Текст книги "Месть фортуны. Дочь пахана"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Седого тут же скрутила милиция, взяв в свидетели двоих прохожих, отчаянно защищавших Земнухова. Они и на суде выгораживали человека, называя Сашку настоящим мужиком, на каких Россия держится. Требовали отпустить немедленно. Грозили жаловаться, если Земнухова осудят.

Их не остановило, что Седой был судим, нигде не работает, не имеет постоянного места жительства.

Здесь же на суде, из обвинительной речи прокурора понял Седой, что еще год назад он был реабилитирован, и его первое осуждение признано незаконным.

Может, потому, а может, угрозы свидетелей и поддержка всех присутствующих в зале заседаний помогла, и в этот раз дали ему два года условных за то, что не задержал преступника, а учинил над ним самосуд, оказал сопротивление милиции при задержании. Но прямо из процесса выпустили на волю, пожелав не попадать никогда в руки правосудия.

Седой тут же вернулся в малину. И уже не брал в нее всех желающих. Отбирал строго, придирчиво. Каждого кента проверял на надежность и послушание.

В его многочисленной, дерзкой малине хватало всяких людей. Были и фронтовики. В основном те, у кого семей не осталось, кто бы мог удержать, помочь, хотя бы в первое, самое трудное время.

С расшатанными вконец нервами, с пошатнувшимся здоровьем, одинокие и усталые, они никому не стали нужны.

По радио и в газетах о них говорили, как о победителях, героях жестоких боев. Но это слова. Они, как шелуха, никого не согрели заботой. В жизни они навсегда остались сиротами. Для них так и не кончилась война.

Фронтовики заливали свое одиночество водкой. И когда пьянели, забывались, с кем теперь связались. Рассказывали шпане о боях, об однополчанах, о прошлом, от какого не могли отойти памятью.

В дела ходили чаще навеселе. Так было проще перед сами

ми собой. Вернувшись, напивались вдрызг. Иные трезвели уже в милиции. Потом их отправляли в зоны. Но там, через год– другой их доставала амнистия, и мужики вскоре снова возвращались к Седому.

Никто из них не искал другой судьбы. Они не были в законе. И спрос со шпаны не стал жестким.

Земнухов честно делил навар. Не обжимая никого в доле. Когда кто-либо из кентов умирал – хоронили со всеми почестями.

Лишь спустя много лет откололся от малины Седого кент. Не слинял. Пришел к пахану. И по-честному выложил все, как есть.

– Я на войне в окопах не отсиживался. Не тырился за спины однополчан. И тут не могу линять, как падла. Тряхну, а там думай, что ты сам на моем месте сморозил бы, – сел перед паханом абсолютно трезвым.

– В деле был. Тряхнуть хотели одну бабу. Наводка трехала – шикарно дышит. Я и возник с двумя кентами как всегда, ночью, под сажей. Вмиг за горло прихватил, задавить хотел ее. И в последний миг клешни успел разжать. Узнал ее. Фронтовая сестра. Юлька. Она меня пять раз от смерти спасала. Любил ее молча. С самого Сталинграда. Да только в Польше крепко задело. Думал не выжила. Искал бесполезно целых пять лет. Потом забывать стал. И уж посеял о ней память, как на саму напоролся.

– Короче вякай! – оборвал Седой, понимая, к чему клонит кент.

– Смылись мы тогда. Ничего не взяли. А через пару дней я к ней возник. Юлька узнала.

– Подженился, что ли? – усмехнулся Земнухов.

– Ребенка ждет. Моего! Отпусти из малины!

– Вякал ей, кто ты есть?

– Нет! Трехал, что на стройке пашу.

– Если отпущу, чем займешься?

– Я же каменщиком после ремеслухи вкалывал. Туда и навострюсь.

– Долю из общака взял?

– Нет! Сначала к тебе возник.

– А если не дам бабки?

– Обойдусь.

– Секи сюда! Коль в откол вздумал, про нас память посей. Заруби это! Коли заложишь – разборка будет короткой. Весь твой корень в ленты пустят кенты.

