Текст книги "Месть фортуны. Дочь пахана"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Потому старалась не смотреть в его сторону, не слышать голос, не знать о нем ничего

Но, словно черт в бок толкал. Назло всему, поворачивала голову в сторону Мишки. Он стал замечать перемену. Удивился. Потом и сам почему-то не сводил с нее глаз…

– Потому что других девок рядом не было. Одна. Вот и смотрел, как на чучело. Был бы выбор – не оглянулся, – ругает себя Капка.

– Видел он девок. Всяких. Да не потянула душа. На нее смотрел. Не все в роже! Нашел, увидел в Задрыге что-то иное. Но тоже смолчал. Ни слова не обронил. Так и расстались молча. Теперь уж, вряд ли суждено встретиться…

Плачет Капка О Мишке и о море. Молча, сквозь зубы и веки.

Как мало прожито, как много пережито…

Холодеют синие губы Зубы намертво сцеплены. Ни звука сквозь них. Дыхание еле угадывается

– Жива ли она ⁹

– Видишь, плачет! Выходит, жива!

Задрыга не слышит, ничего не чувствует. Она далека отсюда, от всех земных забот малины. Она теперь в саду, громадном и красивом, где много цветов и стрекоз, где птицы и бабочки одна другой прекраснее – порхают вокруг Капки, поют веселые и смешные песни.

Задрыга даже о рогатке забыла совсем. Зачем она ей? Девчонка кружится вместе с мотыльками, боясь наступить на цветы. Ей никого не хочется обижать, потому что вокруг все

добры и любят ее, как никто и никогда в жизни. Она не видела раньше ничего подобного. Ей так не хочется покидать этот сад. Да и зачем? Ведь никто не гонит Задрыгу отсюда, все рады ей.

И вдруг она слышит голос Сивуча. Он доносится издалека, из маленькой черной тучки, что спряталась в густой кроне дерева:

– Чего сопли пустила, безмозглая вонючка? Носишься тут, как гавно в проруби! Иль дел не стало? Иль на халяву тебя, мокрожопую, в люди вывел? Чего, хвост задрав, позоришь, дура, кровь фартовую? Завязывай с кайфом! Пора в малину отваливать! К кентам!

Капка хотела спрятаться от этого голоса, обидных слов. Но он находил ее повсюду и хохотал над самой головой, в уши, он оглушал, гнал из сада:

– Ишь, приморилась, зараза облезлая! Лярва доходяжная! Отпаши то, что за тебя пахан выложил, а уж потом отваливай! А ну! Шмаляй, лахудра немытая! Осколок дурной ночи! Бухая блевотина! Чего прикипела здесь? Тут чистые дети канают. А ты кто?! – напомнил Капке самое больное.

Задрыга мигом очнулась. Открыла глаза.

Где сад и стрекозы? Где та мелодия, что лечила душу? Где та прозрачная голубая легкость? Неужели это был лишь сон? Но почему пахнут цветами того сада ее руки? И лицо влажное от росы? Где сон, где явь?

– Ну, вот и оклемалась наша стерва, – услышала Капка голос Боцмана и поняла, что явно не спит.

– Ты не канай, змеюка подлая! Уж неделю, как приморились с тобой! Пора и на катушки! Кончай на игле и колесах дышать! Хамовку файную имеем! – вставил Глыба.

– Ты не ссы! Мы того карманника уже замокрили. Шакал его припутал. И как саданул ему перо! По самую, что ни на есть… Он и накрылся. Пока сдыхал, услышал, за кого с него душу выпустили!

– Его менты накрыли, – удивилась Капка.

– Верняк! Но шпана его вырвала. Из лягашки, в ту же ночь. За навар. Привели к нам на хазу. Тут и ожмурили враз, без трёханья… Так что тебе теперь за двоих дышать! – поддержал Таранка.

Капка порадовалась, что фартовые не оставили без мести случившееся. Не пожалели денег. И не просто вломили, а убили карманника, посмевшего метнуть в Задрыгу нож.

