Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)
24
Наконец-то отпали все причины, заставлявшие меня продвигаться все дальше в глубину их беспредельной России. Теперь начиналось мое обратное движение, и уже никаких препятствий этому больше не предвиделось. Все опять шло гладко в моей жизни, чего там! Русские люди накормили меня обедом, и я снова был полон бодрости. Погода стояла хорошая. Голубое небо так сверкало, что больно было на него смотреть. И только редкие белые облака давали глазу отдых. Но я смотрел не столько в небо, сколько на обступившие меня со всех сторон огромные русские холмы, на которых колыхались под легким ветром зелено-желтые хлеба. Я покидал эти холмы. Не удалось им забрать меня в плен, как они ни старались. И теперь я с победным видом озирал их в последний раз.
Выйдя из хлебов к самой широкой и глубокой лощине, я не сразу в нее спустился. Куда мне было торопиться? Теплоход отходил от пристани лишь в десять вечера. Я мог себе позволить и отдохнуть немного после сытного русского обеда. В этом русская земля мне тоже до сих пор не отказывала. Ржаное поле, подступая вплотную к лощине, заняло верхнюю пологую часть ее склона и заканчивалось там, откуда склон уходил вниз более круто. На этой грани, не тронутой скотом, трава росла густо и высоко, пестря цветами. Я свернул с дороги влево и прошел метров двадцать по этой полосе нетронутой травы вдоль кромки ржаного посева. С высоты склона я видел то место, где лощина выходила к приречной низине, прорезав себе широкий проход сквозь толщу прибрежного обрыва, видел кусок низины с голубой полоской реки Оки, а за ней плотную зелень леса, уходившую на север, где ее окутывал синий цвет.
Из-за огромности лощины пятнистые коровы на ее противоположном склоне казались мелкими – не крупнее овец. Мне предстояло туда пройти. Там начинался новый холм и тянулись новые хлебные поля. Но я не торопился туда идти. Раздвинув осторожно ромашки и колокольчики, я сел в траву, вытянув ноги вниз по склону. Место для отдыха оказалось как нельзя уютнее. Позади меня стеной высилась рожь, а впереди открывался залитый солнцем зеленый простор. Воздух был пропитан запахами цветов и спелой земляники. Это были такие знакомые запахи! Это были финские запахи. И объявись тут невзначай Арви Сайтури, он определил бы это с предельной достоверностью. И заодно он бы еще раз убедительно доказал, что русская земля – это не русская земля. Только по ошибке истории ее назвали русской. Это была финская земля, и финский жил на ней народ, по странному недоразумению говоривший на другом языке. А ведь он так мечтал, наверно, заговорить скорее по-фински, этот народ. Но пока что ему приходилось, к великому его прискорбию, кое-как обходиться нескладным русским языком. А что такое русский язык? Ништо!
Даже здешние, нараспев произносимые речи – что они по сравнению с короткими, отрывистыми возгласами, которые выбрасывал из своего сухого рта Арви Сайтури! Его язык – это язык хозяина, привыкшего прибирать к своим рукам других людей, хотя владел он всего сорока тремя гектарами. А здесь даже владельцы двух с половиной тысяч гектаров не могли избавиться от задушевности и мягкости в своих речах. Взять хотя бы этого парторга, который тоже как-никак чем-то тут владел. Даже в его словах сквозила скорее песня, нежели говор. Как он там выразился? «У вас и не такое понастроено в вашем-те обширном именьице». Это он к чему так сказал? Ведь сказано это было мне, а не кому-то другому. Мне – Акселю Турханену, никогда не владевшему ничем иным, кроме пары крепких рук и ног, не считая умной головы. Мне было сказано: «Вам это не в удивленье. Вы и не таким владели». Не таилась ли тут насмешка в мой адрес, в этих словах? Похоже было на то. Что он там еще добавил? «Не всякому дан такой редкий талант». Да, вот как обстояли дела. Без тайной насмешки подобные слова, конечно, не произносятся. Что ж, может быть, я и поторопился немного распрощаться с ним. Но как иначе мог бы я ускорить встречу с моей женщиной, тоскующей по мне в своем вдовьем одиночестве? Меня уверяли, что она тут, во всем этом. Где во всем этом? Не видел я ее во всем этом.
