Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"

Автор книги: Эльмар Грин

26

Скоро мы вышли на ту самую мягкую грунтовую дорогу, по которой мне предстояло дойти до пристани. Видя, что я остановился, готовый туда немедленно направиться, парторг сказал:

– Не торопитесь. Еще и поужинать успеете.

Это была неплохая мысль, и мы, повернув к пристани спины, пошли с ним обратно в деревню Корнево. Когда мы поднялись в деревню, я обратил внимание на один добротный кирпичный дом под железной крышей. Он стоял немного в стороне от общего ряда и был окружен с трех сторон садом, А в саду бегали и играли дети, одетые в одинаковые синие трусики и голубые майки. Я уже привык видеть у них такие места и сказал, кивая в ту сторону:

– Детский сад?

Но парторг поправил меня:

– Нет, детский дом.

– А какая разница?

– Большая разница. У малышей, играющих в детском саду, есть родители. А в детском доме, или, иначе говоря, в приюте, живут ребята, у которых родителей нет.

– Так это детский приют? Почему же он на вашей земле?

– А на чьей же земле ему быть? Приют наш, и дом наш, колхозный, конфискованный у местного кулака.

– У кулака?

– Да. Был тут прежде богач один. Прижимистый такой мужик. Все Корнево держал под ногтем. Редко кто у него в батраках не перебывал. Одним словом – кулак. Понимаете?

– Понимаю. Вроде Арви Сайтури.

Он вопросительно на меня взглянул, ожидая пояснения, но, не дождавшись, договорил:

– Ну так вот. Во время коллективизации его раскулачили, оставили ему лошадь, корову, восемь гектаров земли и сказали: «Живи своим трудом – и никто тебя больше не тронет». А он не оценил этого и антисоветской пропагандой занялся. Тогда убрали его отсюда, а дом под клуб заняли.

– Под клуб?

– Да. Под народный дом, иначе говоря. Но теперь у нас новый клуб в Кряжине выстроен, а этот дом под приют отвели.

– А дети в нем откуда?

– Как откуда? Да наши же они, свои, колхозные сироты.

– А-а. И много их?

– В том-то и дело, что немало. До войны в наших шести деревнях только трое ребят насчитывалось круглых сирот. Жили они у родных. А после войны восемнадцать малышей без родителей оказалось. Конечно, могли бы мы их тоже по родным распихать. Например, двух девочек-сестричек пристроить к их старшему брату, женатому. Одного мальчугана – к его замужней сестре. Ну и остальных тоже по разным там дядьям и теткам. Нашлись бы родственники. Но ведь у тех свои семьи, свои заботы. Не узнаешь вперед, кто и как будет относиться к своему приемышу. А детям надо настоящее воспитание дать. Вот и решили собрать их вместе. Воспитательницу к ним приставили. Зимой они отсюда в школу ходят в Листвицы. А летом с ними одна из учительниц время проводит. Был еще третий выход: сдать их на попечение государства, то есть определить в городской детский дом. Но жалко с ребятами расставаться. Свои они, наши. Колхоз для них теперь, можно сказать, и отец, и мать, и семья родная. Тут каждый человек для них свой – не только родственники, потому что каждый одинаково принял на себя о них заботу. Да и домишки тут у них есть собственные почти у всех и личное хозяйство кое-какое. От родителей осталось. Войдут в положенный возраст – и получат все в полной сохранности. А у кого домика нет – колхоз выстроит. Вот и живут они здесь как равноправные члены колхоза. И с другими ребятишками у них все вместе: самодеятельность, игры, песни и прочие разные затеи. Сейчас у них шахматный турнир проводится на первенство по колхозу – вон там, в библиотеке-читальне, на втором этаже.

Рассказав мне все это про осиротевших детей, парторг довел меня до дома и там передал на попечение старшей хозяйке. Хозяйка накормила меня ужином. Он состоял из горохового супа со свининой и мясных котлет с жареной картошкой. Суп так упрел у нее в печке за день, что отдельные горошины и куски свинины таяли во рту, едва коснувшись языка, который с готовностью их подхватывал. Зубы тщетно пытались взять на себя эту сладостную работу. Им оставалось только перемалывать хлеб, что они, впрочем, тоже делали не без удовольствия.

