Текст книги "Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)"

Автор книги: Эмиль Кардин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Между братьями назревает пикировка, она вовлечет Пущина и Александра. Имена Карно и Лафайета на слуху, французские революционеры – негласные соучастники многих сходок.

Но Пущин зовет друзей вернуться на отчую землю. Хватит полемик, исторических образцов. Он умудрен долгим участием в тайном обществе, долгим ожиданием момента (ожидали, а подвернулся – Семеновское «возмущение», – упустили)… Вывести полки на Петровскую площадь – отменно. За этот вклад Александру земной поклон. (Идея несется с быстротой депеши, вероятно, уже достигла Трубецкого. Не покатилась бы дальше. У Бестужева впервые пробудились опасения, омрачившие радость от пущинской похвалы.) Ситуация донельзя удобная, проморгаем – удостоимся во всей силе имени подлецов. Полезные начинания хороши, когда осуществляются способами, не пятнающими тех, кто устремлен к цели. Пущина интересует все: план, детали, добропорядочность поступков. Снова о полках. Как их увлечь, избежав насилия и обмана? Сколько будет на площади? 13 какой готовности? Он из Москвы менее недели; все дни – будто на качелях. От уверений: гвардейская пехота разом выступит на зов заговорщиков – до полной суверенности в грядущем дне.

Пущину не определить военный резерв завтрашнего дела. Слышал краем уха, как Бестужев убеждал штабс-капитана Репина. Другой перспективы заручиться поддержкой Финляндского полка нет?

Иван Иванович поочередно оглядывает братьев.

От числа штыков на площади зависит сговорчивость Сената. Пущин совпадает с Батеньковым, он тоже намечен в делегацию, которой предстоит уламывать Сенат. Хорошо бы поладить миром…

– Держали бы сенаторы сторону заговорщиков, – вскинулся Александр, – так и заговор ни к чему. Затянулось междуцарствие, – Сенат и пальцем не шевельнул в пользу законов и свободы.

– До сего дня никто и не пытался побуждать Сенат к гражданским целям, – возразил Пущин и добавил: – Люди меняются с изменением обстоятельств; штыки тожо содействуют освежению мозгов.

– Штыки, когда ружья к ноге или взяты наизготовку? – не унимается Александр Бестужев.

Пущин тянется к свечке, раскуривает сигару.

– Предпочтительны штыки, не обагренные кровью. Чем они многочисленнее под стенами Сената, тем больше шансов бескровно убедить сенаторов.

– А ежели? – Михаилу передается нетерпение Александра.

– Чего понапрасну гадать, – Николай старается устранить неловкость. Братья слишком уж наступают на московского гостя.

Но Пущин отвергает великодушную защиту.

– При несогласии, к сожалению, понуждены будем заставить…

Насилие – средство вынужденное, оно рождает ответную месть. Так и будет до конца, теряющегося в кровавой неизвестности. Мирный исход позволяет не нарушать предел дозволенного.

Александра поражает этот «предел дозволенного». Не забыть бы, не забыть…

Вынув изо рта погасшую сигару, Пущин рассуждает: Сенат по своей воле или под давлением подпишет манифест к русскому народу о новом правлении.

Александр Бестужев стоит, навалившись сзади на спинку стула. Мысли его уже отклонились. Пущин извещен, что для побуждения полков к выходу на площадь решено также пустить слух, будто в Сенате хранится завещание покойного императора, где уменьшены годы солдатской службы. Такая неправда дозволяется?

Он с Николаем и Рылеевым уверяли нижних чинов в существовании несуществующего завещания. Батеньков шел еще дальше – хотел отпечатать подложный манифест; в придачу обозвал Бестужева, когда тот попробовал робко возражать, непорочной девицей, политика, мол, не Смольный монастырь, в ней исходят из практической пользы. Она и есть высшая мораль.

Однако как все накинулись на Бестужева, когда он советовал в случае марша к военным поселениям взять деньги в Губернском правлении, назвали это грабежом. Он-то ни на какой обман, ни на какой подлог не шел – деньги брались бы взаймы. От того практическая выгода и моральная польза: без денег, без налаженного котла солдаты будут шастать по деревням, добывая пропитание.