На всякий случай я повнимательнее всмотрелся во все это, и вот на какой-то миг мне показалось, что она действительно тут присутствует. На какой-то миг перед моими глазами вдруг обозначилось ее лицо. Оно надвинулось на меня совсем близко, заняв собой добрую половину неба и почти весь видимый мне кусок земли. Не знаю, какие предметы дали ему очертание. Рожь на отдаленном холме колыхалась и лилась волнами наподобие волос. Развалины церкви, выступая над рожью сбоку, может быть, представили собой ее ухо. Идущие далее в ряд крыши крайних домов деревни Корнево как бы дали начало верхней линии ее головы, которую продолжили пушистые облака. Ребро ближнего обрыва, смыкаясь под некоторым уклоном с темно-синей полосой отдаленного леса, может быть, определило место ее густых бровей. А блеск реки за травянистой низиной не пришелся ли как раз на месте ее глаз?
На один только миг родилось перед моими глазами ее строгое, красивое лицо и тут же растаяло. Едва наметясь, оно не заслонило собой ни земли, ни неба, но я успел уловить в нем ту же непримиримую суровость. Все так же гневно глянули на меня ее глаза, над которыми густые брови сходились плотно, как бы сливаясь в одну огромную бровь. Этот ее суровый взгляд словно предостерегал меня от чего-то. Но от каких напастей он меня предостерегал? Что он хотел выразить? Надо ли было принимать его как упрек за мою долгую разлуку с ней или как неодобрение тому, что я поторопился уйти из этого колхоза? Я, конечно, был готов принять скорее первое предположение. Но и второе меня донимало.
Так или иначе, но отдыха у меня не получилось, несмотря на столь удачно выбранное, уютное место. Раздумывая по поводу того, как вернее поступить, я встал и двинулся дальше через лощину, мимо коровьего стада. Пройдя затем очередные хлеба, я свернул к развалинам церкви, чтобы оттуда спуститься на дорогу, ведущую к пристани. Никаких других планов я себе пока не наметил.
Оба старых человека все еще трудились возле развалин, сбивая с кирпичей известку и укладывая их в аккуратные кучи. Я подошел к ним поближе и постоял немного, глядя на их работу. Один из них, сухой, подвижной, с бритой головой, почерневшей от солнца, был еще крепкий с виду. Другой – грузный, лысый, с короткой белой бородой – казался очень уж старым. Оба были одеты в темные рубахи неопределенного цвета и в черные запыленные штаны, заправленные в сапоги. Работали они сидя, изредка вставая, чтобы подвинуть к себе поближе комок слипшихся кирпичей. Я сказал человеку с белой бородой:
– Нелегкая работа.
То есть я не то хотел сказать. Я хотел задать вопрос. Но вопрос был не совсем удобный, и потому я начал издалека. Он пожал в ответ плечами и проворчал:
– Для кого как.
Я спросил:
– Что еще будете строить из этих святых кирпичей, силосные башни или свинарники?
Он сощурил на меня глаза из-под седых бровей, словно пытаясь определить, насколько серьезны мои слова касательно святых кирпичей. Потом ответил тем же ворчливым голосом:
– Силосные башни мы из бетона отливаем.