– До нас не сразу доперло. Ты около «тачки» стояла Мы уже «на взводе», ждали, когда шмыгнешь в машину. А ты согнулась, как старая трешка, и мурлом пропахала возле колеса. Шакал поднял. Глядь – перо торчит в тебе. Карманник рыгочет. От радости усирается. И менты уже к нам намыливаются, какие карманника попутали. Пахан тебя сгреб в охапку, шмыг в тачку, и оторвались мы от лягавых. А ты без памяти, посеяла все. Шакал тебя на хазу приволок. А мы – врача надыбали. Самого кайфового по ножевым ранам. Он средь фартовых уважение имеет. Многим жизнь заново дал. Он и вырвал тебя у смерти. Ты у него неделю канала. Тяжелой была. День и ночь возле тебя няньки в стремачах сидели. Нельзя было трогать, перевозить. Едва оклемалась. Натерпелись мы страха. Теперь живи! – радовались кенты.

Глава 3
Лихая судьба

Капка скоро начала самостоятельно есть, вставать с постели, ходить по комнате. Она все еще чувствовала боль в левой части тела. Карманник задел что-то очень важное. И Задрыга нередко просыпалась среди ночи от судорог, сводивших сердце, и от страха, донимавшего ее.

– Это пройдет со временем, – успокаивали фартовые, начинавшие уже тяготиться разговорами о болезни Задрыги. Та почувствовала. Замкнулась. И снова стала прежней. Отказалась «от колес», навязанных врачом, лечилась методом, подсказанным Сивучем. И вскоре впрямь встала на ноги.

Девчонка уже знала от малины, что приехали они в Ростов очень кстати. Что через пару недель тут собирается сход фартовых, где будет выбран сам маэстро. Пахан всех паханов и фартовых, главный вор, самый уважаемый из законников. На этом сходе должны будут собраться воры от Мурманска до самого Сахалина. Все они уже оповещены, всех их ждут в Ростове с нетерпением.

– Ох и будет сходка! Последняя такая была двадцать один год назад, когда назначали недавно умершего маэстро. Ох и кент он был! Ломовик! А хитер, падлюка, хуже нашей Задрыги! – вспоминал Глыба восторженно.

– Я его один раз в жизни видел. Когда меня паханом Черной совы сделали. Он со мной ботал обо всем. Что я умею, где ходки отбывал, как и с кем линял, какие дела проворачивал, какие навары имел, сколько в общаке имею, сколько кентов в ходках канают, посылаю им грев или нет? Какой положняк даю приморенным кентам – какие из ходок возникли и привыкали к воле заново? Сколько на главный общак отвалю? Все я ему выложил. Все ему по кайфу пришлось. К одному прикипелся, что зоны плохо знаю, тюряги, штрафные изоляторы не нюхал, в одиночках не канал. Законов ходок не знаю. И хотя судимостей до хрена, ни одну ходку больше двух месяцев не тянул. Линял шустро. Он меня тряс, мол, колись, как пофартило смыться? Я трехал…

– Я тоже мозги посеял от дива, как слинял ты с Колымы? Из последней ходки? Не ботал о том ни разу. Хоть теперь расколись! – просил Боцман.

– Почему я? Пусть Глыба с Таранкой вякнут. Вмёсте срывались с зоны! Есть о чем ботать! – усмехнулся Шакал и подсел к Задрыге, сделав вид, что разговор ему не интересен. Пережитое давно стало прошлым. Стоит ли его ворошить?

Глыба и Таранка были иного мнения. И чуть возникал повод, любили рассказать, как убегали из зоны.

– В тот раз нам прямо в суде вякнули, что упекут на самую что ни есть Колыму, к черту на кулички. И намекнули, что живыми оттуда не выберемся. А все потому, мол, что гавенней нас в свете не надыбать. Лаяли нас рецидивистами, бандитами, отходами от фраеров. Вот это последнее хуже плевка обиженника стало. Мне легше было бы парашу Через соломинку схавать, чем такое! – побагровел Глыба и выдохнув сказал:

– Да ты и сам все это слышал и пережил.

– Но как вам удалось всем троим слинять оттуда, с зоны? – не отстал Боцман.

– Погода выручила. Сам сек, какие там бураны были. Самолеты перестали почту из Магадана привозить. И тогда ее начали доставлять на собачьих упряжках. В мешках. Мы все трое в больничке канали. Поморозились. Ну и засекли, когда каюр возник во дворе зоны. Скинул он мешки, охрана их в спецчасть уволокла. Пока собрали обратную почту в мешки, мы доперли. Вышли из больнички и того якута, что почту возил, приласкали трепом. Угостили спиртом, какой сперли в медчасти. Каюр выжрал. Сел в нарты и кемарит. Охрана ему мешки с почтой вынесла. Нас отогнала. Мол, чего тут шляетесь? А якуту предложили чай попить на дорожку. Согреться. Он и похилял. Охрана мешки побросала в нарты и тоже в спецчасть. Кому охота яйцы морозить на колотуне? Ну, а мешки в зоне все одинаковы. Нырнули мы в больницу, вытряхнули грязное белье из мешков. И ждем, когда последний охранник от нарт слиняет. А он, гад, словно чуял, прикипел надолго. Тем временем буран свирепеть начал. Мы уже прибарахлились. Намылились в бега. Свет погасили. Прикинулись будто кемарим. Охранник увидел, что в нашем окне темно и в караулку шмыгнул, погреться. Уложили мы вместо себя в койки белье из прачки. Сами – в мешки и в нарты

залегли. Лежим, бзднуть не смеем. А колотун уже до печенок достал. Каюра все нет. Продирает нас мандраж за все разом. Что если якут лишь по утру смываться вздумает? Мы в сосульки превратимся, – усмехнулся Глыба.

– Да нет! Другого ссали! Что нас вместо писем унесут в спецчасть на ночь, раз каюр ночевать остался, – вставил Шакал.

– Вам легко трехать. Я трясся оттого, что сидор, в какой я влез, почти пустой был. Охрана, будь посветлее, вмиг разглядела б. Но буран вовсе ошалел. Темнело быстро. Меня с нарты сдувать стало. Но тут якут возник. Спросил у оперов, будет ли еще почта? Все ли письма погрузили? И начал нас увязывать, чтобы не растерять дорогой. Крепкие веревки были у него. Чуть не задушил меня, пропадлина! – обругал каюра Таранка.

– Короче, вывез он нас из зоны, ничего не подозревая, кто у него за спиной приморился. Мы канали сколько нас хватило. Потом я вздумал «перо» в ход пустить. Веревки душу передавили. На них только лягавых мокрить, а каюр нас – фартовых, чуть не размазал. Попробовал достать «перо» и хрен в зубы, клешней пошевелить не могу. Намертво зашпандорил, падла. Чую, и кенты приморены крепко. И не секу, далеко ли от зоны слиняли? Слышу снег под нартами скрипит. А когда колотун уже душу достал, не стерпел, позвал якута. Тот со страху еще быстрей своих псов погнал. Как потом вякал, думал, шайтан его окликает. Когда доперло, что за спиной у него шайтаны загибаются, застопорился гад! – говорил Шакал.

– Ну и трясся он, когда узнал нас! Аж позеленел! Мы его уломали, пофартили. Пузырек спирта раздавили на четверых, уже на подходе к Магадану. Там мы слиняли от него. И этой же ночью тряхнули начальника зоны – бугра недавнего.

– Вы к нему в хазу возникли? – удивленно перебил Боцман Глыбу.

– Ну да! Только в неровен час. Этот кабан на своей «параше» кайфовал. Даже не почуял пропадлина. Один канал. Даже шмару не имел. Мы его там и размазали. Тихо… Ксивы выгребли. Прибарахлились и ходу. Ночью на судне ушли.

– У него ксивы ожмурившихся зэков были. Целый ящик. Верняк, сбывал за башли. Иначе, на кой хрен сдались?

– Да ты ж мозгами раскинь? Он и нам вякал, до смерти в зоне приморить. Потому погнал нас тогда на пахоту без робы, чтобы откинулись шустрей. Когда нас привезли в зону помороженных, конвой шерстил, зачем живыми доставили всех троих? Не могли, мол, дождаться пока ожмуримся.

– С чего на вас он наезжал? – спросил Боцман.

– В делах наших особые пометки были. Мол, направляем к тебе тех, какие обратный адрес не должны помнить. Он из дресен лез от старания. Но не обломилось ему. Слиняли. Фортуна помогла. И едва до Урала – там легче. Зима еще не свирепела. До дышали до Брянска.

– Лихо нам врубили тогда в суде!

– Все за ментов ожмуренных! За них из нас души вытряхивали. Из-за «сундуков» и «кубышек» фартовых в особняк не сунут. Этот режим особого содержания для тех, кого не враз, а медленно мокрят, годами. Ведь зэки в бараках так и вякали, что оттуда никто ни разу на волю не выскочил. Только вперед катушками. А там – все едины, – выругался Глыба.

– Ас той ходки как слинял ты, Шакал? Когда тебя на Сахалин увозили? – полюбопытствовал Таранка.

– О том меня и маэстро спрашивал. Мол, вякни, как обломилось слинять? Я и трехнул, как было, – усмехнулся пахан. И рассказал:

_f– Повезли нас «в телятнике». Хвост у товарняка чуть ни на километр. Зэков – с десяток вагонов. В Москве нацепляли со всех городов и мест. В вагонах кто разберет. Всякой шушеры до хрена. Одни – не впервой, другие – как целки? Одни плачут, сопли до колен, другие курят и ночами. Третьи – плевали на все и всех. Но был один – падлюка! Не мужик, засранец! Его, если выставить на базаре, последняя шмара не захотела б. Гавном назвать, чью-то жопу обидеть можно. Этот козел влип за усердие. Инженер-строитель. Ну и хорек! Какая задница придумала его на свет высрать? Всех рожают! Этот! Только через жопу свет увидел. И мозги у него, понятно, из гавна были! Мудак тот заставил строителей дом зимой достроить. И к весне сдал его под заселенье! Раньше срока – на год! Премию получил. Люди въехали. А на третий день ночью дом до самого фундамента рассыпался. Сколько людей погибло, жуть! А этот мудак вякал, мол, он не виноват. Не дал дому выстояться в зиму и не виноват! Когда его забирали, он винил жильцов. Каков козел? Мол, они вбивали гвозди в стены, нарушили структуру! Ну да хрен бы с ним, если б не был он вонючкой! Сколько я на свете дышу, не встречал еще такого хорька! У него не только из пасти, даже из шнобеля и лопухов несло, как из немытой сраки, И вскоре в вагоне всякого виноватого клали на ночь рядом с этим козлом. Проигравшиеся давали себе обрезать ухо, отрубить палец, только чтобы не ложиться рядом с бздилогоном. Те, кто ночью о бок с ним кемарили, до утра не выдерживали. Задыхаться начинали. Другие – блевали, не терпя зловония. Не мужик – гнилая параша! – сплюнул Шакал брезгливо и продолжил:

– И была у этого мудилы подлая привычка, когда все за стол садятся, он тут же – на парашу. Приморится и кайфует, гад, рулады его за вагоном слышны. Но это ладно. А вонь такая, словно не баланду хаваем, жопу обиженника опорожняем собственными языками. Многие из-за этого хавать не могли. Валились с катушек. А охрана лыбится! Мол, мы того вонючего мудака, как великую драгоценность беречь станем. Как редкий алмаз, за большой навар отдадим в зону, где отпетые негодяи будут. И этого хорька, на все годы, до самой смерти, под бок на соседнюю шконку приморим. Я как услыхал такое, сердце мне сдавило. Понял, мне грозит конвой. А ведь довелось по незнанию рядом с тем гнильем лечь, – сознался Шакал.

– Насморк был. Зэки решили, не почую! Так через полчаса насморк как рукой сняло. А в голове – звон, будто угорел. И тошнота к горлу комом подступила. Ну я враз засек, от чего все приключилось, сорвал паскуду и выкинул с нар, вниз, на пол к конвою под бок и уснул тут же. Когда мне им грозить вздумали, усек, надо смываться, либо того хорька замокрить. Третьего выхода – не может быть. Мы к Челябинску подъезжали как раз. Я и усек, как побег устроить. Ну да как ни мылься, не светило мне. Конвоиры, а их двое на вагон пришлось, зенки на меня уставили. Предупредили их, это верняк, что я своего случая не упускаю. Ну, сели мы вечером хавать. Кто где приморился. Этот мудозвон враз на парашу вскочил. Окорячил ее и завел свою музыку. Я ему, падлюке, трехаю, чтоб заткнулся. У нас дыхание от его вони перехватило, глаза на лоб полезли. А конвой хохочет. Ему по кайфу те концерты были. Но… Тут одного из наших на блевотину поволокло. Умолили мы охрану двери приоткрыть. У мужика, аж сердце заклинило. Понял конвой – загнуться может зэк. Ну, мы его к двери поближе подтащили. И я не сдержался. Как раз неподалеку от того козла был, он будто назло, завелся, как паровоз. И откуда в такой гниде столько вони – не пойму. Ну и врубил ему по самые. Хотел всю вонь разом с душой вышибить. Была не была! Чем из-за него задохнуться, лафовей под «вышкой» откинуться, подумалось тогда. А вонючка – кентелем в стену вагона врубился и парашу перевернул. На себя и на конвой. Я и выпрыгнул на ходу, пока конвой гавно выплевывал. Обоим охранникам на мурло попало из параши – в зенки. Я только глянул и ходу. Никто опомниться не успел. Поезд через секунды в тоннель вошел. Так что мне пофартило. Я с полотна скатился и в реку. Нырнул и пошел по течению – вниз. Слышу, поезд застопорили. Весь конвой, наверное, вывалил меня дыбать. Да где там… Я

им как привиделся. И теперь фортуну благодарю, что засранцы на свете дышат. Без него как смылся б? – рассмеялся Шакал.

– Таранка, а как ты слинял из Магадана? – спросил Глыба кента о побеге из зоны, о каком он сам ничего толком не знал.

– Мне не с конвоем махаться довелось. И волю свою я у волка из зубов вырвал, – вспомнил тщедушный кент и продолжил:

– На трассу нас погнали мусора. Пахать вместе с работягами. Я – сачковал, держал закон. За это – хавать не давали конвоиры. Но злее их был колотун. До горла достал. Я и вздумал, файней откинусь, чем фраерну закон. Ну и приморился на сугробе. Как в снег мурлом воткнулся – уже не помню, не слышал, как меня в землю кинули, приняв за жмура. Охрана или зэки – не знаю того. И сколько там канал – один Бог ведал. Но оклемался. Видать, согрелся в могиле И не пойму, где я и что со мной. Кругом темно и тесно. Понял, не на шконке в бараке, не в шизо. И доперло… Жуть взяла. Базлать начал. Дышать захотел. Слышу, кто-то сверху ковыряется, помогает. Я клешнями пытаюсь дергать. И, мама родная, глядь, волчье мурло надо мной висит. Рычит, паскуда, что пахан, – усмехнулся в сторону Таранки.

– Я его по фене обложил. Он умолк, на меня таращится Тут я взвыл, мол, чего сачкуешь, курвин сын? Выгребай шустрей! А он, пропадлина, приморился рядом покемарить Ждет, когда накроюсь. Ну, думаю, хрен в зубы! Давай сам шевелиться. Клешни выволок. Потом и ходули. Там и весь выбрался. Закидал могилу свою, ровно в ней морюсь. А волк не линяет. Как конвой, зараза, по пятам… Я его землей, мерзлыми комьями отгонял. Отскочит, взвизгнет, залижется змей и опять ко мне. Ну я сообразил, что линять шустрей надо Рассвет наступал. Зэков должны скоро привезти на пахоту. И похилял. Волк – за мной охранником хиляет. Когда невмоготу– бросался на меня, – закурил Таранка.

– На мое счастье, старый попался зверюга. Молодой – в клочья бы пустил враз. Сшибить с катушек тогда – легко было. Видать он, лярвин кобель, не хуже меня, давно не хавал. Вот и плелись мы, не зная кто кого вперед схарчит. Я от него на ночь на дерево залезал. Чтоб не свалиться, меж сучьев устраивался до утра Чуть свет – опять волоклись бок о бок Сколько дней – не помню. Якуты подобрали. Не высветили Две недели поднимали на ходули. Я чуть оклемался – и пахан возник… Он увез…

– А волк? Как же он тебя не схарчит – удивилась Задрыга

– Зверюга людей почуял. Раньше чем они появились. Якуты те охотниками были. Волк запах оружия издалека чует. Видел я, как он застопорился, шнобелем закрутил, взвыл так, даже мне зябко стало. И ходу от меня. Ровно шпана от законника. Не оглянулся. Только его и видел…

Шакал, слушая кента, усмехался. Он помнил, как прикинувшись Таранкиным отцом, приехал в зону. На свидание. А ему ответили, что сынок умер. Шакал тогда чуть дара речи не лишился. И попросил показать могилу. Охрана привела. Указала, где закопали Таранку. И тогда Шакалу взбрело в голову раскопать, убедиться самому. Благо, конвой и зэки далеко от этого места ушли.

Когда пахан увидел, что могила пуста, понял, ломал комедию его кент. Искать его надо среди живых. И вскоре нашел законника. Целый год не брал в дела. От Таранки одно звание осталось. Кожа и кости. На человека не был похож. Казалось, прикоснись и рассыплется на кости.

Шакал когда покинул зону, в какой его кент в жмурах числился, по поселкам проскочил, выспрашивая, нет ли завалящих мужиков для артели старателей. Ему и подсказал один алкаш искать среди беглых, какие у охотников и оленеводов прижились. Там они через пяток дней встретились. Таранка узнал Шакала по голосу. И позвал…

Плохо видел тогда законник. Голод и холод лишь чудом не доконали. Живуч оказался. Вот тогда, прямо из снегов, из юрты, сгреб в охапку. И через десяток дней привез на море. Денег не пожалел, нанял сиделку и врача. Снял для кента комнату. Часто навещал фартового. Пока тот не окреп полностью, не забирал его. Таранка и теперь, хоть годы прошли, помнит доброе Шакала.

– А почему мы Черная сова? – поинтересовалась Капка, давно караулившая момент, когда разговорившиеся кенты раскроют ей тайну названия малины.

Шакал строго глянул на дочь, приказав взглядом – замолчать. Но… Глыба не заметил:

– Вообще тебе уже можно про то вякнуть, – усмехнулся широкой, простоватой улыбкой и продолжил:

– Влипли мы в зону всей малиной. Попутали мусора. Впаяли на всякий шнобель по четвертному и в Сибирь захреначили. Мы все вместе уже лет пять фартовали. Но своей кликухи малина не имела.

– Ты короче трехай! – встрял Боцман. И продолжил:

– Вздумали слинять. А для того – тайгу поджечь. Чтоб не потеряться – совиным голосом окликать друг друга. Так и отмочили. Подпалили файно и слиняли. Конвой все зенки просрал. Пожар тушили. А мы следом за зверями. Выскочили и ходу… Нас сгоревшими посчитали, – хохотал Боцман.

– А почему Черная сова? – не успокаивалась Задрыга.

– В том пожаре иной совы не могло быть. Там небо черным стало от копоти и дыма. Охрана, слыша совиный крик наш, внимания не обращала. Сов хватало в тайге. Только они от дыма и огня враз лес покинули. А нам по кайфу пришлась затея. С тех пор, где нужняк, так вот и окликаемся. Другой, чужой малине, наших голосов не повторить, и тебе надо тому наловчиться. Время пришло. Голосом своей малины должна вякать. Когда лягавые вблизи иль фраера в кольцо берут. Тот голос – сигнал. Но секи про тон его. Резко и коротко – шухер, тихо и мягко – на деле – значит пора шевелиться! Громко трижды – линяй! Вот так это надо! Запомни! – прокричал голосом совы, и Задрыга тут же повторила услышанное.

– Лафово! Вот так и маячь! Ну без понту не дери глотку! – предупредил Боцман Капку.

Девчонка слышала, что на сходку малина собирается основательно. Она начнется вечером. Сколько дней продлится – никто не знал. Но все были уверены, что после «ее обмыть встречу и разлуку на несколько лет, а может, и на всю жизнь, пойдут законники в ресторан. Там будет весело.

Капка всей душой вздрагивала именно оттого, что кенты пойдут в ресторан. И тоже без нее.

– На сходку нельзя! А в ресторан почему не вместе? – допытывалась зло.

– Еще чего?! Ишь, доперла? Ты что – шмара? Фартовая? Ты – зелень! А коли так, не рыпайся! Хазу стремачить надо. Без дела не приморим. С нами – рано. Созрей! В фартовой бухой компании – тебе не место! Будь в хазе! За стремача! Не то вломлю! – разозлился Шакал. И Задрыга отодвинулась от него на другой конец стола.

Рестораны… Именно там, чаще всего, попадают фартовые в лапы милиции. Это Задрыга слышала от Сивуча.

– Секи, Капка, не надо мозги иметь, чтоб допереть, какая публика правит кайфом? Фартовые нынче мозги сеют. Откупают ресторан на всю ночь. Самых клевых официанток и поваров фалуют в обслугу. Музыкантов, какие феню знают. И наши – колымские, печорские, сибирские и сахалинские лагерные песни. Фраера их не слышали. А лягавые, едва до их лопухов феня дошла, тут же в кучи сбиваются и на законников прут. Воронками ресторан в кольцо берут. И законников всех разом накрывают. Те потом допирают в ходках, кто их засветил? Да никто! Сами себя! Не надо базлать во всю глот

ку на весь город про Колыму и Сахалин! Фраерам этих песен не понять. Все это своей шкурой пережить надо. Ну, коли сумел и там выжить и на волю выскочить, сумей молчать! Так нет! Чуть бухнут, и понесло в разнос! Да так, что не услышать этой фартовой попойки мусорам – мудрено. От нее стекла в конце квартала, дрожат. Все вокруг спят. А ресторан, что новогодняя елка – весь сверкает в огнях. И всяк фартовый в нем, как на ладони. Редко веселятся законники, но громко. Оттого и коротко. Когда взрослой станешь, не бухай в ресторане. За короткую эту радость – волей и жизнями многие поплатились, – говорил Сивуч, предостерегая Капку от беды.

Та слушала, запоминала. И уж если не удается ей отговорить фартовых от ресторана, вздумала во что бы то ни стало увязаться за ними. Но… Получился прокол. Кенты дружно, как никогда, грубо оборвали ее просьбу, может, оттого, что не хотели рисковать девчонкой в очередной раз.

Она с грустью смотрела, как собираются кенты, как тщательно бреются, надевают новые рубашки, костюмы. Ничего не забыли, оглядывают себя в зеркало.

Капка выглядывает в окно. Ей уже скучно. Там внизу какой-то мужик крутится. С самого утра. На их окно смотрит. Едва встретился взглядом с Задрыгой, нагнулся, словно чей-то чинарик поднял. Капка ему деревянную стрелу пустила – в задницу. Мужик подскочил, закрутил задом. Выдернул стрелу, поломал, погрозил Задрыге кулаком. Она указала на него фартовым. Выдала, что он тут с утра ошивается. Кенты усмехнулись, мол, тут нынче одни законники приморились. Чей– то сявка стремачит хазу. Не стоит дергаться. Это Ростов. Тут все свои.

Капка хотела поверить. Но сердце не соглашалось.

Она еще попыталась набиться на ресторан, но Боцман молча сунул ей кулак под нос. Задрыга поняла, обиделась и замолчала, отложив в память зарубку на Боцмана, какому вздумала отплатить при первом удобном случае.

– Что же отмочить паскуде? Что учинить из того, что я ему не делала? – думает Капка, закрывая на задвижку двери за кентами, уходившими на сходку.

Капка оглядывается. Смотрит, что имеет она под руками.

не хочется повторять свои прежние козни.

Конечно, можно было бы натянуть колючую проволоку на матрац. Потом накрыть ее простынью, одеялом. Боцман не заметит. Но… Это уже было. Фартовый в тот раз ей уши

– чуть не оторвал. Осторожным стал. Целый месяц проверял койку и стулья. Недавно лишь забылся. Гвозди в подушку она ему подкладывала с детства. И у кента вошло в привычку, прежде всего на ночь хорошенько встряхнуть подушку. Даже ток подводила к его койке. За что получила знатную трепку от пахана.

Тертое стекло, случалось, сыпала ему в ботинки. Он высыпал и грозил Задрыге разделаться с нею как следует.

Она ненавидела Боцмана с малолетства, стойко, люто. И никогда не упускала случай устроить ему пакость. Пахан пытался отучить ее. Но Капка не могла отказать себе в удовольствии подгадить Боцману, пусть даже за это получит крепкую трепку, но это будет потом, после того, как Боцман в очередной раз взвоет от боли.

Негашеную известь сыпала ему под подклад фуражки, а хлорку – в подклад пиджака. Все это теперь казалось ей безобидными шалостями, на какие не следовало обращать внимания. Ей хотелось устроить настоящую пакость, после какой он стал бы бояться Задрыги, уважать ее и считаться с нею, как с настоящим, взрослым кентом.

Капка внимательно осматривает дверь. Она, как никто другой, знает, что возвращаются фартовые в хазу всегда одинаково. Первым входит пахан. Боцман – последним. Он резко хлопает дверью, закрывает на все запоры.

– Лучше было б, если бы он возникал первым, – думает Задрыга. Но… Вскоре, оглядев обналичку, улыбнулась одними зубами:

– Ну, держись, падла, Боцман! Доведу тебя до мокроты, – достала из чемодана узкое, сверкающее лезвие ножа. Ручку к нему собирался заказать Шакал у хорошего мастера, здесь – в Ростове. Но Капке ждать некогда. Она хочет отучить Боцмана совать ей кулак под нос. И вставляет лезвие за обналичку двери.

Задрыга отодвинула обналичку, чтобы при захлопывании дверей лезвие тут же пригвоздило к полу ногу. Капка много раз проверила, как срабатывает ее проделка. Осечки не было. Лезвие выскальзывало из паза только при дверном толчке и на открытие не выпадало. Капка понимала, если Боцман придет совсем бухим, перо может хорошо порезать ему руку. Но это лишь отрезвит, решила она. И закрыв дверь на ключ, вытащила его из скважины, чтобы фартовые сами открыли, _;своим ключом, поверив, что Задрыга кемарит.

Девчонка глянула в окно. Там ни души. Темно и пусто. Капке надоело слоняться без дела. Она погасила свет и легла в постель.

Кенты уже, наверное, в ресторан похиляли. Все вместе. Там, Сивуч говорил, баб полным-полно. Всяких. Верняк, потому меня приморили здесь – одной канать. Чтобы блядей не видела. А может, закадрят какую-нибудь шмару? Но куда они ее денут? Сюда не притащут. К ней – не похиляют сами. Хотя… Может, сегодня сходка не кончится. Пахан трехал, что дел много. И трепу будет… Ни на день. Одной ночи не хватит уложиться, – думает Задрыга.

– А кого паханы в маэстро возьмут? Может, Шакала? Но нет, пахан ботал, для того много надо! У него кишка слаба. Все самые-самые с десяток ходок имели. Все знали. И уже не такие молодые, как пахан. А вот кентов в малину нашу – сфалует. Это верняк! – засыпает Задрыга и вдруг отчетливо слышит шаги на лестничной площадке. Они остановились у двери. Затихли. Кто-то шарит по замку, ищет скважину.

– Нет, не наши! – прислушалась Задрыга. Она знала, пахан без возни, вмиг вставлял ключ в скважину.

– Чего копаешься? Разбудишь эту паскуду! Живей и тихо! – увидела тонкий луч фонаря, ударивший в замочную скважину.

Капка сжалась в комок. Ключ в замке повернулся. Двери открылись и Задрыга, привыкшая к темноте, увидела двоих.

– Где эта блядь? – услышала девчонка глухое.

– Ты дверь закрой. Вопить станет, чтоб никто не слышал.

Дверь хлопнула. И в ту же секунду кто-то рухнул на пол,

– Ты чего? Вставай! – тормошил упавшего напарник.

Капка тихой кошкой выбралась из-под одеяла. Пока второй мужик искал фонарь в руках упавшего, Задрыга сшибла его с ног. Вцепилась в горло намертво.

– Ну, с-сука! Не я, другие тебя натянут и пришьют! Не слиняешь от нас за Вальта! – вырвался мужик из-под Задрыги. Та нажала на глотку изо всех сил.

Мужик затих. Капка связала его. По рукам и ногам, как учил Сивуч, не доверять быстрой смерти. Случается и в этом ломать комедию даже шпане.

Задрыга трясясь включила свет, Вытянувшись во весь рост, лежал на полу мужик. Лицо «под сажей». В темени головы торчал конец лезвия. Оно глубоко пробило голову и лишило жизни сразу.

Маленькая лужица крови возле головы. Даже не верилось, что так случилось. Капка смотрит на второго. Тот хрипит. Пытается вытолкнуть из горла застрявший комок воздуха Ему это не удавалось, пока не повернул голову набок и с ревом освободился от удушливой спазмы. Он тут же открыл глаза увидел Капку

– Кайфуешь, стерва? Пропадлина чумная! Думаешь, от

мазалась от нас – выкидыш обиженника! Я тебе еще пущу шкуру на ленты!

– Ты еще воняешь? – подошла девчонка к столу, взяла отцовский нож из ящика и, подойдя к непрошенному гостю, предупредила хрипло:

– Хайло раскроешь, размажу!

– Ты? – мужик согнул в коленях связанные ноги. Вскочил. Но Задрыга тут же схватили табуретку. Ударила углом в грудь.

– Канай, покуда добрая! – улыбнулась зловеще.

Мужик извиваясь пытался достать ее ногами.

Задрыга отошла к стене, смотрела на того, кого убила

невольно. Ее тошнило от вида бледнеющего лица, западающих глаз, синеющих губ.

– Зачем они возникли? Унесли смерть Боцмана. Не приведись такого. Пахан не посмотрел бы ни на что, разорвал бы в клочья. Но как лезвие угодило в кентель? – не понимала Капка и решила никогда не шутить с «пером».