Каждый сам, что ли, обозначает для себя предел дозволенного? У политика Батенькова он один, у моралиста Пущина – второй. Где он у Александра Бестужева?

Сегодня всего менее времени, чтобы спокойно посмотреть так, эдак. Каждый сдвигает границы дозволенного сообразно собственному взгляду на мораль, на интересы общества и всего отечества…

Для Пущина нет спора: Сенат по своему желанию либо под нажимом подпишет манифест к русскому народу о введении нового правления. Желательно, чтобы нажим, коли уж без него не обойтись, не вылился в кровопролитие, расправу.

– Как воздух, нам надобны законы, как пагуба, опасно беззаконие, – не устает напоминать Пущин с погасшей сигарой в руке.

Долг Сената – созвать Великий собор, долг собора, куда войдут делегаты всех сословий, всех губерний, – определить форму государственного управления.

Вполне либеральный прожект в западном духе, но исконно русское название. Только кто поручится, что выборы – чистое волеизъявление народа? истинный их итог не утаят? что простолюдин уразумеет, кого вотировать?

Эти вопросы Александр Бестужев оставляет про запас. Называет главнейший. Как быть, если Великий собор выскажется эа монархию в ее прежнем состоянии? Зачем тогда их труд? их заговор? риск?

Выпрямившись во весь рост, Иван Иванович, Большой Жанно, как звали его в лицее, отвечает поучающе:

– Затем, чтобы Великий собор имел средство выбора.

– А мы ему подчинялись?

– А мы ему подчинялись.

Но есть способ разорвать круг, с плеча рассечь гордиев узел.

– Всю бы семейку…

Александр Бестужев проводит указательным пальцем по горлу.

Пущин мерит его задумчивым взглядом. Ему доступны эти искусы. Идея стоящей вне основного заговора «cohorte perdue»[19]19
  «Отряд обреченных» (фр.).


[Закрыть](цареубийцы падут сами, не запятнав тайного общества), бобруйский план (захват Александра во время маневров 1823 года в Бобруйске). Не жестокость диктовала такие намерения – вера в радикальный ход, который даст избежать большой крови. Избежать? Но не станет ли он формой невольного навязывания новой деспотии? Не послужит ли порче народных нравов?..

Пущин не отважился на категорические «да» и «нет». Решенное для себя не обязательно для остальных.

В Петербурге ему ближе других Рылеев – разумные воззрения, надежда на Великий собор. Но минутами пылкость торжествует. Якубович оглашает столичные салопы воинственными кличами; известны и еще кинжалы, коим невмоготу стыть в ножнах.

Когда бы только пылкость! Обстоятельства могут взять за горло самих заговорщиков, понудят выхватить цареубийственный клинок.

Пущин достаточно хладнокровен и опытен, чтобы отринуть перспективы, не всегда согласующиеся с его волей, его мыслями. Но идея, должна быть идея…

Воспользовавшись паузой, Михаил возвращается к Карно. Тот был депутатом Законодательного собрания, следом – Конвента, ратовал за казнь Людовика Шестнадцатого, а впоследствии участвовал в термидоре.

– Я к тому, – подвел Мишель, – что неизвестно, каких представителей изберет Великий собор и куда последуют оные, когда спадет волна негодования.

– Это не причина игнорировать народное представительство, – возразил брату Николай, – Никто, помимо Великого собора, не правомочен определить участь великих князей.

– Участь государя, всей фамилии, – рассудительно заметил Пущин.

Молчавший уже несколько минут Александр оторвался от спинки стула, недоверчиво усмехнулся:

– А император Николай, по-вашему, станет ждать сложа руки?

– Руки свяжем, – отрезал Пущин. – Ареста фамилии не миновать.

Бестужевская фраза «Можно забраться во дворец» теперь нуждалась в продолжении. «Забраться, чтобы…» Овладеть резиденцией? Истребить царскую семью? Арестовать?

Он любил кинуть словечко, получая удовольствие от его броскости. Но бумеранг возвращался к нему, заставлял думать. Потому он и вызвал Пущина на этот разговор – узнать его взгляд, умонастроение московской «управы». Если петербургское общество постигнет неудача, сразу всплывет план, сопряженный с коронацией в Москве, и тамошней «управе» никуда не деться от вопроса.