– Знаю! – пресек угрозы кент. И добавил:

– К тебе тоже своя судьба грянет… Никто в малине не

вечный. Если не в тюряге загнешься, в старости – свои кенты ожмурят. За слабость И ненужность. Никто не вступится, не даст пайку. Только кровный поделится. И не выгонит… Ищи свою судьбу, Седой, покуда не все потеряно…

– Я – законник. С меня и спрос другой. В откол лишь на погост слиняю. Другого не будет. А ты хиляй к своей Юльке. Долю возьми. Ботни, я велел все отдать. Дыши фраером! Дай Бог тебе мира! – пожелал вслед.

А вскоре еще один покинул малину насовсем. Мать сыскалась. Вместе с сестрами вернулась с Урала в свой Курск. И его отпустил Седой с миром. Без упреков и скандала.

На место отколовшихся тут же новых взял. В малину не затаскивал и никого не держал в ней силой.

А вот выгонять из нее доводилось пахану не раз.

Вернулся из зоны быковатый Сачок. Пять лет в Воркуте парился. Попался на деле. Только кенты успели сбежать, прихватив барахло и башли у кладовщицы промтоварного склада, а Сачок помимо всего подметил, что баба недурна собой. Завалил среди комнаты. А тут соседка заглянула. Поняла. Вызвала милицию, созвала всех соседей. Те бабы так вломили, любая фартовая разборка мелочью показалась бы. До самой зоны мужик ходил враскорячку. Ни говорить, ни опорожниться не мог без крика. Все отбили, отдавили ему бабы.

Седой, когда Сачок вернулся из зоны, не взял его в малину, сказав при всех:

– Мы – воры! Отнимаем что нажить можно. Но честь бабью, имя – я с самого начала не велел засирать никакому лидеру! Это не очистить и не купить! Такие вот падлы жен фронтовиков паскудили! Где силой, а то и принужденьем, тыловики проклятые, баб брюхатили. Семьи разбили! Судьбы окалечили хуже войны! За то своими клешнями не одного замочил! И ныне не жалею! Чем ты файней мусоров, какие в лягашках баб силуют? Уломать не могут, так под наганом иль кулаком своего добиваются. И не только баб! За что мы их пускаем в куски! За опороченное мужичье звание, за отнятое имя! И тебя, падлу, знать не хочу больше! Брысь с глаз – козел! И не возникай в моей хазе никогда, если дышать хочешь! – выбил Сачка кулаком за дверь.

– Круто взял пахан на повороте! – услышал за плечом.

– Чего?! – подскочил ошалело.

– Да то! Мы – живые люди! Чего ты из-под нас хочешь? Глянулась баба! Пришлась кенту по кайфу! Что из того? Не убыло с дуры! – осклабился худой, лохматый стремач.

– Шмар кадрите!

– Надоели сучки!

– Заткнитесь, паскуды! Вам ботаю! Не можешь уговорить, не бери силой! За такое не то виновного, всю малину угрохают законники, прознай они, что лажаете воровскую честь! Пока я – пахан, не трогать баб!

– Только девок! – услышал насмешливое и, выдернув говорившего, поддел кулаком в подбородок так, что у того зубы наружу вылезли:

– Вон, падаль, из малины! – выбил в дверь орущий ком. Другие не захотели спорить с Седым. После того кенты его малины не попадались на горожанках. Обходились шмарами.

Случалось, выгонял за жадность.

По фартовому закону каждая малина помогала кентам, попавшим в ходку, и тем, кто возвращался на волю. Освободившихся брали в долю. Неважно, что он из другой малины. Если остался один, или несколько, их кормили, поили, одевали, давали деньги, пока этот кент не определится, в какой малине и с кем станет фартовать. Бросать на произвол судьбы запрещалось под страхом расправы на разборке. А и участь эта могла настичь каждого.

Понимал это и Седой. Потому выполнял закон фартовых, какой далеко не каждому из его малины пришелся по душе. И сбежавшего из колымской ходки Шакала упрекнула шпана, что держит его на халяву, а фартовому, мол, такое должно быть западаю.

Подвыпивший Седой мигом отрезвел. Вырвал вякнувшего из-за стола. Не в двери, через окно из хазы вышиб. Без доли из общака. Запретил на глаза возникать.

Шакал подолгу не задерживался нигде. И тут всего три дня в малине Седого прикипелся. Когда своих сыскал, ушел тут же, поблагодарив Седого за доброе. Кентов злым взглядом окинул, не предвещавшим ничего доброго. Изгнанного из малины Седого тут же нашли стремачи Черной совы. Пустили на ленты. Не только за пахана. Знали, жадный на подлость легко согласится. Засветить, предать сможет. Вот и убрали от греха подальше.