Сказав это, он положил очищенный кирпич на место по одну сторону от себя и взял бесформенный комок с другой стороны. Я подождал немного. Ответ был не совсем полный. Другой старик, наверно, понял это и пояснил подробнее, выговаривая слова быстро и не совсем для меня понятно:
– Строить-то что будем? А ничего не будем. Из этого кирпича много ли настроишь? Только разохотишься – ан ему и конец. Мы его лучше в производители пустим. Пущай новый кирпичок нам плодит. Печь из него будем ладить – вот что! Для обжига кирпича печь. Короче говоря, свой кирпичный завод затеваем. Во как! Глины у нас вдоволь. Мастера имеются. И будем выпускать кирпича сколько душа запросит, по потребности. А уж из него понастроим! Такого понастроим, что только держись! Здесь, эвотка, дом культуры поставим.
– Где здесь?
– А вот на этом самом месте, где церковушка наша маячила. Место самое что ни на есть выигрышное. Как вознесем домину этажа в три-четыре, так его с любой точки колхозной территории будет видно. А из него и подавно все наши колхозные владения глазом охватишь. Да что там наши владения! Весь мир из этого дома будем наблюдать!
– А что будет в этом доме?
– Как что будет! Все будет! Свой театр. Кино. Радиостудия. Телевизор. Зал для собраний. Библиотека. Читальня. Кружки заведем разные: шахматные, шашечные, музыкальные, рисовальные, спортивные. Артистов своих воспитаем.
Я покивал головой, чтобы не обидеть его своим недоверием. Не стоит мешать надеждам человека. Как обходиться человеку в жизни без надежды? Без нее кем был бы человек? Нет надежды – нет повода к тому, чтобы двигаться, рваться вперед, высматривать помехи, опрокидывать их и снова двигаться и двигаться. У меня тоже была Надежда, которую звали дополнительно Петровна. В моих скитаниях была повинна она. К ней стремилось мое сердце, не позволяя нигде останавливаться. Но все же я постоял еще немного на месте, чтобы сообразить, что сказать старику с белой бородой.
– Дом культуры – это где-то очень далеко. Это у вас при коммунизме будет. А пока вам все-таки работать приходится, чтобы прокормиться, хотя ваш возраст уже такой, когда пора бы…
Тут он прервал меня сердито, не переставая стучать молотком:
– Возраст наш никого не касается. А работать нам не обязательно. Хотим – работаем, хотим – нет.
– Не обязательно? Как не обязательно?
– Да так. Не обязательно – и все.
– А-а, понимаю. В семье сыновья работают, внуки.
На это бородатый старик промолчал, угрюмо обстукивая кирпич. За него ответил бритый старик, пояснив мне своей обычной скороговоркой:
– Ни сыновья, ни внуки. Бобыли мы с ним. Я всю жизнь бобылем промаялся, а он с войны им остался. Сына там единственного потерял. А работать нам не обязательно потому, что годы наши вышли. За шестьдесят нам давно перевалило. И кормиться нам положено из фонда.
– Из фонда?
– Да. Резерв есть такой продовольственный у нас в колхозе для инвалидов и престарелых. После укрупнения образовали. Не ахти сколько из него можно выделить, но одинокому человеку, да еще в дополнение к своему огороду, хватит вполне.
– Так зачем же вам тогда работать?
– Как зачем! Да разве усидишь на печи, когда жизнь эвона как с места тронулась! Обидно от нее в стороне оказаться. Вот и работаем в меру сил.
Так обстояло у них дело, у этих стариков, которым, кажется, не грозила отправка в городской дом для престарелых или передача на полное призрение в частные жадные руки через аукцион. Они могли оставаться жить в своих собственных домах, в своей деревне, не беспокоясь о пище. Заботу о них брал на себя колхоз. Я спросил:
– А как у вас другие старые люди?
Бритый ответил:
– Как мы, так и другие. Двое в садовом деле опыт свой передают. Один по конской сбруе специалист. А есть любители телеги мастерить, санки, бочки, кадушки. Каждому желательно к чему-то руки приложить, потому как результат виден. Доход колхозный давно за миллион перевалил. К двум подбирается. А чей это доход? Наш. Каждому из нас он принадлежит в равной мере, потому что создавали-то его мы. Неудивительно, что руки у всех к делу тянутся. Кому не лестно чувствовать себя создателем всех этих успехов?
