Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 48 страниц)
– Ладно, Петя. Дай мне кружку воды, если найдется, и я пойду.
Он вмиг сорвался с места и, сказав мне: «Сию минуту», – быстро зашагал к той машине, откуда тянулись кабели в нутро его экскаватора. Так подействовал на него мой новый способ. Вернулся он с кружкой воды. Предупредив меня, что она, к сожалению, тепловатая, он спросил:
– Вот вы, Алексей Матвеевич, сказали: «Пойду». Куда это вы собираетесь пойти?
Я ответил:
– Туда, откуда пришел. В Сталинград.
Он удивился:
– В Сталинград? Сейчас? Глядя на ночь? Да вы туда и до утра не дойдете.
– Дойду как-нибудь или доеду, если попутная машина подвернется.
– Никуда вы не пойдете и не поедете.
– Почему не поеду?
– Да потому. Кто вас пустит?
– А кто меня удержит?
– Я удержу.
– Вот как!
– Да. А если не справлюсь, то парней своих кликну. И тогда мы скрутим вас по рукам и ногам и доставим куда надо.
Так собирались тут со мной поступить. Скрутить меня готовились по рукам и ногам, чтобы доставить куда надо, то есть в такое место, откуда возврата не бывает. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не торопитесь повторять мой пример. Стоит вам довериться русским, как они угонят вас на машине в свои сухие южные степи, где горячая желтая пыль будет забивать вам уши, рот и ноздри, и только одна кружка тепловатой воды перепадет на вашу долю в конце знойного дня, спасая вас от верной смерти. Но я был не из тех, кто легко сдается в опасности. Возвратив Петру пустую кружку, я спросил его без всяких обиняков:
– Куда вы меня доставите?
Он ответил:
– К нам в дом. Переночуете у нас, а там посмотрим.
– Ах, вот, значит, к чему клонилось дело. Так, так. Ну ладно. В конце концов, кто их знает, этих русских. От них всего надо ожидать. Не одним, так другим они все равно вас доймут. Но меня им врасплох не взять ничем. И, сделав вид, будто не ожидал ничего плохого, я сказал Петру:
– Ну, к вам в дом я, пожалуй, и на своих ногах дойду.
– То-то!
Он грозно тряхнул головой, погрозив мне пальцем. И мы посмеялись немного. Потом ему понадобилось отлучиться ненадолго, чтобы передвинуть на новое место свою машину. А я присел в сторонке на желтую, хрустящую траву, наблюдая за его действиями. Вот шевельнулись по бокам экскаватора толстые трубообразные рычаги, медленно выдвигая вперед обе его ступни. И когда ступни опустились на землю, начал подниматься вверх сам экскаватор. Удивительно было видеть, как эта четырехэтажная громада повисает в воздухе вместе со стрелкой размером в две огромные сосны и с ковшом, способным вместить в себя дом старого Ванхатакки, как проплывает она неторопливо на несколько метров вперед, сохраняя вертикальность, а потом опять опускается на землю, освобождая ступни для нового шага.
Повторив таким порядком свои шаги еще три раза, экскаватор снова принялся копать канал. Снова над моей головой задвигалась туда и сюда сорокаметровая стрелка, таская за собой в обе стороны огромный ковш, то полный земли, то пустой.
43
Пока Петр передвигал свой экскаватор, я побродил немного вокруг, оглядывая степь. Багровое солнце на западе постепенно опускалось к земле, готовясь уйти на покой.
И трудно было уловить из-за пыльного марева, в какой момент оно коснулось горизонта. Но, едва коснувшись, оно уже пропало из глаз, и на землю надвинулись вечерние сумерки, которые оказались очень короткими, уступив место ночной темноте.
Внутри экскаватора и вокруг него зажглись огни. Зажглись они также в разных других местах степи, разбегаясь туда-сюда редкой цепью или скапливаясь в гроздья. И тогда только из корпуса экскаватора вышел Петр. Наш путь к его дому тоже освещался редкими лампочками, укрепленными на шестах. Шли мы по тропинке, уже мне знакомой, и привела она к тому самому поселку, который я уже видел.