Седой, узнав о том, ни разу не попрекнул Шакала.

Случалось Земнухову разнимать кентов своей малины, подравшихся из-за доли – положняка от дела. Кому-то она показалась слишком малой. И тогда пахан трамбовал сам несогласного. Вправлял мозги до того, что раздухарившийся кент вообще отказывался от навара, определенного паханом.

В малине к Седому относились по-разному. Одни _:– уважали, другие – боялись, были и те, кто ненавидели пахана. Но деваться было некуда, другие малины не брали, сколотить свою – не получалось. Вот и держались за Седого.

Ждали, когда самим пофартит и можно будет дышать без этого пахана.

Земнухов знал и понимал каждого. Вот так однажды, впервые за все годы, пустил в ход не кулаки, как случалось прежде, а «перо» против троих кентов из своей малины.

Обмывалась удача. Шпане такое не часто перепадало. Застопорили инкассаторов по дороге в банк. Жирный навар сняли. И смотавшись в другой город, пили в ресторанах, отмечая улыбку фортуны.

Седой, зная себя, сдерживался. Перебор хмельного для него был опасен. Этого не замечал никто… Все считали, что пахан жрет водяру, как все. Тот внимательно следил за каждым и приметил, как трое кентов смылись из-за стола, сделав вид, что приспичило отлучиться по нужде. Оно бы и немудро. Но пахан, единственный из всех, увидел, что пили кенты не водку, а минералку. Тут же заподозрил неладное и немедля вышел из-за стола следом за кентами.

Те собрались уже уйти из хазы, прихватив с собой общак малины. Решили тряхнуть своих и отколовшись фартовать отдельно где-нибудь на Севере, куда никогда не возникала малина.

Они уже собрались в дорогу, когда на пороге появился пахан. Бледный, как снег, он вприщур наблюдал за кентами. Те онемело уставились на пахана, не веря собственным глазам.

Седой вырвал из-за пояса финач. Закрыл двери наглухо. Кенты бросились к окнам. Но пахан опередил. Никому не удалось слинять…

Случалось, кенты уходили из малины, не сказав ни слова пахану, не требуя доли. Вначале таких находили кенты. За откол убивали. Потом поняли, что поиски обходятся дороже потери и перестали выслеживать отколовшихся, предоставив им возможность дышать спокойно.

Не терпел пахан лишь одного, когда его кенты уходили в другие малины. После ходок или крупных проколов шпана разбегалась, малина редела. И Седой психовал, пока не восстанавливал прежнее число кентов.

Бывало, сманивал чьих-то налетчиков, домушников и стопорил. Случалось, у него уводили из-под носа самых удачливых воров. И тогда на сходках трясли друг друга паханы, трамбовались, пока другие паханы не растащут. Случалось, сход наказывал кого-то. Но через год забывалось. И снова кочевали кенты из малины в малину.

Седой держал в руках своих кентов. Малина его постоянно обновлялась. От тис первых блатарей, с какими пахан бежал

из зоны, остались всего трое. Но и те состарились, обессилели. Они обучали своему делу новичков – совсем молодых ребят, прошедших колонии и тюрьмы. У них было все, кроме опыта. Его они набирались в малине.

Седой никого не выделял. Он относился ко реем одинаково. Никому до конца не доверял.

Все воры его малины имели свои слабости. Одни – дышать не могли без шмар, другие – водку глушили не просыхая. Были и те, кто всему на свете предпочитал барахло и при первом же случае переодевались по десятку раз на день. Имелись свои сластены, обжоры, чифиристы и даже пара лидеров– шестерок. Их Седой давно бы вытурил, но не было замены, таких же работящих честняг и чистюль.

Не имел слабостей лишь пахан. Он жил в малине, но оставался в одиночестве. Женщины Земнухова не интересовали. Иногда, крайне редко, он заглядывал к шмарам. Но через час уже покидал притон, никогда не оставался на ночь.

Ту, с какою был недолго, не помнил в лицо, не интересовался именем и возрастом. Гасил свет. Никогда не ласкал. Справив свое – одевался, включал свет. Сунув деньги в руки шмары, тут же молча уходил.

