Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)
52
Поднялся я утром поздно. Виной этому была уютная каюта, предоставленная мне по милости молодого грузина Васо Гоцеридзе. Когда я вышел на палубу, солнце уже стояло довольно высоко над зеленой полосой кавказского берега, заставляя море отзываться на свое сияние отраженным сверканием и блеском. Берег здесь уже не выглядел таким гористым, каким был возле Туапсе и Сочи. К тому же он теперь уходил от нас все дальше назад к востоку, становясь постепенно из темно-зеленого голубым. Скоро он превратился в узкую синюю полоску. А потом и она потерялась. И после этого теплоход оказался среди открытого моря, без признака берега где-либо на горизонте. Но он уверенно продолжал свой путь на северо-запад. Я постоял немного у борта в носовой части, любуясь прозрачно-голубыми разрезами заново рождаемых волн и тающей на них белоснежной пеной, а потом ушел в салон завтракать.
Когда я снова вышел на палубу, впереди уже виднелась темная полоса крымского берега. И с этой минуты я уже не покидал палубы. Полоса близилась и росла, выступая мало-помалу из голубой дымки. На ней обозначились горы и зелень. Среди зелени на выступах гор замелькали отдельные дома и дворцы, выделенные лучами солнца. А еще немного погодя в нижней части берега открылись целые селения и между ними – город Ялта, куда теплоход держал свой путь.
Так в сверкании знойного моря приближался я к берегу, где с нетерпением ждала меня моя женщина. Всю Россию я пересек и даже море переплыл, чтобы увидеть ее наконец. Прощай же, море! Не забуду твоей торжественной красы!.. Да, все складывалось как надо в моей жизни – чего там! Я встретил Ивана, а Иван встретил Васо. Все было как надо. И вот я захотел сюда приехать – и приехал. О, я умел тут у них обделывать свои дела, И теперь я прибыл в их Ялту на их корабле, чтобы забрать себе их русскую женщину. Кто еще мог бы так ловко провернуть свои дела в их непобедимой России?
Я не знал, какое место на берегу занимал Гурзуф, но, едва сойдя с теплохода, спросил у человека в служебной форме о Гурзуфе. Он ответил, указывая на маленький мол по соседству:
– Видите катер у той пристани? Садитесь на него – и через пятнадцать минут будете в Гурзуфе.
Так просто это оказалось. Только пятнадцать минут отделяли меня теперь от нее. Без промедления подошел я к тому месту, где стоял катер. Человек, проверявший билеты, указал мне кассу. Я взял билет – и вот уже мчался на катере вдоль крымского берега, пестревшего загорелыми телами и разноцветными женскими купальниками. Пока я всматривался в них, пытаясь угадать, какого цвета купальник носит моя женщина, катер подошел к маленькой пристани, и громкий голос возвестил:
– Гурзуф.
Я сошел с катера и поднялся по крутой улице до середины поселка. Там на людном месте я высмотрел милиционера в белом кителе, стоявшего на краю улицы под тенью кипарисов, и спросил у него дорогу к санаторию «Черноморец». Милиционер вежливо козырнул, выслушивая мой вопрос и всматриваясь в меня внимательно. Ему было, конечно, во что всматриваться. Солнце так нажгло мне лоб и скулы, что они пылали огнем. А на кончике носа кожа не выдержала солнечного ожога и лопнула, завернувшись туда-сюда наподобие шкварок. Было во что всматриваться милиционеру. Перед ним стоял довольно-таки подозрительный тип, смахивающий на размалеванного плутоватого клоуна. Все же он указал мне дорогу к санаторию, и я немедленно направился туда. А он смотрел мне вслед, пока я не завернул за угол.
За углом я опять спустился немного вниз, но уже по другой улице, и скоро вошел во двор санатория. Это был тесный двор, где очень густо разрослись незнакомые мне кустарники, деревья и цветы. Один край двора выходил к обрыву. По этому краю была выложена невысокая каменная ограда. А за оградой виднелись вершины кипарисов и черепичная крыша соседнего дома, расположенного ниже. За ним, дальше, внизу, виднелись другие крыши. Весь поселок был выстроен так на скалистых уступах берегового склона. Поэтому такими крутыми были его улицы, идущие от моря вверх.