Я спросил:
– А как те живут, которые уже совсем ничего не могут?
Бородатый ответил:
– А так и живут. Ничего не могут – ничего с них и не спросится. Колхоз им питание заслуженное отпускает и всякую другую помощь, а кто-нибудь из женщин присматривать берется. Сейчас у нас только один такой в колхозе да две старушки. Но те в семьях, где трудоспособные имеются. Тоже, значит, обходятся. А для нас, для одиноких, весь колхоз – семья. Тут все тебе свои, все родные. Без внимания не оставят.
Я постоял возле них еще немного. И мне припомнился в это время одинокий, старый Ахти Ванхатакки с его убогой хижиной, подбитой сбоку куском старой драночной крыши для защиты от злого северного ветра. Как встретит он свои закатные годы? Кто будет ему опорой в его последние дряхлые дни? Не найдя на свои мысли ответа, я кивнул этим двум, не знающим такой заботы, и, перешагнув остатки церковной каменной ограды, спустился по травянистому скату обрыва к нижней дороге.
По ней я двинулся на, восток, имея в виду пристань. А что мне еще оставалось делать? Об этом колхозе я теперь знал все, что только человек может знать о колхозе. И самое главное мне рассказал бритый старик. Узнавать о русской деревне мне уже больше было нечего, и теперь я мог спокойно уехать отсюда к своей женщине, которая ждала меня с нетерпением где-то там далеко, под Ленинградом.
25
Я шагал по этой мягкой грунтовой дороге к пристани, радуясь тому, что путь к Ленинграду был наконец для меня свободен. Слева от меня тянулась вверх и вниз вдоль реки Оки луговая низина километровой ширины. Травы на ней были в полном цвету, готовые принять лезвие косы. Справа нависал высокий травянистый обрыв, прорезанный местами выходами старых оврагов, тоже поросших травой и кустарниками. Стена обрыва постепенно отклонялась вправо. Дорога загибалась вслед за ней. И мне, идущему по этой дороге, открывались все новые и новые луговые просторы, полные цветочного благоухания и красок. А на одном из поворотов открылась картина сенокоса.
Косилки, правда, уже не работали. Они сгрудились у кромки нетронутой части луга, числом около двух десятков, чтобы рано утром с помощью лошадей продолжить свое наступление на это многоцветное травяное море. Но и за этот день они одолели немало. Уборка скошенного ими сена шла на пространстве нескольких километров этой далеко протянувшейся вдоль реки равнины. В разных местах виднелись только что наметанные стога, и в разных других местах вырастали новые. К этим новым растущим стогам отовсюду ползли по земле копны сухого сена. Подвозили их мальчуганы, сидя верхом на лошадях. Они захватывали копну длинным ремнем, подсунув под нее предварительно два колышка, соединенных с постромками, идущими от хомута. Как видно, им нравилась эта работа, и они с веселыми криками носились верхом туда и сюда вдоль обширного берега реки, обгоняя друг друга. Копны для них заготавливали взрослые парни и девушки. Делали они это быстро, идя с вилами и ручными граблями вдоль длинных валков просохшего сена, натасканных конными граблями.
Но еще виднелось на равнине много невысушенного сена. Местами оно лежало, совсем еще ничем не тронутое после косилок, а местами было собрано в более толстые пласты. Женщины ворошили эти пласты граблями и пели песни. Из разных мест равнины доносились разные песни. Они сливались вместе, вбирая в себя, кроме того, со всей равнины общий громкий говор по крайней мере двухсот мужских и женских голосов, веселые взрывы смеха и разудалые выкрики мальчишек-наездников.