Он хотел это растолковать Пущину, видя двойную, даже тройную цель. Решить кое-что и для себя; не выглядеть в задумчивых глазах Ивана Ивановича слишком легкомысленным. Бестужев, все острее ощущая необычность этого дня, старался быть сосредоточенным, последовательным…

Дверь шумно распахивается, в проеме – Торсон под руку с Оленькой и Машенькой.

Сестры краснеют при виде Пущина. Но он так открыто улыбается, что затворницы начинают подшучивать над братьями и гостем, которым беседы дороже вкусного обеда, мужское общество милее женского.

Пущин рассыпается в комплиментах, а себя именует московским монстром, вылезшим из судейской берлоги.

– Шутки шутками, – вмешивается Торсон, – однако Прасковья Михайловна ждет к столу. Холодные закуски поданы.

– Холодные не остынут, – пытается острить Александр. Но и ему не устранить возникшей заминки.

Пущин с радостью остался бы, разделил обед с милым бестужевским семейством. Но воскресные обеды тянутся подолгу; у него встречи, вечером – к Рылееву…

Того сильнее раздосадован Александр Бестужев: нашли время для праздничного застолья!

Ему позарез необходимо поговорить с Иваном Ивановичем. Не о Великом этом соборе, не о царской фамилии – прах ее возьми!..

Надо было выведать у Ивана Ивановича поподробнее о Пушкине, условиться о возможной – чем черт не шутит – поездке в Михайловское…

16

Минут на пять задержались в кабинете; разговор скомканный, клочковатый. Потом постояли в коридоре, и нa лестнице у лампы, в нижних сенях.

Бегали слуги с плоскими блюдами, посудой, дымящимися супницами. Бестужев и Пущин жались к сторонке – не облили бы.

Завершили во дворе, у черного хода (Пущин кутает подбородок в воротник полушубка, Александр с непокрытой головой, шинель внакидку; случайный паренек – видать, с рынка – послан за извозчиком).

Не так бы, не в спешке бы обо всем. Пущин догадывался о сложности отношений Бестужева с Пушкиным, о дружестве с примесью скрытого соперничества, о совпадении литературных склонностей и о расхождениях.

Бестужев шарил по карманам; из-за вечных переодеваний не помнил, где свежее письмо от Пушкина, таскал с собой, чтобы показывать приятелям… Иван Иванович ничегошеньки о письме не слышал.

Как же, Пушкин писал о пользе новейших языков; из литераторов учатся лишь двое – Бестужев и Вяземский, остальные – разучиваются. Еще писал о романтизме, советовал Бестужеву засесть за роман. Насчет «планщика Рылеева» Бестужев умолчал.

– Расположение духа?

– Отличное. Весел, бодр.

– В час, когда писал к тебе, – уточнил Иван Иванович. Он не верил в постоянно веселого Пушкина.

Бестужев пустился рассуждать об очаровании одиночества; для поэта всего дороже тишина, отрешенность; он завидует собрату.

Завидует? Надо хлебнуть самому, тогда узнаешь, с чем это едят, чем закусывают. Почти год назад, в январе Пущин навестил Пушкина в Михайловской ссылке: дом не топлен, двор заметен снегом, сани увязли…

– Тебе, Александр Александрович, доводилось быть под надзором? Двойным надзором – местной власти и монастырской?

– Бог миловал.

(Этот разговор еще наверху, в сенях; из столовой голос Прасковьи Михайловны: где Иван Иванович? Саша? Пущин и Бестужев потихоньку сошли лестницей вниз, не обрывая темы. Из своей комнаты выскочил опоздавший к столу Павлик, хотел поразузнать у Пущина о гвардейской конной артиллерии. Но старший брат, не дав ему открыть рта, показал пальцем наверх – не мешкая, в столовую…)

Впервые Бестужев сообразил, как скудны его сведения о жизни Пушкина. С юга доходили слухи о неладах поэта с Воронцовым, об эксцентричных выходках. Вознамерься кто-либо судить о Бестужеве по его напечатанным пиесам, почтовым посланиям, по молве, сопровождавшей в Петербурге и в поездках, что бы получилось?

Но в жизни Бестужева наличествует тайна – общество, «управа». А у Пушкина?

– Его, однако ж, не возбраняется посещать? Ты ведь был, еще привез нам для «Полярной звезды» кусок из «Цыган».

Снимая с вешалки полушубок, Пущин обернулся.

– По пятам за мной к Пушкину пожаловал монах. Мы еще третьей бутылки клико не распечатали. Низенький, рыжеватый. Пушкин сразу поверх рукописи «Горя от ума» положил «Четьи-Минеи». Подошли под благословение отца-соглядатая. Ничего не оставалось, как faire bonne mine a mauvais jeu [20]20
  Делать хорошую мину при плохой игре (фр.).


[Закрыть].

Помышляя о поездке в Михайловское, Бестужев не угадывал такого оборота; Ивана Ивановича вообще изумило подобное желание, высказанное именно сегодня. Как Бестужев воображает себе будущее? Завтра – успех, и, стало быть, конец пушкинской ссылке. Неуспех – какие тогда визиты, гости?!

Не у одного Бестужева мысли шли двумя колеями. То все сходилось в точке переворота, то текло по наезженному: строились зимние и летние планы, намечались свидания и путешествия.

Но, истолковывая желание Бестужева вскоре повидаться с Пушкиным как раздвоенность мыслей, Иван Иванович был прав только отчасти. Пушкин сам хотел этой встречи, напоминал в письмах. Бестужев о ней мечтал и – остерегался: вдруг обернется взаимным неудовольствием. Они сблизились в эпистолярных посланиях, без личного общения.

Иван Иванович – фигура идеальная для подобного render-vows: доброжелателен, уважаем. В нем, кажется, нет пороха, избыток которого в Пушкине и Бестужеве.

Иван Иванович воздерживался от упреков в утрате здравомыслия. Не смел кинуть камень, помня о собственной оплошности.

Услышав о кончине царя Александра, Пущин из Москвы написал в Михайловское, приглашая Пушкина в Петербург. Среди суматохи и неразберихи восшествия на престол нового государя будет не до опального поэта. Пушкин, стосковавшийся по столичному воздуху, глотнет его полной грудью. Чтобы не мозолить глаза полиции, остановится у Рылеева – дом не светский, деловой.

Рассчитав как нельзя лучше, все объяснив Пушкину, Иван Иванович отправился в столицу и удостоверился в своей опрометчивости. Приехав в Петербург, поселившись у Синего моста, Пушкин попадал в полымя, в главный очаг заговора. С его африканским темпераментом, гневом, накипевшим за лета ссылки…

Каждый день Пущин молил небеса: не заявился бы Пушкин!

С полушубком в руках Иван Иванович покаялся Бестужеву в опасном промахе.

– Почему – опасном? – изумился Бестужев. Он вообразил себе их встречу в доме Российско-американской компании, ночь в дворовом флигеле. Наконец-то они вдоволь, досыта наговорятся!

– Ты его мало любишь, – укоризненно покачал головой Пущин. – Не видишь, что есть для России его гений.

Бестужев не оправдывался, не объяснял, как любит Пушкина.

Пушкин велик, но – человек; людям свойственно заблуждаться. Иной раз поэт сознается в собственной неправоте, попытках покривить душой. В мартовском письме, зазывая в Михайловское, готовясь к встрече, поднимал будущего гостя на головокружительные высоты, предрекал первенство у нас и свою цену в Европе – за подлинный талант, новизну предметов, красок etc.

Бестужев показывал это письмо только Рылееву; последняя дружелюбно-шутливая фраза не для посторонних глаз. Пушкин просил Бестужева подумать на досуге о своем назначении, да опасался: «…тебе хочется в ротмистра!»

Любовь Жанно к Пушкину давняя, испытанная. Иван Иванович с порога отринет всякую критику касательно Пушкина. (Не обязательно бы отринул; в былые годы нередко порицал Пушкина, доходило до размолвок, они, однако, не делались общим достоянием, не омрачали дружбу. Неверное, но вполне естественное допущение Бестужева рассеялось бы при полном обмене мыслями. Но где теперь затевать такой обмен? Время наступало на пятки…)

Когда Пущин в январе собирался в Михайловское и оповестил об этом Рылеева, издатели «Полярной звезды» в уме не держали нарушить укромность братского свидания. Сейчас – совсем иные дни. Где быть барду, как не в колоннах ратников свободы?!

Бестужев надеялся: Пушкин, автор вольнолюбивых стихов, ходивших по рукам, воочию увидит неуместность своего Онегина, отринет его ради героя, достойного новой зари, встающей над Россией…

Их переписка велась с вечной оглядкой на чужие пальцы, лезущие в конверт, с уверенностью, что адресат умнее цензора, поймет недосказанности. Когда Пушкин в том же мартовском послании писал, что у него в «Онегине» сатиры нет, читать это надлежало так: сатира содержится в других пиесах. Когда уверял: коснись он сатиры, затрещала бы набережная, предполагалась набережная Невы, дворец.

Время туманных недомолвок, считал Бестужев, кончалось. Наступала пора полного выяснения. Потому и рвался в Михайловское, потому возликовал, услышав о вероятности прибытия Пушкина. Он догадывался, что Иван Иванович с ним не согласится. После радостной вспышки и сам заколебался – где разумнее завтра было бы находиться «первому консулу»: на Петровской площади? В Михайловском?

От них теперь ничего не зависело: будет так, как будет.

По темной лестнице из полуподвала, нащупывая ногой ступеньки, опасливо поднимался Евдоким с огромной фаянсовой миской.

Прервав неловкое молчание, Бестужев, как в детские годы, когда забегал к Евдокиму на кухню, спросил, что на первое.

Повар поставил миску на столик у зеркала, вытер рукавом потную лысину. Он несет похлебку из рябцев с пармезаном и каштанами, такую похлебку подавали Потемкину…

Дождавшись ухода Евдокима, Бестужев высказал Пущину свои соображения о перевороте.

Если постигнет неудача, на Россию опустятся долгие сумерки, они затмят, загасят любой поэтический дар. Каково-то будет Пушкину вдали от места, где решается судьба отчизны и народа, «нас православных»?

Тогда Пущин сказал то, что Бестужев давно надеялся узнать: Александр Пушкин – не член тайного общества, ему не обязательно подвергать себя опасности, выйдя на площадь. Какие бы времена ни грянули, гений Пушкина воссияет в веках.

Иван Иванович сунул руки в рукава полушубка, Бестужев накинул шинель Михаила, висевшую ближе других. (Михайловы панталоны, черт бы их побрал, резали в паху, жали в поясе.)

Вышли в темный двор, обогнули дом. На улице было светлее от слабых фонарей, от лавок, еще не погасивших окна. Рынок закрывался; воскресная торговля кончалась рано.

Колокола Андрея Первозванного не стихали. Благовест плыл над Васильевским островом, из распахнутых настежь церковных дверей лился свет на грязный осевший снег, на мостовую.

Иван Иванович не собирался посвящать Бестужева в свои отношения с Пушкиным, в переговоры и мысли о вовлечении поэта в общество. В глазах Пущина Бестужев немало терял, пытаясь вовлечь Вяземского в заговор, употребив кавалерийский наскок без достаточной разведки. Лучше зная Петра Андреевича, заинтересованный в большем влиянии московской «управы», Пущин воздержался от подобного шага. Есть люди, близкие обществу, однако не расположенные ко вступлению в него, есть и такие, чье вступление дает внешние выгоды, но чревато дурными последствиями.

Пушкин слишком ему дорог, чтобы допустить поточность. Хватит оплошности с приглашением в Петербург. К счастью, пока что поэт не внял письму.

Высвободив подбородок из мехового воротника, Пущин нехотя произнес:

– Он о многом оповещен. Но неучастие Пушкина в заговоре – в интересах общества и в интересах его самого, – остановился и после паузы завершил с судейской торжественностью: – В интересах России…

Бестужев почитал Пущина, подавшего в отставку после грубого замечания Рыжего Мишки (темляк на сабле повязан не по форме). Лицеист, гвардеец, сын сенатора добивался должности квартального надзирателя; уступив родне, согласился на жалкое судейское место.

Бестужев вряд ли совершил бы такое. В отставку – еще туда-сюда, но квартальным либо надворным судьей… Как это Пушкин на удалении схватил – «тебе хочется в ротмистра!..».

Бестужев дал медяк пареньку, подогнавшему извозчичьи дрожки. Пущин втянул голову, над воротником высилась круглая шляпа. Поеживаясь на ветру, Бестужев проводил дрожки до перекрестка. Подождал, пока они скрылись, и повернул к дому.

Сзади послышался конский топот. Карета не успела остановиться – из нее выскочил Рылеев.

– Спасибо. Ты меня ждал…

Бестужев тщетно пытался разглядеть его лицо; они стояли в тени кареты. Рылеев был не в себе, без умолку говорил, размашисто жестикулируя.

– В дом, к столу, – позвал Бестужев.

– Не сразу… Вели покормить кучера, целый день на козлах.

– Где ты ездил?

– Давай пройдемся… Я люблю этот храм.

Он увлек Бестужева к церкви, не замечая, что спутник без шапки, шинель на плечах. Он ничего, похоже, не замечал.

Прихваченный морозцем снег крошился под сапогами.

– Сколь многосложно все и мучительно. Тебе Николай рассказывал?..

– Что-то случилось?

– Все время на земле что-то случается. Не случается только в небесах, на далеких планетах. Как это обыкновенно: нас не станет, не мы, другие будут идти по зимней улице Васильевского острова…

– Ты прав, Кондратий, это – обыкновенное. На него сегодня жалко тратить рассудок.

Рылеев живо обернулся, бескровное лицо с впадинами горячих глаз замерло под уличным фонарем.

– Обыкновенное оборачивается необыкновенным, когда подступает вплотную. Если нынче наш последний день…

– Главное в другом, – отмахнулся Бестужев, – победителями или поверженными мы умрем.

– Небу, звездам это безразлично.

– Небезразлично людям, которые будут ходить по петербургским улицам. Кем мы останемся в их памяти? – это только что пришло на ум Бестужеву, и он был обольщен мыслью.

Человек вогнал Неву в гранитные берега, и человек грозит сотрясти гранитные набережные. Люди возвели град, одолев болота, топи, глухие дебри. Во имя чего? В ответе – смысл каждой жизни. Им, заговорщикам, под силу ответить на извечный вопрос бытия.

Рылеев слушал, не спеша согласиться и не возражая.

В церковь они не вошли. Остановились у дверей, вдыхая запахи ладана и тающего воска, прислушиваясь к мощному хору.

Наконец Рылеев заметил, что у Бестужева не покрыта голова.

– Нам надо поговорить, Александр.

– Надо отобедать.

Во всех делах по изданию «Полярной звезды» соблюдался паритет. Но в том, что касалось до общества, первое слово – Рылееву. Чем дальше, однако, тем теснее сплетались литературные полемики и заговорщицкие. Как установить, где равенство, а где чье-то главенство, тем более что возникало оно само собой и само собой сходило на нет. Эти колебания не нарушали дружбы. Не нарушала их и властность Бестужева в иные минуты.

Наступала такая минута.

– Хватит. Домой.

Рылеев повиновался с безропотностью дитяти. Его издергали сегодняшние поездки, уговоры; подкосила новость, услышанная на квартире Оболенского. Николай по каким-то своим расчетам или из-за недостатка времени, вопреки настоянию Рылеева, не сообщил ее Александру. Значит, и это выпадет на его долю.

Нечто отдаленное, похожее он однажды пытался утаить от Бестужева, и получилась ссора…

Нынешняя весть, в отличие от былого эпизода, лишена интимности. Но лучше уж интимность, удар по одному нежели по всем.

– Выслушай меня.

– С отверстой душой, Кондратий, но не на улице. Нас ждут…

– Ты прав. Озяб небось без шляпы. Пойдем.

Бестужев ввел его в дом, помог снять тяжелую енотовую шубу. Освободившись от нее, Рылеев выглядел тщедушным. Он посмотрел на себя в зеркало с тонко змеившейся трещинкой и осуждающе покачал головой. Однако уже совладал с собой: вихрем взбежит по лестнице, улыбаясь, войдет в столовую, будет беззаботно и остроумно парировать выпады, найдется, отвечая на справедливые упреки дражайшей Прасковьи Михайловны.

Бестужев крикнул в людскую, чтобы хорошенько накормили кучера господина Рылеева, засыпали овса его лошадям.

И – вверх по лестнице вдогонку за Кондратием. Мишелевы брюки трещали в коленях.

17

Он догнал Кондратия на верхней ступеньке. Одернул мундир, подтянул треклятые панталоны.

Никаких, даже ласковых упреков. Их овеяло теплом и особым радушием, которое возникает только в праздник и только между людьми, связанными родством и сердечностью. Если кто-то припозднился, не сразу устроился за столом, слуга вовремя не наполнил тарелку, надо быстрее присоединить опоздавшего к общему оживлению.

Прасковья Михайловна сожалела об отсутствии Батенькова, отъезде Пущина и одновременно успокаивала себя: сегодняшнему кругу и надлежит быть узким, в нем – лишь прочно и давно знакомые, при ком младшие дочери избавятся от скованности.

Рылеева и Александра Бестужева встретили возгласами сострадания. Они не отведали супа-пармезана, такой суп подавали во времена Александра Федосеевича, лишь в самые торжественные дни. Им не досталось лакомых закусок…

Оглушенные, они замерли в дверях. Гостиная преобразилась. Новые настенные лампы; Прасковья Михайловна заменила штофные шторы более светлыми, с желтыми цветами. Стол сиял хрусталем, расписным фарфором, начищенной бронзой.

Покуда опоздавшие усаживались (Рылеев между Еленой и Петром, Бестужев рядом с матерью, по правую руку – Оленька), покуда обсуждалось, как накормить их супом (не осталось ли в фаянсовой миске? холодный? можно подогреть…), Прасковья Михайловна загадочно улыбалась: нечего сказать, подогретый пармезан с каштанами! Когда все выговорились, когда Константин Петрович – он как гулял по дому с Машенькой и Олей, так и сел между ними – осторожно заметил: пострадавшие восполнят потерю двойной дозой десерта (Павлик подхватил: «И десерта a discretion[21]21
  Сколько угодно (фр.).


[Закрыть], за что удостоился осуждающего взгляда Николая – как смеет при матушке пользоваться французскими выражениями), Прасковья Михайловна с той же улыбкой Джоконды растолковала детям и гостям: редкий обед или ужин обходятся без опоздавших, потому хозяйка должна… Она дернула шнур, в сенях зазвенел колокольчик, блеснула полированная лысина Евдокима, внесшего небольшую супницу. Супница вызвала рукоплескания, Прасковья Михайловна глядела победительницей.

– Нарушили беседу? – Александр оглядывал сидевших за столом.

Нисколько не нарушили, их ждали, строили догадки о причинах задержки.

– Никогда бы не нашли причину, – он смаковал суп; любил изысканные блюда.

Стал выдумывать, как Кондратий Федорович засовывал его в Мишелевы панталоны. Когда бы не он, неизвестно, в каком виде появился бы к столу.

Рылеев подхватил: у Мишеля осиная талия, у Александра – он поискал глазами предмет, дающий представление о талии Александра, – с эту супницу.

Рассказ велся на грани дозволенного, мужские брюки – не самая уместная тема за столом. Но Прасковья Михайловна, дочь нарвской окраины, ханжой но была, в отчем доме и не такое говаривали.

– Александр! – взмолился Рылеев. – Будешь уписывать за обе щеки, что станется с брюками!

В дверях снова вырос Евдоким, теперь в сопровождении стриженного под горшок Федьки. Они несли перемену. И в круглой фарфоровой миске квашеную капусту для Александра Александровича.

На блюдах – карп в желтом соусе, кулебяки и любимая Александром – с грибами. Вид и запах вызывали такой аппетит, как если б все давно постились, маковой росинки с утра во рту не было.

Прасковья Михайловна милостиво кивнула повару, – кивок означал благодарность, отчасти – сообщничество. Блюда родились после длительного совета на кухне, где взвешивались вкусы каждого и обеденная панорама в целом.

Такой обед поглощают неспешно, сопровождая разговором – умеренно серьезным, допускающим смех, но не хохот.

А их снедало нетерпение, усилием воли они сдерживали себя. Рылеев с укоризной обернулся к Николаю. Тот полувиновато развел руками: не сумел, не счел нужным. Рылеев сгорбился на стуле. Но тут же выпрямился. Только не смог заставить себя улыбнуться шутке Павлика.

Самый младший из братьев о чем-то слышал, догадывался. Это «что-то» было расплывчато и не настолько серьезно, чтобы помешать ему от души радоваться обеду, сестрам и братьям, маменьке, таким почтенным гостям, как Торсон и Рылеев. Он любил всех, желал каждого обнять, излить сердечную приязнь.

С затаенной грустью Александр следил за младшим братом, который через сутки, может статься, будет единственным мужчиной в их семье. Если такое суждено, сегодняшний обед – последняя встреча, и на этой встрече они лицедействуют, изображая беззаботность, лгут самым близким.

Как не актерствовали, входя в игру и забывая, что это – игра, как ни сдерживали себя, тайное рвалось наружу. Но не в истинном своем обличий – в чужом.

Насчет одежды разговор завел Николай. И неспроста. Кондратий хотел завтра стать в ряды с походной сумой через плечо и ружьем в руках.

«Во фраке?» – изумился еще прежде Николаи, услышав о задуманном маскараде.

– В русском кафтане, сродниться с солдатом и селянином.

Николай нашел сначала лишь одно возражение: эдакое переоблачение скорее вызовет удар прикладом, нежели сочувствие, нижним чинам чужды тонкости патриотизма, время национальной гвардии еще не настало.

За столом он умолчал о прикладе, о площади. Но мысль: «одежда сближает с народом» – дозволительно обсудить за воскресным столом.

С неизменной вдумчивостью Николай рассуждает о русской одежде, ее красоте, удобстве. Мужская часть общества поддерживает его: красива, удобна не в пример фракам с дурацкими хвостами-фалдами.

Женщины настроены скептически.

– Я и маменька должны одеваться по-крестьянски? – недоумевает Елена.

– Нешто плохо, что моды идут из Франции? – обращается Машенька к соседу, Константину Петровичу. – Так повелось издавна.

Торсон не уверен, что всякий обычай хорош. Однако не ему судить о дамских модах; красивой женщине любой наряд к лицу.

– Ты, батюшка, комплиментщик, – вставляет Прасковья Михайловна. – Простая одежда хороша для простой работы. В свете надо сообразоваться с модой.

Павлик заявляет, что мода – обезьянничанье, обычай – то же самое. Каждый волен избирать себе наряд сам.

Торсон, подумав, заговорил о преимуществах для всякого народа своей, а не заемной моды, своей одежды, своих названий. Почему в России для всех чинов заведены иностранные наименования? Это увеличивает промежуток между народом и теми, кто наверху. Такие опасения, спешит добавить Константин Петрович, одолевают не только его, но и многих думающих русских людей. Он хотел назвать Грибоедова, Кюхельбекера, однако воздержался.

– А мне по душе лапти, – дурачится Павлик, – лапти и камзол.

Рылеев поучающе вставляет: одежда отражает национальный дух, политические устремления.

– Политика? – всплескивает розовыми ладошками Машенька.

После того как паши полки вступили в Париж, напоминает Рылеев, французы стали одеваться a la ruse – в казацкие штаны; завели моду на меха.

– Это подражание наружное, временное, – Николай не собирается отходить. – Я не против русских нарядов. Но не им сблизить нас с народом. Барин, обрядившийся мужиком, все равно – барин…

Прасковья Михайловна довольна: предмет увлекает всех, дочери поспевают за мужчинами. Только Саша молчит. На пего иногда такое накатывает: все охвачены спором, он безмолвствует; все успокоились, он взыграет. Сыновья – горой один за другого, но сойдутся – полемикам нет конца, однако ссоры редки.