Санаторий на этом дворике тоже был небольшой. На узкой застекленной веранде, завешенной от солнца белыми полотнами, сидели люди: трое мужчин в пижамах и четыре женщины в халатах и платьях из яркого, многоцветного шелка. Но моей женщины среди них не было. Пятая женщина, одетая в белый халат поверх короткого платья, наводила порядок в шкафу с книгами. Но и она не была моей женщиной. Я спросил у нее:
– Скажите, будьте добры с любезностью, пожалуйста, могу я видеть Надежду Петровну Иванову?
Я очень вежливо спросил это у нее, волнуясь от близости своей женщины. Но не стоило спрашивать вежливо. Я забыл, что моя вежливость здесь у них ни разу не принесла мне пользы. Так получилось и на этот раз. Выслушав мой вопрос, женщина первым долгом внимательно рассмотрела красные пятна на моем лице, потом проследила взглядом через открытую дверь веранды и зеленый дворик до открытой калитки, определяя таким образом путь, по которому я попал к ним, и только после этого отозвалась:
– Как вы сказали?
Я повторил:
– Могу я видеть Иванову Надежду Петровну?
Женщина ответила:
– Нет. Она уехала.
– Уехала?
– Да.
– Куда уехала?
– Домой.
Я помолчал немного. Такое известие трудно было сразу переварить. Она уехала. Я так и не успел ее догнать. Судьба опять подвела меня. Но все же она здесь побывала. Вот что было здорово. Выходит, что я недаром держал сюда путь. Здесь вот она была, в этих стенах, на этой веранде и среди красивой зелени этого маленького дворика. Совсем недавно была. И даже воздух тут, наверно, еще сохранился, которым она дышала. Но я уже не застал ее. Пока я пересекал Россию, она еще тут была и ждала меня. Но когда я сюда добрался, она успела уехать. Она не могла ждать меня без конца. К тому же у нее была путевка, определяющая срок пребывания в санатории. Каков был этот срок? Не слишком ли коротким он оказался? И я уже без всякой вежливости спросил женщину.
– А как долго она здесь пробыла?
Но и без вежливости вопрос не принес мне радости. Какое там – радости! Беду он мне принес. Она ответила:
– Две недели.
– Почему так мало?
– Потому, что ему не продлили путевку.
– Ему? Кому это – ему?
– Да майору же, за которого она замуж вышла.
– Замуж?!
Что-то странное сделалось вдруг с полом их веранды. Он как будто начал накреняться слегка в одну сторону. И ноги мои тоже начали уходить из-под меня в сторону вместе с полом. Прямо-таки удивительно получалось: ноги из-под меня уходили, а тело оставалось на месте. На всякий случай я ухватился за ручку плетеного кресла и опустился в него, делая вид, что нисколько не удивлен странным поведением пола внутри их веранды. Женщина в белом халате тем временем ушла. А у меня только к ее уходу появился на языке новый вопрос, который я не знал теперь, кому задать. Но тут пожилой мужчина в очках, читавший за круглым столом газету, отложил ее в сторону и обратился ко мне:
– Про кого вы только что спрашивали у сестры-хозяйки?
Я ответил:
– Про Иванову Надежду Петровну.
Он покивал головой:
– А-а. Да, да. Хорошая получилась парочка. Мы все тут от души порадовались.
И женщина, сидевшая за тем же столом напротив него, подтвердила.
– Да, славная парочка. Прямо залюбуешься. Красивые оба, молоденькие…
Мужчина вставил с некоторым сомнением:
– Молоденькие? Я бы не сказал. Но относительно – да.
Женщина возразила ему:
– Относительно – это если о нем говорить. А она – ничего подобного. Она буквально в расцвете своих женских чар, если вам угодно знать точно. Красивая, черноглазая, стройная…
– Относительно.
Это опять сказал мужчина в очках. И женщина опять возразила ему с обидой в голосе:
– Ну, знаете… На вас разве угодишь? Если вы хотите сказать, что она полненькая, то в меру.