Потаскухи за это не любили Седого. Неохотно шли к нему, зная за ним все его пороки.

Пахан думал, что проживет так весь свой век. Но… Судьба распорядилась иначе.

В одну из глухих ночей возвращался пахан с тремя кентами с дела. Тряхнули железнодорожную кассу. Милиция «на хвосте» повисла. Свистками всю улицу взбудоражила.

Седой бежал впереди. Кенты следом, по пятам неслись. И, как назло, ни свернуть, ни спрятаться некуда. Громадные многоэтажные дома центральной улицы стояли плечом к плечу.

Седой уже задыхаться стал, уставать, как вдруг приметил открытое окно на первом этаже. Слегка подтянувшись – запрыгнул. Кенты, ничего не заметив, проскочили мимо.

Земнухов слышал, как под окном пробежал наряд милиции, кто-то из них по рации вызывал машину.

– Вы как тут оказались? – услышал голос совсем рядом. Вгляделся в полумрак комнаты.

Завернутая в полотенце женщина только вышла из ванной, стоит в растерянности перед постелью. Седого она случайно приметила и не могла понять, откуда он к ней свалился? Если вор, то почему стоит на полу, возле батареи и не собирается ничего брать? Если насильник, почему на нее не смотрит?

– Что вам тут нужно? – повторила вопрос погромче. Седой прижал палец к губам. В это время под окном пробегали, топоча сапогами, милиционеры.

Женщина удивленно умолкла. Она не видела лица непрошенного гостя. Он сидел, повернувшись к окну.

Женщина подошла к окну, хотела выглянуть. Седой, испугавшись того, что она сдуру закричит, вскочил, закрыл окно и отодвинул хозяйку в глубь комнаты. Та, пятясь, наступила на полотенце и оно мигом слетело с плеч.

Земнухов оглядел безукоризненную фигуру и обалдел. Он вмиг забыл о кентах, о том, как и зачем здесь оказался. Он сделал шаг к женщине:

– Одна живешь? Где мужик твой? – спросил пересохшим ртом.

– Вам какое дело? Уходите! – указала на дверь.

Пахан тихо усмехнулся:

– Не бойся. Я не бандит.

– А чего от милиции убегал? Порядочным людям бояться нечего.

– Что ты понимаешь в том? – отвернулся к окну, за каким стояла глухая тишина ночи. Он направился к нему, но женщина остановила:

– Выходите через дверь. Зачем же по окнам прыгать? Я одна живу. Вас у двери никто не остановит. Ступайте спокойно, – предложила тихо.

– А ты красивая! И как такая баба одна живет? Ведь от тебя глаз не оторвать! – оглядел женщину. Та стояла в растерянности, забыв о полотенце. Видно, никто не говорил ей таких щемящих душу слов. А Седого будто прорвало:

– Нет в свете бабы красивее тебя! А уж я всяких видел! Ни одной не сравниться! Чудо ненаглядное! Диво, а не женщина! Таким не пешком, таких на руках носить надо, как сказку иль мечту!

Женщина хотела укрыться полотенцем, но Седой взмолился:

– Подожди. Побудь вот так, как есть! Дай налюбоваться хоть раз в жизни! – подошел к женщине несмело, та, согретая восторгом, потянулась к Седому неосознанно. Да и то сказать правду, годы одиночества не дарили радостей. Ровесники давно семейными стали. А она так и оставалась одна.

– Голубка моя! – стиснул Седой в объятиях. Прижал к себе дрогнувшую от стыда. Мигом погасил свет.

Утром, уходя от нее, обещал наведываться. И приходил. Целых два месяца, пока не возникла нужда покинуть город, уехать подальше, хоть ненадолго.

Но судьба словно отвернулась от пахана, и подарив улыбку однажды, показала оскал. И Седой попал в руки милиции. Потом в ходку. Там получил дополнительный срок за убийство охранника.

Гнилозубый тот паршивец вздумал сделать из Седого тренировочную грушу. И молотил его каждый день вместе с такими же негодяями, как сам. Седой терпел сколько мог. А на третьем году не выдержал. Сунул пальцами в глаза сопляка, выдавил сразу. Кулаком темя прошиб. И поддев на тупой носок ботинка, въехал в печень – в первый и последний раз.