По дороге Петр успел мне рассказать, по сколько кубометров грунта за сутки вынимает его механизм, работающий в две смены, и сколько это составляет в месяц. Месяцы он тоже складывал вместе, заранее предсказывая, сколько кубометров земли он поднимет за год. Получались, кажется, миллионы. Он с гордостью говорил о них. А я многозначительно кивал головой и с удивлением восклицал: «Ого!». Но удивления особенного я не испытывал. И если бы он говорил о миллиардах кубометров, я точно так же произносил бы свое «ого» и головой кивал бы не более многозначительно.
Подсчитал он, кроме того, сколько секунд удается ему выиграть на каждом движении стрелки, начиная от выемки грунта, переноса ковша в сторону от середины котлована и до нового погружения ковша в котлован. Достигается это тем, что ковш опускается и поднимается на тросах во время движения стрелки и даже землю выбрасывает на ходу. Здесь я тоже покивал немного и сказал: «Да, это ловко придумано».
В то же время я не знал, чему надлежало выказать больше удивления: тому ли, что он собирался передвинуть с места на место миллионы кубометров земли, или тому, что у него не пропадала даром ни одна секунда. И если бы он сказал, что его ковш вынимает за один раз не семнадцать кубометров, а сто семнадцать и тратит на это не сорок секунд, а всего одну секунду, то и тогда я с тем же умным видом сказал бы свое «ого» – и только. Таким неподатливым сделался я на их пропаганду. Не удавалось нм ничем поразить мой ум, как они ни старались.
И если бы их экскаватор оказался во много раз выше ростом и даже задевал своей стрелкой облака и звезды, сбивая их время от времени на землю, я и тогда не выказал бы особого удивления. Мало ли, до чего они способны дойти в своих попытках втереть очки заезжему гостю.
Вот приехал в их страну одинокий финн, и, стараясь его удивить, они поскорей соорудили этот экскаватор, затратив на него все свои силы и средства, накопленные за десятки лет. Все опустело и оголилось в их стране после того, как он был сделан. И чтобы заезжий-ти гость не догадался об этом, они пустили ему степную пыль в глаза. Вот как обстояло дело с их экскаватором, если вникнуть в самую суть предмета, как это умел делать многоумный, проницательный Юсси Мурто.
Поселок был освещен тем же манером – лампочками, подвешенными на шестах, между которыми тянулся гибкий черный кабель. Помимо самого поселка, скопление огней виднелось также по его задворкам и кое-где в отдалении от него. Там еще гудели моторы и перекликались людские голоса.
Подойдя к одному из домиков, мы поднялись на две ступеньки и очутились в маленькой кухне с одним окном, с одной лампочкой и газовой плиткой в углу. Из кухни дальше вели две двери: одна прямо, а другая в боковую комнату. Петр постучался в боковую дверь, и на стук выглянула Людмила. Она была такая же, какой я видел ее в конце весны, – полная свежести, мягкости и нежности. Но загореть успела не меньше своего Петра. И вдобавок срезала косы. Вместо них вокруг ее головы вились короткие густые кудряшки. Выглянув на кухню, она спросила Петра:
– Ты что это стучаться вздумал, как посторонний?
Он отступил в сторону, кивая на меня. А я сделал шаг вперед и, применяя свой новый способ обращения, сказал без всяких вежливых добавлений:
– Здравствуйте, Людочка!
И, может быть, подействовало именно то, что я отбросил вежливость, с которой мне у них так не везло. Вместо осуждающего взгляда и упрека в грубости я встретил совсем другое. Она вскричала радостно: «О, Алексей Матвеевич!». И бросилась ко мне, протянув руки. Не знаю, что она хотела сделать своими нежными руками, может быть, обнять меня. Почему бы нет? Но я не догадался об этом и протянул ей только одну руку. Как это я не догадался! Эх! А она схватила мою руку в обе руки, как это незадолго до того сделал Петр, и, сжимая ее, втянула меня в комнату. Там она спросила:
– Вы к нам прямо из Ленинграда?
Я подумал секунду, сам еще не уяснив толком, прямо я оттуда или не прямо. Но потом все же ответил:
– Да…
Она еще больше обрадовалась:
– Ой, как хорошо-то! Прямо из Ленинграда к нам в степь! Я даже чую запах Ленинграда. – И она повела носом перед моим лицом. – Да, да, да. Не смейся, Петя. Тебе его не учуять. Тебе твой шагающий на ноздрю наступил. Верно, Алексей Матвеевич? Ну, как он там здравствует?
