ответил, что счастливы, но стал жаловаться на мелкие домашние неполадки, рассказывал незначительные факты, которые вызывали размолвки с женой. Хотя это и не приводило к разрыву, супруги постоянно ссорились. Оба были очень нервны и не знали меры ни в радости, ни в горе. Они ощущали что-то вроде затаенной злобы, словно их изумляло и возмущало, что они ошиблись друг в друге, слишком скоро обнаружив пресыщение после первых вспышек пламенной любви. Сначала Полина решила, что их ожесточили денежные неудачи, но она заблуждалась, – десять тысяч ренты остались почти нетронутыми. Просто Лазару так же быстро надоело страховое общество, как прежде надоела музыка, медицина, завод; он разразился по этому поводу потоком резких слов; никогда ему не приходилось видеть более тупых, более развращенных людей, чем эти финансисты. Он готов на все: скучать в провинции, довольствоваться самыми скромными средствами, только бы избавиться от вечной погони за деньгами, от отупляющей бешеной пляски цифр. Впрочем, он недавно ушел из страхового общества, а зимою, когда вернется в Париж, попытает счастья в театре. Пьеса отомстит за него, он изобразит в ней, как деньги, подобно язве, разъедают современное общество.

Полину не очень взволновала новая неудача Лазара, она уже догадывалась об этом по последним смятенным письмам. Больше всего ее беспокоил усиливающийся разлад между Лазаром и Луизой. Она пыталась найти причину: почему разлад наступил так скоро, ведь оба они молоды, могут жить в свое удовольствие, наслаждаться счастьем? Много раз она возвращалась к этому, неустанно расспрашивая Лазара. Когда Полина припирала его к стене, он начинал запинаться, бледнел, отводил глаза. Ей было знакомо это выражение лица, этот стыд, страх смерти, который он когда-то скрывал как тайный порок. Неужели леденящее дыхание смерти уже ворвалось в их жизнь и легло между ними на еще не остывшее брачное ложе? Первое время Полина сомневалась, а потом, хотя Лазар ни в чем не признался ей, она прочла правду в его глазах, когда он как-то вечером, весь дрожа, спустился вниз из темной комнаты, словно бежал от призраков.

В Париже, в угаре страсти, Лазар забыл о смерти. Он укрывался от нее в объятиях Луизы, он так уставал, что тут же крепко засыпал. Она тоже любила его, как любовница, ластилась к нему со сладострастием кошечки, созданной только для мужского поклонения. И сразу теряла почву под ногами, чувствовала себя несчастной, если он хоть на час переставал заниматься ею. Наконец они могли удовлетворить давнишнее влечение друг к другу, и они забывали весь мир, уверенные, что никогда не исчерпают чувственных радостей. Но вскоре наступило пресыщение, Лазар изумился, что уже не испытывает таких восторгов, как в первые дни, а Луиза, ощущая лишь потребность в ласке, не требуя и не давая ничего другого, не оказала ему никакой поддержки в жизни, не вдохнула в него мужества. Неужели плотские радости так недолговечны? Неужели они не могут длиться всегда, неужели нельзя непрерывно черпать все новые и новые ощущения, дающие иллюзию счастья? Как-то ночью Лазар проснулся от леденящего дыхания, волосы у него стали дыбом, он дрожал, бормоча в отчаянии: «Бог мой! бог мой! придется умереть!» Луиза спала рядом. Когда иссякли поцелуи, он увидел смерть.