За свое отплатил, всего один раз. Сам втихомолку кровью харкал после каждого занятия. Гнилозубый на нем новые борцовские приемы отрабатывал. Хвалился перед сослуживцами, не понимая, что у каждого есть своя точка кипения и предел, через какой никому нельзя переступать.

Охранника свои защищали. Седого – адвокат. Хотели расстрел дать. Но не обломилась эта радость начальнику зоны. И Седого увезли в зону особого режима со сроком в десять лет.

Оттуда он сбежал через пять лет.

Эту зону помнил всегда, даже во сне. Холодную и мрачную, как могила, затерявшуюся в самом сердце Камчатки.

Сколько раз он там прощался с жизнью от холода и голода, от нечеловечьей усталости, от кулаков бугров, отбиравших его кровную пайку и баланду.

Не раз, придавив к стене, брали на перо, требуя зарплату. Отбирали посылки, оставляя крохи. Он понимал: в одиночку не справиться. Но и до воли не дотянуть. И вот тут попал в эту зону Шакал. С ним Седой сбежал из зоны.

Когда вернулся в малину, кенты глазам не поверили. Седой – тоже. От прежней – половины не уцелело. Одни в ходках, другие – откинулись, иные слиняли в откол или в другие малины, кого-то милиция в деле размазала иль свои – за подлянку замокрили. Седой слушал, как дышали кенты без него.

– В общаке – пыль! Нет ни хрена! В дела ходить опасно. Ментов прорва на каждом шагу! И все лафовое – другим малинам отошло, чьи паханы на воле! Туда – не сунешься, – жаловалась малина.

Пахан взъярился. И в первую неделю тряхнул универмаг и сберкассу. Знал, что даром это не сойдет, что законники поднимут кипеж, сорвал малину, повез подальше от разборок и сходов. И залегла малина на дно. Так велел Седой, отправившийся к своей зазнобе, решил узнать, живет ли она по прежнему адресу. Ведь за все годы ни одного письма ей не прислал, не сообщил, где находится, не просил ждать…

Он долго стоял под окном, всматриваясь, вслушиваясь. Но никто не подошел, не открыл его.

Седой подошел к двери, позвонил. Вскоре услышал шаркающие шаги и надтреснутый, старческий голос спросил:

– Кто там?

– Это я! Сашка! – вырвалось смешное.

Дверь открыли. На пороге двое изумленных стариков.

– Галина? Она давно тут не живет. Мы уж лет пять как поменялись с нею квартирами. Эта – тесна стала. Да оно и понятно – семья. А нам – лишнее ни к чему. Так и поладили.

– Семья? – удивился Седой.

– Двое детей у них. А вы что, не знали? Мальчик и девочка… Так когда же вы в последний раз виделись?

– Дайте мне адресок! – попросил стариков.

– Она в другом городе. На Украине. Поближе к матери перебралась. Та за внуками присмотрит, пока сами на работе. Да и дети, уж конечно, подросли.

– Адресок черкните!

– Вот этого без разрешения Галины сделать не могу. Напишу ей. Коли дозволит – пожалуйте, а нет, не обессудьте.

Земнухов понял, что именно из-за него запретила баба давать адрес. А значит, не хотела его видеть.

Двое детей? Когда успела? Может, старший от меня? Ну тогда она сказала бы! Хотя кто знает этих баб! Вон она, не успел за мной след остыть, уже замуж вышла, детей нарожала. Да и какая из них лярва ждать умеет? Никто. А и кого, ждать, если сам не верил, что выживу? – сознался пахан сам себе и глухой ночи, решив никогда не вспоминать Галину.

Но… Решать всегда было легче, чем выполнять. Галину он помнил все годы заключения. Она помогла ему выжить и вынести все. Она всегда была рядом, словно обещала ждать и любить всегда. Ей он был обязан волей и жизнью. Он верил, что нужен и выстоял. Для нее. Но она не дождалась.

– Значит, не стоил ее ожидания, – сказал сам себе. И усмехнувшись, горько размышлял:

– А кем я, собственно, приходился Галке? Она ни хрена обо мне не знала. Потому не ждала. Не уверена была во мне, а бабы – надежность любят во всем, – думал Седой, возвращаясь в хазу.

Он давил в себе память о той, какую подарила судьба, а он по-глупому потерял ее.