– Кто?
– Да Ленинград же! Жив-здоров? Цветет, растет?
– А-а, Ленинград! Жив-здоров, конечно. А что ему сделается? Стоит, как стоял, а река Нева его обмывает. После того, что он перенес, ему теперь, надо думать, все нипочем. Он вам привет просил передать.
– Кто?
– Да Ленинград же!
Она засмеялась и спросила:
– Каким образом?
– А очень просто: нагнулся к моему уху на вокзале и сказал: «Привет красавице Людмиле».
– Вы шутите, Алексей Матвеич. Петя, не верь ему, он шутит. Не посылал мне Ленинград привета. Я едва знакома с Ленинградом, хотя родилась и выросла в нем. Я до сих пор даже не знала, что такое Ленинград. Я только здесь понемногу стала понимать, что он такое, наш милый, дорогой, бесценный, единственный в мире, неповторимый Ленинград. А он меня и того меньше знает. Не посылал он мне привета, Петя. Шутит Алексей Матвеич. Зло шутит. Он и с тобой может этак пошутить. Так что берегись его, Петенька. Нехороший он. Коварный он. – Говоря это, она крутилась по комнате в своем коротком легком платье, то передвигая что-то на столе и на подоконнике, то поправляя одежду на вешалке, то заглядывая в шкаф. Я заверил ее:
– Нет, с Петей я шутить не намерен. С ним у меня только серьезные разговоры могут быть. И от этих разговоров ему скоро не поздоровится.
Она сказала:
– Вот видишь, Петенька, что тебе грозит. Не завидую я тебе. – И, придвинув ко мне какое-то подобие табурета, добавила: – Вы хоть сидя эти разговоры ведите, Алексей Матвеич, чтобы мне не так страшно было. И за недостаток мебели уж не взыщите с нас. Я знаю, вы строги в вопросах быта. Но это временные неудобства.
Я спросил:
– А когда будут удобства?
Она ответила:
– Не знаю. Но скоро. Очень скоро, я надеюсь.
Я сказал:
– Через сто лет, например?
Она возразила:
– Нет, зачем же. Значительно раньше. Это вопрос нескольких лет, я думаю.
– Нескольких лет? И, стало быть, через несколько лет в этой комнате появятся удобства, то есть один настоящий стул?
– Нет, не стул, конечно. И не обязательно в этой комнате. Может быть, совсем-совсем в другом месте.
– А где будет ваше другое место?
– Не знаю. Где-нибудь на новом объекте, на новой стройке.
– На новой стройке? Значит, на новой стройке вам уже приготовили новый дворец с лифтом и рестораном?
Они оба засмеялись, и Петр сказал:
– Не пришлось бы нам самим предварительно выстроить этот дворец.
– Самим выстроить? Но зато потом уже вы непременно в нем навсегда останетесь жить?
Петр улыбнулся, почесав у себя в затылке. А Людмила решительно тряхнула своими короткими русыми кудрями, посветлевшими на южном солнце, и сказала:
– Нет, не останемся мы в нем жить.
– Почему?
– Да просто потому, что не захочется.
– Не захочется жить во дворце?
– Ага. Лучше в это время где-нибудь еще один новый дворец строить. А потом еще и еще.
На это я не нашелся что сказать и только развел руками. Они опять посмеялись немного и, уйдя в кухню, пошептались там о чем-то. Выглянув оттуда, Петр сказал:
– Как вы, Алексей Матвеич, относительно освежиться? Давайте-ка я вас выведу на чистую воду для предварительного с ней ознакомления, с водой то есть.
И он вывел меня на чистую воду позади дома, где теплый сухой ветер, несущий пыль, казался слабее. Отлучившись на минутку, он принес ведро свежей колодезной воды и поставил его на опрокинутый ящик. Людмила вынесла нам кружку, два чистых полотенца и розовое мыло в голубой мыльнице.