Опять начались мучительные ночи. Страх настигал его внезапно, во время бессонницы, в разные часы, и он не мог ни предвидеть, ни предотвратить этих припадков. Часто, когда он был совершенно спокоен, его охватывала дрожь, и, напротив, когда он был разгневан и утомлен после неудачного дня, страх не приходил. Лазар уже не просто вздрагивал и холодел, как прежде, нервы его окончательно расшатались, каждый приступ сотрясал все его существо. Он не мог спать без ночника, темнота усиливала тревогу, хотя он постоянно боялся, что жена заметит его недуг. Это ухудшало его болезненное состояние. Раньше, когда Лазар спал один, он мог позволить себе быть трусом, а теперь это живое теплое существо, здесь, рядом с ним, мешало ему. Как только Лазар, еще не совсем очнувшись от сна, поднимал голову с подушки, он впивался взглядом в лицо Луизы, преследуемый страшной мыслью, что она смотрит на него широко открытыми глазами. Но она спала спокойно; при свете ночника он видел ее неподвижное лицо с пухлыми губами и тонкими голубыми веками. Он уже начал успокаиваться, как вдруг однажды ночью произошло то, чего он так долго опасался. Луиза лежала с широко открытыми глазами. Она ничего не говорила, но видела, как он бледен, как дрожит. Вероятно, она тоже почувствовала дуновение смерти и, словно поняв все, бросилась к Лазару на грудь, как беспомощная женщина, которая ищет защиты. Желая обмануть друг друга, оба притворились, будто слышали чьи-то шаги, они встали и заглянули под кровать и за занавески, не спрятался ли кто-нибудь в комнате.

С той поры они оба стали словно одержимыми. Они ни в чем не признавались друг другу, это была позорная тайна, о которой не следовало говорить. Ночью, лежа на спине, в глубине алькова, с расширенными от ужаса глазами, они отлично понимали друг друга. Луиза была так же нервна, как и Лазар. Должно быть, она заразилась от него, ведь иногда влюбленные заболевают одной и той же болезнью. Когда Лазар просыпался, а Луиза спала, он пугался: жива ли она? Он вдруг переставал слышать ее дыхание. Может, она умерла? Он всматривался в ее лицо, трогал руки. Потом успокаивался, но уже не мог уснуть. При мысли о том, что она когда-нибудь умрет, им овладевало мрачное раздумье. Кто из них первый, он или она? Воображение рисовало ему страшные картины, перед ним возникали яркие образы, даже предсмертная агония, ужасные подробности последних минут перед внезапной и окончательной разлукой. И тут все его существо возмущалось: никогда больше не видеть друг друга, никогда, после того как живешь вот так, рядом, бок о бок. Он чувствовал, что сходит с ума, этот ужас не умещался в его сознании. Страх сделал его смелым, он хотел умереть первым. Он с умилением думал о Луизе, представлял ее себе вдовой, которая продолжает жить по заведенному ими распорядку, делая то одно, то другое, чего он больше никогда не будет делать. Иногда, чтобы избавиться от этого наваждения, он осторожно обнимал Луизу, стараясь не разбудить ее, но трепетная жизнь, которую он держал в своих руках, приводила его в еще больший ужас. Когда он клал голову ей на грудь и слушал биение ее сердца, он не мог без содрогания следить за его пульсацией, боясь, что оно вот-вот остановится. Ноги их переплетались, стан Луизы мягко поддавался его объятию, но вскоре под влиянием страха смерти он не смел больше прикасаться к этому гибкому вожделенному телу, его охватывало тревожное ожидание конца. Даже когда она просыпалась, когда страсть еще больше сближала их, когда, прильнув друг к другу, они пытались в ласках забыть свои страдания, ими снова овладевал страх, и, пресыщенные любовными радостями, они не могли уснуть. Во мраке алькова их широко открытые глаза снова видели смерть.