– Да что бы я с нею делать стал? Жениться не смог бы. Встречаться всю жизнь по ночам, как со шмарой, она не согласилась бы. А и пронюхай кенты о шашнях, вмиг замокри-

ли бы обоих. Припомнили б клятву на крови, когда в закон брали. Там слово дал не обзаводиться бабой, – крутит Земнухов седой головой. И ругает себя последними словами.

Он никогда ничего не рассказывал кентам о себе. О его переживаниях и заботах не подозревала малина. Да и с ним говорили лишь о делах, наварах, долях. Других тем Седой не признавал. Может, эта суровость, нелюдимость пахана отталкивали от него молодых воров, какие едва набравшись опыта уходили в другие малины. У Земнухова оставались старые кенты, каких не брали в других малинах. Они не ходили в рисковые дела, сшибали по мелочам, трясли ларьки, киоски, за какие, если и попались бы, на Колыму не угодили, не получили б серьезного срока.

Правда, и жизнь, в шпановской малине угасала. Пахан жил в тесной, сырой хазе. На хорошую – не хватало. Все реже пили водку, чаще перебивались на вине. Да и еда оскудела, износилось барахло. Седой это видел. Но поправить дела в малине никак не удавалось.

Теперь даже старые кенты приуныли. И посидев на подсосе, уходили в откол, предпочтя фарту бродяжничество.

Земнухов искал выход из тупика. И однажды, выйдя на улицу, решил присмотреться, обдумать, почему, откуда она взялась эта непруха?

На улицах города было много народу. Они возвращались с демонстрации.

– Что за праздник? – вспоминал Седой. И так не припомнив, сел на уединенную скамейку в сквере. Задумался и не увидел веселую компанию людей, идущих по аллее. Вот они остановились.

Пожилой человек внимательно всматривался в Земнухова. Потом позвал неуверенно:

– Сашка!

Фартовый не пошевельнулся.

– Седой! – громко окликнул Земнухова. Тот вздрогнул от неожиданности, поднял голову, непонимающе смотрел на человека, бегущего к нему со всех ног:

– Санька! Ну, конечно, это ты! Я сразу узнал тебя! Как хорошо, что нашелся! Пошли со мной! Сегодня наш день, наш праздник! И нам никак нельзя разлучиться! Смотри, как Победу нашу помнят!

Седой смотрел на мужика, суетившегося вокруг него, не мог понять, чего он хочет и кто есть?

– Забыл меня, Седой? Вот это да! А я тебя всегда помнил. И твои Звягинки! Как ты рвался к своим! Видно, теперь тоже память болит? Что делать, друг, все мы войной мечены.

А Победа ко многим в дом пришла в траурной рамке. Такому не обрадуешься. Ну да крепиться надо, как нам, мужикам, _;положено!

И по последним словам Седой узнал в мужике своего командира танковой бригады. И назвал привычно, как в те, фронтовые годы:

– Семка! Ты? Живой? – обрадовался неподдельно, как единственному родному на земле.

– Пошли ко мне! Сто лет тебя не видел! Отметим нашу радость, помянем наших – не доживших. Земля им пухом, – тянул за рукав на аллею к притихшей компании.

– Неудобно, Семен! Да и со временем у меня туго. Как– нибудь в другой раз, – отказывался Седой.

– У тебя что? Встреча с женщиной?

– Нет! – не сумел соврать Земнухов.

– Все остальное нынче побоку! Всякие деловые встречи отменяются! Этот день – наш с тобой! Пошли, Сашок! – не. захотел отпустить Седого Семен.

Он привел Земнухова к себе домой. Познакомил с семьей, родственниками. Усадил за стол. Ни о чем не спрашивал. Лишь воспоминаниями бередил душу и сердце.

До позднего вечера не отпускал. А когда тьма подступила к окнам, предложил запросто:

– Хочешь – заночуй! А нет, подвезу тебя к дому.

– Не стоит. Я пешком. На ночь не мешает пройтись! – отказался Седой.

– Тогда провожу, – предложил настырно. И открыл шифонер.

Седой глянул и обомлел. На самом видном месте висела милицейская шинель. У Земнухова перед глазами все завертелось.

– Это твое? – спросил заикаясь.

