Текст книги "Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)"

Автор книги: Эмиль Кардин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Однако обед – что бы там ни было – удался на славу.

19

На крыльце черного хода мышиный шорох. Кто-то топчется, ищет ручку, дергает дверь. Стук сперва вкрадчив, осторожен. Потом все резче, настырнее. Так и весь дом недолго поднять на ноги…

Не зря его раздражал Андреевский рынок. От жуликов, бродяг и нищих нет проходу, досаждают окрестным жителям, тащат, что плохо лежит.

Однако злодей, наглый воришка в дверь не стучится. Вдруг да… И качнулся пол.

Судили-рядили, почему Николай Павлович медлит арестовывать заговорщиков, придумывали ему логику, тактику. А у него – своя логика, своя тактика, своя полиция, жандармы, помощники наподобие Ростовцева. Отдал приказ и – тюремная карета непрошеной гостьей подкатывает к крыльцу…

Александр Бестужев на цыпочках приблизился к черному ходу, отодвинул щеколду. Широкая дверь не открывалась. Стук возобновился.

– Подождите вы!

Кроме щеколды где-то крючок. Не дом – крепость. Крепость на проволочной загогулине.

Он распахнул дверь в кромешную темень двора.

Засыпанный снегом мужчина бочком ступил в сени, снял шляпу.

– Не обессудьте, Александр Александрович… Незваный гость. Ночное вторжение…

Сумбурная скороговорочка, с трудом перебьешь. Кому угодно не удивился бы, но Каховский?

– До ночи далеко. Рад вас видеть.

– Озяб. Давненько толкусь подле вашей двери. Ждал, покамест Рылеев отбудет.

Он освобождал окоченевшие пальцы от больших, подбитых мехом перчаток, стряхивал снег с пелерины, обивал тяжелые сапоги. Эти сапоги и перчатки, казалось, шились для человека рослого, с мощным телосложением. Но Каховский невзрачен; щупл; рот маленький, на вздернутой верхней губе тонким стручком усики.

«Выискался режисид»[24]24
  Цареубийца.


[Закрыть],– усмехался Рылеев после какой-нибудь стычки с Каховским. У них вечно сперва ссоры, обиды, потом примирения, объятия.

Бестужев защищал Каховского: мал золотник, да дорог, верен заговору, чист в помыслах. Не слишком симпатизировал Петру Григорьевичу, но сострадал. Видел достоинства, известные, впрочем, и Рылееву. Рылеева достоинства Петра Григорьевича занимали применительно к делу, потому и выводили его из себя вспышки необузданности, амбиция Каховского. Он и сам был подвержен вспышкам, самого порой охватывала горячка: довольно, дескать, фраз, пора, друзья… Трезвея, рассудительно прикидывал, когда пора, кому.

Каховский с людьми сходился трудно, был обременителен для них и для себя.

С Бестужевым его отношения складывались ровнее, чем с другими. Без сердечной близости – для нее Каховский слишком замкнут – и без постоянных споров. Каховскому нравилась легкость Бестужева в общении, не подозревал в нем и намерения чужими руками таскать каштаны из огня.

Слушая речи о русской истории в набитом людьми кабинете Рылеева, Каховский гневно обрушился как-то на Петра Первого: убил в отечестве все национальное, удушил слабую нашу свободу. Екатерина Вторая мудрее…

– Святые слова, – на лету подхватил Бестужев, – чего хочет женщина, того хочет бог.

Каховский признателен союзнику – скорее остроумному, чем серьезному.

– Бог почему-то всегда хотел здоровых, красивых мужчин, – добавил Бестужев.

Защищая Каховского, Бестужев любил пересказывать эпизод из его детских лет.

В 1812 году, когда французы вступили в Москву и университетский пансион, где учился четырнадцатилетний Каховский, разбежался, в доме поселились наполеоновские офицеры. Вместе с ними мальчик ходил на добычу. Как-то среди трофеев взяли несколько склянок варенья. Каховский неосторожно сунул палец в узкое горлышко и не мог вытащить. Французы потешались, спрашивали, как он поступит. «А вот как!» И мальчик стукнул склянкой о голову одного из насмешников. Это так ошарашило французов, что они ограничились тумаками и выгнали его вон.

– На подобное отважится лишь храбрец с пеленок, – шутливо завершал Бестужев.

Сколько в этой истории истинного, сколько выдуманного, оставалось решать слушателям.

Каховскому тоже хотелось иногда пошутить, но не умел, был на людях сумрачен, застенчив.

Давнее происшествие Бестужев переиначивал, уже не склянку с вареньем, а бутылку шампанского бил малолетний Брут о галльскую голову, не бутылку – полдюжины.

Петр Григорьевич улыбался побасенкам. Возразил лишь однажды. Против морали, какую Бестужев ни с того ни с сего извлек из этого эпизода. Он уверял, что ранний подвиг Каховского совершен во имя российского государства.

– Господа, почтеннейший Александр Александрович ошибочно толкует пружины отроческого поступка, – опроверг Каховский.

Взбодренные клико, сотрапезники шумели в зале ресторации «Лондон», их не занимали «пружины», которые норовил объяснить Каховский. Но не на того напали.

Встав из-за стола, Петр Григорьевич с каменной миной ждал, пока возобладает тишина. А потом прочел лекцию о разнице между понятиями «отечество» и «государство». Русским лишь недавно даровано право писать и произносить слово «отечество», Павел заменил его «государством» и отправил в крепость полковника Тарасова, упомянувшего в письме императору запрещенное «отечество». Для блага отечества должно жертвовать всем, не только жизнью, Каховский принес бы на алтарь и отца своего…

Бокалы недвижны, сигары замерли на полпути ко рту. Все внимают Каховскому. Настороженнее всех – Бестужев. Он и впрямь обмишулился, брякнув про государство, – русскому сердцу многое говорит именно слово «отечество»…

Все внимательно слушают Каховского. Окрыленный, он летит от отечества к нации, народу, кровью своей избавлявшему Европу от Наполеона.

– Где же, кого, однако, спасли мы, кому принесли пользу? За что кровь наша упитала поля Европы? Может быть, мы принесли благо самовластию, но не народу.

В тот день Бестужев заново узнал Каховского. Ожесточившийся отшельник не уступал многим столичным витиям.

Они гуляли по вечернему Петербургу, Бестужев внимал Каховскому, имевшему собственный взгляд не только на историю России, но и на европейские катаклизмы, на следствия наполеоновских войн, на метаморфозу Александра («Некоторое время император Александр казался народам Европы их благодетелем; но действия открыли намерения, и очарование исчезло! Сняты золотые цени, увитые лаврами, и тяжкие, ржавые железные цепи давят человечество»).

Потом о запретных книгах, о шпионстве…

Умеет думать и обдуманно парировать, дивился Бестужев. Это умение он почитал редким даром. Если Каховский им обладает, справедлив ли Рылеев, взирающий на него только как на исполнителя, удел коего осуществить приказ и – сгинуть?

Девиз «выполни и прими свой жребий» чем-то коробил Бестужева. Слегка коробил: исполнитель сам вызывался, отстаивал свое право на эту роль.

В видах заговора Рылеев поощрял соревновательство между будущими исполнителями, удерживал одного, подталкивал второго, сохраняя за собой привилегию конечного решения. Когда сверх меры кипятился Якубович, Рылеев поучающе наводил перст на Каховского: скромно ждет своего часа. Бунтовал Каховский: доколе медлить, филантропствовать, уходить от неминуемого кровопролития? – Рылеев давал понять, что имеются и такие, кто являет терпение, не требуя назвать громкие имена состоящих в обществе. Укоризна с оттенком угрозы – но смиришься, пеняй на себя.

Смирение давалось Каховскому трудно. На рылеевскую угрозу он отвечал своей: пойдет и откроется полиции.

– Подставишь собственную голову и головы прочих членов, – перебивал Рылеев, – их семьи.

Загнанный в угол, Каховский шел на попятный, клялся в верности, послушании. Однако союз его с Рылеевым грозил разорваться в любую минуту.

Во время долгого осеннего гуляния по аллеям Летнего сада – вечерние сумерки сменились ночной тьмой, там и тут прореженной фонарями, – Бестужев хотел упрочить этот союз и выказал новое расположение к Каховскому:

– Ты воистину сверкал красноречием и обходился без шуток.

Он был выше Каховского, шагал широко, махал руками. В своих грубых сапогах, поношенной шинели коротконогий Петр Григорьевич едва за ним поспевал, и это подстегивало его вечную обидчивость.

– Какие шутки?

Жалея о сорвавшемся с языка, Бестужев выкручивался. Он понимает, что Каховский шутил, грозя выдать заговор, но кто-то возьмет за правду.

Разговор обретал нежелательный наклон. Однако Каховский, видя в Бестужеве союзника, разоткровенничался.

Не открывая ему всех планов, Рылеев ведет речь об истреблении царствующей фамилии на новогоднем маскараде в Зимнем дворце, доверяет Каховскому осуществить убийство.

– Не откажусь погибнуть ради отечества…

Петр Григорьевич мерз, жиденькая шинель не спасала на сыром ветру.

Бестужев согласился: между принесением в жертву собственной жизни и собственной чести – разница. О том говорил и Рылееву, чей замысел – беречь незапятнанную репутацию общества.

– Как надеется ее соблюсти? – обогнав Бестужева, Каховский остановил его. – Можно ли смыть подтеки крови?

Тому, кто умертвит царскую фамилию, дадут все средства бежать из России.

– Если попадется? – маленький Каховский все еще стоял на пути рослого Бестужева.

– Должен показать, что не причастен к обществу.

Он видел противоречие, но не видел, как его избежать. Устранить царскую семью легче, чем нравственные последствия этого.

Петр Григорьевич уловил зыбкость аргументов, снова накинулся на Рылеева. Готов жертвовать жалкой своей жизнью ради общества и отечества, но ступенькой для умников не ляжет, увольте…

Наутро Каховский сделал новый демарш Рылееву, тот применил безотказный метод: сказал, что обманулся в чистоте помыслов Петра Григорьевича. Не желает стать жертвой – найдутся более достойные. Вечером Рылеев попенял Бестужеву за болтливость.

Каховский утвердился в добром чувстве к Бестужеву – искренен, не алчет для себя выгод. После памятного променада по Летнему саду он поверял Бестужеву свои многообразные беды. Еще в лейб-гвардии Егерском полку из юнкеров разжаловали в рядовые, перевели в армию; и позже, вплоть до отставки, не однажды подвергали штрафам, наказаниям за шалости и проступки, сходившие другим с рук. Неумолимо преследовали его и любовные поражения.

Бестужев выслушивал горемыку смиреннее, чем ему было свойственно…

Однако этим воскресным вечером, глядя, как Каховский разоблачается, поднявшись на цыпочки, вешает шляпу, Бестужев огорченно ждал совершенно липших излияний, которые – никуда не деться – обрушатся на него.

– У нас, Петр Григорьевич, в углу дрова свалены.

Они были между собой на «ты» и на «вы». «Петр Григорьевич» – «вы», «любезный Каховский» – «ты».

Дрова Каховскому не помешали, но неловко задетая кочерга с грохотом упала на пол. Он нагнулся за ней, толкнул сапогом поленья…

В комнате Бестужев подвинул ему стул, на котором только что сидел Рылеев. Сам, как обыкновенно, устроился на софе в любимой позе и стал ждать.

Каховский мялся, молчал, потом достал трубку, закурил от свечи. Стиснул мундштук мелкими зубами, красные ладони зажал в коленях. Воинственно оттопырил верхнюю губу.

Не обедал, заподозрил Бестужев, бог весть, сколько времени сторожил подле дома. Но так запросто не спросишь. С Каховским надо держаться начеку – мнителен, обидчив. Тем паче, что порой голодает, бывает в крайности из-за пустой кисы [25]25
  Кошелек, мошна.


[Закрыть].

Сюртук мундирный по моде, добротного английского сукна в искру. Только шит в долг, под ручательство Рылеева. При этом шикарном сюртуке грубые сапоги выдают нищету хозяина; не по карману рысак, даже извозчик. Кондратий без просьб ссужает его деньгами. Но и от сердца идущая щедрость настораживает Каховского…

Подгонять Каховского – напрасный труд. Начнет, когда захочет, о чем сочтет нужным. Прошлый раз исповедовался в несчастной любви к Софье Салтыковой. Роман завязался еще в Смоленской губернии. Балованная дочь из аристократической семьи жеманно выслушивала восторженного поручика в отставке. Петр Каховский чем-то напоминал ей героев сентиментальных книжек, был беден. Как раз это менее всего нравилось папеньке. Он распорядился: чему не бывать, тому не быть.

Салтыковы перебрались в Петербург, в дом Гассо на углу Литейного и Бассейной. Каховский, застегнув потрепанную шинельку, маячил у ворот, посылал через слуг письма и получал обратно нераспечатанными.

Бестужеву встречалась на балах курносенькая Софья Салтыкова, ее неприступность он полагал сокрушимой, и папенька никуда не денется – благословит драгоценную дщерь на брак с Каховским.

Петр Григорьевич гневно отверг такие способы, од был выше…

Чем я буду ему полезен? – спрашивал себя Бестужев, тягостно предвидя новую исповедь. Вся подготовка, поза Каховского обещали длинный монолог. Но он отчего-то не начинался.

– Александр Александрович, может, сыщется что-либо съестное? – Каховский окончательно потерялся. – Простите грешного, с утра…

– Что вы, голубчик, это мне стыдно. Не предложить гостю…

Он засуетился, соображая, чем, где накормить Каховского.

В сенях было пусто, на кухне среди тазов с грязной посудой и остатками обеда сонной мухой двигался стриженный под горшок малец.

– Тебя как звать?

– Федькой.

– Надобно, Федор, гостя попотчевать. Хорошенько… Евдоким где?

– Снят Евдоким Петрович. Умаялись.

– Выходит, тебе заботиться. Подашь ко мне в комнату.

Федька расстарался: паштет, холодная говядина, кулебяка, сладкий нирог. Пообещал чаю. Только как обедать за конторкой?

Водрузили между двух стульев поднос, подвинули к софе, где и уселся Каховский.

Ел он медленно, заставляя себя быть неторопливым.

– Покамест вы из-за меня на кухне хлопотали, я поглядел книги, в одной листок заложен. Строки карандашом обведены. Позвольте прочитаю? Из ваших старых пиес. «Замок Вендеп». Спасибо, напомнили.

– Не стоит благодарности и труда. Я вам без книжки скажу: «Ненавижу в Серрате злодея; но могу ли вовсе отказать в сострадании несчастному, увлеченному духом варварского времени, силою овладевшего им отчаяния?..»

Каховский водил пальцем по странице и удовлетворенно вслушивался в текст.

– Все свои сочинения держите в памяти, Александр Александрович?

Бестужев уличенно молчал и обрадовался, когда Федька просунул в дверь белобрысую голову – забирать посуду.

Однако Каховский не унимался. Федька взял поднос, ногой закрыл за собою дверь, и Петр Григорьевич, снова раскурив трубку, продолжил нечто смахивающее на допрос: Серрат истребил деспота, тирана и – злодей! Почему это обведено карандашом? заложено бумажкой? когда было обведено? когда бумажка вложена?

Бестужев оправдывался: повесть ранняя, написана почти четыре года тому назад.

– Нынче по-иному завершили бы?

Всякое сочинение, разглагольствовал Бестужев, мечено днем писания, смысл не в последних фразах, а в идее, что ведется от первых строк к финалу…

Все правда, и всему недостает убедительности. Тогда он повернул в сторону. Литературу не должно смешивать с жизнью, с политикой, по прецедентам судят только в Англии…

Каховский не сбивал, учтиво слушал. Сидели рядышком на софе, томик лежал на стуле, раскрытый на злосчастной странице.

– Цареубийца, следовательно, злодей? – Каховский отбросил литературные материи. До них ли?

Бестужев захлопнул книжку, встал, положил на конторку.

– Труден мне твой вопрос, любезный Каховский.

– Не ради легкого нанес визит…

Он сторожил у подъезда, пришел незваным потому лишь, что – к другу, единственному, быть может, в огромном чужом городе.

Бестужев не чувствовал себя другом Каховского, хоть и жалел его. Не имел наготове ответа.

Мысль о цареубийстве мелькала сегодня многажды. В голове, в беседах, поворачиваясь так и эдак, ее пробовали на зубок, угадывали всевозможные следствия – практические и моральные. Однако, когда надо прямо отвечать, практическую выгоду не обособишь от морали. На ответе настаивает человек, который по своей воле и воле общества обнажает цареубийственный кинжал. Ради блага отчизны, ее свободы, ее будущего.

Жизнью рискуют все, – он рискует честью. Голову на плаху – имя под клеймо.

Куда бы ни качнулась потом история, его оставят одного, меченного печатью отвержения. Его всего вернее ждут позор и палач…

* * *

Перед сном Прасковья Михайловна по-хозяйски обошла дом, спустилась вниз, в людскую. Она видела полоску света под дверью, слышала сдавленные голоса. Порадовалась: у сына – гость, и не где-то в далекой квартире, а в родном гнезде на Васильевском. Осядет здесь Александр, осядет. Он слишком любит братьев, сестер, да и ее, чтобы предпочесть их дом чужому.

Ей хотелось зайти к сыну, посмотреть, как потчует гостя. Но не в капоте же и ночном чепце.

Она поднялась к себе, растроганно поглядела на образ. Легла. Косточки ломило от дневной беготни, но душу наполняли умиротворение, покой. Что отраднее, чем свершить задуманное, вымечтанное? Крепок сон, счастливы сновидения, когда удается такое.

* * *

Напрасно Бестужев опасался атак Каховского; все обошлось миром. Петр Григорьевич просил сохранить разговор в тайне; в тогдашнюю их беседу Бестужев посвятил Рылеева и – каков результат? Недоразумении, обиды.

Сейчас на счету минуты, всего дороже взаимное согласие.

Постепенно достигали его, вспоминая все, что было говорено за время междуцарствия касательно смертоубийственного акта, который взялся совершить Каховский, к которому стремился Якубович.

На первом месте, само собой, практические цели, но и нравственность не на последнем.

Два обстоятельства облегчали бестужевские рассуждения: чистота Рылеева и бескорыстие, смелость Каховского.

Ничего странного в том, что Рылеев менял воззрения, нет, менялось все вокруг, менялась пропорция сил, каждый день дарил новостями. Рылеев не сторонник цареубийства. Но и противник не стойкий. Хотел отправить царскую семью на фрегате. Где такой фрегат? Где верный экипаж? Как вывезти зимой?

Арестовать фамилию, дождаться вердикта Великого собора. Но враги не станут ждать. Пойдут на любое коварство, тайные интриги, контрреволюцию. Смерть императора их обезоружит, отведет угрозу междоусобной войны.

Это – всего главнее. Но отведет ли? обезвредит?..

Желательно решать головоломную задачу, не имея перед глазами человека, которому вручен кинжал цареубийцы. А он – рядом, в мундирном сюртуке, при черном галстуке, в тяжелых, наподобие солдатских, сапогах. Дымит трубкой на твоем диване. Входит в детали.

Планы цареубийства все еще изменяются. Неизменно одно – убийца ставит себя вне заговора и человеческого общества.

Не отрекались бы, сохраняли среди своих, пусть и не венчали лаврами, поделили тяжесть последствий, тогда – другой счет, нет предательства товарища, взявшегося за самое неблагодарное.

Многое далеко от ясности. Итоги террорного акта не поддаются угадыванию. А человек, которому надлежит его совершить, по праву желает полной уверенности: только лишь ради отечества он вонзит кинжал, не запятнав святого стяга вольности?

В вязком тумане противоречий обозначается вывод. Обозначается, меркнет. Но они одержимо устремлены к нему.

Ум хорошо, два – лучше. Того лучше – три, четыре. Но их нет, уже не будет.

Общество затравлено необходимостью торопиться, сюрпризами, вроде доноса Ростовцева, измены полковника Моллера. Под декабрьским снегом пылает земля.

– Ежели Кондратий Федорович будет по-прежнему, я с ним в спор не ввяжусь, – Каховский отгоняет дым, обернувшись к Бестужеву. – Но и делать не стану. Правильно?

Клещами Бестужев вытягивает из себя согласие. Но, дав его, испытывает облегчение. Словесный фейерверк взмывает к потолку. Он говорит, говорит, говорит.

Потом оценят их правоту, мудрость, дальновидность, верность заговору, грядущему дню России.

– Да, Петр Григорьевич, отечеству, именно отечеству»

Ему хочется заключить Каховского в объятия. Но тот не расположен обниматься.

– После совещания я к вам зайду… Александр Александрович, свидимся без… посторонних…

Мало ему теперешнего негласного сообщничества. Хочет нового одобрения после того, как Рылеев подтвердит свой приказ…

Бестужев все более одушевляется, он самозабвенно верит в собственную правоту, сейчас он убедил бы остальных, «посторонних».

В сенях, помогая Каховскому натянуть шинель, Бестужев повторяет, что ждет его нынче ночью у себя во флигеле.

Он испытывает удовлетворение, как и в ту минуту, когда осенило: полки выводить на Петровскую площадь, не на Дворцовую. Только адская усталость.

Заперев после Каховского дверь на щеколду, накинув крючок, он плетется в свою комнату. Изнеможенно падает на софу. Но никуда не проваливается. Мозг безостановочно работает.

Пределы дозволенного… Народ почтет истребление царской фамилии злодейством, и тайное общество уронит себя в его глазах… Режисид, не совершив убийства, останется праздным, не разделит опасности с товарищами… Рыцарские догматы… Одним не должно сохранять чистоту своих рук за счет других…

Всплывали все новые аргументы, он их сообщит Каховскому, непременно сообщит. Сделает достоянием заговорщиков. Рылеев уже не будет восстановлен против Каховского и признает их правоту. Не Каховский ответит, Бестужев.

Его тяготила отнюдь не неизвестность – страх перед кровью. Из крови родится кровь.

Но на сей счет он откровенничать не склонен, это – слабость, станут корить мальчишеством. У него достаточно и взрослых мотивов.

До вчерашнего дня замысел цареубийства обволакивала дымка романтики; мститель в черной маске картинно скрывает под плащом праведный кинжал.

Морозное солнце декабря разогнало дымку, слово в действие обретали плоть, их можно осязать, как он только что осязал сильную, шершавую руку, назначенную вершить расправу. Это меняло многое. Не только для Каховского, но и для Бестужева, избранного Каховским, дабы разделить с ним нравственную тяжесть цареубийства. Он отвергал груз, отвергал для них обоих, в честной уверенности, что снимает его с общества, открывает простор благим устремлениям, не замаранным ничьей кровью.

* * *

После ухода Каховского Бестужев быстро оделся и покинул дом. Он шел по утихшему к ночи городу, узкие панталоны напоминали о себе. Вокруг считанных фонарей Седьмой линии вилась желтая метель.

По ту сторону Невы набережная освещалась ярче. Он миновал тяжело темневшую громаду Сената, слившегося с Синодом. Слева, за изгородью, угадывался на вздыбленном коне Фальконетов Петр, еще левее – Адмиралтейство. Площадь завтрашнего действия, переворота, возрождающего Россию.

Петровская площадь, Нева, Васильевский остров – все осталось позади.

По Синему мосту через Мойку Бестужев спешит к дому Российско-американской торговой компании.

На первом этаже у Рылеева сквозь решетки пылают окна. За окнами двигаются фигуры-тени. Сейчас он войдет, сбросит обсыпанную снежной крупой шинель. Станет одной из них.