Примерно в ту же пору Лазару надоели дела. Опять его одолевала лень, он проводил целые дни в праздности, оправдываясь тем, что презирает дельцов и денежные расчеты. В действительности же постоянный страх и размышления о смерти с каждым днем все больше и больше подтачивали его силы и лишали вкуса к жизни. Он снова повторял свое прежнее: «К чему?» Раз прыжок в небытие неизбежен, завтра, сегодня, возможно, через час, к чему суетиться, волноваться, отдавать предпочтение тому, а не иному? Всему придет конец. Жизнь – ежедневное медленное умирание, и он прислушивался к себе, как прежде; ему казалось, что часы замедляют ход. Сердце уже билось глуше, другие органы тоже работали вяло, скоро, вероятно, наступит конец. Он с дрожью следил за этим угасанием, которое неизбежно приходит с возрастом. Это было уничтожение его «я», тело непрерывно разрушалось, волосы стали выпадать, не хватало нескольких зубов, он чувствовал, что мускулы его обмякли, словно начинал мертветь. Скоро сорок лет, – эта мысль повергала его в черную меланхолию, теперь и старость близка, а потом придет смерть. Ему казалось, что в его организме все износилось, скоро наверняка что-нибудь сломается, дни его проходили в лихорадочном ожидании катастрофы. Лазар видел, что многие вокруг умирают, и всякий раз, узнавая, что скончался кто-либо из его товарищей, бывал потрясен. Неужели и этот ушел? Ведь он на три года моложе его, и выглядел таким здоровяком, что, казалось, проживет до ста лет! И этот тоже! Может ли быть, неужто и он покончил счеты с жизнью. А ведь он был таким благоразумным, так строго соблюдал диету! Дня два Лазар не мог думать ни о чем ином. Потрясенный этими смертями, он ощупывал себя, припоминая свои болезни, и начинал придираться к бедным покойникам. Стараясь успокоить себя, он обвинял их в том, что они умерли по собственной вине: первый вел себя непростительно, безрассудно; что до второго, то он скончался от очень редкой болезни, врачи даже не знают ее названия. Но тщетно Лазар пытался отогнать назойливый призрак, он всегда слышал, как внутри у него скрипят колеса механизма, вот-вот готового сломаться, он неудержимо сползал по скользкому склону лет, в конце которого зияла черная бездна. Лазар обливался холодным потом, волосы у него становились дыбом от ужаса.

Когда Лазар перестал посещать свою контору, между супругами начались ссоры. Он сделался раздражительным, вспыхивал при малейшем возражении. Недуг, который он так усиленно старался скрыть, проявлялся в резкости, мрачном настроении, в каких-то диких маниях. Одно время Лазар боялся пожара, и это до того измучило его, что пришлось переехать с четвертого этажа на второй, чтобы легче было спастись, если вдруг загорится дом. Постоянные размышления о завтрашнем дне отравляли ему настоящее. Он жил в ожидании несчастья, вздрагивал, когда громко хлопали дверью, ощущал сильное сердцебиение, когда приносили письмо. Потом появилась подозрительность, недоверие; деньги он прятал небольшими суммами в разных местах, свои планы, даже самые простые, держал в тайне. Помимо всего он озлобился против мира за то, что не признан, полагая, что его неудачи вызваны каким-то заговором людей и вещей. Но страшнее всего была всепоглощающая скука, скука неуравновешенного человека, у которого мысли о смерти вызывали отвращение к деятельности и обрекали на бесполезное прозябание под предлогом бренности всего сущего. К чему суетиться? Наука ограничена, она ничего не может предотвратить, ничего не может объяснить. Лазара иссушал скептицизм – болезнь всего его поколения, а не романтическая тоска Вертера и Рене, оплакивавших старые верования, – хандра новых рыцарей сомнения, молодых химиков, которые раздраженно заявляют, что мир никуда не годится, потому что им не сразу удалось найти разгадку жизни на дне своих реторт.

У Лазара, в силу логического противоречия, тайный страх перед небытием уживался с позерством и непрерывными разговорами о ничтожестве земного существования. Страх и неуравновешенность ипохондрика превращали его в пессимиста, вызывали лютую ненависть к жизни. Он считал жизнь обманом, поскольку она не может длиться вечно. Разве первая половина ее не проходит в мечтах о счастье, а вторая – в сожалениях и тревоге? Таким образом, Лазар превзошел даже теории «старика», как он называл Шопенгауэра, чьи чудовищные парадоксы любил цитировать на память. Лазар говорил, что нужно убить в человеке жажду жизни, чтобы прекратить дикую и дурацкую комедию, которую сила, руководящая вселенной, заставляет нас разыгрывать из непонятных и эгоистических соображений. Лазар хотел уничтожить жизнь, чтобы уничтожить страх. Он постоянно возвращался к мысли об освобождении: ничего не желать из опасения худшего, избегать волнений, причиняющих страдания, а потом умереть. Он изыскивал способ всеобщего самоубийства, внезапного и полного уничтожения мира, на которое добровольно согласится все человечество. Он был одержим этой идеей и часто в обычном разговоре позволял себе грубые и резкие выходки. При малейшей неприятности он жалел, что еще не издох. Во время головной боли начинал неистово проклинать свой организм. Беседуя с другом, тотчас же заводил речь о скуке жизни, о страшном уделе тех, кому суждено служить пищей для одуванчиков на кладбище. Мрачные думы постоянно одолевали Лазара, его взбудоражила статья какого-то астронома-фантаста, предвещавшего комету, хвост которой сметет землю как песчинку. Уж не долгожданная ли это космическая катастрофа, гигантский снаряд, который взорвет мир как старый прогнивший корабль? Стремление умереть, теории уничтожения, с которыми он носился, были всего лишь отчаянием, протестом, и за этими громкими пустыми словами он пытался скрыть свои страхи, мучительное ожидание конца.

В ту пору беременность жены явилась для него новым потрясением. Он испытывал двойственное чувство: большую радость и одновременно усилившуюся тоску. Вопреки всем теориям «старика», мысль, что он станет отцом, что он сотворил жизнь, наполняла его гордостью. И хотя Лазар заявлял, что лишь дураки злоупотребляют правом делать себе подобных, тем не менее он ощущал изумление, не лишенное тщеславия, словно только он один был способен на это. Потом радость его омрачилась, его стали мучить предчувствия, что роды кончатся плохо: ему казалось, что мать обречена, а ребенок, быть может, и вовсе не родится. К тому же с первых месяцев беременности у Луизы появились болезненные явления, а суматоха в доме, нарушенный уклад жизни, частые ссоры совсем доконали Лазара. Из-за этого ребенка, который, казалось, должен был сблизить родителей, усилился разлад между ними, участились трения, связанные с совместной жизнью. Особенно раздражало Лазара, что Луиза жаловалась с утра до ночи на какие-то непонятные боли. Поэтому, когда врач сказал, что ей необходимо подышать горным воздухом, он с облегчением отвез ее к невестке и уехал отдохнуть недели на две в Бонвиль под предлогом свидания с отцом. В глубине души Лазар стыдился этого бегства, но успокаивал свою совесть: недолгая разлука успокоит нервы и его и Луизы, по сути дела совершенно достаточно, если он будет с ней во время родов.

В тот вечер, когда Полина наконец узнала обо всем, что произошло за последние полтора года, она на миг потеряла дар речи, до такой степени ее ошеломила эта беда. Они беседовали в столовой; Полина уложила спать Шанто, и Лазар закончил свою исповедь, сидя под коптящей лампой, перед остывшим чайником.

Наконец Полина воскликнула:

– Боже мой, да вы уже разлюбили друг друга!

Лазар встал, собираясь подняться к себе. Он возразил с нервным смешком:

– Дорогое дитя! Мы любим друг друга так, как только можно… Стало быть, ты ничего не знаешь здесь, в этой глуши? Почему с любовью должно обстоять лучше, чем со всем остальным?

Как только она заперлась у себя, Полину охватил один из тех приступов отчаяния, которые так часто мучили ее здесь, в этой комнате, когда весь дом спал. Значит, снова нагрянула беда? Она-то думала, что все улажено, когда вырвала Лазара из своего сердца и отдала его Луизе, и вдруг теперь поняла всю тщетность своей жертвы: они уже не любят друг друга. Напрасно она проливала слезы, напрасно сердце ее истекало кровью, напрасны все ее муки. Вот к какому жалкому результату это привело, к новым страданиям, к новой борьбе, предчувствие которой усиливало ее отчаяние. Значит, никогда не прекратится эта пытка!