Ее поддержала другая женщина, сидевшая в мягком кресле у окна. Она сказала:
– И ничуть не полненькая. У нее в точности моя фигура. Я даже просила ее как-то дать мне примерить одно из ее платьев и уверена, что оно как раз пришлось бы мне впору. Жаль, что она не успела дать.
Сказав это, женщина встала с кресла и положила в шкаф книгу, которую держала в руках. Это позволило всем взглянуть сзади на ее фигуру, очень широкую в бедрах. Двое мужчин, сидевших за маленьким шахматным столиком, переглянулись между собой и улыбнулись. Стоявшая у окна девушка в цветастом платье тоже улыбнулась, обменявшись взглядом с двумя другими женщинами. Я догадался, что речь шла о женщине менее полной, и, стало быть, именно о моей женщине. Но я никак не мог с этим примириться и еще раз спросил женщину, сидевшую ближе всех ко мне за круглым столом:
– Значит, она уехала?
И та с готовностью повторила мне уже сказанное:
– Да. У него срок путевки истек, и он уговорил ее уехать вместе.
– Куда уехать?
– К нему в Москву.
– В Москву? Значит, она теперь будет жить в Москве?
– Очевидно. Ведь он москвич.
– А где она вышла за него замуж?
– Да здесь же. Вам уже сказали. И мы все торжественно отметили это событие.
– Иванова Надежда Петровна?
Я спросил это еще раз, потому что все еще не мог поверить. Не хотел я этому верить. Не могло этого быть. Но вместо ответа на мой вопрос все опять обернулись ко мне и уже не сводили с меня глаз. Пожилой мужчина в очках пошевелил газетой и спросил меня:
– А вы кем ей приходитесь, простите за любопытство, знакомый какой или родственник?
К такому вопросу я не был подготовлен и ответил не особенно четко. Сперва я сказал: «Да». Потом сказал: «Нет». Потом опять сказал: «Да». И опять: «Нет». И пытаясь все это поправить, сказал в пояснение:
– То есть я не то чтобы совсем нет. Скорее наоборот, и даже очень… То есть я – то нет, конечно… Там брат у нее – вот почему… Но в то же время… Если бы не так… То есть все шло к тому… А так, что же… Но разве я могу? Смешно было бы…
Так я пояснил им, но тут же заметил, что удивление их от этого не прекратилось, а скорее даже возросло. Шахматисты совсем забыли про свои шахматы, дружно уставившись на меня. Пожилой человек с газетой передвинул очки на лоб, чтобы они не мешали ему меня разглядывать. А лица женщин выражали не только удивление, но даже затаенный страх. Тогда я встал. Пол веранды уже не вел себя странно, и я чувствовал в ногах прежнюю устойчивость. Пользуясь этим, я направился к выходу, но в дверях веранды остановился. Я вспомнил, что должен еще что-то сказать этим людям, только не мог вспомнить – что именно, и стоял некоторое время молча, обратясь к ним лицом. И они тоже все как один смотрели на меня, округлив глаза. Наконец я вспомнил и сказал:
– До свидания.
И они тоже в одно слово, хотя и разными голосами, ответили мне:
– До свидания.
Я прошел зеленый дворик и вышел на улицу, ни о чем не думая. Поднявшись опять на верхнюю улицу, я и по ней шел некоторое время, ни о чем не думая. Я только шевелил губами, повторяя про себя последнее слово, проникшее в мое ухо. Его произнесли разными голосами: мужчина в очках – самым низким, шахматисты – полутоном выше, женщины – своими женскими голосами разного оттенка, и самым высоким голосом произнесла девушка, стоявшая у завешенных тонким полотном стекол веранды.
И все эти голоса я теперь пытался повторить про себя, однако они плохо мне давались. Мужские голоса я кое-как воспроизвел, трижды повторив разным тоном: «До свидания». Но выговорить это слово за женщин было труднее. А когда я попробовал выговорить это же слово за девушку, то получился просто натужный писк. Я несколько раз попробовал произнести это слово за девушку и не мог выдавить из себя ничего, кроме писка.