– Конечно! А ты как думаешь, где нынче наше место? Всегда в строю! Вот и я – отдел по борьбе с преступностью возглавляю! – сказал уверенно. Но заметив перемену в Седом, спросил:

– Что с тобой? Чего побледнел? Нездоровится? Пошли, приляжешь…

– Нет-нет! Скорей на улицу! – заторопился Седой, и выскочив из дома, хотел исчезнуть не прощаясь. Но споткнулся о порог. Хозяин придержал за локоть и вышел вместе с гостем во двор.

– Только бы кенты не засекли меня с лягавым! Попробуй, докажи, что воевали на фронте вместе. Кто этому поверит, кто станет слушать? Прихлопнут без разборки и все тут,-г

озирался Седой по сторонам, старался говорить тихо, втягивал голову в плечи. Отворачивался от бывшего командира. А тот, как назло, не отпускает ни на шаг.

– Послушай Сань, давай на эти выходные махнем с тобой на рыбалку. Лады? Красноперку половим! Уха из нее, скажу тебе, царская! Давай в субботу с утра! Часам к десяти! Я тебя ждать буду! Договорились?

Седой заметил на противоположной стороне улицы две тени, скользнувшие так, как ходят фартовые. Он поспешно согласился с Семеном. И зашагал подальше от фронтового друга.

Он вовсе не собирался встречаться с Семеном, ездить с ним на рыбалку. Он давно забыл, что это такое. И даже не– оглянулся на дом, чтобы запомнить его. Он запетлял проулками, чтоб смыть с себя подозрение в связи с лягавым. Он материл себя за дремучее незнание лягавой верхушки города.

Седой зашел в пивбар, где в поздний час собирались сомнительные компании. Случалось, заглядывали сюда на огонек и воры, и даже паханы, чтобы «заклеить» в малины «свежаков» – новых кентов – вернувшихся из ходок либо оставшихся без малин.

Вот тут он и услышал о Черной сове, приехавшей с юга с хорошим наваром. Узнал, что удалось Шакалу тряхнуть банк, и теперь его малина дышит «на большой».

Седой понемногу выведал, где прикипела Черная сова. И только хотел уйти из пивбара, его придержали за рукав двое. Ухмыляясь, потребовали угощения.

– С хрена ли вам обязан? – изумился пахан, глядя на незнакомые, грязные лица.

– А кто с лягавым скентовался? Кто у него водяру хавал до ночи и нам помешал тряхнуть паскуду? – осклабился мужик, вглядевшись в него. Седой дрогнул, словно в зеркало посмотрел на самого себя.

– Отваливай, падла!

– Смотри, пахан, не обломится тебе дышать в фарте. Перекроем горлянку, – насели с двух сторон.

– Эй! Блатяги! Матерь вашу! Чего к фартовому приклеились?

– Он фартовый? – рассмеялся седой мужик и тут же был сбит ударом кулака в висок, отлетел под стойку, с какой посыпались пивные бокалы, бутылки, стаканы.

– Во, пидер! Весь кайф сломал! – пнул сапогом отлетевшего чей-то стопорило. И ухватив за грудки, вышиб из пивбара кулаком. Седой тем временем второго выволок, трамбовал в темноте.

– Все равно лажану падлу, вытащу на разборку! – грозился мужик. И вывел из себя… Седой не терпел угроз. Вытащи финач, угомонил обоих и тут же ушел подальше от пивбара.

Вернувшись в хазу, он рассказал кентам о том, что слыч шал о Черной сове. Добавив, мол, недаром Шакал со своей малиной не вылезает из ресторанов. А в хазе, как надо понимать, никого, кроме шестерок. Их убрать – пара пустяков.

Кенты, услышав о жирном наваре, за каким не нужно лезть в банк, рискуя головой, вмиг загоношились. Стали жребий тянуть, кому Черную сову наколоть. Седой подзуживал, подзадоривал шпану. Мол, этих башлей на годы хватит.

Когда все сорвалось и вместо навара малина должна была выкупить кентов у Шакала, Седой понял, его фарту пришел конец.

Шакал, забыв все прошлое, вытащил Седого на сход паханов и там его лажанул при всех.

– Паскудный козел! – назвал Земнухова новый маэстро и предложил выкинуть из паханов и закона.

– Прикокать падлу! Кинь его стопорилам!

– Пусть шестерки пробьют ему жопу!