Я смотрел на них с дороги, идя своим путем к пристани. Все они оставались довольно далеко слева от меня и не могли поэтому помешать моему обратному движению к Ленинграду. Мой путь лежал мимо них, слава богу, и я мог спокойно рассматривать их издали, слушая в то же время их песни. Но, глядя со стороны на все это яркое, живое, шумное, пронизанное песней и смехом, я вдруг проникся сомнением: сенокос ли это? Может быть, я видел не то, что понимается в иных местах как трудное дело летней страдной поры, а видел я какой-то огромный луговой праздник, ради того и созданный, чтобы показать, сколько красоты таится в трудовых усилиях этой поры, когда сплетаются воедино ловкие, гибкие движения множества людей, их раздольные песни и душистые запахи свежескошенных трав?
Но это было их дело, конечно, – превращать свою работу в праздник. У меня не было к тому повода. Мой праздник ждал меня где-то там, под Ленинградом. Туда несли меня мои ноги, и не было на свете силы, способной теперь их остановить.
Когда они проносили меня мимо того места, откуда к моей дороге спускалась по дну старого оврага дорога из Корнева, мой путь пересекла девушка в светлом тонком платье, с граблями на плече. Это была та самая дородная красавица, из-за которой я едва не убил художника и скульптора. Она спустилась из Корнева на мою дорогу и, оказавшись рядом со мной, спросила:
– Вы тоже туда?
Я не понял, что она имела в виду, но ответил, не задумываясь:
– Да.
Мог ли я ответить ей «нет», когда на меня с такой приветливостью взглянули ее крупные серые глаза и улыбнулся ее полногубый рот, полный белых зубов. Не мог я ответить ничего наперекор ей, рожденной на удивление миру в таинственных недрах России. И, конечно, я пошел туда же, куда шла она. А шла она прямиком на сенокос.
Да, так вот обстояли дела в этой стране, где никогда нельзя загадывать свои действия наперед. Не дошел я до пристани. Дорога на пристань так и осталась дорогой на пристань, а я свернул с нее влево, направляясь по скошенному лугу туда, куда шла моя спутница. Она шла, и я шел. Она свернула к женщинам, подгребавшим вслед за копнителями сухое сено, и я свернул вслед за ней. Почему бы мне не свернуть? Кто мог мне помешать идти за ней, смотревшей на меня с таким доброжелательством? У меня тоже могла быть в скором времени такая же рослая и статная дочь с такими же толстыми косами, полная такой же душевной мягкости к людям, пускай даже мало ей знакомым, даже к тем, кто, может быть, воевал против ее страны, породившей ее, такую, на свет. Женщины крикнули ей:
– Ого! Вот и Дуняша к нам пожаловала! Да никак еще и в помощь кого-то привела!
Дуняша им ответила:
– А вы как думали? Тут люди сурьезные. От работы не побегут.
Я посмотрел на женщин, и у меня зарябило в глазах от множества разноцветных платьев, головных платков, загорелых, румяных лиц, округлых рук и полных икр. В мою сторону блеснули десятки пар любопытствующих глаз и улыбнулись красивые женские рты. Да, здесь было на что смотреть, и, пожалуй, напрасно так свирепо тузили друг друга художник и скульптор. В этом краю они вполне могли бы обойтись без драки, стоило им только внимательнее оглядеться на все стороны. Да и мне открывался немалый выбор. Но я не собирался рисковать, ибо не знал, каким действием принято здесь отмечать согласие на предложение: кидают ли при этих обстоятельствах человека в простенок между дверью и печкой или просто ударяют головой о самую печь, выбрасывая затем его останки в открытое окно? В каждой части России могли быть свои обычаи, и меня не особенно тянуло испробовать их на себе все. На всякий случай я сказал женщинам: «Здравствуйте», – и они на разные голоса ответили мне тем же. А один задорный голос даже добавил:
– Здравствуйте, если не шутите.
Шутить мне было некогда, потому что от ближайшего стога мужской голос крикнул в мою сторону:
– Эгей! Кто вилами владеет, сюда просим!
Я владел вилами. Ко мне относился этот призыв. Я обернулся к своей спутнице, но она уже стояла в ряду других женщин и ворошила граблями сено. Тогда я пошел к стогу, где стоял парень, предлагавший мне вилы. И кровь застыла в моих жилах, несмотря на летнюю жару, при виде этого парня, ибо передо мной стоял один из их миллионного легиона двухметровых.
Так обстоят у них тут дела. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не попадайтесь в подобную ловушку. Вы идете к пристани, чтобы уехать скорее к своей женщине, ожидающей вас в томительном одиночестве где-то там, под Ленинградом. Но вы не дойдете до пристани. Статная русская девушка с пышными темно-русыми косами, по имени Дуняша, загораживает вам дорогу и ведет вас в сторону, ведет, как бы невзначай, туда, где вас ждет грозный двухметровый легионер, взмахнувший вилами, чтобы пронзить вас насквозь.
Впрочем, он, кажется, не очень торопился меня пронзить. И вилы он держал не остриями ко мне, а рукоятью. И, протягивая их вперед рукоятью, он улыбался мне с высоты своего роста. Тогда я понял, в чем было дело! Он тоже не успел еще получить приказ ринуться на Суоми и потому вел себя пока еще столь миролюбиво. Пользуясь этим, я смело приблизился к нему и принял из его огромной мускулистой руки вилы-тройчатки.
Легионер отступил в сторону и закурил, наблюдая за мной. Он был в майке. Я тоже снял пиджак и, положив его аккуратно на землю у подножия стога, принялся подавать наверх сено. Стог едва был доведен до трети намеченной высоты. Длинная жердь из его середины высовывалась кверху еще метра на три. Вокруг этой жерди топтались по плоской поверхности стога двое: средних лет мужчина в белой полотняной рубахе и светловолосая девушка в синих сатиновых штанах. Они подхватывали вилами подаваемое мною сено и раскладывали его равномерно по окружности стога, подминая под себя ногами. Легионер курил, поглядывая на меня искоса, потом раздавил сапогом окурок и сказал, обратясь ко мне:
– Кажись, в порядке все? Хорошо работается на свежие-ти силы?
Я не ответил ему, втыкая вилы в очередную копну. Я не успел ответить. Я торопился. Мне казалось, что я подаю медленно и там, наверху, недовольны этим. Верхняя круглая плоскость у стога непрерывно требовала сена, чтобы расти и шириться, и надо было сохранять эту непрерывность. Те двое выкладывали сено по кругу так, что каждый новый ряд все дальше выступал над предыдущим.
Сена требовалось все больше. И я не хотел, чтобы их руки оказывались пустыми из-за меня. А легионер, видя мои старания, поднял с земли свой пиджак и сказал:
– Вот и ладно. Значит, справитесь? Ну, а я побегу веткинским пособлять.
И он убежал, оставив меня возле стога одного. Пришлось и мне раздеться до майки. Но дело еще клеилось кое-как, пока я действовал короткими вилами. А когда взял в руки вилы с трехметровой рукояткой, стало труднее. Копны были свежие, рыхлые, и сено плохо держалось на вилах. Захватывая ими порой едва ли не половину копны, я до верха доносил не более четверти. Остальное отпадало от вил и валилось комьями мне на голову и плечи. Сенная труха прилипала к мокрой от пота коже и застревала в волосах. Но приходилось терпеть. Свежие копны все прибывали к стогу с разных сторон, и две пары рук ждали наверху новых охапок сена. Я подавал им и подавал, стараясь показать всем своим видом, что для меня такая работа – сущие пустяки, вроде небольшой разминки после длительного безделья. Но давалось мне это нелегко.
Когда вершина стога начала принимать форму конуса, кто-то прислонил к стогу свободную жердь, и девушка спустилась по ней вниз. Мужчина довел дело до конца без нее. Напоследок я подал ему вилами два продолговатых куска толя, утяжеленных привязанными к ним поленьями. Он перехлестнул ими вершину стога крест-накрест и затем спустился вниз тем же способом, что и девушка.
Я вытер ладонью пот с лица и посмотрел в сторону дороги. Не так уж далеко я от нее отошел. И не так далеко находилась пристань. Теперь я видел ее. Оставалось пройти еще немного краем луга, который упирался в капустные поля. А за капустными полями дорога, подпираемая обрывом, выходила постепенно к самой реке и далее тянулась по краю берега еще метров триста, пока не упиралась в пристань.
Издали я видел также крайние дома деревни Корнево. Они высились над обрывом по обе стороны затравеневшего оврага, по дну которого в приречную низину выходила из деревни дорога. Но я уже миновал это место и не собирался туда возвращаться. Осталось преодолеть свободный кусок пути до пристани – только и всего. Разыскивая засыпанный сеном пиджак, я поворошил вилами у стога, но мужчина сказал:
– Не беда. Тут без нас все подчистят и причешут. Пойдем. Длинные вилы не забудьте прихватить.
И, подняв на плечо тяжелую жердь, он отправился по скошенному лугу к другому скоплению копен. Я постоял немного, глядя ему вслед, потом подобрал свою одежду, подхватил те и другие вилы и отправился за ним. А что мне оставалось делать? Я был в России, которая заграбастала меня в плен и не собиралась выпустить.
Между этими копнами было заготовлено из бревен и досок еще одно основание для стога с длинной прямой жердью посредине. Светловолосая девушка в штанах уже успела перекидать на это основание три-четыре копны сена и теперь выравнивала его по кругу. Она сказала нам:
– Я водицы принесла. Там она стоит, в ведерочке под платочком.
Мы выпили по кружке воды, принесенной из реки Оки, и принялись подбрасывать сено девушке двумя вилами с двух сторон. Она не успевала его распределять по всей поверхности стога и скоро взмолилась:
– Ой, да обождите вы! Завалили меня совсем!
Но мужчина сказал:
– Да где же завалили? Разве так заваливают?
– А как же еще заваливают-то?
– А вот эдак!
И, подмигнув мне, мужчина принялся быстрее действовать вилами, норовя попадать глыбами сена прямо в девушку. Я присоединился к его шутке, и скоро мы забросали девушку сеном выше головы. Сначала она смеялась, пробуя справиться с этим зеленым душистым каскадом, падающим на нее с двух сторон, потом выбилась из сил и умолкла, затаившись под грудой наваленного на нее сена. Тогда мужчина поднялся к ней на помощь А шутить внизу остался я один.
Не знаю, сколько времени я шутил. Подсчитывать минуты и часы мне было некогда – такого внимания требовала эта шутка. Продвигаясь шаг за шагом вперед вокруг стога, я перекидывал наверх копну за копной. Бог знает, сколько раз я обошел так вокруг стога и сколько перекидал наверх копен. Как бы то ни было, их становилось вокруг стога все меньше, а стог все вырастал. Длинные вилы замедлили мою шутку, а временами я совсем ее прерывал, прикладываясь к воде. Два раза я нацеплял ведро на вилы, чтобы подать его наверх. Там, наверху, тоже обильно лился пот.
К тому времени, как вершина стога начала заостряться, возле меня остановились люди, переговариваясь между собой о чем-то. Один из голосов показался мне знакомым, но некогда было поворачивать голову, чтобы определить, чей он. Длинные вилы не оставляли на это времени. Перебирая ладонями по всей длине их рукоятки, я посылал наверх пудовые пласты сена, а пустые вилы перехватывал на лету поближе к зубьям, чтобы тут же без промедления перевернуть их и снова вонзить в копну. Все же я догадался, чей голос в числе других доносился до моего уха. Это был парторг. Он говорил:
– Вот на этом она и строится, наша братская солидарность между народами, – на любви к труду. Сами видите: не мог человек мимо пройти, чтобы не присоединиться к работающим. Трудового человека всегда тянет к трудовому человеку, потому что интересы у них общие. Этим народы и сильны.