Тем временем я успел подойти к какому-то человеку, смотревшему на меня с большим вниманием, и даже остановился перед ним. А остановился я перед ним потому, что это был уже знакомый мне молодой милиционер, и потому, что у меня был к нему какой-то вопрос, хотя я еще не прекратил свой писк. Но убедившись, что с писком у меня ничего не выходит, я оставил его и принялся обдумывать свой вопрос к милиционеру. Обдумав его, я сказал ему:
– Мне надо в Ленинград.
Он тронул рукой, одетой в белую перчатку, красный околышек своей белой фуражки и спросил:
– Зачем?
Я ответил:
– На работу успеть надо.
– На какую работу?
– На свою.
Он опять взял руку под козырек и сказал строго:
– Ваши документы попрошу, пожалуйста, гражданин.
Я протянул ему документы. И опять бумажка Министерства внутренних дел оказала свое действие. Прочтя ее, он вернул мне документы, снова сделал под козырек и спросил:
– Вы первый раз в Крыму?
– Да.
Вам нужно сесть в Ялте на автобус дальнего следования и доехать до Симферополя. А оттуда есть прямой поезд в Ленинград.
– А как попасть в Ялту?
– Можно катером, а можно автобусом. Вот там, в конце улицы, остановка.
Я сказал ему «спасибо» и направился к остановке автобуса. Но горе мое было слишком велико. Это было такое горе, от которого можно было зашататься. Я попробовал шатнуться туда-сюда, однако это у меня плохо получалось. Тогда я вспомнил, что в таких случаях иногда идут вперед, ничего не видя от горя. Я пошел вперед, ничего не видя, но увидел почту и зашел туда. Там я купил открытку и написал своей женщине поздравление. Что мне еще оставалось делать? Я написал поздравление, пожелав ей счастья в супружеской жизни. Послать открытку пришлось по старому адресу, ибо ее нового, московского адреса я не знал.
А потом я пришел на остановку автобуса, где уже скопились люди. Из их разговоров я узнал, что ялтинский автобус только что ушел, а следующий будет через полчаса. Но я не мог стоять на месте полчаса. У меня было горе. Определив направление, по которому автобусы уходили в Ялту, я зашагал туда же и скоро вышел на асфальтовое шоссе.
Теперь у меня осталась одна забота – добраться скорей до Ленинграда, пока не кончился мой отпуск. В Ленинграде мне предстояло еще с месяц поработать в строительном тресте, после чего я мог вернуться в свою родную Суоми. Вот все, что мне осталось. И думая об этом, я шагал по асфальтовой дороге в Ялту, чтобы там сесть на автобус, уходящий в Симферополь. Вот и все. Вот и все. Вот и все.
И только одно вызывало у меня тревогу: на какие деньги доеду я до Ленинграда. На автобус до Симферополя я надеялся наскрести, но на прямой поезд, идущий из Симферополя в Ленинград, денег у меня не было. Не было. Не было.
Как легко я тогда распорядился ими, не глядя и даже с этакой небрежностью выложив их на стол. Но мог ли я поступить иначе, не уронив себя в мнении других? Женщины смотрели на это своими красивыми глазами. И чувствовал я себя тогда героем, смелым и щедрым. Но кто мешал мне выложить на двести рублей меньше? Не было бы теперь такой заботы. Подумать надо было, прежде чем выкладывать. Подумать. Подумать. Подумать.
Мои несчастные скулы и лоб горели от ожогов солнца, а с носа кожа сползала уже вторым или третьим слоем. Я пробовал закрывать нос листом, но лист отваливался. Я пробовал прикрывать лицо ладонью, но это уже не спасало его. Да и поздно было прикрывать. Раньше надо было об этом позаботиться.
Жара стояла такая, что асфальт местами вытопился и сбегал черными ручейками с выпуклой части дороги, к ее краям. Сторонясь встречных и обгоняющих меня машин, я зазевался и наступил на жидкую смолу. Она облепила мне подошву туфли и даже захватила парусиновый верх. Пришлось остановиться, чтобы соскоблить ее.