Полина сидела, бессильно опустив руки, пристально глядя на горящую свечку, и гнетущая мысль, что она одна виновата в случившемся, всецело овладела ее сознанием. Ей нет оправданий: ведь она сама устроила этот брак, не поняв, что не такая жена нужна Лазару. Теперь Полина разгадала ее: Луиза слишком нервна, она не способна поддержать мужа, падает духом из-за всякого пустяка, она обладает лишь чарами любовницы, а ему это уже наскучило. Почему Полина поняла все это только сейчас? Разве не из-за этого она уступила Луизе принадлежавшее ей место. Когда-то Луиза казалась ей более нежной, более женственной, чем она сама. Полина думала, что эта кошечка своими поцелуями может спасти Лазара от мрачных мыслей. Какое несчастье! Причинить зло, когда хотел сделать добро, не зная жизни, погубить людей, которых стремился спасти! А она еще воображала, что добра, что совершила подвиг милосердия в тот день, когда оплатила их радость такими муками. Полина прониклась презрением к своей доброте; доброта не всегда приносит счастье.

Дом спал, в тиши комнаты она слышала только, как стучит кровь в висках. В ней нарастал протест, вот-вот готовый разразиться. Почему она сама не вышла замуж за Лазара? Он принадлежал ей по праву, она могла не уступать его. Возможно, сначала он тосковал бы, но потом она сумела бы вдохнуть в него мужество, защитить от нелепых страхов. Всегда она так глупо сомневалась в себе, вот единственная причина их несчастья. И когда Полина осознала свою силу, здоровье, молодость, ее чувства взбунтовались. Разве она не лучше той, другой? Почему же она была так глупа, почему сдалась? Теперь Полина даже не верила в страсть Луизы к Лазару, несмотря на все заигрывания этой сладострастной кошечки, ибо в своем сердце она обнаружила большую страсть, способную жертвовать собою ради любимого. Она достаточно любила кузена, чтобы отстраниться, если другая могла сделать его счастливым; но раз другая не сумела уберечь свое счастье, обладая им, то не пора ли вмешаться, расторгнуть этот неудачный союз? Гнев Полины все нарастал, она чувствовала себя более красивой, более смелой, чем та, другая, она смотрела на свою девственную грудь, на свой живот и вдруг с гордостью подумала о том, какой женщиной она могла бы стать. Да, это неопровержимо! Она должна была выйти замуж за Лазара.

И бесконечное сожаление овладело ею. Ночь была на исходе, а Полине и в голову не приходило лечь в постель. Ее широко открытые глаза, ослепленные пламенем свечи, по-прежнему смотрели, ничего не видя, – она была во власти мечты. Полина не узнавала своей комнаты, ей казалось, будто она – жена Лазара; вереницей проносились картины их совместной жизни, исполненной любви и счастья. Было ли это в Бонвиле, на берегу голубого моря или в Париже на какой-нибудь шумной улице; в маленькой комнате всегда царит покой, лежат книги, на столе стоят розы, вечером лампа излучает мягкий свет, на потолке дремлют тени. Поминутно руки их встречаются, Лазар вновь обрел былую юношескую жизнерадостность, она так любит его, что в конце концов и он начинает верить в вечность бытия. Вот они вдвоем садятся за стол; вот вместе уходят гулять; завтра она просмотрит с ним расходы за неделю. Ее умиляли эти мелочи повседневной жизни – свидетельство прочности их счастья, которое наконец стало осязаемым, реальным, начиная с веселого умывания по утрам до последнего поцелуя перед сном. Летом они путешествуют. Потом как-то утром она замечает, что беременна… Тут Полина вздрогнула, мечта исчезла, она сидит в своей комнате перед почти догоревшей свечой. Беременна, боже мой! Беременна та, другая, никогда ничего этого не будет, никогда она не узнает этих радостей! Это было такое страшное пробуждение, что слезы хлынули из ее глаз; она долго плакала, грудь ее разрывалась от рыданий. Свеча погасла, пришлось ложиться в темноте.