Похоже было, что из моего появления на их сенокосе он делал политику, к чему его обязывала, наверно, должность парторга. И другие голоса не пытались, кажется, против этого спорить. Когда стог был закончен и я воткнул вилы в землю, парторг сказал:
– Ну как, товарищи, может, запишем ему половину трудодня?
И кто-то отозвался:
– Да не грех бы и полный записать для первого-то раза.
Я повернулся к ним, вытирая пот с лица. Парторг стоял в окружении нескольких человек, опираясь на вилы и держа пиджак в руках. Его выцветшая рубаха была мокрая на спине до самой поясницы. Как видно, и он где-то успел вдоволь нашутиться вилами. Он спросил меня:
– Искупаться не хотите ли?
Искупаться я хотел, и мы пошли с ним к реке. Берег был низкий, кустарниковый. Парни и девушки уже купались в разных местах реки. Ниже по течению мальчики купали лошадей. Парторг в один миг скинул сапоги и разделся. Сделав небольшой разбег, он прыгнул в воду головой вперед и сразу отплыл метров на пятнадцать. Я тоже нырнул раза два и потом поплескался немного у берега, обтираясь ладонями. Хорошая была вода в этой их реке Оке. Я освежился как раз в меру и от берега шел опять бодрый, чистый, причесанный, с повязанным галстуком.
Работа на лугу уже затихла, и люди с граблями и вилами в руках тянулись из разных мест приречной низины к зеленой стене обрыва, проникая в нее по углублениям старых оврагов. Я спросил парторга:
– Почему так рано кончили работать?
Он пожал плечами:
– Как рано? Уже семь часов.
– Но солнце еще не село.
– А мы не по солнцу. Мы от семи до семи, с двухчасовым перерывом на обед. Да и то мы так постановили только сенокос отработать, чтобы хорошую погоду ухватить. А обычно мы по восемь часов работаем.
– Но успеете ли вы ухватить погоду, работая так мало?
– Успеем. Нам еще дня три таких – и с покосом будет кончено.
– А сколько его у вас?
– Покоса-то? Да без малого шестьсот гектаров.
– Ого! И давно начали?
– Давно. Дней десять уже копаемся.
– Только и всего? Что же вы будете делать через три дня?
– Найдется дело: прополка овощей, капусты, пропашка картошки. А кому дела не хватит – отдохнет.
– Среди лета отдыхать?
– Что ж, придется, если работы не будет.
– Среди лета не будет работы?
– Да. Среди лета. Уже случалось у нас так. Разве только вот строительством займем людей до хлебоуборки.
Я промолчал. Это как-то не укладывалось в моей голове. Мог ли я представить, например, чтобы у людей, работающих в хозяйстве Арви Сайтури, оказался вдруг среди лета свободный день, хотя бы даже воскресный? Не мог я этого представить. И даже такого хозяина не мог я себе представить, который решился бы работать в своем собственном хозяйстве по восемь или даже по десять часов в летний горячий день. Куда покатилось бы после этого такое хозяйство? Мои старые приятели Ууно и Оскари только тем и держались, что трудились на своих участках от зари до зари. Даже одинокий старый Ванхатакки на своем крохотном участке не мог позволить себе такого баловства, если не хотел умереть с голоду. Но что мог понять в таких вещах молодой русский парторг, если бы даже я попытался ему это втолковать? Вся его жизнь прошла при советском строе. Откуда ему было знать, как выглядит настоящая работа? Но бог с ним. Зато теперь я узнал самое последнее, чего еще не знал о колхозе, и мог со спокойной совестью ехать в Ленинград.