Дальше я старался шагать по самому краю дороги, избегая асфальта. Край дороги с левой стороны возвышался над крутым зеленым склоном, уходящим уступами вниз, к морю. Он весь был усеян плотными, приземистыми кустами винограда. Справа от дороги склон тоже был покрыт виноградниками, но уходил вверх, туда, где виднелись покрытые лесом горы, задернутые голубоватой дымкой.
Дорога разделяла склон по горизонтали, образуя собой подобие карниза. Она обстоятельно огибала все выступы и впадины, извиваясь по склону черной лентой. И трудно было угадать, что ожидало меня за тем или иным поворотом. Обыкновенно оттуда выскакивали машины, легковые, грузовые и автобусы. Пешие люди появлялись редко.
В самых крутых местах склона дорога врезалась в скалистый грунт, и тогда справа у нее образовывалась невысокая стена, укрепленная камнем. А над этой стеной нависали зеленые гроздья винограда с широкими листьями на длинных, гибких лозах, подпираемых деревянной оградой.
Левая сторона дороги на крутых местах склона была ограждена невысокими каменными барьерами. Я постоял у одного такого барьера, обратясь лицом к морю. По зеленому склону уходили вниз виноградники, обходя отдельные строения, которые ближе к воде казались маленькими. И совсем крохотными казались люди, пестревшие у воды своими разноцветными купальниками. Море с этой высоты выглядело еще синее и огромнее. Его горизонты как бы раздвинулись после того, как я поднялся от него наверх. Но смотреть на море долго я не мог – такое исходило от него сверкание.
Хотелось нить, однако вода мне не попадалась. Правда, местами дорогу пересекали русла мелких рек, пропущенные под асфальтом по цементным трубам. Но русла эти были сухие. Вода по ним, наверно, бежала только весной и осенью. Изнывая от жары, я снял галстук и, закатав его в рулон, спрятал в карман. Потом расстегнул ворот рубахи и обтер платком шею и грудь. Стало немного легче дышать, но пить хотелось все сильнее.
За одним из поворотов, где склон оказался менее крутым, я увидел в стороне от дороги грушевое дерево и на нем – плоды. Свернув с дороги к дереву, я постоял немного в его тени, удивляясь тому, что оно никем не охраняется, потом сорвал одну грушу и попробовал съесть, Нет, для еды они еще не годились. Но в траве под деревом я нашел три спелые груши. Они, как видно, сами упали с дерева, вызрев раньше времени. Их мне хватило на сто метров пути, а там я опять стал думать о воде.
И вдруг я услыхал впереди журчанье, а за поворотом дороги увидел наконец воду.
Дорога здесь опять врезалась в склон, и справа у нее образовалась вертикальная, укрепленная камнем стена в рост человека. Из середины этой стены высовывалась короткая трубка, а из трубки лилась вода. Она падала струей в каменное углубление и уходила под асфальт, выбегая затем слева от дороги в виде открытого ручья, который устремлялся вниз, к морю, орошая на своем пути виноградники.
Вода, выбегавшая из цементной трубки, была холодная и вкусная. Я снова и снова ловил ее в пригоршни, а заодно смочил голову и прополоскал носовой платок. Над срезом дороги росла высокая трава. Я попробовал дотянуться до нее, но не достал. Любопытно было узнать, откуда шла сюда вода. Найдя в стене выщербленное место, я уперся в него ногой и, оттолкнувшись от дороги другой ногой, стал на трубку. Оттуда я увидел покатую зеленую лужайку, по которой к дороге бежал сверху ручей. У самой дороги его улавливала цементная воронка, соединенная с той трубкой, на которой я стоял. Все было ясно. А бежал ручей, конечно, с гор, синеющих вдали.
Стоять на трубке было неудобно. Я ухватился руками за траву и выбрался на лужайку. Сразу все изменилось вокруг меня. Вместо твердой дороги под ногами оказалась мягкая длинная трава. Она была похожа и не похожа на нашу северную траву. И цветы в ней тоже хотя и напоминали чем-то наши северные, но в то же время казались незнакомыми. Даже мелкие редкие кустарники на этой лужайке, очень похожие на северные ивы, нельзя было назвать ивами.