– Скрутить ему кентель! – ревел сход, в каком потонул дикий крик Седого, какому вырвали меченый пахановским перстнем указательный палец.

Осмеянного, избитого, окровавленного, его вышибли со схода пинками, как старого пса, ставшего ненужным своим хозяевам.

Седой едва дополз до хазы. Малина перестала замечать его. Кенты успели узнать о случившемся и похоронили в памяти заживо.

Седой сидел у окна, вспоминал всю свою жизнь. В потемневших глазах то слезы стыли, то боль, кричала. Не было радости в судьбе. А к чему жил? Зачем? Даже себе не нужен! Сдохни – никто не похоронит! Помирай – глотка воды никто не даст! А ведь кому-то обрывал жизни. Может, они очень нужны были, не то что его судьба. О ней никто добрым словом не вспомнит. Вот разве кенты? – оглянулся на шпану, забывшую позвать к столу недавнего пахана.

Шпане сегодня где-то обломилось. На столе колбаса, селедка, сыр, несколько бутылок водки. Ему не предложили даже хлеба.

– Так тебе и надо, старая параша! Не думал о старости и все просрал, чтобы вот этим дышалось легче. Зато они умней! – упрекнул себя Седой.

Ему вспомнилось, как на недавнем сходе, подойдя к нему, Шакал сказал:

– Паханы? Я больше всех вас имею право на шкуру старого мудозвона! Он, собачья вонь, на общак моей малины зарился! За такое мокрят без трепу! Но… Не единым днем дышим. И помню его доброе! Оно было! Потому выкупаю у вас кентель этой падлы! Пусть хиляет сучий выкидыш живым! – выложил перед маэстро несколько пачек кредиток.

– Вот и все, чего стоила моя жизнь, – сказал Седой тихо и добавил:

– Зачем же я выжил в войну?

Он не увидел удивленных взглядов кентов. Шпана не замечала раньше, чтобы Седой говорил сам с собою, да еще при этом плакал. И просил у них прощения.

Земнухов вдруг отчетливо увидел себя в горящем танке. Пламя пляшет вокруг, огонь лижет щеки, плечи, шею. От жара сдавило грудь. Нечем дышать, кругом пляшет смерть. Она так же одинока, как Седой. Она тоже белая. Видно, не одну войну перенесла. И ей тоже жизнь опаскудела. Но ведь война не кончилась. Кто-то должен оборвать, прекратить ее, чтоб не гуляла смерть вокруг живых.

Седой вскакивает на окно. Он ничего не видит внизу. Он хочет выбраться из танка, пока тот не взорвался. Ведь остается в запасе совсем немного…

Он прыгнул из окна, не осознавая, где мнимое, где реальность. В голове все перемешалось, спуталось.

Адская боль в сломанной ноге была воспринята им за взрыв, настигший его. И Земнухов вскоре потерял сознание.

Пришел в себя уже в психбольнице.

Смирительная рубашка черным саваном спеленала руки. Яркий свет бьет в лицо. Вокруг люди. Незнакомые. Вот его развязали.

– Морфий приготовьте. Ампулу. Для укола! – слышит Седой. И не думает, что это для него.

– Готово, доктор! – доносится до слуха.

Земнухов не почувствовал укол. Он вскоре уснул. А пришел в себя, когда в палату заглянуло утро.

– Вот и встретились! – услышал внезапное. И увидел сидевшего рядом с койкой Семена.

– Эх, Санька, а я так ждал тебя, чтоб на рыбалку вместе сорваться! Что ж ты меня подвел? – мягко упрекнул Седого бывший командир.

– Семка, не надо! Кой я тебе друг? То раньше было. Давно. Теперь меж нами не ров, целая пропасть. Ее нам уже не одолеть. Мало жизни осталось. Ничего не повернуть. Уходи!

– Почему?

– Враги мы с тобой! Лютые! До самой смерти!

– Во псих! Ты что, Санька? А ну, припомни, кто тебя из окна выкинул?;

– Никто! Сам!

– Зачем? – удивился Семен.

– Так, сам! Так лучше! Отваливай! – застонал Земнухов, обхватив руками голову, загудевшую от боли.

– Он в себе? – спросил Семен врача. Тот глянул в глаза Седого.

– Пока – да. Но не перегружайте…

Через несколько дней, когда Земнухову полегчало, его снова навестил Семен.