Текст книги "Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)"

Автор книги: Эмиль Кардин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Лучшая пора жизни… В сорок лет сподобиться первого офицерского чина, избавиться от угрозы телесного наказания, но не от произвола.

Обладая большой, удобно обставленной квартирой, досуг Бестужев проводил у полковника Шелиги-Потоцкого, оставался у него ночевать.

Войцеха Альберта Шелигу-Потоцкого из учебного класса Варшавского лицея отправили в тюремную камеру за противуправительственные речи. Как все однообразно, до чего сходно.

Но дальше – фантасмагория: бегство в Южную Америку с намерением вступить в армию Боливара; корабль возвращен в Англию, Потоцкий – в Россию. Солдат не у Боливара – у Ермолова, который расположен к варшавскому вольнолюбцу… Черт сломает ногу, ища, где кончается правда и плещет вымысел, когда лысый толстяк серьезен, когда разводит турусы на колесах. Опухшее лицо непроницаемее маски, в прорезях – хитроватые глаза.

Тифлисская знать заполняет гостеприимные покои обрусевшего шляхтича, живущего на широкую ногу.

Генерал Вольховский соглашался – полковник Потоцкий неглуп, сведущ в языках, к тому же дипломат и стихотворец. Но дозволяет себе едкие замечания; ох, не подвел бы Бестужева под монастырь.

Бестужев отшучивается: Потоцкий прежде подведет под монастырь барона Розена.

Альберт Игнатьевич (так на русский лад величали Потоцкого) вхож к командующему, баронесса и его дочери без ума от него, от французских стихов, какими он заполняет девицам альбомы, обтянутые бархатом.

У Бестужева тайный умысел – натолкнуть ясновельможного полковника на идею заступничества перед Розеном. Избавиться бы от неумолимой отправки в Кутаис. Но Потоцкому не в тягость служба, он любит Кавказ, ему невдомек, что «сердечный приятель» Александр Александрович бредит Петербургом, свободой от армейского ранжира.

Бестужев окунулся в поток новых знакомств, остановив выбор на том, кто ему всего ближе.

Мирза Фатали Ахундов – тонкие брови, ранняя седина в коротко стриженых волосах – толмач при канцелярии главноуправляющего на Кавказе (командующий корпусом совмещал две должности). У Ахундова точеный профиль, и весь он – будто выточен, Но впечатление внутренней хрупкости обманчиво. Кинжал тоже тонок.

Сперва Бестужев держался покровительственно. Ахундов моложе лет на пятнадцать, невысок чипом; татарин, и самый образованный, все же – азиатец…

У Ахундова – ни тени обиды; почтение к старшему, к страдальчеству, к писательскому дарованию. Бестужев и ее уловил, как Ахундов встал с ним вровень, покровительственный тон улетучился.

Мирза Фатали в той поре, когда они с Кондратием создавали «Полярную звезду»; пора головокружительных упований… Между прочим, выясняется, что Ахундов посвящен в историю альманаха. Бестужев онемел. Мирза Фатали бровью не повел. Русским трудно вообразить степень осведомленности молодого татарина. Увидев, как она высока, иные пугливо отшатываются – почто азиату такая образованность? Бестужев ценит и чужие знания.

Ахундов откровенен, но без исповедей. Любит слушать о русской словесности, так же Бестужев – о восточной литературе. Ахундов читает на память татарских поэтов и персидских.

– Перевести вам, Искандер-бек?

Ахундов изъясняется по-русски лучше, чем Бестужев по-татарски. Но, пожалуй, никто из русских так не владеет татарским и так не стремится к совершенствованию в нем.

– Вы меня поправляйте, Мирза Фатали, в том нахожу ваш долг дружбы.

Ахундов вежливо улыбается; поправляет одну ошибку из трех.

Его манили идеалы, что вывели русских офицеров на зимнюю площадь в двадцать пятом году. Бестужев почувствовал: его собеседник миновал те же неизбежные ступени, что и они, читал те же политические сочинения, вникал в перевороты, сотрясавшие европейские столицы в начале века. И для Ахундова этот век шел под знаком революционных преобразований, был пронизан духом решительных перемен.

Александр Бестужев узнавал свою молодость, давние надежды, свой приход в стан заговорщиков.

При разговорах, впрочем, столь далеко взаимная откровенность не простиралась. Бестужев свыкся уже с вынужденной недосказанностью, научился распознавать единомышленника по намеку, ровно бы невзначай кинутому словцу, по фамилии, за которой сами собой выстраиваются и другие, угадывается круг идей.

Близость порой возникала неожиданно, не требуя клятв и заверений. Достаточно того, что каждый отдает себе отчет в умонастроении собеседника и не сомневается в его памяти о далеком, но неистребимо живом декабре.

Для Ахундова все чуть-чуть осложнялось. На доверительность русских он не слишком надеялся, хотя и видел: Бестужев стал держаться как ровня, не напускает туман таинственности, однако все же не ступает далее определенного рубежа. «Ну и не надо», – усмехался про себя проницательный кавказец.

Бестужев ценил такт нового приятеля, догадывался, что мысли Ахундова текут во вполне определенном направлении, опережая его сдержанные речи.

В государственной службе он наблюдал людей исполнительных и ревностных, оттенок мыслей которых, симпатии шли вразрез с должностью. Щуплый почтмейстер в Екатеринбурге и скромный переводчик в Тифлисе, покойный Панкратьев и ныне здравствующий Вельяминов… Столпы режима, открыто и почти открыто осуждали его, потешались над ним, привечали ниспровергателей и – служили ему, не страдая от раздвоения личности, Быть может, страдали? Быть может, режим равнодушен к подобной раздвоенности? Более того, она ему на руку? Оппозиционность выходит вместе со словесным паром…

Не вчера началось это раздвоение. Еще до роковой декабрьской поры – вольнолюбивые спичи при свечах, задернутых шторах, а утром на плацу лайковая офицерская перчатка в солдатской кровушке.

Ежели люди, рисковавшие всем, что даровано человеку, нет-нет да и предавались сомнениям (для себя, смертельно уставшего от раздвоенности, Бестужев не делал исключения), то удивляться ли раздвоенности других, не вступивших в заговор?

Со временем Бестужев сделал и еще одно открытие: либералистские разглагольствования способны услаждать мелкую душу, обеляя ее в собственных глазах. Не напрасно барона Штейнгеля Владимира Ивановича до тошноты коробило от полупьяного вольнолюбия Булгарина на обеде у Прокофьева. Однако и честных людей, живущих в двух, казалось бы, непримиримых пластах, пруд пруди. Не будь их, давно бы истлели бестужевские косточки…

Обходным маневром Бестужев подвел Ахундова к грузинскому заговору тридцать второго года. Мирза Фатали отвечал осторожно, но достаточно вразумительно, сопровождая слова свои отрывистым жестом в сторону домов именитых тифлисцев. (Фланировали по главной улице, ведущей от рыночного майдана к штабу. Воскресенье, послеобеденный час; на Ахундове туго стянутая в поясе чоха с позументами.)

Заговор – либералистское витийствование и зыбкие дворянские планы отделения Грузии. На песке строилось и в песок ушло. Царь сердился, но не лютовал, расправился без казней и каторги – высылка в русские города. Многие уже вернулись в свои полки и поместья, к прежним должностям.

– Откуда подобная снисходительность, почтенный Мирза Фатали?

Вопрос в лоб, не укрыться в словесных дебрях. Слуге престола, инородцу надлежит верить в безмерное милосердие белого царя.

– Прямая государственная выгода…

Мягче кара – меньше шума, слабее эхо. Чему-то царя научили «друзья по 14 декабря», Но и «друзьям» не грех взять уроки…

Похоже, Мирзе Фатали Ахундову многое известно, тем более что читал и французских вольнолюбцев прошлого века.

Но так далеко любознательность Бестужева не простирается. У каждого оно свое, это раздвоение, и уважаемого человека негоже ставить в двусмысленное положение…

В беседах с Ахундовым мелькало имя Грибоедова. Тифлис для Бестужева неотторжим от него.

* * *

С Ниной Грибоедовой и ее отцом, русским генералом Чавчавадзиевым, грузинским стихотворцем Чавчавадзе, в доме Розена Бестужева свел всеобщий знакомец Потоцкий. На балу при блеске эполет и бриллиантов, мундиров, аксельбантов, обнаженных плеч. Нужно уединиться с Ниной, открыть ей, чем для Бестужева, для России был и пребудет Грибоедов.

С мягкой настойчивостью кавказца Александр Чавчавадзе зовет к себе в имение; назначен день поездки в Цинандали.

Двухэтажный особняк, как у русского барина средней руки. Только национальный узор вокруг окоп, на портретах мужчины в черкесках. Строгая роскошь кабинета и комнат, два рояля. На них играл Грибоедов. Нина, еще девочка, слушала, упершись локтями о черную зеркальную гладь.

В парке подметенные желтые дорожки между магнолиями и липами. Главный Кавказский хребет с карнизом фирновых льдов вытянулся зубчатой линией горизонта.

Грибоедов расхаживал с тростью по этим дорожкам, щурился на белоснежную кайму гор. Он часто щурился…

Бестужев судорожно цепляется за совпадения. Но совпадения мнимые. Грибоедов вернулся на Кавказ если не победителем, то и не раздавленным, не обреченным карабкаться по лестнице, когда тебя сбрасывают с каждой ступеньки.

И все-таки – подозрение не покидало Бестужева – многомудрого Александра Сергеевича тоже терзал вопрос, как с честью служить последекабрьской России («служить бы рад»), а не прислуживать императору («прислуживаться тошно»). Замышлял Компанию Закавказскую, обдумывал экономические прожекты. И Бестужев тратил чернила, доказывая выгоды торговли для русского владычества на берегах Черноморья, для выхода к Индии. Кого, однако, манят идеи, выношенные изгоями? Император клал солдатские головы там, где надо было выложить товар, торить путь для коммерции…

Розовый дом в Цинандали – веселые голоса, музыка, радостная суета. Все необременительно – вино, общение, смесь языков – русского, грузинского, французского.

Поэт Григол Орбелиани недавно из России, еще не остыл от офицерских пирушек. (Был сослан за принадлежность к грузинскому заговору, как и у Чавчавадзе, седьмой разряд – служба под строгим надзором полиции.) Орбелиани тянется к Бестужеву. Какие совпадения в их участи! («И этот ищет совпадения».) Когда-то любезный Александр Александрович сочинил «Замок Венден». Недавно поручика Орбелиани занесло в достославный городок, в Венден.

Орбелиани заливается смехом; белые ровные зубы под черной щетинкой. В доме барона Шторха он – шасть в комнату к племяннице хозяина; она играла на фортепьянах. Грузин упал на колени, приник губами к кружевному подолу… Немки чувствительны, тают от стихов. Даже непонятных, – Орбелиани декламировал по-грузински.

Бестужев вымученно улыбнулся. Менее всего ему хочется вспоминать «Замок Венден». «Ненавижу в Серрате злодея…» Каховский с печатью отвержения на челе!..

Милейший Григол Орбелиани перевел на грузинский язык «Исповедь Наливайки» и сейчас нараспев читает ее.

Бестужев ожесточенно полирует ногти. Зачем этот общительный стихотворец-офицер посыпает солью его плохо заживающие рапы? Десять лет назад он встал бы и вышел, сейчас – страдальчески морщится.

Только Нина Грибоедова заметила это. Сдерживающе протянув руки, выросла между двумя поэтами. Безнадежно влюбленный в нее Григол смолк на полуслове.

Нина повела агатовыми глазами. Грибоедов не зря называл ее мадонной Мурильо.

– Александр Александрович впервые в нашем доме. Он не воспротивится, если я буду его провожатой?

…Какая наивность! Вообразить, будто молодая женщина, овдовевшая восемь лет назад, поныне льет слезы, нуждается в чьих-то утешениях!

– Мне ваше имя назвал Александр Сергеевич. Он был добр к вам. Этого достаточно, чтобы вы у нас стали желанным гостем.

Бестужев поклонился.

– Но и если б он вас не назвал, мы всегда рады русским писателям.

Бестужев снова кивнул. Однако не предложил спутнице руку.

– Мы надеемся часто видеть вас в кругу наших гостей… Это, – она указала на этажерку, – ноты Александра Сергеевича.

Голос не дрогнул; она многих водила по дому.

Невозмутимость воспитанной на европейский лад восточной женщины. Она и глаза-то прикрывала, как Грибоедов, таясь ото всех. Но таилась, сохраняя спокойное великодушие. Бестужев, винясь, почувствовал: разделяя общую жизнь, Нина оставалась в глухом одиночестве, с глазу на глаз со своим горем.

Грибоедов и после смерти недосягаем. Бестужев им восхищался, но никогда не завидовал. И в новом постижении не было зависти, только горечь: но мне не останется такой вдовы, никакой не останется.

23

Барон Розен праздновал серебряную свадьбу. Вместе с супругой он возвышался на верхней площадке беломраморной лестницы. Парадный мундир усыпан орденами, муаровая лента через плечо, редкие волосы старательно зачесаны на низкий лоб и впалые виски.

Бестужев стукнул начищенными каблуками.

– Вижу вас в отменном здравии, Александр Александрович.

Командующий обращается к нему по имени-отчеству; это – добрый знак, но Бестужев не унял беса, шевельнувшегося внутри.

– Целебны пятигорские воды…

– Чудодейственна шляпа карбонария, – не задолжал барон.

– Здравие воина в руце начальника.

Розен, удерживая улыбку, заметил, что будет начальствовать над Бестужевым в новой экспедиции.

– Пока что, ваше превосходительство, мне уготован Кутаис.

– Имеретия – не худший край.

– Точнее – «Умеретия».

Короткий хохоток барона убедил Бестужева, что командующий сменил гнев на милость, не такой, в концо концов, дурной человек.

Обмениваясь с гостями кивками и шутками, Бестужев двигался через разряженную, благоухающую толпу. К нему в длинном светло-голубом платье шла Нина Грибоедова, глядя перед собой застывшими глазами-агатами. Даже в этом людском скоплении, где каждая вторая женщина могла сойти за красавицу, вдова Грибоедова выделялась своим отрешенным великолепием. Она никого не видела, кроме Бестужева, будто они были в пустой зале.

Он вздрогнул. Нина тихо, но не шепотом, а сдавленно произнесла:

– Убит Пушкин… Дуэль…

Достала из лифа смятый листок.

Веселое шествие обтекало их. Люди понимающе оглядывались: известный писатель и вдова известного поэта. Толпа уважает известность.

Бестужев, не взяв письма, повернул к выходу, В безввездной ночи редкие собаки отзывались на далекий вой шакалов. Лишь утренний ветер заставил почувствовать холод. Шинель он забыл в гардеробе у Розена.

Впереди вздымалась Мтацминда. С могилой Грибоедова.

По круто извивающемуся подъему он спешил к храму святого Давида. Дождался, когда откроют, и заказал панихиду по убиенным болярам Александру и Александру.

Немощный, высушенный временем священник, сострадая, взирал на поседевшего, безумно глядящего офицера в парадном мундире.

– Сын мой, до господа дойдет молитва и за того, кто не назван тобою, но чье имя в сердце твоем.

Бестужев в слезах упал на колени. Как осенило старика, что в сердце его и еще один убиенный поэт – друг далекой младости…

Убивают поэтов – умирает поэзия. Близка и его смерть.

Он жил неотделимо от Пушкина. Преклоняясь, браня, соревнуясь с ним, негодуя, надеясь убедить, удостоиться похвалы…

Последняя мечта – уйти в отставку, печататься у Пушкина в «Современнике» – рушилась, погребая его под обломками. Ему даже не дано отомстить за Пушкина, расквитаться с убийцей.

Немногое удерживало его в этой бренной, страдальческой жизни. С этого часа – того меньше.

Бестужев вернулся в свою пустую квартиру; сонному денщику Алешке Шарапову наказал никого но принимать.

Спустя три дня Бестужев написал Нине Грибоедовой о двух вершинах русской поэзии, о молнии, бьющей по вершинам…

Он писал о том, во что верил, но знал больше, чем писал. Отчаяние затопит, потом возможен жизнелюбивый всплеск. Но всплески такие все короче и реже. Темень беспросветнее.

* * *

…Потоцкий, первый собиратель тифлисских новостей, восхищенно присвистнул. Многие охотились за этой дивной птахой, но успешно только «сердечный приятель» Алек; как говорят по-русски, – раз, два и в дамки.

Не было никакого «раз, два», Екатерина Петровна сама выказала упорство. Заметив, как переменился в лицо Бестужев, разговаривая средь бала с Грибоедовой, поняла, что стряслась какая-то беда, и исполнилась сочувствия. К бестужевской пассивности добавлялась и осмотрительность. Муж Лачиновой – генерал, прикомандирован к штабу Кавказского корпуса, менее всего хотелось очередного скандала.

Катрин, зардевшись, созналась, что пробует писать.

– Умоляю – воздержитесь от уверений: «Не женское дело».

Она сложила на груди розовые ладошки.

Очарование Лачиновой не ослепляет с первой минуты. Лишь сейчас, когда она, разрумянившись, обмахивалась веером рядом на софе, он в нее всмотрелся. Чем-то напоминает Оленьку, Олю Нестерцову… Серые глаза, смоляные брови и пшеничные волосы, косы вокруг головы, волнующая белизна тонкой шеи.

– Не только не женское, но и не мужское, – сурово поучал Бестужев.

– Однако вы, Александр Александрович… Он обреченно пожал плечами.

– Сперва от юной беззаботности, потом…

– Потом? – подтолкнула Екатерина Петровна. Терпение, кажется, не входило в число ее добродетелей.

– Горькая необходимость.

Его не удивило, когда после трех встреч в доме Розена Катрин назначила свидание у себя, удивило другое – сочувствие воззрениям и судьбе Бестужева.

Слова о воззрениях насторожили. Но не настолько, чтобы вникать в них безмолвной тифлисской ночью.

Утром, обняв Бестужева, Катрин с болью прошептала:

– Эту голову царь хотел отрубить.

Такого ему слышать не доводилось…

Вскоре выяснилось, что Катрин знакома с Пестелевой «Русской правдой», ей известны имена декабристов-южан. Своими крамольными сведениями она была обязана деверю.

Офицер штаба Второй армии Евдоким Лачинов, как а многие другие заговорщики, поплатился эполетами, ссылкой на Кавказ, где после боев, в двадцать девятом году, получил чин прапорщика. К золовке он испытывал большее доверие, чем к брату-генералу.

Бестужев не сумел упросить Катрин показать манускрипты. В их отношениях он вообще ни на чем не настаивал, уступая Катрин первенство.

Его надежды на нее росли.

Ему не поведать всего, что скопилось, не успеть – век близится к закату. А красавица генеральша умна, грешит писательством… Чем черт не шутит.

Он открывал ей правду кавказской войны, которую не узреть с решетчатого балкона тифлисского особняка.

Лачинову изумляли познания Бестужева. До тонкостей разбирается в нравах туземных племен, свободно судит о действиях полковников и генералов. Однако это еще объяснимо: ее Александр соединяет в себе сочинителя и ученого, но откуда ему ведома мышиная возня в штабных канцеляриях, житейские дрязги, таинства бумажной волокиты? Он так возвышен, так далек от этого.

Восхищение Катрин подгоняло Бестужева, как шпоры доброго коня. Иной раз, правда, бывало больно.

– Зачем ты рвешься в эти отвратительные экспедиции? Истребляешь несчастные аулы?.. Я и Евдокима пытала: одним людям хотели даровать свободу, другим – навязать неволю?

У нее положительно мужское упорство в постижении истины. В том залог будущей повести. Не плетение кружев, не россказни досужей путешественницы, но правда, которую сам он жалкими крохами бросал публике… Ему позарез нужны ратные стычки – как это втолкуешь? – без них удушье, плесень, недуги. Бой сулит награду, новый чин, вожделенную отставку.

Об отставке он умалчивает, умалчивает о химерических планах какой-либо выгодной женитьбы…

Но разглагольствует о присяге, политических мотивах. России необходим Кавказ, кулак под носом Порты, противовес ненасытному Альбиону.

– Тебя утомляют, Катрин, политика и география?

– Нисколько. Я хочу уразуметь, в чем виноваты несчастные горцы? В том лишь, что их аулы лежат на пути России к великому ее жребию?

Она сидит у зеркала, чешет гребнем пшеничные волосы, подсвеченные солнцем, укладывает вокруг головы косу, доставая шпильки, зажатые в зубах.

Встав от зеркала, Лачинова припоминает, как Евдоким рисовал ей будущее России. Набравшись государственной мощи, русский народ обретет свободу и братски дарует ее всем народам страны.

– Нам самим не худо поучиться вольнолюбию у горцев, – размышляет вслух Бестужев. – Но история жестока.

– Жестоки люди.

Бестужев пытался доказать собственную правоту. Конечно, личность отпечатывается на истории.

– И меняет порядок вещей? – воспряла Катрин.

– Нет. Александр Македонский и Наполеон были велики, но история не пошла за ними, взяла свое.

– Однако платили люди, тысячи…

У себя дома Екатерина Петровна мелким почерком заполняла разлинованные страницы дневника. Делала это, вняв Сашиному совету, по-французски («Наши аргусы и в русской грамоте не сильны»).

Бестужев испытывал удовлетворение, какого не давали прежние романы: он обманет судьбу, оставит с носом своих гонителей, Расскажет о Зассе (горцы окрестили его «шайтаном») и о Ермолове, Вельяминове, о той, насколько выгоднее в высших интересах гуманный военачальник.

Бестужев уверовал в будущую книгу и заклинал Катрин: «Пиши, пиши, пиши».

Ей слышалось: «Прощай, прощай, прощай». Но она выспрашивала, каков собой Засс, радуя Бестужева ненасытной любознательностью.

– Ты нарисуй чудовище – хромой, багровая рожа, глазищи набухли кровью. Фраза эта, кажется, императора, однако в ней немалая правда: «Русские дворяне служат государству, немцы – нам».

Катрин наморщила гладкий лоб, стараясь усвоить еще одну истину.

Бестужев обнял ее, простоволосую: «Пиши, пиши, пиши».

В ответ он хотел услышать клятву сдержать обещание [42]42
  В 1844 году вышла книга Е. Хамар-Дабанова «Проделки на Кавказе», сразу же изъятая из продажи и уничтоженная. Запрещена была и хвалебная статья в «Отечественных записках», в номере, подготовленном к печати. (Статья анонимная, ее автор, как выяснилось, В. Белинский.) Под псевдонимом «Е. Хамар-Дабанов» скрывалась Екатерина Петровна Лачинова, жена генерал-лейтенанта Кавказского корпуса, тут же взятая под полицейский надзор. Граф Чернышев, прочитав «Проделки на Кавказе», изрек: «Книга эта тем вредна, что в ней что ни строчка, то правда».
  Герой повести – честный и великодушный Александр Пустогородов разжалован и сослан на Кавказ за участие в политическом заговоре. Кавказская жизнь, война, походы, нравы офицерства, административные мерзости… В самом Пустогородове немало от Бестужева. Но многое взято также у Евдокима Лачинова. Существует мнение, что он не только дал материал Екатерине Петровне, но и соучаствовал в написании. Е. Лачиновой потребовались годы, чтобы создать книгу, но волю Бестужева, ставшую последней, она выполнила.


[Закрыть].

Она коснулась губами его лба.

Он снова квартировал у Потоцкого; после обеда и допоздна на столе самовар, серебряный кофейник, кувшины с вином, блюда с фруктами.

Едва начнется любое застолье, вскоре снова – Пушкин, смерть… Потоцкий горячился: закатилась звезда, уничтожено божество.

– Смею тебя уверить, Алек, Мицкевич этого не простит, он из Парижа пошлет картель Дантесу…

Где бы Бестужев ни оказывался, он слышал все то же. Будто ему выражали сочувствие как близкому другу Пушкина. Дружба не возбуждала сомнений.

И в тифлисских домах – печаль, негодование. У Ахундова брови сведены в узкую, как углом прочерченную линию между бледным лбом и глазами.

– Хочу воздать гению Пушкина. Сочиняю поэму.

Бестужев поддержал: Пушкин воспел Кавказ, его муза внятна всем языкам и сословиям. Теперь он в этом удостоверился, как никогда до сей горькой поры.

Самого Бестужева не тянуло писать, что-то надломилось, смерть Пушкина углубила надлом.

Кончен их долгий союз-спор. Для Пушкина спор давно, вероятно, иссяк. Бестужев все еще сравнивал, то гордился своим первенством, то уступал его, клял собственную малость. Не состязание длилось – его, Александра Бестужева (Марлинского), жизнь, неприкаянная, сумеречная; лишь далекий свет – Пушкин. Свет угас. Всеобщее горе доказало победу Пушкина и печальную, растянувшуюся на годы неправоту Бестужева…

Коли Пушкин покинул этот мир, давно загнанному в угол Бестужеву и вовсе ничего не остается. Желание вывести себя «в расход» крепло. Довольно жалких уверток, от судьбы не укроешься и в пылких объятиях Катрин. Он просвещал и заклинал ее, угадывая роковой исход.

Жажда жизни, однако, неиссякаема. Хотя все запасы энергии израсходованы.

Отправиться в экспедицию (даст бог, забудешься, беснуясь в сече) или, послав к чертям все, затаиться где-нибудь в тиши?

Затаиться не удавалось, приказано после похода отбыть в Кутаис. Задача похода – смирить Цебельду, морем выйти к мысу Адлер, овладеть им, укрепиться среди скал и расселин (подле такой дороги Фермопилы – Невский проспект). Обосновавшись, дождаться царя.

Барон Розен лично возглавлял экспедицию, с ним поедет генерал Вольховский, который обещал держать Бестужева своим адъютантом.

Ранней весной Бестужев прибыл в боевой лагерь на песчаном сухумском берегу. Накануне отъезда в Сухум он писал матушке: «Страх есть чувство мне неизвестное. Что будет, – будет; чему не быть, – не бывать. Это моя вера».

Оплакивающий Пушкина Тифлис далеко. Однако тифлисские собеседники Потоцкий и Ахундов включены в экспедицию. Снова, снова о Пушкине…

Радуйся морю, слушай шелест платанов, утром бросайся в волны. Но и в этот рассветный час не по себе. Благословенный край во власти невежества и угнетения.

Отряд вызволяет русских солдат, плененных горцами либо бежавших к ним и сделавшихся рабами. Рабы рабов…

Не нужно большой прозорливости, чтобы угадать, как дорого обойдется подарок императору – мыс Адлер.

«Не знаю ничего гибельнее для занятий умственных, как военная служба, – пишет Бестужев Ксенофонту Полевому, – она не только отнимает настоящее время, но истребляет всякую привычку к занятиям в будущем».

«Что чахоточная словесность наша? – что ее поклонники и работники? Мне все и вся надоели».

Он уже распорядился, кого из братьев какой суммой ссудить. Из-под Сухума напоминает Елене: шесть тысяч рублей Николаю и Михаилу, им же про запас четыре тысячи; с Павла не взыскивать две тысячи, которые задолжал… Хорошо бы получить от Павла перстень с резьбой и эмалью, с восьмиугольным аметистом для гербовой печати. Это станет памятью о младшем брате. Если брат поспешит…

После гибели Пушкина барон Розен помягчел к Бестужеву. Гуляючи на сухумском берегу (сухой песок скрипел под сапогами), барон рассказал, как еще два года назад взывал к императору отставить Бестужева от службы из-за дурного здоровья.

Розен теребил редкие волосы, страдальчески морщил лоб.

– Велено было сохранить вас в прежнем положении и держать подальше от прочих…

Не посвященный во многие обстоятельства гибели Пушкина, Бестужев догадывался, что царь удовлетворенно потирает руки.

Лицо императора не удержалось в памяти, портреты врали, а нервно дрожавшая белая кисть, пальцы с длинными, узловатыми фалангами, розовыми закругленными ногтями – на черном лакированном столике запомнились. Царь старался унять дрожь, бесплодие усилий еще более его озлобляло…

«Доложат, что мне каюк, мстительно потрет руки». Бестужев снова увидел бледные пальцы, что радостно трутся друг о друга.

Вечером в каюте командующего собралась свита, был зван и Бестужев. Барон Розен участвовал в общем разговоре о Пушкине и повернулся к Бестужеву, когда речь зашла о поэме Ахундова.

Ахундов встал, стройный, легкий, ловко затянутый в летний мундир.

Вольховский усомнился, – обществу далека поэма, написанная по-татарски.

– По-персидски, ваше превосходительство, – уточнил Ахундов.

– Нашему брату что персидский, что татарский – один шут, – внес ясность Розен.

– Господин Бестужев сведущ в татарском и в персидском, – ответил Ахундов.

– Отлично, – подхватил Розен. – Бестужев переложит поэму на русский язык. Кавказ стихами почтит память убиенного гения.

Высказывание это звучало излишне смело; до Черноморья донеслась молва о стихах молодого петербургского офицера, винившего двор в гибели Пушкина. Вскоре, ждал Розен, автор окажется у него под началом. Если не укатают в Сибирь…

Той же ночью Бестужев и Ахундов взялись за дело. Переводчика увлекала восточная красочность слога, он соглашался и с ахундовским расположением звезд на небосклоне русской словесности.

«Державин завоевал державу поэзии – но властелином ее Пушкин был избран свыше.

Карамзин наполнил чашу вином знания – Пушкин выпил вино этой полной чаши…»

Ахундов не возражал, когда Бестужев, сохраняя пышность строк, кое-что уточнял и вместо «О, жертва смерти» ставил: «Убитый злодейской рукой разбойника мира!»

Бестужев видел, что на бумаге Ахундов словоохотливее, чем в общении. Поэтому его обрадовала похвала «Мулла-Нуру»: ни один русский не постиг столь верно и сочувственно кавказца, не описал его с такой правдивостью.

Дни, завершавшие экспедицию в Цебельду, Бестужев отдал переводу. Он прощался с Пушкиным строфами Ахундова.

24

3 нюня отряд барона Розена, разместившись на семнадцати кораблях, вышел из Сухумской бухты и взял курс на Адлер.

Бестужев, как адъютант Вольховского, вместе со штабом плыл на борту сорокачетырехпушечного фрегата «Анна».

Море успокаивало, отдаляло от земли. Когда Розен, не приказывая, не прося даже, между прочим бросил, что не худо бы взбодрить солдат лихой песней, – ветер капризничает, многих укачало, сражение грянет жаркое, – Бестужев насторожился. Что барону известно о песнях, которые когда-то он сложил вместе с Рылеевым?

Через минуту у Розена вылетело из головы. Подумал о солдатской песне, под боком – сочинитель, только и всего.

Бестужев взыграл, велел заспанному Алешке принесть походную чернильницу и бумагу. Устроился в затишке, на корме.

 
Плывет по морю стена кораблей,
 
 
 Словно стадо лебедей, лебедей…
 

Он осмотрелся по сторонам. Белые фрегаты, покачиваясь, рассекали зеленовато-синие волны. Возле ноги вперевалочку ползла мохнатая гусеница. Как ее занесло сюда? Мир был полон чудес. Но песня должна восславлять совсем иное чудо. Стрелки, что лежат вповалку на палубах, маются морской болезнью, высыпят на враждебный берег и – бегом вперед. Волны вопрошают:

 
Уж не будет ли турецкая кровь
 
 
Нас румянить по-старинному вновь?
 

Тучи подхватывают!

 
Уж недаром слетаются орлы,
 
 
Как на пир, на черкесские скалы…
 

Пир будет кровав. Рекрутам это невдомек, но ефрейторы-усачи знают, что почем на цветущей кавказской земле. Ловкость понадобится, спайка, отчаянный бросок под защитой корабельных пушек.

 
А чуть на мель, мы вперед, усачи,
 
 
Сумы в зубы, в воду по пояс скачи…
 
 
Беглым шагом на завал, на завал,
 
 
Тому честь и крест, кто прежде добежал…
 
 
В рукопашную пали и коли,
 
 
И вали, и усами шевели…
 

Валиться будут не только черкесы; кресты не только на грудь, но и могильные. Ради чего боевые кличи мешаются с последним стоном?

Незамутненно веря в праведность войны, Бестужев когда-то тиснул в «Тифлисских ведомостях» «Солдатскую песню»:

 
За святую Русь – вперед!
 
 
Все вперед, все прямо…
 

Это на Кавказе-то – прямо… Он безрадостно усмехнулся, задержал перо в чернильнице с бронзовой крышкой. Не за святую Русь падут солдаты при Адлере. К чему обманывать их, себя?

 
Нам похвально, гренадеры, егеря,
 
 
Молодцами умирать за царя.
 

Длинновата песня – два десятка куплетов. Но запоминается. Благо в исконно русском стиле, в манере разговора.

Барон Розен с Вольховским спасались от солнца под тентом, курили в походных креслах на носу фрегата. Выслушали, похвалили. Вольховский, покусывая ус, напомнил, что Бестужев учит не токмо солдат, но и офицеров, в «Мулла-Нуре» имеется практическое описание, как форсировать горные потоки. (Бестужев благодарно подумал о Вольховском: читает, не упускает повода внушить командующему симпатии к опальному прапорщику.)

Розен спросил, на какой мотив поется «Адлерская песня»? Бестужев напел «Как по камешкам чиста реченька течет…»

Последовал приказ писарям размножить текст, не медля, учить во всех взводах. Барон обещал доложить о песне императору.

Менее всего Бестужев хотел, чтоб царю докладывали о его песенном сочинительстве. Недолго связать новые куплеты со старыми…

В своей каютке Бестужев повалился на койку. С лёта писавшаяся песня опустошила его. В ней – прощание с морем, с комочками облаков в полуденной сини, с молодыми солдатами и усачами-ефрейторами.