Я прошел немного по траве вдоль ручья вверх, и скоро дорога выпала из моего поля зрения. Однако я не беспокоился об этом, продолжая чувствовать ее своей спиной по шуму пробегающих автомобилей. Я не собирался покидать дорогу. Наоборот. Я даже торопился скорей вернуться на нее, помня об автобусе на Симферополь. Но у меня было горе. А мирное журчание воды приглушало его, внося в мое сердце подобие умиротворения. Далее вверх по течению ручья виднелась такая же высокая, нетронутая трава вперемежку с мелкими кустарниками. И там, кроме того, шевелили густой листвой незнакомые мне деревья, начинавшие собой узкую, продолговатую рощу, заслоненную зеленым травянистым выступом.
53
Думая о том, чтобы вернуться к дороге, я без всякой надобности сделал вдоль ручья вверх еще несколько шагов и тут увидел торчавшие из высокой травы голые загорелые ноги. Кто-то лежал там на спине, согнув одну ногу в колене и положив другую на это колено. Ступня, висевшая в воздухе, была крупная, а ноги сухощавые и мускулистые, чем доказывалось, что их обладателем был человек мужской породы.
Я сделал еще два шага и увидел все тело этого человека, темно-коричневое от загара и прикрытое одними только черными трусиками, да и то так закрученными на его узких бедрах, что казался он совсем голым. Когда тень от меня упала на его лицо, он быстро поднял голову, но, увидев, что перед ним мужчина, успокоился и снова откинулся на спину, закрыв глаза.
Я узнал этого человека. Его темное худощавое лицо достаточное время находилось перед моими глазами, чтобы осесть в памяти. И бицепсы эти тоже мне запомнились. Каждый из них по размеру был равен его лицу. Я хорошо помнил, с какой легкостью он поднял и бросил на землю тяжелое колесо от грузовой машины. Но я не думал, что и все тело у него перевито такими же крупными и упругими мускулами. И совсем забыл я о том, что на левой стороне груди, чуть ниже твердой выпуклости грудного мускула, у него есть шрам от финского пуукко…
Он вдруг сказал, не открывая глаз:
– Хоть вы и не Александр Македонский, но прошу исполнить мое единственное желание: не заслоняйте солнца.
Я отступил в сторону. Я понял, откуда он взял шутку насчет Александра Македонского, ибо историю читал. И мне бы следовало тут же уйти незаметно прочь. Но язык мой сам собою выговорил негромко:
– Леха…
Он снова быстро поднял голову и даже перекатился на бок, опираясь на локоть, чтобы удобнее было смотреть. И, конечно, он узнал меня. Большого труда это не составляло, потому что на мне был тот же костюм, в котором он меня уже видел, и та же рубашка, только расстегнутая. Может быть, лицо мое с тех пор изменилось, обожженное солнцем на выпуклостях, но зато волосы оставались такими же светлыми и даже еще немного высветлились от солнца.
Одним словом, он узнал меня и сказал: «А-а». Но в голосе его не было приветливости. Скорее что-то другое, очень далекое от приветливости, прозвучало в его голосе. И мне даже показалось, что на какое-то неуловимое мгновение его нижняя челюсть выдвинулась вперед и сверкнули белками округлившиеся глаза. Но он тут же опять откинулся на спину, вполне спокойно разглядывая синее небо над головой.
И в это время мне надо было сообразить, что он теперь знал, откуда я. При мне председатель не говорил ему этого. Но ведь я ушел, не предупредив, и тем самым дал председателю право сказать обо мне Лехе правду. Вот о чем я не подумал, задерживаясь теперь около Лехи. Мне надо было скорей уходить от него, а я медлил и даже испытывал некое подобие обиды от его невнимания ко мне. А он лежал, глядя в небо, и явно ждал моего ухода.
Рядом с ним лежали его вещи: аккуратно сложенный костюм, накрытый от солнца белой майкой, и рыжие сандалеты. Под рукой у него был маленький закрытый чемодан, а на нем – две книги и тетрадь с карандашом. Одна из книг была заложена пачкой папирос. Он потянулся к ней рукой, пощупал не глядя и, обнаружив, что папирос в ней нет, скомкал и отшвырнул ее в сторону. Видя это, я сказал поспешно:
– Закурите, пожалуйста!
Я достал свою коробку «Казбека». Коробка, правда, была слегка помята от длительного пребывания в кармане, и рисунок всадника на ней явно поистерся. Но все же изнутри ничего не высыпалось, и некоторые папиросы были как новые.
Он повернул ко мне голову, приподнявшись на локте, но взглянул не на меня, а только на коробку, которую я ему протягивал, слегка приоткрыв. Взглянув на коробку, он как бы удивился чему-то и ближе придвинул к ней лицо. Я понял, чему он удивился. Он узнал черный отпечаток своего пальца на крышке коробки. Я раскрыл перед ним коробку, и он с тем же удивлением взглянул на помятые папиросы. Потом он медленно повел взглядом вдоль моей руки вверх, но, не дойдя до моего лица, снова резко отвернулся и лег на спину, обратив на этот раз глаза больше к вершинам ближайших деревьев, чем к небу.
И опять лицо его стало спокойным, даже слишком спокойным. Просто непонятно было, с чего бы его лицу делаться вдруг таким спокойным. И на нем, кроме того, отразилось полное безразличие к моему присутствию. Меня как бы не было возле него. Была темно-зеленая листва деревьев с голубыми просветами в ней. И только она заняла все его внимание. А меня не было. Я сказал с некоторой обидой в голосе, которую он не мог не уловить:
– Ну, я пойду, пожалуй.
Но он промолчал и даже не шевельнулся, продолжая всматриваться в листву деревьев, как будто заприметил там что-то особенное. Похоже было, что он совсем забыл о моем присутствии. Мне стало еще обиднее. И чтобы как-то задеть его и расшевелить, я сказал:
– Что ж, пойду. Надо будет к леснику заехать на обратном пути. У него дочь хорошая. Попробую жениться.
Лучше бы я не произносил этих слов. Он вскочил на ноги, будто ужаленный змеей. Вот где ему послужили мускулы, которыми он был так туго перевит. Он вскочил в один короткий миг, даже не отталкиваясь руками и ногами. Он только шевельнул своими мускулами – и вот уже стоял передо мной. А руки его схватили меня за грудь и встряхнули так, что треснул пиджак и коробка «Казбека» вылетела из моих пальцев. Краем глаза я видел, как мелькнули в воздухе белые папиросы, разлетаясь во все стороны, причем выше всех взлетели те, что были с пустыми гильзами. Он встряхнул меня, сверкая белками глаз, и крикнул прямо мне в лицо:
– Я тебе женюсь, черт сивый! Попробуй еще раз заикнуться о ней – глотку перерву!
И тут он поднял меня и бросил. Просто так взял и бросил, как бросил когда-то тяжелое колесо. И я упал спиной на землю. А он сказал с яростью сквозь зубы:
– Благодари своего бога, что тебя живьем пустили пройтись по нашей земле. Но я еще выверну твои потроха и проверю, заслужил ли ты такую честь!
И к этому он добавил еще несколько замысловатых сплетений из незнакомых мне слов. Но к тому времени я тоже был на ногах. Не знаю, как я поднялся – медленно или быстро. Я ничего не помнил. Обида и ярость меня подбросили. Перкеле-саатана! До каких пор я буду терпеть? У меня отняли мою женщину, и меня же кидают об землю, как негодную тряпку. Разорвать их всех за это мало! И руки мои сами собой потянулись к горлу Лехи. Но он отступил, выставив свои руки. Все равно – руки так руки! Плевать мне было на то, что они были перевиты крупными мускулами. Я знал один прием, от которого ломалась в суставе рука человека. Ничего другого я не знал, потому что не собирался никогда в жизни драться, но один прием, ломающий руку, показал мне когда-то, балуясь в далеком Туммалахти, молодой Юсси Мурто. И вот я весь напрягся, чтобы прыгнуть вперед и применить эту хватку. А Леха снова отступил. Но и он слегка пригнулся, держа перед собой чуть согнутые напруженные руки, тоже готовые хватать и рвать.
И еще один шаг вперед сделал я, уже видя мысленно, как он у меня летит на землю с хрустом в суставе. А он еще отступил, попав на этот раз босой пяткой в ручей. Дальше он, кажется, не собирался отступать. И тут я увидел его глаза, зеленовато-серые, широко раскрытые. В них уже не было того слепого бешенства, от которого все пространство глазных разрезов заполнялось белками, а зрачки уходили куда-то вниз. В них было скорее удивление, была настороженность и в то же время решимость устоять. И все его голое загорелое тело напряглось не для того, чтобы прыгнуть вперед и напасть, а чтобы устоять. Против чего устоять? Против кого устоять? Боже мой! Никого не было перед ним, кроме меня. Так на кого же я походил в этот миг, если ему понадобилась решимость устоять? Опомнись, Аксель Турханен! Где ты и что ты?
Я остановился и выпрямился, медленно опустив руки. Он тоже медленно выпрямился, расслабив свои мускулы. По его виду можно было понять, как менялся мой вид. Выражение суровой решимости понемногу сошло с его темного лица, и осталось только легкое изумление в глазах. Он стоял ниже меня, попав одной ногой в ручей, и потому наши лица оказались на одном уровне. Так мы стояли и смотрели друг на друга, тяжело дыша. Потом стали дышать ровнее и вглядываться друг в друга спокойнее.
А потом я повернулся и пошел от него прочь. Спустился я к дороге в таком месте, где она не слишком глубоко врезалась в склон, и, ступив на нее, оглянулся. Леха стоял там же, заслоненный от меня до пояса зеленью, и смотрел мне вслед. Дойдя до поворота дороги, я снова оглянулся. Он все еще стоял там, глядя мне вслед.
Он был прав, конечно. Это было мне ответом на воткнутое когда-то в его грудь финское пуукко. Коварно воткнутое. Воткнутое за то, что он хотел спасти жизнь тому, кто это сделал. И вот мне привелось держать за это ответ. А как же иначе? Никого другого из финнов не оказалось на этот случай вблизи. Один я ходил тут по их дорогам. И вот выяснилось, что я не был достоин ходить по их дорогам. Как видно, мои тяжкие грехи перед Россией не допускали этого.
И за все это теперь я нес наказание, отвергнутый их землей. И за это же я был отвергнут моей женщиной, избравшей вместо меня молодого майора. Все было кончено для меня в этой стране. Шило высунулось из мешка и воткнулось в подноготную. Оставался Ленинград, где меня ждал мой верстак на Южной улице и ждала работа, которую я обязан был завершить, прежде чем выбраться из этой страны.
В Ленинграде, кроме того, я надеялся застать некоторых известных мне людей, не успевших меня отвергнуть. По крайней мере они не показывали мне этого до самого последнего дня. Их было не так уж много: Иван Петрович, Мария Егоровна, Ершов, Терехин, Ермил, Никанор. Но, может быть, за это время и они успели пересмотреть свое мнение обо мне? Если так, то ради чего было мне торопиться в Ленинград? Ради того, чтобы и они там поступили со мной по примеру Лехи? Но если то же самое со мной проделает, например, Никанор, то вряд ли от меня после этого останется что-нибудь способное доползти до моей далекой милой Суоми.
С такими мыслями продолжал я свой путь к Ялте по извилистой, горячей асфальтовой дороге. Справа ко мне подступала сверху густая южная растительность, нависая листвой и гроздьями над краем дороги. Слева такая же пышная зелень уходила от меня по склону вниз, охватывая на своем пути дворцы и дачи. А далее теплое южное море разливало свою блистающую синеву до самого края неба. Но не для моих глаз и ноздрей все это сверкало и благоухало. Все было кончено для меня в этой стране. Даже от Ленинграда не ждал я добра. И если там Никанор по мягкости своего юного сердца откажется трахнуть меня о ленинградскую мостовую, то уж наверно это охотно проделает Егоров.