Для начала я вдоволь напился холодной вкусной воды, а потом скинул пиджак, стянул рубашку с галстуком и подставил Петру ладони. Он поливал мне из кружки, а я смывал с головы и шеи пыль. Обтеревшись полотенцем, я разулся, закатал штаны и таким же манером вымыл ноги, вытерев их, по настоянию Петра, тем же полотенцем. А потом за кружку взялся я.
Когда мы вернулись в дом, на кухне вкусно пахло чем-то жареным. Людмила, хлопотавшая у газовой плиты, отобрала у Петра оба полотенца и бросила их в таз поверх другого белья, приготовленного к стирке. А он, пройдя в комнату, присел на минутку за стол, рассматривая разложенные на нем бумаги с чертежами. Стол тоже был ненастоящий. Это была старая дверь, положенная на два пустых ящика из-под мыла. И сам Петр тоже сидел на ящике. Перебрав бумаги, он сложил их в папку и убрал в шкаф, который тоже был наскоро сколочен из неровных кусков фанеры, прикрепленных к стене.
Людмила достала из этого шкафчика узорную чистую скатерть и накрыла на стол. Когда мы придвинули к нему с трех сторон свои неуклюжие сиденья, он выглядел вполне прилично. На нем, помимо большой тарелки с ломтями белого и черного хлеба, стояла бутылка с красным вином, окруженная тремя крохотными рюмками. И даже букет цветов пристроился на краю стола в литровой стеклянной банке. Это были незнакомые мне цветы, хотя что-то в них напоминало полевые цветы севера. Людмила перехватила мой взгляд и, разливая по нашим тарелкам горячий суп, пояснила:
– Это здешние, степные. В трех километрах отсюда есть небольшая сырая впадина. Там и трава сохранилась в рост человека и цветы есть. – И, обратись к Петру, она добавила: – Между прочим, на гадюку сегодня наткнулась – вот такая!
Он сказал:
– Ты смотри осторожнее – их тут много.
Она ответила:
– Да, я знаю. Я всегда внимательно смотрю под ноги, но тут просто задумалась. Там так чудесно! И ты посмотрел бы, как я подпрыгнула – как кенгуру! Хорошо, что прут крепкий попался. Я со страху так ее исхлестала, что она уже, знаешь, мертвая лежит, а я все хлещу и хлещу ее прутом.
Он сказал:
– Ишь ты, бедовая какая! Ты смотри у меня!
Она успокоила его:
– Ничего. Я теперь чуткая стала – ужас! Так и зыркаю на все четыре стороны. Жаль, торопиться приходится. Туда – бегом, обратно – бегом. Но буду бегать и рвать, а то ведь твой долговязый скоро все прорежет и завалит. На прошлой стоянке такой благодати не было.
Я спросил:
– Разве вы не все время на одном месте живете?
Она воскликнула:
– Что вы! Это уже третья стоянка наша за лето. Куда канал тянется – туда и мы.
– И дом с вами?
– А как же! И дом. И другие дома тоже.
– Значит, вы их разбираете, перевозите и снова ставите?
– Ну конечно же!
– И вам не надоело так часто менять местожительство?
– Что вы! Наоборот. Это даже интересно. Это вносит в жизнь столько разнообразия и новизны! Представьте – вчера, например, вы видели в окно своего дома восход солнца, а сегодня в то же окно любуетесь вечерним закатом. А окружение! Это же страшно занимательно – видеть каждый раз новое небо над головой, новые горизонты, новый пейзаж вокруг, новые цветы. В городе вы лишены такой благодати. Там ваше окно постоянно обращено в одну и ту же сторону. И хорошо, если это южная сторона с видом на тихую широкую улицу или зеленый скверик. А если с видом на задний двор или на угол соседнего мрачного дома с облупленной штукатуркой? И мириться с этим до конца жизни? Какая тоска!
Я сказал:
– Так, так. Похоже, что главное занятие нашей Людочки – сидеть дома и выглядывать в окно.
Она запротестовала:
– Ну уж нет! Хватает забот у вашей Людочки. А кто обеспечит работу радиоузла и включит все точки в трансляционную сеть? А телефонную связь кто наладит между узловыми пунктами? Не обходится без нее и осветительная сеть, если хотите знать. И потом, кто об этом добром молодце позаботится, как по-вашему? Кто накормит его, кто белье ему постирает? Не перечесть всех моих главных занятий.
Петр поднял рюмку с красным вином и сказал:
– За успех вашего главного занятия, Алексей Матвеич!
Я поинтересовался:
– Какое же у меня главное занятие?
И он охотно подсказал:
– А то самое: разоблачать наши военные приготовления. Разве не так?
– Именно так. Ты очень верно угадал, Петя.
– Еще бы! О, я известный гад. Меня даже родитель мой не сумел ввести в заблуждение, уверяя в письме, что вы, мол, отправились знакомиться с жизнью нашей страны. Наивный простак! Знакомиться с жизнью! Уж мы-то с вами знаем, какого рода знакомство вас интересует, не правда ли? Итак, за успех!
Мы глотнули понемногу из наших рюмок и принялись за суп с рисом. По вкусу супа я догадался, что Людмила не сама его сварила, а принесла из столовой. Не зная о моем появлении в этих краях, она принесла только две порции. А делить пришлось на троих. Получилось две с половиной тарелки. И, конечно, неполную тарелку супа она взяла себе. Вторым блюдом она тоже себя обделила. Из четырех котлет себе взяла одну, а нам дала по полторы. И только гречневую кашу с подливкой разделила поровну.
У меня в голове к тому времени зародился один вопрос, но я помедлил немного, чтобы обдумать его поосновательней. За это время мы успели выпить по второй рюмке красного вина, прикончить котлеты с гречневой кашей и приняться за чай. И только тогда я сказал:
– Выходит, что вы тут не совсем отрезаны от мира. К вам приходят письма, из которых вы узнаете, что делается у вас дома.
Петр подтвердил:
– Да. Дом родительский для нас, может быть, и пройденный этап. Но сами-то родители остаются родителями до конца дней. Как же о них не тревожиться и не пытаться быть в курсе их здоровья и благополучия?
Я подсказал:
– А заодно и благополучия всех других близких и знакомых?
Он согласился:
– Естественно. А их у нас немало. Во все концы страны разъехались после института.
Но меня не интересовали те, что разъехались во все концы страны после института, и я опять подсказал ему:
– И родственники всякие, наверно, пишут.
– Родственники? – Он подумал немного, словно припоминая, есть ли у него родственники, и, припомнив, сказал: – Да. А как же! Вот и с тетей уже два раза письмами обменялся.
Наконец-то он догадался сказать о самом главном. Так ловко я подвел его к этой мысли. Но я не заплясал и не закричал от радости, а переспросил его с полным спокойствием:
– Тетя? Это не та ли, у которой мы побывали в деревне прошлой осенью?
И он ответил:
– Она самая. Тетя Надя. Другой у меня нету.
И опять я сказал без видимого интереса:
– Да, да, помню. Ну и как она там?
И он ответил:
– Да ничего, спасибо. Все по-прежнему. Трудится, ездит. В санаторий собиралась.
– В санаторий? В какой санаторий?
– Не знаю. Ей два предложили на выбор: один в Хосте, другой в Гурзуфе.
– В Хосте? Это где?
– На Кавказе. Чуть южнее Сочи. Там у Ленсовета есть свой санаторий «Крутая горка».
– А Гурзуф?
– Это в Крыму, возле Ялты. Там, говорят, есть маленький красивый санаторий «Черноморец». Туда ей тоже предложили.
– Куда же она думает ехать?
– Не думает, а уже уехала, наверно. Ведь писала она мне об этом недели две тому назад. А путевки вступали в действие через неделю.
– Значит, сейчас она уже в санатории?
– Вероятно.
– В котором?
– Думаю, что в Хосте. Там ей еще не приходилось бывать. Вот напишет оттуда – и буду знать.
– Ну и плохой же племянник оказался у тети Нади. А что бы ему взять и съездить к ней, не дожидаясь ее письма? Как бы она обрадовалась! Или отсюда туда трудно попасть?
Вот какой хитроумный вопрос я ему ввернул. И, не разгадав моей хитрости, он дал мне нужный ответ:
– Почему трудно? Туда от нас прямой поезд есть каждое утро.
– О, тогда тем более нельзя простить такое невнимание.
– Виноват, Алексей Матвеич! Кругом виноват!
– То-то. А виноватых бьют, как у вас говорится, или вдобавок шилом в мешке протыкают.
Он засмеялся и подсказал:
– На чистую воду выводят, Алексей Матвеич.
– Ах, так? А потом в ней топят? Или сперва под ногти что-то вгоняют?
– К ногтю. Есть такое выражение. Оно знакомо тем, кто окопной жизни хватил.
– А-а, понимаю. Так, так. Вот я раскопаю тут все ваши военные приготовления и потом всех вас за это – к ногтю.
– Приветствуем, Алексей Матвеич! Приветствуем!
– Знаем, как вы приветствуете. За вами глаз и глаз нужен все время.
44
Так мы поговорили немного за столом, а потом стали укладываться спать. Мне они постелили на полу у задней стены, положив на разостланные газеты снятый с кровати матрац, а кровать отодвинули поближе к двери. Кровать у них была старая, железная, узкая, накрытая досками и чем-то мягким, заменившим снятый для меня матрац. Непонятно, как они укладывались в ней вдвоем. Однако они без труда в нее улеглись, заслонившись от меня тем устройством из ящиков, которое служило столом. Улеглись и затихли.
Я тоже лежал тихо, но заснуть не мог. Чернобровая русская женщина опять стояла у меня перед глазами – моя женщина! Где-то в их южных краях она успела появиться. Пока меня несло сюда по их земле и воде, она успела меня обогнать. И вот она уже на Кавказе, среди высоких гор и красивых растений, под горячим южным солнцем. Она прогуливается там по берегу синего моря и купается в его теплых волнах. И когда она, освеженная, выходит на берег, загорелая кожа ее блестит и золотится под лучами солнца. При этом ее темно-карие глаза в раздумье устремляются вдаль, словно выискивая кого-то. Кого они там выискивают? Чего ей недостает? Меня они там выискивают, ибо недостает ей меня.
Но я не так уж далеко от нее. И совсем недалеко от меня проходит железная дорога. А по этой железной дороге каждое утро к ней идет поезд. Мне остается только сесть на этот поезд и ехать прямо к ней. Вот как удивительно складываются иногда дела. Всю Россию я пересек из конца в конец, чтобы поспеть к поезду, который шел прямо к ней. Но действительно ли я поспел к этому поезду? Во сколько он уходил отсюда? Эх, забыл я об этом спросить Петра. О самом главном забыл. А он уже заснул, наверно.
Я прислушался. Да, они, конечно, спали оба, намаявшись за день. Тихо было в комнате. Только за стеной у соседей слышался еще некоторое время неясный говор, но и он скоро затих. А я не спал. Утренний поезд не выходил у меня из головы. Поезд, идущий прямо к моей женщине. Откуда тут было взяться сну? Я мог только тихо лежать в ожидании рассвета и слушать, как проносится мимо дома ветер, напирая всей силой на его стены, скользя по ребрам шифера и глухо завывая в трубе.
И тут я уловил шепот в углу, где устроились Петр с Людмилой. Оказывается, у них была причина не спать. Они выжидали, когда я засну, чтобы поговорить о том, что считали важнее сна. Но я не спал, и хотя не все слова доходили до моего уха, однако я поневоле слушал их разговор. Петр говорил о каких-то тысячах кубометров, которые он якобы выгреб за этот день. К этому он добавил, что с его механизмом едва не стряслась авария. Хорошо, что он сам в это время оказался рядом и по звуку мотора определил, какая угроза над ним нависла. Людмила сказала: «О, это уже подвиг! Придется поцеловать героя». И она проделала это так тихо, что я не услышал звука поцелуя.
Потом она принялась рассказывать о своих делах, которые тоже стоили похвалы. Все линии у нее работали безотказно. Сверх того, она установила в соседнем поселке семь новых точек. И еще она провела беседы с женщинами о текущей политике. Видимо, им понравилось, потому что приглашали бывать почаще. На это Петр сказал: «Ну, что ж. Придется поцеловать». И он проделал это так звонко, что она ахнула, и оба они притихли, прислушиваясь. Мне ничего не оставалось, как прикинуться заснувшим и стараться дышать глубоко и ровно. Это их успокоило, и они снова зашептались.
На этот раз у них беседа шла о товарищах по работе. Они называли имена, перебирали характеры и удивлялись, как много кругом хороших людей, несмотря на то, что приходится им несладко. Потом он спросил ее о прочитанной книге, и она сказала: «Даром только время потратила. Скучища невероятная. Сплошное убожество. Не понимаю, зачем такие книги выпускают?». Он шепнул: «Я тоже собирался прочесть». Она предупредила: «Упаси боже! Не хватало еще на это время тратить. Я тебе как-нибудь содержание коротко перескажу – и довольно будет. Ничего там нет решительно. Сплошные производственные процессы. И люди не люди, а механизмы какие-то. Вот «Весенние ручьи» – совсем другое дело. Это стоит прочесть. Я уже записала тебя на очередь в библиотеке. А ты про лесных героев одолел?». Он ответил: «Нет еще. Три или четыре главы осталось». Она сказала: «Добивай. Тоже не ахти какая классика».
И дальше у них речь пошла о книге, которую она уже прочла, а он еще дочитывал. И они стали спорить о том, правильно ли поступил автор, заставив одного парня умереть в лесу, а одну девушку из глупой сделав умной. Петр сказал:«В этой мешанине естественнее было бы наоборот – умному превратиться в дурака». На что она заметила: «Не потому ли этот, как его… самый ортодоксальный и непогрешимый, вопреки всякой логике, женился на той пустозвонке?». Он сказал: «Не знаю. Я до этого места еще не дочитал, а посему не пытайся мне заранее навязывать свое мнение». Она сказала: «Ах, тебе твое собственное мнение дороже? Взгляните на него, граждане: он свое собственное мнение способен иметь. Чем не герой нашего времени?». Тут в их углу послышалась возня и даже шлепок по голому телу. Она испуганно прошипела: «Тише ты! Разве можно…». И после этого они опять некоторое время прислушивались к моему дыханию.
А я, конечно, спал. Что мне оставалось делать? Спал крепко, чего там! Никаких тревог и никаких забот у меня в голове не было, и потому я спал как младенец. Определив это по моему дыханию, они успокоились и еще немного пошептались. Заканчивая разговор, он сказал: «Ну, ладно, хватит. Спи». И я услышал звук поцелуя. Через полминуты он опять сказал: «Ну, ладно, спи». И опять поцеловал ее. Еще через полминуты он сказал уже совсем коротко: «Ну, спи!». И снова дополнил свои слова поцелуем. А когда он повторил это еще раза два, она тихо засмеялась и сказала: «Да ну тебя!». Потом она с шумом выдохнула несколько раз воздух и произнесла тихо: «Уф, жарко!». А он успокоил ее: «Ничего. Зато в туркменских песках прохладно будет». Она согласилась. «Угу. От тебя. Когда твой великан опять закапризничает и ты придешь домой злой и молчаливый, я тебя использую для заготовки льда». Он поинтересовался: «Каким способом?». Она пояснила: «Очень простым. Окуну в кадку с водой – и будет лед».
Опять они посмеялись немного, после чего он посоветовал уже более строго: «Ну, ладно. Теперь уж спи, а то восход солнца в степи проспишь!». Но она возразила: «О нет! Не просплю. Отныне я ни одного восхода в жизни не желаю просыпать». Он передразнил ее: «Не желаю. Мало ли что. Благими желаниями ад вымощен, сударыня». Голос его звучал уже немного сонно, когда он произнес это. Она сказала: «Ох ты мой умник, перевирающий чужие изречения». Он оправдался тем же сонным голосом: «А я не об изречениях, а о желаниях. Кого я вчера за ногу с постели тянул?». Она тоже принялась оправдываться: «Ну, уж если речь зашла о желаниях, то мои достаточно скромны и не идут за пределы осуществимого. Но есть тут поблизости один мечтатель, хорошо мне известный, о котором этого не скажешь, ибо он задумал нечто совсем уж фантастическое: ни много ни мало – создать электроагрегаты, способные растопить почву в зоне вечной мерзлоты. И не мне ли пришлось тащить его за ногу из заоблачной выси, чтобы не дать ему оттуда шлепнуться на землю самому?».
Так она шептала, посмеиваясь над ним. Он пытался остановить ее, повторяя время от времени: «Ш-ш! Спать, спать, я сказал». Но теперь она уже не унималась, и голос ее звучал мягко и нежно: «Гений ты мой глупенький. Теленочек ты мой! Никак он еще и сердится? Смотрите, он даже сердиться умеет. С какими только идеями он не носился, каких планов не строил, ясноглазый мой! И он думал, что я его за эти всякие сказочные проекты полюбила. А я его полюбила просто так, просто за то, что он мой Петруша, у которого так смешно двигались мягкие, теплые губы, когда он хвастался своими проектами, и так глубокомысленно моргали голубые наивные глазки. Ох ты мой ерепеныш гениальный!».
В голосе ее было столько ласки и нежности, что можно было заплакать. Никогда в жизни не слыхал я ни от одной женщины таких ласковых слов и вряд ли услышу когда-нибудь. Вдобавок она еще, кажется, гладила его по голове. По глупой голове. По бестолковой, тупой голове, не способной понять, какой бесценный дар на нее изливается. Не проявляя ни радости, ни благодарности, он проворчал невнятно тем же сонным голосом: «А ты не смейся. Я все равно не отступлю от этой идеи и года через два-три опять к ней вернусь. Кстати, к тому времени у нас в стране и электроэнергии будет больше». Она не пыталась с ним спорить и продолжала ворковать с той же нежностью: «Ну, разумеется, вернешься. Непременно вернешься, упряменький ты мой. Кто же в этом сомневается? Уж если мой Петруша что задумал, то уходите прочь с дороги! Нет равных ему в мире по гениальности, когда он берется за создание новых волшебных механизмов! Ну, а пока что покопай степь чужим аппаратиком! Покопай, моргалочка моя, покопай!». И опять он вплел свое сонное ворчание в ее нежный шепот: «Ну и что же. И покопаю. Но я и эту конструкцию усовершенствую, вот увидишь!». И она подтвердила это тем же ласковым тоном: «Да, да, мой родной! Обязательно! Разве ты можешь не усовершенствовать все, с чем соприкасаешься, кудесничек ты мой бестолковенький». Он добавил: «Ладно, смейся. А я уже два замечания послал в конструкторское бюро и еще подготавливаю». Она отозвалась: «Да, да, мой милый, знаю. Видали, какой он у меня? Два замечания он послал! Шутка ли! Умолкните, завистники и недруги! Он уже послал два замечания, мой титан мысли, и еще третье готовит. Это же целый переворот в технической науке! Это же он послал два замечания в конструкторское бюро, а не кто-то другой. Ну и спи теперь. Послал – и спи». Он сказал: «Ничего. Нести иссохшей земле воду и жизнь – тоже дело полезное». Она сказала: «Да, да, да. Вот ты и спустился опять на землю, любимый мой. Ну и спи на ней спокойненько».
Они помолчали немного. И в это время рука его, должно быть, легла ей на живот, потому что с его стороны последовал такой вопрос: «Как он там, наш третий?». И на этот раз в его голосе не было сонливости. Была нежная мужская забота. Она промолчала, вбирая в себя его нежность. Не дождавшись от нее ответа, он спросил: «Не скоро еще он составит нам компанию? И где это произойдет?». Она сказала: «И я тоже часто думаю – где? Здесь или в иных пустынях? Но потом прихожу к убеждению: а не все ли равно, правда?» – «Конечно. Он-то везде будет дома при маме и папе». – «Еще бы. Уж если мы сами всюду чувствуем себя дома, куда бы нас ни занесло, то он – тем более». – «Да. Именно – он. Я хотел бы, чтобы был он». – «И я тоже».
После этого опять послышался поцелуй, но уже тихий и спокойный, а потом ее шепот: «Ну, спи теперь, моргалочка моя. Спи, бесталанненький». На что он ответил: «Жаль, что мы не одни в комнате, а то я показал бы тебе, какой я бесталанненький». Эти слова он, должно быть, сопроводил каким-нибудь действием, потому что она зашептала совсем уже строго: «Ну, ну, спать, спать! Петя! Нельзя же…».