Я съел этого ароматного, тающего на языке варева две полные тарелки, а потом с таким же старанием приналег на котлеты с картошкой. Запить все это пришлось тремя стаканами чая, после которых я с трудом поднялся со стула. Сказав хозяйке «спасибо», я заодно хотел добавить, что больше ее не побеспокою, потому что ухожу на пристань садиться на теплоход. Но она в это время указала на постель, приготовленную для меня в первой комнате у стены, и сказала:

– Хотите – сейчас ложитесь. Хотите – потом. А приходить можете в любое время, хоть за полночь. Дверь у нас не запирается.

Она произнесла это с такой теплой заботливостью, что у меня не повернулся язык сказать ей о своем уходе на пристань. Повторив еще раз благодарность, я прикрыл тихонько дверь и вышел на улицу деревни. Но отправился я все-таки на пристань. А куда же мне было еще отправляться? Теперь я узнал о жизни русских колхозов самое последнее и окончательное, что еще могло в них таиться неузнанным, и мог со спокойной совестью ехать в Ленинград.

Было еще совсем светло, хотя солнце уже приготовилось опуститься за высокие хлебные холмы где-то там, позади деревни Кряжино. Перейдя на ту сторону улицы, где стоял приют, я свернул поближе к его голубому забору, но не увидел на этот раз никого внутри сада. Все же я потоптался возле него немного, всматриваясь в открытые окна кирпичного дома, за которыми звучали детские голоса и мелькали детские головенки. Сад был небольшой, но зато он густо порос деревьями и кустарниками, и среди них я узнал березу, липу, дуб, клен, сирень и жасмин.

Во многих местах сада по краям дорожек и на отдельных клумбах цвели разные цветы. В одном его уголке стояли в три ряда старые яблони. Земля под ними была возделана, и обилие зеленых яблок на их ветвях обещало хороший урожай. Другая часть сада переходила в огород, который тоже буйно зеленел всякими видами овощей, побуждаемый к тому чьими-то заботами. Он прилегал к дополнительным хозяйственным постройкам, заканчивая собою сад.

Да, любопытное применение нашли они для усадьбы своего, русского Арви Сайтури. Этот их Арви тоже, наверно, хотел войны, надеясь прибавить с ее помощью к своей усадьбе чужие земли. Но война породила сиротство. И, чтобы он помнил впредь, как невыгодно затевать войну, люди поместили этих осиротевших по его вине ребят в его собственной усадьбе. Да, это здорово было у них придумано.

Постояв немного у низенького забора и не видя никого в саду, я вспомнил про двухэтажный дом, где проходили шахматные соревнования. Дом этот стоял по другую сторону улицы. Прикинув оставшееся у меня в запасе время, я без промедления направился к нему. Но тут в деревню вошло снизу стадо коров, заняв собой всю улицу. Пришлось постоять на месте, пока оно, мыча и пыля, неторопливо проходило мимо меня в глубину деревни, растекаясь там по отдельным дворам и общим коровникам. За это время солнце успело уйти с небосвода, окрасив попутно нижние кромки облаков на западе в золотисто-красный цвет. За это же время золотисто-красный цвет облаков потерял свою яркость, перейдя в серо-фиолетовый. Наступили сумерки. В двухэтажном доме наверху зажгли огни. А коровы все шли, устало шаркая копытами по мягкой пыли и наполняя воздух деревни своими коровьими запахами. Вслед за коровами прошли телята, потом овцы, потом трое молодых пастухов с длинными бичами. И только тогда я двинулся наконец поперек улицы, осторожно переступая через оставленные стадом следы.

Не следовало мне, конечно, пережидать, когда пройдет колхозное стадо. Это оказалось довольно-таки невыгодным делом. Кто это сказал, что русские стада тают по мере их околхозивания? Краснолицый злопыхатель сказал это там, на глухом полупутье. Постоял бы он здесь, на краю покатой улицы, имея намерение успеть на теплоход, и попробовал бы переждать, когда мимо него проструится этот медлительный, тяжелый поток из коричневых, черных и пятнистых спин, слегка прогнутых книзу под грузом сытого чрева и полного вымени. Что он тогда заговорил бы? Остался бы он и тогда при своем затаенном злорадстве или, погасив усмешку, вернулся бы молча в свой одиноко возделанный рай, строго обозначенный пределами забора?

Да, тут нашлось бы ему над чем поразмыслить. И не только ему. Призадумался бы и Юсси Мурто, наблюдая эту картину. Но мы с ним легко разгадали бы скрытую за этим хитрость. Нас не проведешь. Нам, проникшим во все хитроумные козни русских, нетрудно было бы догадаться, что они согнали сюда коров с доброй половины России, дабы пропустить их перед глазами финна и тем самым втереть ему очки. Но бог с ними. Я не сердился на них за эту хитрость. На себя я сердился, и довольно крепко, за то, что не догадался перебежать улицу до того, как в деревню вошло стадо. Тогда у меня осталось бы время подняться наверх. Теперь у меня не осталось на это времени. Надо было идти на пристань.

И все-таки я поднялся на минутку в их библиотеку-читальню. Конечно, я рисковал при этом напороться на какую-нибудь задержку. И не просто задержку. Там, наверху, мог, например, оказаться тот самый Иван. Он мог мне также встретиться на узкой деревянной лестнице, по которой я поднимался. И встреться я с ним на лестнице – не видать бы мне пристани. Трое встретились мне на лестнице. И каждый из них в точности походил на того самого Ивана, хотя все они были разные по росту и по виду. Тем не менее ни один из них не схватил меня за горло. Все они сказали мне: «Здравствуйте» – и прошли мимо, неся в руках книги.

Но он мог оказаться наверху. Несмотря на это, я все же туда поднялся. Такой я был смелый. Смерть грозила мне из каждого угла большой комнаты-читальни, а я все-таки туда вошел. Но я не собирался там долго задерживаться и потому надеялся уцелеть. Зато я увидел тех, что завладели домом всесильного Арви Сайтури. Увидел совсем близко, лицом к лицу. Да, вот как они выглядели! Я сразу узнал их среди других ребят по одинаковой одежде. Трех мальчиков я увидел и одну девочку. На мальчиках были надеты темно-синие штаны и белые рубашки с короткими рукавами, на девочке – темно-синяя юбка и белая блузка. На ногах они носили кожаные коричневые сандалии поверх коротких коричневых носков.

Я очень внимательно все это рассмотрел, подойдя к ним совсем близко. Светло-русые головы мальчиков были по-разному причесаны, а девочка носила две маленькие белокурые косички, перевязанные розовой лентой.

Два мальчика из этих трех были заняты игрой в шахматы, а третий мальчик и девочка стояли среди других ребят-школьников и смотрели на игру. Игра шла в первой комнате за тремя маленькими столиками на трех шахматных досках. Вторая комната была отгорожена от первой комнаты стеной и прилавком. За прилавком в глубине второй комнаты виднелись высокие полки с книгами. Там же находилась молодая женщина, отпускавшая книги. На прилавке тоже были разложены книги. Это для тех, кто привык выбирать их сам. Несколько человек разного возраста стояли перед прилавком и рылись в них. Но некоторые сразу называли нужную книгу. Одна девушка, например, спросила «Анну Каренину» Льва Толстого, а другая – «Молодую гвардию» Фадеева. Я знал эти книги. Я их прочел у Ивана Петровича. Пожилой человек спросил книгу профессора Опарина о происхождении жизни на Земле. Я не знал этой книги. Надо было запомнить ее на всякий случай.

Люди входили и выходили, стараясь не особенно шуметь. Кое-кто присаживался к большому столу, на котором были разложены газеты и журналы. Кое-кто принимался наблюдать за игрой. Я тоже присоединился на минутку к тем, кто сгрудился там, вокруг поставленных в ряд трех маленьких столиков. Позади ребят в этом удлиненном кольце стояли также взрослые: несколько парней и два-три человека средних лет. Так что мое появление среди них не вызвало удивления.

Один из этих мальчиков играл со своим противником за крайним столиком, другой – за средним. Игравший за средним столиком сидел ко мне затылком, а игравший за крайним сидел ко мне лицом. За спинкой его стула стоял третий мальчик, тоже обращенный ко мне лицом. Он взглядывал на меня каждый раз, когда на шахматной доске делался очередной ход, словно проверяя по моему лицу, как я его расцениваю. Как я расценивал? Никак не расценивал. Я слабо играл в шахматы. Иван Петрович научил меня когда-то, чтобы иметь иногда в свободные вечера под рукой хоть какого ни на есть партнера. Но в тонкостях игры я не разбирался. Однако я не показывал этого мальчику, следившему за моим лицом, и, глядя на шахматную доску, старался напустить на себя понимающий вид. И только в те минуты, когда его внимание тоже отвлекалось доской, я косился на другие белые рубашки и на белую блузку девочки, стоявшей у другого крайнего столика.

Да, вот чем они занимались, эти обездоленные, у которых не было отца и матери, которых некому было пригреть и которым ничего другого не оставалось, как идти работать к богатому Арви Сайтури, чтобы иметь кусок хлеба на пропитание. Вот чем они занимались. Не работали они у Арви Сайтури и не заботились о куске хлеба. Нет, они просто-напросто поселились в его доме, попросив его предварительно удалиться оттуда. Не в сарайчике возле его дома они поселились, откуда им надлежало ходить работать на его поля. А поселились они в его доме, откуда ходили в школу. Ходили они также и на поля, но не столько работать, сколько резвиться, собирая цветы и землянику. Знали они также разные другие детские игры и забавы, читали книги с картинками, играли в шахматы. А забота о необходимости прокормиться не коснулась еще их детских сердец, не отняла у них детских радостей, не вытравила из них беззаботности, живости и задора, без чего дитя уже не дитя. Вот какие удивительные вещи могли, оказывается, совершаться на нашей планете. Богатая усадьба Арви Сайтури могла перестать быть усадьбой Арви Сайтури.

Я смотрел на этих четверых и видел, что вниманием они не были обделены. Один из них проигрывал, и зрители огорчались этим. Другой выигрывал, и зрители этому радовались. Радовался и я, конечно, стоя возле его столика. Вот он опять сделал ход, и ребята, окружавшие столик, одобрительно переглянулись. А стоявший позади него третий белорубашечный мальчик даже улыбнулся мне, гордый за своего товарища, и сделал такое движение головой, словно говорил: «Вот как у нас!». Я покивал ему в ответ с улыбкой, давая этим понять, что вполне с ним согласен. Еще бы я не был согласен, когда на меня с такой доверчивостью смотрели умные мальчишеские глазенки. У меня тоже мог быть в жизни такой же славный светловолосый мальчик, умеющий радоваться успеху товарища.

Вот он скорчил насмешливую гримасу, забавно выпятив нижнюю губу, и снова кинул взгляд в мою сторону. Это надо было понимать как его оценку неудачного хода.

А неудачный ход сделал мальчик в темной рубашке, сидевший ко мне спиной. И с этой оценкой я тоже согласился, хотя опять-таки не успел разобраться в сути сделанного хода. Но ход был плохой – чего там! Это мой мальчик правильно подметил. И я с готовностью подтвердил его оценку, скроив ему в ответ примерно такую же гримасу.

Так мы с ним переглядывались и перемигивались, пока не раздались вокруг хлопки. Это люди отметили победу мальчика в белой рубашке, за игрой которого и я с таким знанием дела следил. Я тоже ему похлопал. А потом раздался голос молодой женщины, отпускавшей книги. Она сказала, что закрывает библиотеку. Мальчики за двумя другими столиками записали свои очередные ходы, запечатали их в конверты и передали судьям, таким же мальчикам, как они сами. Вышли они из читальни последними. Я вышел вслед за ними. На улице один из них сказал другому:

– Тебе после его коня ладьей нужно было ходить, а ты ферзя давай спасать.

Другой ответил:

– А ты меня не учи. Сам-то как смазал. Можно подумать, что в первый раз за доску сел.

Третий сказал:

– Рокироваться надо было, а не пешку двигать.

Но ему ответили:

– Это как сказать! Анализ покажет, кто прав.

На улице они все постепенно разбрелись в разные стороны, и, когда белые рубашки отделились от остальных, кто-то крикнул в их сторону:

– Вась, а Вась! Мы с утра как? Опять в сад или еще куда?

И от белых рубашек долетел ответ:

– Нет, завтра я на сенокос! Верхом поездить охота.

– Правильно! И я на сенокос. Оттуда и купаться ближе.

Они разбрелись, а я остался, все еще продолжая шагать по инерции вдоль улицы. Но куда идти – я не знал. Часы показывали десять минут одиннадцатого, и теплоход, конечно, успел отойти от пристани, не дождавшись меня.

Две маленькие девочки прошли стороной. Где-то я их уже видел, кажется, этих девочек. Поглядывая на меня, они зашептались о чем-то. Я спросил:

– Что скажете, доченьки?

Они ответили:

– А ничего не скажем. Вы к нам идете.

Я спросил:

– Почему к вам?

– А вы у нас ночуете.

И тут я вспомнил, где видел их утром. Все сразу определилось, и я дошел с ними вместе до ночлега. Войдя в свой дом, они прошли в заднюю комнату, оставив меня одного в первой. Погасив свет, я разделся и лег под одеяло. Сон сразу хлынул на меня приятной, сладкой волной. Неудивительно. День у них в колхозе оказался довольно-таки длинным.

Но перед сном я должен был успеть еще подумать о чем-то. О чем бы таком я должен был подумать? Ах, да! Что-то там насчет пригодности русских к дружбе с финнами должен я был сообразить. Но стоило ли давать себе труд соображать? И без того факт оставался фактом. А фактом было то, что я целый день рвался к пристани, но так и не мог туда пробраться. В этом ли признак их пригодности к дружбе с нами? Я стремился выбраться вон из глубины России, но не мог выбраться. Россия держала меня в своем железном плену и не собиралась отпускать. Это ли ставить ей в заслугу?

И в добавление ко всему, где-то тут же, неподалеку, подкарауливал меня тот страшный Иван. Он озирал своим грозным взором широкие и длинные дороги России, выискивая на них мою невзрачную особу. И кто знает, какую казнь он мне приготовил на своей таинственной земле. Но милости от него я не ждал, ибо какая могла быть милость мне, который метнул ему когда-то в спину нож? Не приходилось даже думать о милости.

Правда, где-то там, на далеком севере, все еще маячил огромный Юсси Мурто, готовый в любую минуту ринуться мне на помощь. Но не так просто было ему вырвать меня из того коварного капкана, в котором я слишком уж крепко застрял. Однако он все же стоял там, где стоял, не собираясь никуда отступать, и смотрел исподлобья в сторону Ивана. Только вопросов с его стороны не было на этот раз, и упреков тоже не было. Он стоял и молчал, угрюмо думая о чем-то своем, давнем и сокровенном. О чем он думал – бог ведает. Сон унес меня в свое волшебное царство, не дав мне заняться догадками на этот счет.

27

Проснулся я в десятом часу и сразу вскочил, вспомнив о пристани. Плечи, руки и поясница у меня изрядно побаливали после вчерашних шуток с вилами. Старшая хозяйка приготовила мне на завтрак три вареных яйца и оладьи в сметане. Молодой хозяйки уже не было. Она ушла на работу в семь утра. Я слыхал сквозь сон, как она уходила, слыхал также щелканье пастушьих кнутов, когда из деревни выгоняли стадо, но оторваться от сна не смог. Девочки тоже успели убежать. А хозяин, кажется, совсем не ночевал дома. Запив оладьи двумя стаканами топленого молока и стаканом чая из самовара, я подошел к хозяйке, чтобы сказать ей насчет своего отъезда и попрощаться. Но в это время она мне напомнила:

– К обеду не опоздайте. Он у нас от часу до двух. Запоздаете – перестоит, остынет. А у разогретого обеда и вкус не тот.

Я не стал с ней прощаться. Язык у меня не повернулся. Так уж я устроен, что не могу сказать «прощай», когда меня приглашают на обед. Сказав ей одно лишь только «спасибо», я вышел, чтобы отправиться все же прямиком на пристань.

Но, идя деревней, я, конечно, не упустил случая сделать опять маленький крюк в сторону дома Арви Сайтури. Да, все было на месте в его бывшем доме: стоял дом, стоял сад, и в саду играли дети. Это были самые младшие мальчики и девочки. Мальчики бегали по дорожкам сада, перебрасываясь мячом, а девочки сгрудились вокруг молодой женщины, должно быть, их воспитательницы, и слушали сказку. Увидя меня возле забора, женщина прервала сказку и обратилась ко мне:

– Вы к нам, товарищ? Пожалуйста, заходите. Вот калитка.

Я замялся, посматривая кругом. Шел я не к ним, конечно, а к пристани. Но она по-своему поняла мое колебание и пояснила точнее:

– Да не там, а вот здесь, видите? Приподнимите щеколду и толкните.

Пришлось войти. Но время у меня еще было в запасе, и две-три потерянные минуты ничего не изменяли.

Женщина предложила мне сесть на садовую скамейку возле себя и спросила:

– Что вас тут интересует? Я знаю, что парторг вам уже разъяснил кое-что. Но, может быть, вы хотели познакомиться поближе с внутренним распорядком, с методами воспитания? Учреждение это для колхоза не совсем обычное. Хлопот с ним немало. И если бы не война с ее ужасным наследием, разве встала бы перед нами забота о воспитании восемнадцати осиротевших ребят?

Я хотел ответить, что да, действительно, это дело трудное, и внутренний порядок меня очень интересует, и методы воспитания тоже, и что я давно мечтал вникнуть во все эти вещи, но, к сожалению, торопился на пристань, чтобы уехать в Ленинград, где меня ждали очень важные дела. Готовясь ей это объяснить, я для начала спросил:

– У вас, кажется, не все дети в сборе?

Она ответила:

– Да. Только младшие. Старшие мальчики на сенокосе, а старшие девочки побежали в дом переодеваться. Сейчас они поедут в поле своих коровушек доить.

– Своих? А откуда у них свои коровушки? От родителей остались?

– Нет. Сами вырастили. Вскормили, вспоили телят и вырастили по три коровушки.

Я хотел спросить, откуда у них взялись телята, но в это время самая нетерпеливая из девочек спросила воспитательницу:

– Антонина Павловна! А как же сказка? Вы разве не будете нам ее досказывать?

Воспитательница ответила:

– Буду, буду, Леночка. Потерпи немного. Ты же видишь, я с дяденькой разговариваю.

– А этот дяденька знает сказки?

– Вероятно, знает. Каждый человек знает какую-нибудь сказку.

– А если знает, пусть расскажет.

– Ну что ты, Леночка! Как можно затруднять человека! Он же по делу зашел. А если у него времени нет или настроения?

– Дяденька, у вас есть настроение?

Этот вопрос нетерпеливая Леночка задала мне. Я вгляделся в ее чистые голубые глазенки, и на какое-то время пристань ушла из моей памяти. У меня тоже могла быть в скором времени такая же славная, светленькая, пушистоголовая, жадная до сказок дочь. Я сказал:

– Да, у меня есть настроение. Какую сказку ты хочешь?

– Все равно какую!

– Хочешь, я расскажу тебе финскую сказку?

– Хочу. Правда, девочки, мы хотим финскую сказку?

И девочки ответили в один голос:

– Хотим, хотим!

Финских сказок я знал много и, не долго думая, рассказал им первую, что пришла мне на память:

 
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей козел.
Старуха ему говорит:
«Иди, козел, домой!».
Не пошел козел домой.
 
 
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей бревно.
«Ударь, бревно, козла:
не идет козел домой».
Не ударило бревно козла.
 
 
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей огонь.
«Сожги, огонь, бревно:
оно не бьет козла,
козел не идет домой».
Но не сжег огонь бревно.
 
 
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей вода.
«Залей, вода, огонь:
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой».
Но вода не залила огонь.
 
 
Пошла старуха в лес,
а ей навстречу бык.
«Выпей, бык, воду;
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой».
Но бык не выпил воду.
 
 
Пошла старуха в лес,
а ей лиса навстречу.
«Съешь, лиса, быка:
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой».
Но лиса не съела быка.
 
 
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей собака.
«Убей, собака, лису:
лиса не ест быка,
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой».
Но собака не убила лису.
 
 
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей волк.
«Съешь, волк, собаку:
собака не убила лису,
лиса не ест быка,
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой».
Но волк не съел собаку.
 
 
Пошла старуха в лес,
а навстречу ей медведь.
«Убей, медведь, волка:
волк не съел собаку,
собака не убила лису,
лиса не ест быка,
бык не выпил воду,
вода не гасит огонь,
огонь не сжег бревно,
бревно не бьет козла,
козел не идет домой».
 
 
И вот медведь убил волка,
а волк съел собаку,
собака убила лису,
лиса съела быка, бык выпил воду,
вода погасила огонь,
огонь сжег бревно,
бревно ударило козла,
и козел прибежал домой.
Так старуха вернула себе козла.
 

Я кончил сказку и умолк, ожидая похвалы. Но вместо похвалы Леночка сказала; наморщив лобик:

– Не понимаю, как же так: если волк съел собаку, то как собака могла после этого убить лису?

Если бы она не задала такого вопроса, то, может быть, и другим девочкам не пришло бы в голову призадуматься над этим. Но она задала и заразила своим сомнением остальных. За ее вопросом сразу посыпались другие:

– А как могла лиса съесть быка, да еще мертвая лиса-то?

– А как могла вода погасить огонь, если ее выпил бык?

– А почему только медведь послушался старухи, а не собака? Ведь собака – друг человека, а медведь – враг.

– А как сгоревшее бревно могло ударить?

И, наконец, один из мальчиков, уловив конец сказки, высказал такое предположение:

– Если бревно ударит козла, то навряд ли он после этого куда-нибудь пойдет. Лежать он будет врастяжку.

Так разделали они мою финскую сказку, эти русские дети, осиротевшие за время войны. Женщина пыталась им доказать, что сказка есть сказка и критике не подлежит. Но этот смышленый народец, как видно, держался иного мнения. В конце концов Леночке, наверно, стало меня жаль. И, чтобы дать мне поправиться, она спросила:

– Дяденька, а вы еще сказки знаете?

Женщина попробовала спасти меня от сказок, но я сказал:

– Знаю.

– Так расскажите еще, пожалуйста!

На этот раз я основательнее порылся в памяти, чтобы не попасть впросак, и рассказал им такую сказку:

 
Петух с курочкой пошли мыться в баню,
но в бане не было воды.
 
 
Петух прилетел к роднику и сказал:
«Хороший родник, прекрасный родник,
дай мне воды!».
Родник ответил: «Не дам, не дам,
если не принесешь мне бадьи».
 
 
Петух прибежал к столяру и сказал:
«Хороший столяр, добрый столяр,
дай мне бадью!».
Столяр ответил: «Не дам, не дам,
если не принесешь мне дерева!».
 
 
Петух прилетел в лес и сказал:
«Хороший лес, прекрасный лес,
дай мне дерево!».
Лес ответил: «Не дам, не дам,
если не принесешь мне топора».
 
 
Петух прилетел к кузнецу и сказал:
«Хороший кузнец, добрый кузнец,
дай мне топор!».
Кузнец ответил: «Не дам, не дам,
если не принесешь мне железа».
 
 
Петух прибежал к болоту и сказал:
«Хорошее болото, прекрасное болото,
дай мне железа!».
 
 
И болото дало ему железа,
он принес железо кузнецу,
кузнец дал ему топор,
он принес топор в лес,
лес дал ему дерево,
он принес дерево столяру,
столяр дал ему бадью,
он принес бадью к роднику,
родник дал ему воды,
он принес воду в баню.
Но курочка в бане уже умерла.
 

Я кончил сказку, заранее уверенный, что на этот раз не дал девочкам повода для придирки. Но Леночка сказала:

– А зачем же курочка умерла? Не надо, чтобы она умирала.

Я пояснил:

– Так в сказке говорится. Ничего не поделаешь.

Но она возразила:

– Почему не поделаешь? Исправить надо сказку. А то петушок столько хлопотал, трудился, и что же? Все понапрасну? Не должно быть, чтобы понапрасну. Он должен застать курочку живой.

Вот и пытайтесь рассказать им что-нибудь, этим русским детям, хотя бы даже и сиротам. Они посягают на то, чтобы изменять сказки. Ни одному финскому ребенку на моей памяти не приходило такое в голову. Все они принимали сказки такими, какими их им преподносили, никогда не подвергая сомнению того, что в них содержалось. А эти не признавали неприкосновенности сказки. Но если они не признавали неприкосновенности сказки, то, пойдя во вкус того, они могли в один прекрасный день не признать многие другие вещи, установленные людьми на протяжении столетий. Да, трудно это угадать, конечно, бог с ними, но, пожалуй, у меня еще не могло быть в жизни таких дочерей.

Пока я пытался это установить, к воротам сада подъехала грузовая машина и остановилась, громыхнув пустыми бидонами. В кузове машины сидели женщины, одетые в белые халаты. Одна из них позвала:

– Валя! Наташа!

Но она могла бы и не звать, потому что к машине уже неслись выскочившие из дома Арви Сайтури две девочки лет по шестнадцати, тоже одетые в белые халатики. Вспомнив про незаконченный разговор, я спросил воспитательницу, имея в виду этих девочек:

– Вы сказали, что они сами вырастили по три коровы из телят. А откуда у них взялись телята?

Она ответила:

– По правде сказать, откуда взялись, там и остались: в колхозном стаде.

– Значит, они не собственные?

– Почему же? Очень даже собственные. Они за ними ухаживают, они их кормят, поят. И судьбу их решают они же. Понимаете?

– Не особенно, простите в доверии.

– А вы бы съездили с ними на пастбище да убедились в этом собственными глазами. Там, на месте, все нагляднее вам представится. Хотите? – И, не дожидаясь моего ответа, она крикнула в сторону машины: – Подождите, девушки, минутку! Возьмите с собой гостя нашего!

И они взяли меня на отдаленную луговину, занявшую между холмами и оврагами несколько квадратных километров. И там я спросил у женщины, принимавшей в бидоны надоенное молоко, насчет этих же девочек. Она ответила то же самое:

– Да, это ихние коровы. А то чьи же? Они их выпестовали.

Я сказал:

– Значит, они могут их продать, если захотят?

Она удивилась:

– А за каким лешим стали бы они продавать колхозных коров?

– Значит, это все-таки колхозные коровы?

– Колхозные.

– И колхоз может их продать, если захочет?

– Как так продать? Да разве эти девочки позволят своих коров продать?

– Но ведь коровы колхозные, вы сказали. И молоко от них, наверно, поступает в колхоз, а не девочкам.

– Правильно. А на что девочкам столько молока? Им дай бог по литру в день выпить, да и то в летнюю жару.

– Может быть, им деньги отдают за это молоко?

– А на что им деньги? У них и так все есть.

– Но деньги могут им потом пригодиться, когда они хозяйками станут.

– И тогда тоже у них всего будет вдоволь.

– А коров они себе заберут, когда хозяйками станут?

– Да на что им по три коровы-ти? По одной возьмут – и ладно. Да и то возьмут ли. Колхозное молоко скоро наладим отпускать всем по потребности.

– Но если они не возьмут в свое хозяйство коров, то у них уже не будет коров. А чтобы корова приносила хозяйству доход, она должна быть в хозяйстве.

– Ну дак что. Без дохода они не останутся. Колхозу доход и им доход.

– Значит, это общий доход?