От этой лихорадочной ночи у Полины осталось затаенное волнение, глубокое сострадание к несчастным супругам и к себе самой. Ее скорбь растворилась в какой-то смутной надежде. Она не могла бы сказать, на что именно рассчитывает, она не осмелилась разобраться в смятенных чувствах, переполнявших ее сердце. Зачем так мучиться? Ведь еще десять дней впереди. Будет время для размышлений. А теперь самое важное успокоить Лазара, сделать так, чтобы короткий отдых в Бонвиле пошел ему на пользу. Девушка обрела былую жизнерадостность, и оба они зажили прежней счастливой жизнью.

Полина вернулась к шутливому товарищескому тону их детства.

– Брось свою драму, дурачок! Все равно ее освищут… Помоги-ка мне лучше, посмотри, не затащила ли Минуш мой клубок на шкаф.

Он держал стул, а она, встав на цыпочки, искала клубок. Уже два дня шел дождь, и они почти не покидали большой комнаты. Каждая находка, напоминавшая годы юности, сопровождалась взрывами смеха.

– Смотри! вот кукла, ты смастерила ее из моих старых воротничков… А это, помнишь, твой портрет, я нарисовал его в день, когда ты была такой гадкой и плакала от злости, потому что я отказался дать тебе бритву.

Полина держала пари, уверяя, что еще и теперь одним прыжком может вскочить на стол. Лазар прыгал вместе с ней, довольный, что ему помешали работать. Драма его уже лежала в ящике стола. Как-то утром они обнаружили великую симфонию «Скорбь». Полина стала проигрывать Лазару отдельные части, забавно подчеркивая ритм, а он, издеваясь над своим произведением, подпевал в тон разбитым клавишам, которые уже почти не звучали. Но одна часть, знаменитый «Марш Смерти», показалась им интересной: да, это неплохо, это, пожалуй, нужно сохранить. Все их забавляло, все умиляло: наклеенная когда то Полиной коллекция флоридей, которую они нашли под книгами; забытая банка с пробой бромистого соединения, полученного на заводе; крохотная, наполовину сломанная модель волнореза, точно разбитая бурей в стакане воды. Они бегали по дому, гоняясь друг за другом и забавляясь как вырвавшиеся на волю сорванцы, непрерывно носились по этажам и комнатам то вверх, то вниз, громко хлопали дверями. Разве не так было когда-то? Ей в ту пору было десять лет, а ему девятнадцать, снова она прониклась к нему страстной дружбой маленькой девочки. Ничто не изменилось: в столовой – тот же буфет светлого орехового дерева, та же висячая медная лампа, вид Везувия и четыре литографии «Времена года», которые и теперь еще забавляли их. Под стеклянным колпаком на том же месте покоился шедевр деда, до того сросшийся с камином, что Вероника ставила на него стаканы и тарелки. Была лишь одна комната, порог которой Лазар и Полина переступали молча и с волнением, – спальня г-жи Шанто, где все оставалось нетронутым после ее смерти. Никто больше не открывал бюро, и обои из желтого кретона с зеленоватыми разводами постепенно выгорали от яркого солнца. Как раз подошел день ее рождения, и сын с племянницей наполнили комнату большими букетами цветов.

Вскоре, когда дождь точно ветром сдуло, молодые люди вырвались на воздух, на террасу, огород, они бродили вдоль скал, – снова вернулась их юность.

Как-то утром, едва вскочив с постели, Полина крикнула Лазару через перегородку:

– Пойдем собирать креветок? Начался отлив.

Они отправились в купальных костюмах, нашли старые скалы, почти нетронутые волнами за эти годы. Можно было подумать, что только вчера они обследовали этот кусок побережья. Лазар вспомнил: