Текст книги "Месть фортуны. Дочь пахана"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Глава 8
Приговоренный

Человек обмел углы и стены, подмел полы, подремонтировал топчан, оставленный прежними хозяевами. Потом и стол, и лавку на ноги поставил. Сварил нехитрый ужин. И только сел к столу поесть, увидел за окном два зеленых глаза.

– Шакал! – схватился за дробовик. Волосы на макушке встали дыбом. Седой торопливо зарядил ружье, выскочил в тайгу.

Старый волк медленно потрусил от окна, понимая, ему поужинать не доведется.

Выстрел нагнал его тут же, коротко щелкнув зубами, зверь уткнулся мордой в снег. Он впервые понял, что смерть может нагнать и там, где ни на кого не нападал.

Земнухов быстро снял с него шкуру, натянул ее возле печки сушить. Решив прямо с утра отремонтировать ставни на окнах, чтобы на ночь закрывать плотно, от холода и от случайностей.

Утром лесник пошел в обход, нацепив на плечо двухстволку. Дом не стал закрывать. От кого? Кто придет в эту глухомань своей волей? Такое не всякому зверю под силу. Человеку и подавно.

– Кыш! Едрена мать! – ругается Седой на замерзающую от холода ворону.

– Не кемарь, как пидер! Дергайся, как падла! Тогда дышать станешь! – учит удивленную птицу. Та замахала крыльями, поднялась в прозрачно голубое небо и комом свалилась вниз замертво. Припоздал лесник, прихватило морозом сердце. Не сумела его согреть.

Седой идет по участку, примечая и запоминая каждую мелочь.

Заячьи, лисьи, барсучьи норы, несколько берлог да волчьи лежки. У этих – скоро свадьба, смеется человек

Гроздья рябины каплями крови осыпаются на снег. Их тут же растаскивают снегири и синицы. Нахальные сойки, расталкивая мелкоту, торопятся набить живот мерзлыми ягодами.

Земнухов засмотрелся на птичью канитель, и вдруг до его слуха донесся необычный звук. Он оглянулся, увидел лося. Тот пер напролом через сугробы, отбиваясь от наседающих волков, уже начавших сбиваться в дерзкие стаи.

Выстрел охладил, отогнал зверей от лося. Тот стал неподалеку, с удивленьем смотрел на человека. Седой поднял двухстволку, но лось мигом изчез из вида. Понял, только на одно доброе дело способен человек. Постоянно на него рассчитывать нельзя.

Следы… Следы… Ими весь участок испещрен. Птицы, звери, зверушки. И ни одного человечьего следа. Как в пустыне. Ни доброго слова сказать, ни обматерить некому.

– Небось не кайфовал бы, если бы следы надыбал? Вмиг Шакала бы вспомнил, – осекает себя Седой и радуется, что так лихо ушел от малины, какая ни за что сюда не доберется.

Земнухов вернулся с обхода рано. Вздумал нынче помыться. Да и избу осмотреть как следует. Нарубить дров, откинуть снег от крыльца и порога.

Но едва затопил печь, сосед-лесник пришел навестить. Принес кусок сала, краюху теплого домашнего хлеба, бутылку самогона.

Дотемна засиделись. Говорили, спорили. Сосед подсказывал, как надо жить в лесу. Показал, как делать силки, петли, ловушки и ледянки, ловить на них пушняк. Доказывал, что без своего огорода не обойтись, а он – подспорье к малой зарплате.

– Оно, конечно, песцов и соболей, норок и выхухолей давно нет в наших местах. Но лису и белку поймать можно. Особо зайцев развелось. Этих полно. Ну и рысь, случается, попадает. Зато волков в этом году – прорва. От пожаров убегали из брянских лесов, тут и осели. Дальше бежать стало некуда. А нам от них – одна беда. Лосей и кабанов рвут в клочья. Недавно стая волчья разнесла зубра в Беловежье. Так всем местным разрешили охоту на волков. А средь этих охотников браконьеров тьма. Лосей убивают, кабанов – без лицензий, без счету! – жаловался сосед.

Он ушел, когда за окном совсем стемнело. Пообещав завтра подбросить Саньке кой-чего из харчей, чтобы хоть как-то перезимовать мог человек.

Земнухов вымыл полы в избе, подкинул в печку дров. И только хотел влезть в корыто, услышал под окном детский плач.

– Только этого мне здесь не достает, – сплюнул досадливо и выскочил из дома. Земнухов глазам не поверил, неподалеку от избы, в глубоченный сугроб загнали волки зайца. Уже сожрать хотели. А тот – не будь дурак, задними лапами брюхо одному распустил. Второй волк, поумнее, вдавил зайца в снег, думал, тот от испуга сдохнет сам. А косой заорал на весь свет голосом человечьего дитя. Лесник дробовик со стены сорвал. Убил обоих: и обидчика и кричавшего. Затащил в коридор, чтоб не замерзли снаружи. Сам лампу вынес. Пока шкуры снимал, вода остыла. Пришлось заново греть. Заодно и зайца тушить поставил. Первый раз своего поесть хотелось. Этот поздний ужин пришелся по душе Седому. Решил воспользоваться советами соседа и завтра поставить петли на зайцев.

Он с гордостью смотрел на шкуры зверей, натянутые у печки. Всего два дня в лесу прожил, а уже охотник из него стал получаться.

По совету соседа на другой день Земнухов очистил от льда и снега родник, нарубил дров на случай ненастья, отремонтировал и наглухо закрыл ставни, дверь на чердаке и в сарае. Закрепил и смазал двери в доме. Решил, когда стемнело, подшить себе валенки. Но не получалось что-то. Работа валилась из рук. Лесник вышел на крыльцо подышать морозным воздухом, глянуть, какая погода будет завтра, и до его слуха долетело далекое поскрипывание снега под лыжами. Кто-то шел к его зимовью. Двое…

Седой вслушался. Нет, не показалось. Для соседа – слишком поздно. Лесхозовцы через три дня обещали приехать. Да и то не на лыжах и не на ночь глядя. А кто тогда? Седой прислушался к голосам. Но тщетно.

Вернувшись в дом, мигом оделся, взял дробовик. Встал на пороге. Яркая луна хорошо осветила лес и все подходы к зимовью.

Звонкая тишина стояла в лесу. В такое время хорошо было слышно каждый голос, шелест, шорох.

Земнухов стоял в тени дома. Его не было видно. Вот он заметил две фигуры усталых лыжников. Они остановились в сотне шагов от зимовья.

– Кемарит козел! Глянь, в окнах темно, – услышал лесник.

– Устроим побудку падле! – узнал голос Боцмана, переводившего дух после крутого подъема.

Земнухов вскинул дробовик, прицелился. Два выстрела грянули разом.

Легкий пороховой дымок быстро рассеялся в морозном воздухе. Седой глянул на фартовых, лежащих на снегу. Они уже не войдут в дом, не вернутся в малину. Но сумели найти. Кто же придет за ними?

В отделение милиции он пришел уже под утро. Заиндевелые лыжи поставил у входа. Поговорил с дежурным, тот позвонил начальнику. Седой рассказал ему все, и о том, что случилось этой ночью.

Водитель машины, еще недавно привезший Седого в Смолечиви, сказал сразу, что вчера в перерыв его нашли двое мужиков и спросили про пассажира.

– Я им сказал и объяснил, где и как найти им родственика. Даже лыжи дал. Они их вернуть обещались, – удивленно смотрел шофер на Земнухова.

– Больше о нем никому ни слова! Не помните, где-то по пути вышел. Понятно?! – сдвинул брови начальник милиции. И вызвав водителя, поторопил его завести машину.

– Там от трассы до зимовья почти двадцать километров! Им на машине не проехать! – ответил тот.

И вскоре лесхозовский вездеход повез на участок вместе с Седым следователя прокуратуры и начальника милиции.

Лишь к обеду приехали они на участок. Но… Убитых не нашли. Лишь клочья одежды валялись на вытоптанном волчьей стаей снегу, да побелевшие на морозе кости, разнесенные по сугробам, говорили, что сегодня зверье пировало без помех!

– Опередили, твою мать! – выругался Земнухов. Следователь прокуратуры тщетно искал документы. Лишь пачка десяток уцелела в каком-то из карманов, начальник милиции увидел в снегу две финки и пистолет.

– Не с добром шли! – качал головой следователь, охотно согласившийся войти в избу.

Начальник милиции долго расспрашивал Седого о Черной сове.

– Выходит, теперь ей перья общипали? Немного уж осталось. Где сами проглядели – лес помог! Наши зверюги знают кого жрать! – смеялся громко и предупредил:

– Не забывайте про подписку о невыезде! Факты проверим. И тогда будем думать, как вас уберечь, – сказал, уезжая, следователь.

Земнухов как-то сразу сник…

– Куда смываться? Даже тут надыбали козлы! И как сумели?

Земнухов знал, малина ждет кентов. И времени в запасе у него совсем немного.

Лесник обрадовался, когда на следующий день привезли ему, помимо коня, здоровенную овчарку, с добрыми, умными глазами. И хотя не любил он эту собачью породу, помня прошлое, нынче отвел ей место в избе.

Коня в сарае сразу накормил. Обтер после дороги. И только после этого помог разгрузить тракторные сани. В них чего только ни привезли ему лесхозовцы.

– Тут лесники подкинули многое, чтоб приживался скорее. И мы – тоже сбросились. Принимай, Саня, привыкай к нашим местам! – говорила толстогрудая баба – инспектор лесхоза. Она подзадоривала, шутила, пытаясь растормошить мужика, но Седой думал о «малине» и не обратил внимания на женщину.

Карабин и мелкашку, несколько охотничьих ножей принес он в зимовье, побывав в Смолевичах.

И теперь чувствовал себя в относительной безопасности. Хотя понимал, что все это оружие не остановит Черную сову.

Седой все больше привыкал к своему участку, к лесу, немудрящему хозяйству, постоянному одиночеству, на какое добровольно пошел, зная, иное – гибель.

Понемногу отвыкал от человечьих голосов, учился слушать и понимать лес. Вначале он ходил в обходы своего участка – нехотя, потом по привычке. А к концу месяца уже не мог усидеть в зимовье. И с раннего утра становился на лыжи, чтобы осмотреть, все ли в порядке в его владеньях?

Крещенские лютые морозы стали отступать. И волчьи стаи, распавшись на пары, реже появлялись у зимовья. Отпугнул их Седой от своего жилья, вытеснил с участка. Но изводить волков под ноль запретило леснику начальство. И Земнухов, неохотно смирившись с этим, оставил у себя пять волчьих пар. Не трогал их и не пугал. Хотя ругал постоянно.

Волки, приглядевшись, принюхавшись, свыклись с человеком, как с наказаньем, и уже не пытались разнести его в клочья, понимая, что тот всегда носит на плече их смерть. Они поначалу обходили его, рыча злобно. Старались спрятаться незаметнее. Потом забыли об осторожности и промышляли в лесу открыто.

Каждая волчья пара уже ждала потомство. И голодные волчицы, встречаясь на пути при обходах, даже не оглядывались на лесника, считая, что и он вышел на охоту. Ведь чувствовали они возле его дома запах зайчатины! Не раз ели потроха, какие выбрасывал человек. Они хорошо запомнили запах лесника, признали своей собственностью. И спокойно

мочились на его следы, запрещая чужим волкам нападать на человека.

Седой никогда не брал с собой в обходы собаку, боясь, что ее тут же порвут волки, и оставлял свою «Тайгу» в зимовье за сторожа. Она и не просилась в лес.

Земнухов, отрывая каждый день листки календаря, вздрагивал всем телом, ждал малину, новых посланцев, но они не появлялись. И человек всякое утро вглядывался в следы возле зимовья. Их было много. Птичьих и звериных… Ни одного человечьего, кроме своих собственных.

Седой уже привык к тишине, какую нарушали лишь голоса леса. К нему постепенно возращался крепкий сон и покой.

Вот так и не услышал он в ночи глухого рычанья Тайги, не увидел ее настороженной морды и глаз, сверкнувших фиолетовыми огнями. Собака почувствовала издалека приближение чужих людей средь ночи и на всякий случай подошла поближе к двери, вслушиваясь в каждый звук.

Вот она уловила легкий скрип под лапами. Это волк пробежал. Следом за ним – волчица. А вот и еще пара. Торопятся. Бегут. Сзади зимовья совсем молодая волчья семья. У них этой весной будут первые волчата.

Собака слышит, как бегут волки на запах чужаков, заявившихся в тайгу без зова и приглашенья.

Старая волчица, чье логово было ближе всех к зимовью, первой услышала чужое вторжение на участок, видимо, больше других была голодна. Последнее потомство ожидала – последних волчат. Она приподняла острую морду, коротко ткнула носом волка й выскочила из логова первой.

Четыре волчьи пары, обогнув зимовье, бежали на запах и голоса людей. Пятая пара нагнала, когда, рассеявшись по сугробам, стая взяла в кольцо пришлых. Волки жадно втягивали запахи, дрожали от нетерпенья, голода, подстегивавшего всех.

К зимовью шли трое людей. На лыжах. Они свернули в лес с шоссе и вмиг оказались в глухомани, гасившей все звуки трассы.

Циркач, Теща и Буратино – им, как и прежним кентам, было велено убить Седого.

Малина не могла дольше ждать. Шакал и Глыба так и не узнали, что случилось с Боцманом и Таранкой. Думали, что отвалили в другую малину, польстились на большие навары. А со временем объявятся за долей. Но… Капка смеялась, что сдались кенты лягавым либо засыпались на Седом. Иначе сняли бы навар за жмура и слиняли б от Черной совы.

– Эти на халяву не пернут! Дарма не спустят мокроты. Раз их нет, не обломилось загробить суку! Коль лажанулись, значит – в мусориловке. Либо их Седой пришил! – предположила, ухмыляясь.

– Захлопнись, лярва! – цыкнул на нее пахан. Задрыга умолкла на время.

– Если б засыпались в лягашку, мы давно бы пронюхали о том от фартовых. Вон о Занозе и Фингале – враз вякнули, – глянул в сторону стремачей Пижон.

Малина сумела вытащить их из Орловской тюрьмы. Скентовавшись с местными стопорилами, взяли в кольцо машину, возившую на допрос, перебили охрану и вытащили стремачей. Но о Таранке и Боцмане молчали белорусские фартовые. И Шакал вздумал послать в дело новых кентов. Уж если Таранка и Боцман попали в милицию или их убил Седой, то хоть эти управятся с сукой, заодно разнюхают, куда подевались двое законников.

– Если слиняли к другому пахану, не фалуйте вернуться. Им кайфовей допереть, где дышать файно. И если они не пришили Седого, замокрите стукача и ходу в малину! Коль загремели в тюрягу Боцман с Таранкой, достаньте их. Но после Седого! И не тяните резину! Нам в гастроль пора давно! – говорил Шакал.

– Если попухните на паскуде, с законниками передайте, мол, в лягашке канаем! Тогда я сам возникну! – пообещал кентам.

Фартовые, приехавшие в Смолевичи, решили не идти по следам Боцмана и Таранки. От местных алкашей, толпившихся у пивбара, услышали все, что их интересовало. Не поскупились на угощенье. Бухари и развязали языки. Слух о гибели двух воров в зимовье давно облетел весь поселок. Об этом узнали даже дети, пьянчуги, от «декабристов» – отбывавших по пятнадцать суток в вытрезвителе.

Законники никогда раньше не бывали в таком лесу и, оказавшись отрезанными от человечьего присутствия, насторожились, шли с оглядкой. Знали, у Седого самый отдаленный участок и разделаться с кентом им никто не помешает накануне выходного.

Законники хорошо ходили на лыжах, и потому мороз их не пугал. Пройдя полпути, они остановились перекурить. Обговорили, что не станут поджигать Седого. Поскольку огонь, и дым в лесу привлечет внимание поселковых и милиции. А обратный путь – не близок, можно попасть в лапы ментов.

– Надо глянуть, чтоб не слинял козел через сарай из хазы. Пристопорить враз, падлу! И ожмурять с кайфом – пустить на ленты. Потом выкинуть из хазы! Волкам на хамовку! Пусть кайфуют досыта! – смеялся Теща.

Когда до зимовья оставалось не больше километра, Буратино заметил тень мелькнувшую за кустом. Сказал фартовым, те громко рассмеялись:

– Ты, что, кент! Какая тень? Шмар тут не водится, кабаки далековато! Седой кемарит, как хорек! Боцман с Таранкой? Так они и в жмурах – нам помогут! А волки на троих хвост не подымут. Многовато! На одного наехали б. Да и что волки? Мы борзее их! Пусть они ссут с нами нюх в нюх срезаться! Мы им враз кентели отгрызем! – хохотал Теща.

Но вот и до его слуха донесся легкий шорох. Сверкнули глаза двумя светлячками.

– Я тебе, блядь, постремачу! Чего шмыгаешь тут, пидер болотный? – ругнулся Циркач. И тут же услышал протяжный вой, совсем рядом, за сугробом.

– Ну, мудак! Только нарисуйся, пропадлина! Размажу, как лягавого! – пригрозил волчице и невольно ускорил шаг.

Циркач шел последним. Впереди – Теща. Но Буратино, оказавшись в середине, чаще всех оглядывался по сторонам. Хотя и смеялись над ним законники, что он хиляет, как у пахана за пазухой.

Ни Теща, ни Буратино не увидели, как из-за заснеженной коряги кинулся на Циркача волк. Он, словно отрезав от попутчиков, выскочил на лыжню. Оскаленный, с вздыбленной, заиндевелой от мороза шерстью, сбил с ног и тут же перервал горло человеку. Циркал даже крикнуть не успел. На звук падения оглянулся Буратино и заорал в ужасе. Но от сильного толчка в плечо упал и тут же был разорван молодою волчьей парой.

Теща, увидев, выхватил пистолет. Но волк – не человек! И раненый зверь не оставляет свою добычу, какую глазами уже съел. Три сильных волка окружили фартового. Тот выхватил нож из рукава. Но звери не отошли, не испугались. Они, рыча, приближались к человеку, загоняя в плотное кольцо, уводили в сугроб. Там легче расправиться. Все живое слабеет в мягком снегу, это знали волки и не спускали глаз с человека.

Тот тоже следил за ними, выжидая, какого замокрить первым. Он не понимал, почему эти зверюги не идут к тем, уже порванным кентам, не чавкают вместе с собратьями общую добычу. Он не знал, волки всегда уступают первый кусок волчицам. И лишь последний кусок достается самому сильному– вожаку.

Звери разрывали на части недавних кентов. Теща в ужасе увидел, как пожирают кишки из живота Буратино две волчицы. Вот и третья поволокла голову за сугроб.

На снегу – темные пятна крови. Волки спешат управиться до рассвета, рычат, огрызаются, Теща еле одолевал удушливый приступ тошноты. Он много раз видел разборки, сам размазывал. Но там были люди. Их смерть не была столь безобразна и страшна, столь паскудна!

– Чтоб вам из параши хавать! – стрелял он в волков. И лишь один, самый старый, получив пулю под лопатку, свалился замертво. Но тут же его заменили двое других, помоложе и посильнее.

Вот первый прыжок, толчок в плечо, челюсти щелкнули у самого горла. Но не достал зверь.

Теща опередил, всадил нож в бок, ему на руку хлынула теплая кровь. Зверь отполз на снег, поскуливая. В глазах погасли зеленые огни жизни. Хотел пожрать. За счет чужой жизни– продлить-свою. Но получилась осечка…

Теща смотрит на кентов, раздираемых зверьем. Вон чью– то руку грызет волчица, морда в крови, хруст костей далеко слышен. Он оглушает законника, отбивающегося от вожака. Тот силен и ловок, гораздо изворотливее своих собратьев. Несколько раз Теща едва устоял на ногах. Будь он не на лыжах, давно бы забрался на дерево. И там переждал бы звериный налет. Но как освободиться от креплений? Попробуй нагнись, волк тут же оседлает.

– Да пошел ты, пидер! – стреляет в вожака почти в упор. Волк свалился в снег боком. И законник понемногу начал отходить от жуткого места.

Волки, казалось, забыли о нем. Они пировали, измазав кровью сугробы и дорогу.

Теща решил сбежать. Но в это время над стаей заорала ворона. Ей тоже хотелось есть. И звери, заметив птицу, бросились отгонять ее от добычи, увидели, что вожак мертв, а добыча убегает.

Волки, забыв обо всем, бросились за Тещей. Тот одолевал последний подъем, когда зверье сорвалось в погоню.

Законник торопливо выскочил наверх, увидел дом Седого. Хотел забрать. Но волки уже взяли в кольцо.

Теща отбивался двумя ножами. Волки нападали со всех сторон, как кенты на разборке.

Вот еще одного запорол. Ножом горло проткнул. Остальные, будто законники, за своего кента отомстить вздумали. Насели со всех сторон. И вдруг со стороны зимовья грохнул выстрел. Волки мигом отступили от Тещи. Нырнули в кусты, наблюдая оттуда за людьми.

Теща, весь изодранный, измотанный до изнеможения, еле держался на ногах. Он как никто другой понимал, что Седой его спас от верной смерти.

– Кто будешь? – подошел лесник к законнику. Тот трясся, как в ознобе, и не мог сообразить, что ответить леснику.

– Зачем возник?

У Тещи в голове все перемешалось.

Что ответить? Вякнуть верняк? Пришьет на месте. Или смоется в хазу, оставив волкам. Стемнить? Но Седой не фрайер, допрет мигом.

– Не оставляй меня здесь, как кента прошу! – вырвалось невольное.

– Твои кенты вон в тайге притырились! Стремачат тебя! – нахмурился Седой.

– Пусти в хазу! Дай обогреться, оклематься малость, – просил Теща, забыв, зачем он тут объявился.

– Не хрен всякому пидеру у меня рисоваться! Как возник, так и хиляй обратно! – пошел лесник к избе.

Теща одубелыми пальцами вытащил пистолет. Навел на Седого. Отжал курок. Он щелкнул впустую.

Последнюю пулю пустил законник в вожака… Это он понял только теперь.

На щелчок курка оглянулся Седой. Усмехнулся криво, сказав горькое:

– На том свете передай кентам привет от меня!

– Седой! Пусти меня! – взмолился фартовый. И отстегнув лыжи, помчался к зимовью. Но лесник успел захлопнуть дверь перед самым носом вора.

Тот колотился в дверь изо всех сил, кричал на весь лес:

– Кент, падлюка, не мори!

Но хозяин не подходил к двери. Он словно оглох в своем зимовье. Лишь лай собаки слышался изнутри.

Теща прыгал на пороге пока были силы. Он колотил себя по бокам и груди, чтобы не превратиться в сосульку. Он видел, как идет дым из трубы зимовья. Он сходил с ума от холода и страха перед обратной дорогой. Она была выше его сил и возможностей.

– Седой! Как человека умоляю – пусти! Я умираю! – крикнул Теща, не веря, что лесник сжалится над ним. Но… Чудо! Седой открыл дверь. И став на пороге, потребовал:

– Входи! Но чуть дернешься – пришью враз, как бешенного. Канай тихо! Когда зубами стучать перестанешь – смотаешься от меня! Усек?

– Идет, – еле выдавил Теща, чувствуя, что тело уже отказывает ему, а мозг перестает соображать.

– Отваливай к печке, мокрушник! Мать вашу в задницу! Всю округу на уши поставил! – придерживал собаку, не давая обидеть гостя.

Теща, заваливаясь на стену, прошел к печке, не веря, что ему разрешено согреться.

Из горла то ли стоны, то ли хрипы рвались наружу со свистом. Он не сел, он рухнул возле печки, прижавшись к ней спиной и замер от блаженства.

Седой смотрел на него в упор.

– Помолчи, кент! Мне нынче хреново! Не пили! Сам допер! Я – твой обязанник! И слова не сменю! Откинулись кенты мои! Циркач и Буратино! Схавали их волки по дороге к тебе! Как падлюк! Как лидеров! – полились слезы по щекам законника, закапали на бороду.

– По кускам порвали! И меня! Мою душу тоже в клочья пустили! Чудом не схавали! Все не верю, что дышу! Если б не ты, в пяти шагах от зимовья на гоп-стоп… А за что? Я тебя не знал! Меня ты не закладывал. И этих – моих кентов! За что ж они так пакостно откинулись?! – уставился на Седого.

– Себя спроси! – ответил тот, как обрубил.

– Зачем же мы в закон лезем, чтобы замокрить кого-то, а потом и нас ожмуряют. За день кайфа – вот так платить? Чтоб не самому откинуться? Не иметь могилы и креста над тыквой? Чтоб никто не знал, где накрылся? К ним никто не придет, не вспомнят кентов. И только у меня в памяти они останутся до смерти! – уронил голову на грудь.

– Не вякай пустое! Чего ж такой понятливый хотел ты ожмурить меня возле моего зимовья? Зачем в меня хотел выстрелить, если доперло до тебя хоть чего-то?

– Не в тебя! По ногам я целился, чтоб не слинял, не оставил одного в лесу! Чтоб взял к себе! Остановить хотел! Если бы замокрить вздумал – перья в ход пустил. С ними кайфовей. Но не думал я гробить тебя! Мне одному теперь не задышать!

– У тебя и «перья» остались? – изумился Седой.

– Остались! Не лупи зенки! Они не помогли бы кентам, эти перья! Я не успел оглянуться, как зверье их замокрило. Не то перья, стрелял по лидерам, попадал в них. Они, как фартовые – тут же на катушки вскакивали. Их мокрить – не кентов ожмурять. Они и сами любой малине разборку учинят! – скривился Теща от боли в плече.

– Да ты барахло сбрось, глянь, что у тебя там? – посоветовал Седой.

Теща попытался снять куртку и не смог. Заорал от боли.

Лесник осторожно стянул ее с плеч фартового. Потом рубашку помог снять. Увидел опухшее, покрасневшее плечо.

– Вывих! Терпи! – подошел сзади.

Теща взвыл на все зимовье, так что Тайга к нему бросилась, зарычала на человека злобно.

– Линяй отсюда! – прикрикнул Седой на собаку. Теща вздрогнул, собрался в комок.

– Не тебе ботал! – понял Седой. И отойдя, добавил:

– Теперь одевайся. Волки тебя и впрямь уделали. Весь в синяках, шишках, царапинах, укусах. Глянь на руки! От самых плеч изрисовали, – указал Земнухов.

– Да это…! Слинял от них! Не то б, разделали б, как пидера! – отмахнулся Теща и, натянув рубашку, снова сел к печке.

– В малину похиляешь? – спросил Седой.

– Завязано с кентами! Отвалю в откол. К Шакалу не возникну! Хана фарту! С меня по горлянку достало! Моих кентов уж не вернуть! Куда теперь? К смерти на рога? Пусть сам нарывается! Сколько законников загробилось на тебе – секешь? Наперстка в ментовке пропустили через конвейер! Он тут же малахольным стал. Козу на ферме замокрили. Боцмана и Таранку – ты ожмурил! Циркача и Буратино – лесные паханы! Меня едва не разнесли! А для чего, за что? Кому ты усрался? Мне ты фарт не обломал, долю не отнял, навар не стянул! Пахана дышать оставил, хотя размазать мог! Сам Шакал ботал! Ну и канай! Заложил, когда тебе кислород перекрыли! Отняли все! Да еще разборку хотели учинить! Кто же на нее сам сфалуется? Осточертело все! Что у меня – десяток глоток? Как у всех – одна! А сам себя я прохарчу! Вон фрайера дышут и не ссут. От ментов не линяют, кемарят не трясясь, свои – родные ксивы имеют. И не дрожат, когда их на улице окликают! В кино, в театры возникают! Детву имеют. И не ссут, что нет башлей! Баб у них полно! Не шмары, как у нас! Путевые! Каких башлями не заманишь за угол. А по любви! Вякни, какая нас полюбит? Только алкашка! Потому что она за склянку хоть кому подставится! А протрезвеет – и эта слиняет от страха, усеки, с кем ночь каталась, – скривился Теща.

– Ты сам кого-нибудь любил? – внезапно перебил Седой.

Теща сразу умолк. Глаза погрустнели, опустились плечи:

– Любил, – выдохнул тихо.

– Она жива?

– Конечно. Только не по Сеньке шапка! Она – человек! А я – гавно! – помолчав немного, заговорил, словно сам себе рассказывал.

– На Сахалине она канает.

– Ходку тянула? – спросил Седой.

– Да нет же! После института рыбного хозяйства направили туда пахать. И сунули в Ясноморск – на рыборазводный завод – технологом. Она там и прикипелась. Не захотела смываться. По кайфу там пришлось. Она и теперь мальков разводит.

– Кого? – не понял Седой.

– Мальков из икры растит. Ну, этих, кетовых, горбушевых, чавычьих. Заводы такие есть по разведению ценных пород рыб. Там икру поливают молоками. И когда в ней мальки заведутся, выпускают их в бассейны с проточной водой. Кормят их, пока подрастут. Потом выпускают в море. А они через годы вертаются уже большими рыбами, чтоб икру выметать, дать потомство дома, где сами родились. Хотя и рыба, а умней нас, – усмехнулся Теща невесело.

– А ты при чем? Неужели твоими молоками икру поливают? – хохотал Седой.

– Нет! Я, верняк, на такое не гожусь. Мне лягавую тещу нынче не порадовать. Давно в себе мужика не слышу. В ходках чай с содой давали. Она и ударила по низу. Все отшибла. Даже к шмарам не тянет, – сознался Теща.

– Садись, хавай! – накрыл Седой на стол.

– Ты вот что, кент, там, на дороге, порвали волки кентов. У них башли были! Их зверье не хавает. Возьми, чтобы лягавым не досталось! Я не могу туда! Свихнусь!

– Не надо мне те бабки! Они на мою смерть даны Шакалом. Не согреют! Не пойдут в кайф! – отказался Седой.

– Шакал в Брянске! Кенты здесь – неподалеку! Помянуть их надо. И кости закидать. Пока хотя &ы снегом. Чтоб дважды не поганили их смерть и кости! Сделай доброе, прошу тебя!

– Ладно! Уважу жмуров, не дам над ними глумиться, – накинул на плечи полушубок и вскоре вышел из зимовья, взяв на плечо карабин.

Вернулся лесник через пару часов. Лицо серое. Достал из карманов пачки денег, ножи, два пистолета, чьи-то обкусанные волками золотые часы.

Прикрыв все это полотенцем, подошел к спящему Теще. Тот так и не отошел от печки. Свернувшись, прижался спиной к теплу.

Он вздыхал и всхлипывал во сне. Звал шепотом Циркача и Буратино. Потом вдруг закричал, вскочил на ноги и с закрытыми глазами стал отбиваться от кого-то невидимого.

– Кент! Ты что? – крикнул Седой.

Теща протер глаза, проснулся.

– Кенты меня с собой тянули, в лес, к волкам! Их много было. Я перессал, – выдохнул тяжко.

– Принес! И там все сделал, как ты просил. Жуть! Погужевали звери. Но если б не они, вы мне не лучше б отмочили! Верняк, на ленты распустили б, если сумели бы достать. Выходит, вояки меня от вас уберегли. От людей! Знали, кого хавать! Небось, с лесхоза сюда возникали, ни к кому не прихиляло зверье! Следчего прокуратуры, главного лягавого – не тронули! А законников – разнесли! Выходит, хуже вас никого в свете нет! – грохнул Седой кулаком по столу и добавил:

– Не по кайфу мне поминать стопорил, какие по мою душу рисовались тут. Бери свое и хиляй!

– Сгоняешь? Иль сам не мокрил никого? Ведь паханил! Тебе твое отпущено и я уже не стопорило! Мне без понту твоя душа, свою бы уберечь! Но ты не веришь! Не допрешь, что пережил я этой ночью? Не просто смерть! Этим меня не сдернешь! Всякое видел! Но это и мне не по силам пережить, – натягивал куртку понуро.

– Ладно! Канай!

Седой указал на деньги и часы:

– Прибери с глаз!

Теща непонимающе уставился на лесника:

. – А бабки и «луковица» при чем? Это навар. Он уже ничей. Кентам без понту, Шакалу я не отдам, схилял я из закона. Бери, кент!

– Забирай к едреной матери! – взъярился Седой побледнев. И Теща послушно рассовал по карманам принесенное лесником.

Седой еще долго кипел. Но когда Теща попросил его закопать в лесу, подальше от глаз и памяти, ножи и пистолеты, сразу потеплел, поверил. И, швырнув в ведро тяжелым свертком, вынес в сарай, закопал в углу.

– Дай мне немного оклематься у тебя! – попросил Теща вечером.

Седой согласно кивнул головой. И спросил:

– Так что же с твоей любовью не обломилось? Иль она все на тех мальков с молоками распустила, твоя баба?

– Не баба она была! И не моя! – подпер щеку кулаком Теща и заговорил вполголоса:

– Л ее поначалу за шмару принял. Она ревела возле магазина, взахлеб. Подумал, что клеилась потаскуха к мужику, за кента его приняла, а его баба в рыло ей съездила, чтоб не отбивала. Такое часто случалось. Ну и подрулил я к ней. С форсом, эдак! За плечо приобнял и вякаю, мол, я тот, кто тебе нужен. И хвать ее за задницу! Намек дал. Она без слов как вмазала мне по будке, я едва на катушках устоял. Чисто по-пахански уделала. И говорит: вроде она, таким гавном,

как я, даже не подтирается! Ну, это меня задело за живое! Вякнул, что я об ее гнилые мослы пальцы чуть не поломал. Что ее с такой хилой жопой и за трояк никто не снимает. Радовалась бы мне, как празднику! Она с другой стороны зафинтюшила. Аж из зенок искры сыпанули. И вякает, что не клеилась ни к кому. Что у нее башли из сумочки вытащили! Всю зарплату до копейки. И жить не на что, – рассмеялся Теща и продолжал: