Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)
48
И после этого все для меня установилось на свои места. Я увидел санаторий, в котором жила она. Два трехэтажных домика дачного типа на зеленом косогоре, как раз над средней частью той дуги, которую асфальтовая дорога описывала вокруг поселка. Вот он, тот уголок, самый счастливый на свете, который она украсила своим присутствием. Он расположился чуть ниже середины большой зеленой горы, окунувшей свою вершину в рыхлую белесую тучу. Эта туча застряла тут, наверно, с ночи, когда над берегом и горами пролился дождь. Все другие тучи к утру успели уйти с небосвода, освободив его для солнца, а эта увязла в зеленых вершинах леса, росшего на горе, и теперь никак не могла из него выбраться, хотя и ворочалась тяжело с боку на бок, выделяя от себя время от времени то в одну сторону, то в другую неуклюжие куски тумана.
Я стоял на полотне железной дороги спиной к морю и вбирал в себя все, что видел перед собой. Я ничего не хотел упустить из виду, потому что и она все это видела и тоже всем этим дышала. Из глубокой зелени, затопившей все полукружие горных склонов, выступали здесь и там красивые крупные здания, блестя стеклом и светлой краской стен. Это были, конечно, санатории, судя по их огромности и обилию окон. Иные из них еще строились, осененные долговязыми кранами. Как видно, здесь основательно готовились к тому, чтобы принимать в это царство сказки все больше и больше людей на время отдыха.
И, пожалуй, это у них неплохо было задумано. В разных местах определила судьба жить людям их огромной страны. Кому-то в удел достались холодные тундры и скалы севера, кому-то глухие леса и голые пустыни, кому-то тесные, большие города, заполненные дымом сгоревшего бензина. Но разве не пожелал бы любой из них оторваться хоть раз в жизни от своей суровой повседневности и окунуться в это царство сказки? А здесь, кажется, уже заботились о том, чтобы это с ними случалось не один раз в жизни. Тому свидетельством были новые дворцы, выраставшие на склонах гор, обращенных к морю. А сколько их, наверно, вырастало по всем другим таким же склонам, обступившим это теплое море на протяжении многих сотен километров. Да, это у них, конечно, неплохо было задумано, и ты, Юсси, на этот раз молчи. Для твоих слов тут нет места.
Я стоял на высокой насыпи железной дороги, озирая этот неведомый красивый мир, где душой была она, моя Надежда. Там она жила, на высоком косогоре, в одном из тех двух солнечных домиков. И мне теперь осталось только подняться к ней и сказать: «Здравствуйте, Надежда Петровна! Вот я и приехал к вам, как обещал, и теперь от вашего слова зависит, жить мне на свете или не жить». Что она ответит мне на это? Что-нибудь ласковое или сердитое? А вдруг ничего не ответит и только взглянет на меня с недоумением? А вдруг сердито взглянет? Как же мне тогда поступить? Каким словом смягчить ее сердце? Нелегко найти нужное слово, когда прямо перед тобой открывается вдруг бездонная глубина двух крупных темно-коричневых глаз, тронутых зеленью и видящих тебя насквозь, да еще вскинутся над ними высоко в стороны черные брови, густые и мохнатые, готовые вот-вот сойтись вместе от суровости, чтобы превратиться в огромную грозную птицу, летящую прямо на тебя. Не до слов будет в такую минуту. А она, не дождавшись от меня нужного слова, молча пройдет мимо. Но я не хочу, чтобы она прошла мимо. Я не перенесу этого. Я непременно забегу вперед и снова встану перед ней, сложив ладони вместе. Я не затем сюда приехал, чтобы позволить ей пройти мимо. Что же у меня тогда останется в жизни, если она пройдет мимо?
И пускай до сих пор я не сам был хозяином своих действий в этой стране, особенно после того, как я зашагал по их дорогам, но сколько же это могло длиться? Я зашагал, а понесло меня совсем не туда, куда я наметил. Да и сам ли я шагал? Вмешивались люди, вмешивались обстоятельства, и меня кидало туда-сюда по их велению. Получалось так, что не сам я был двигателем своей судьбы в их компании, не сам был главным героем в истории своей жизни, а кто-то другой был этим героем и двигал моей жизнью как хотел. Менялись вокруг меня места, менялись люди, и все эти люди почему-то становились действующими лицами той истории, которая касалась только меня. А иногда – даже главными героями.
Но пускай до сих пор было это так. Зато теперь я наконец покончил с этим и не собирался никого больше пускать в главные герои своей собственной жизни. По своей воле я сюда явился и стоял теперь тут, возвышаясь над этим южным русским поселком, утопающим в богатой южной зелени. Позади меня гудело море. Справа от меня ревела мутная быстрая река, проскакивавшая к морю под коротким железнодорожным мостом. Она уносила туда все, что ночной ливень смыл в нее с гор: мелкий лесной мусор, сучья, щепки, вырванные с корнем кустарники и даже целые деревья. Зеленая вода моря против моста на добрые полкилометра окрасилась в глинистый цвет. Слева от меня гремела бодрая песня из рупора, укрепленного напротив пристани у вокзала. А прямо передо мной за поселком, на склоне зеленой горы, была она, моя женщина, с которой я готовился уехать отсюда в свою далекую родную Суоми. И никто не мог теперь этому помешать. Я сам стал наконец главным героем той пускай нескладной, но все же как-никак близкой мне повести, которая называлась: «Жизнь Акселя Турханена».
Мне было жарко даже без пиджака, и солнце все сильнее припекало мой нос и скулы. Я провел рукой по лбу, и ладонь стала влажной от пота. Можно было, конечно, пойти окунуться в море. Но пока я высматривал проход в кустарнике, отделявшем меня от морского берега, с южной стороны показался поезд. Он заставил меня поторопиться. Но, сбегая с насыпи по колотому щебню, я прорвал подметку у правой туфли.
Пришлось заняться проверкой. И тут же выяснилось, что у левой туфли подметка тоже успела протереться насквозь. Вспомнив еще раз с сожалением о туфлях на толстых каучуковых подошвах, оставленных в Ленинграде, я вздохнул и снова направился в поселок. Там я купил в промтоварном магазине парусиновые туфли сорок первого размера и пару бумажных носков. Затратиться на кожаные туфли я не рискнул. Кто знает, какие расходы мне еще предстояли до моего возвращения в Ленинград. А бумажник мой и без того изрядно похудел.
С покупками в руках я вышел к берегу моря и остановился там, где в него впадала река. Это было пустынное место, если не считать ватаги мальчуганов, купавшихся неподалеку. Они забавлялись ныряньем в набегавшие волны. Эти волны, приближаясь к берегу, усеянному обточенной, круглой галькой, становились выше ростом и тоньше, а на их гребнях появлялась белая пена. Перед тем как обрушиться на береговую гальку, их пенистые гребни перегибались в дугу, и тогда на какую-то малую долю секунды из волны получался длинный, сверкающий изумрудом тоннель. Ребятишки с веселыми криками пронизывали стенки этого прозрачного тоннеля своими быстрыми коричневыми телами, и в следующий миг их загорелые головы появлялись на гребне новой большой волны, похожие издали на пригоршню пробок, брошенную туда чьей-то озорной рукой.
Там, где река напирала на море, сила его волн замирала далеко от берега. Пользуясь этим, я выстирал в желтой бурливой воде реки носовой платок и старые носки, а потом еще и майку, и рубашку, и даже галстук. И пока все это сушилось, разложенное на гальке, я выкупался сам и заодно прополоскал трусы. Но об этом я не буду рассказывать вам, финские люди, когда вернусь в свою родную Суоми. Не обязательно вам знать, как ваш незадачливый сородич приводил себя в порядок перед свиданием с женщиной, а русские дети кричали ему:
– Эй, дяденька! Может, и мои штаны постираешь? Дяденька, а почем в этой прачечной за стирку берут?
Не слишком интересно было бы вам также знать, как этот дяденька разыскал на берегу обломок фанеры и притиснул на нем своим телом ту часть брюк, где полагалось быть складке. Это заняло у него гораздо больше времени, чем стирка. Мальчики, накупавшись досыта, ушли вдоль берега через мужские и женские пляжи к пристани, а он все лежал на своих брюках, придавливая их то спиной, то животом. По насыпи и железнодорожному мосту время от времени проходили люди, а он все лежал. Прошли два товарных поезда и три пассажирских, а он все лежал, обжигая кожу солнцем. Нет никакой надобности вам знать о таких скучных вещах.
Довольно сказать, что, когда я опять появился в поселке, вид у меня был вполне приличный. Воротник рубашки и галстук пришлось, правда, разглаживать руками, но кто бы мог об этом догадаться? Выстиранные носки я спрятал в карман, а старые туфли занес в сапожную мастерскую. Я надеялся, что мне их как-нибудь починят. Все-таки это были когда-то хорошие кожаные туфли, изготовленные фабрикой «Скороход». Однако приемщик, просунув кулак сквозь то место, где у туфли полагается быть стельке и подошве, поднял на меня такой удивленный взгляд, что я поспешил сказать:
– Нет, нет. Это я так. На обрезки, может быть, вам пригодится.
Тогда он сказал:
– А-а.
И кинул мои туфли в какой-то дальний угол на груду сапожного хлама.
Я подождал немного. Я думал, что он догадается предложить мне за них ну… хотя бы рублей десять или даже пять. Все-таки это была кожа. Верхи были еще совсем целые. Стоило их только слегка перетянуть, и они опять годились бы в дело. Попадись они в цепкие руки Арви Сайтури, он обязательно сделал бы из них новые туфли. Поэтому я подождал немного. Однако приемщик уже занялся другими посетителями и на меня больше не взглянул.
Ну, что ж. У меня по крайней мере опять освободились руки. Из сапожной мастерской я пошел в парикмахерскую и там попросил девушку постричь меня и побрить, что она и сделала очень быстро и умело, как не сделал бы иной мужчина. В парикмахерской я оставил пять рублей, зато вышел оттуда помолодевшим и пахнущим одеколоном. Проходя мимо киоска с пирожками, я купил четыре штуки и, отойдя в сторону, съел их. Потом у другого киоска выпил стакан воды с сиропом. После этого я стал выбираться на дорогу, огибавшую полукругом нижний поселок, и тут кинул взгляд на стоянку автобусов. А на этой стоянке среди двух больших автобусов, помеченных номерами, стоял один поменьше с надписью «Крутая горка».
Я остановился. Это стоило того, чтобы постоять немного и сообразить кое-что. Ведь автобус был оттуда. Три человека уже сидели в нем: две женщины, одетые во что-то яркое, цветастое, и один мужчина в полосатой пижаме. Я всмотрелся в лица женщин. Нет, это были незнакомые мне женщины. Волосы у них были светлее и не так строго уложены, как у моей.
И еще одна незнакомая мне женщина в ярком шелковом халате и с махровым полотенцем в руках подошла и села в автобус. Ее короткие темные волосы еще не успели высохнуть после купанья в море, хотя она их теребила и тормошила рукой. Потом в автобус вошли два толстяка в пижамах и соломенных шляпах. Я стоял и ждал. Если все они пришли с купанья, то и моя женщина могла оказаться с ними. Но вдруг автобус заурчал мотором и тронулся с места. Моей женщины он не дождался.
Ну, что ж. Значит, она оставалась там, наверху. Не беда. Зато я мог теперь узнать, какой дорогой надо идти, чтобы к ней добраться. Стоило лишь проследить за этим голубым автобусом. Не теряя ни секунды, я двинулся вслед за ним. Однако изгибы асфальтовой дороги и густая зелень кустов и деревьев по ее сторонам очень скоро заслонили его от меня. Пришлось пробежать немного. Почему бы нет? Говорят, это полезно иногда проделывать просто так, ради укрепления здоровья. И вот я тоже решил не упустить подходящего случая, тем более что и погода вполне для этого подходила. В тени, как я после узнал, градусник показывал тридцать два, а на солнце – пятьдесят восемь. Получалось что-то вроде печки, в которую тебя сунули и держат, прикрыв заслонку. А в печке груда раскаленных углей.
Редко случается такая подходящая погода для пробега, да еще если пробегающий одет в теплый шерстяной костюм, под которым у него рубашка, застегнутая на все пуговицы и стянутая у ворота полосатым галстуком, а под рубашкой, кроме того, майка, тоже, слава богу, способная греть. Он бежит и молит господа бога о струйке свежего ветра. А ветра нет под раскаленным небом. Ветер был ночью, когда пронес над горами дождевые тучи и раскачал поверхность моря, а теперь отдыхал, затаившись где-то в ущельях. Да, редко, пожалуй, складываются такие благоприятные условия для пробега.
Сперва я бежал по краю улицы. Но по краю улицы шли также другие люди, и шли не торопясь, ибо они приехали в эти края не для того, чтобы торопиться. Тогда я выпрыгнул на середину улицы и понесся быстрее, несмотря на то, что к резиновым подошвам моих новых парусиновых туфель прилипала смола, вытопленная из асфальта раскаленным солнцем. Зато я опять поймал в поле зрения голубой кузов автобуса и успел-таки заметить, где он свернул с главного пути. На этом я закончил свой пробег, укрепляющий здоровье.
Укрепив таким образом свое здоровье, я свернул в густую тень деревьев, чтобы там отдышаться. Потом снял пиджак, галстук, расстегнул рубашку и минут десять вытирал все то, что бежало в три ручья по моему лицу, по спине и по груди. В ход пошли, кроме носового платка, выстиранные у моря носки, которые пришлось тут же бросить. Остыв немного, я снова привел себя в порядок и прошел, уже не торопясь, до того места, где скрылся автобус.
Вот здесь он свернул на эту узкую асфальтовую ленту, которая уходила от главной дороги вверх по косогору. А здесь он, конечно, въехал в эти открытые ворота, густо оплетенные виноградом. Тут сомнений быть не могло, ибо над воротами в окружении виноградной лапчатой листвы и зеленых гроздьев стояла надпись: «Крутая горка». Так я добрался наконец до места, где жила моя женщина. Тут она была теперь, совсем близко от меня. Стоило мне шагнуть за эти ворота, чтобы оказаться перед ней, перед ее удивленным взглядом. А может быть, и не удивленным. Может быть, перед гневным взглядом. Но я не хотел, чтобы она опять смотрела на меня гневным взглядом, хотя он тоже был красив, как было красиво все, что относилось к ней. От моих слов зависело, быть или не быть в ее взгляде гневу.
Обдумывая свои слова, я то удалялся от ворот, то опять приближался к ним и один раз даже заглянул в них. Асфальтовая лента за воротами круто сворачивала влево и далее уходила вверх по склону, петляя туда-сюда, пока не скрывалась где-то там, высоко, заслоненная зеленью. Там, оказывается, стояли те солнечные домики, а не сразу за воротами, как я полагал ранее. А сразу за воротами начиналась широкая каменная лестница, которая вела к тем же домикам напрямик.
Она вела вверх круто и прямо, сокращая во много раз путь, какой туда же проделывал автобус. Но даже она протянулась, пожалуй, на сотню метров, если не больше. Трудно было определить на глаз ее длину. Я видел только нижние ступени. Увидеть в открытые ворота и калитку ее продолжение мешала свисающая сверху виноградная листва с незрелыми гроздьями. Тогда я отступил на несколько шагов назад, пытаясь разглядеть продолжение лестницы поверх ворот. Но и поверх ворот не увидел ничего, кроме форменного буйства листвы и цветов. Это буйство захлестнуло лестницу с двух сторон и сопровождало ее по крутому склону горы туда, где жила моя женщина.
Это было ее царство. Здесь цвело все, чему было назначено богом цвести в эту пору лета. И не только кусты, но и деревья были усеяны цветами, словно пятнами пламени. Даже хвойные деревья, никогда и нигде не знающие яркого цветения, здесь изменили этому правилу. Ползучие растения оплели их до самой вершины, рождая свои цветы. И эти цветы пламенели среди голубой хвои красновато-синими звездами, делая хвойное дерево не похожим на самого себя. А от вершины дерева они уходили дальше, к сверкающему синему небу, и цвели там, повисая в воздухе на то время, пока вытянувшие их за собой ползучие стебли шарили вокруг своими цепкими, колючими усиками в поисках новой опоры. Новой опорой становились их сородичи, тянувшие к ним от соседних деревьев такие же изогнувшиеся от нетерпения и жадности зеленые петли. И они сцеплялись вместе, наливаясь листвой и цветами и клонясь под их тяжестью над вершинами деревьев и кустарников плотными навесами, схожими по виду с гребнями волн.
Можно было подумать, что там, на склоне, уходящем от ворот кверху, затеяли между собой игру крупные волны разного цвета и разного состава, затеяли и застыли вдруг в самом разгаре игры. Одни из них вздыбились темно-зелеными горами, готовясь хлопнуться о другие волны, отливающие всякими иными красками, а те, в ожидании столкновения, раздались пошире, чтобы не только принять удар зеленого соседа, но и поглотить его без остатка.
Некоторые из таких волн уже ударились друг о друга, ломая и смешивая вместе свои разные по цвету гребни. Но в это мгновение все они замерли. Какая-то сила вмешалась в их возню и приказала им замереть в том виде, в каком застала. Одну из волн составляли красные и белые розы. Она пролилась по склону вниз широким прямым потоком, но тоже замерла, повиснув среди других застывших в беспорядке разноцветных волн крутым огненно-красным водопадом, в котором гроздья белых роз казались пеной, рожденной быстротой падения.
И, протыкая в разных местах всю эту неровную, многоцветную толщу застывших на взлете огромных волн, кверху тянулись остроконечные плотные хвойные деревья, вид которых напоминал веретено. А рядом с ними вздымались прямые тонкие пальмы с длинными изрезанными листьями, похожие на зонты, пригодные лишь для рук великанов.
И вот мне предстояло войти в эту остановленную кем-то бурю из цветов и зелени. Освеженная ночным ливнем, она благоухала всеми своими миллионами цветочных чашечек. Таким благоуханием питались, наверно, древние боги, живя на своей недосягаемой горе в окружений таких же растений. А теперь в это таинственное благоухание готовился окунуться я, безвестный маленький финн Аксель Напрасный. И не только окунуться, но и пройти насквозь всю эту густую яркость, чтобы в конце своего пути предстать перед ней, главной властительницей этого сказочного мира, и увидеть в ее красивых глазах удивление и радость. А может быть, и не радость…
Да, все зависело от моих слов, конечно. Их следовало обдумать как можно обстоятельнее, если я хотел воздействовать на ее сердце. И я обдумывал, пользуясь пустынностью этого места, где только птицы проносились над моей головой от дерева к дереву, издавая незнакомые мне звуки, да трещали громко в траве по сторонам дороги неведомые мне насекомые.
Но я недолго колебался. Я не из тех, кто долго колеблется, если надо быстро на что-нибудь решиться. Не прошло и часа, как у меня уже было покончено со всякими колебаниями, и я двинулся от края дороги прямо к открытым воротам, захлестнутым с боков и сверху виноградной листвой. То есть я не то чтобы очень уж прямо к ним двинулся, а сперва прошел мимо них и мимо открытой калитки, тоже плененной виноградом. Потом прошел мимо них в обратную сторону, просто так, чтобы поразмяться немного. Заодно я еще раз кинул взгляд в просвет между листьями винограда на нижние ступени каменной лестницы, по которой мне предстояло подняться к ней. И после этого я еще несколько раз прошел ради разминки туда и сюда мимо ворот и калитки.
И пока я так разминался, мне вспомнились разные отчаянно смелые молодцы из разных американских фильмов, которые мне удалось увидеть в Суоми после войны. Один попал в глубину земли прямо к допотопным ящерам. Те хотели его сожрать, а он стоял и смотрел на них с ледяным спокойствием и презрением, помня, что он царь природы, и притом – из тех царей, у которых подбородок занимает добрую треть лица. А когда один из ящеров разинул перед ним пасть величиной с овраг, он спокойно прыгнул этому ящеру на морду и продавил ему каблуками глаза.
Другой парень из другого фильма все носился на коне и стрелял из ковбойских пистолетов. На него нападали целыми партиями, а он всех убивал. Как-то раз он зашел в ковбойскую таверну, где сидели за столиками его враги, переодетые стариками и женщинами. Когда он вошел, все они выхватили пистолеты, а он выхватил свои пистолеты и, прострелив лампочку, перестрелял их всех в темноте. Выйдя из таверны, он наткнулся на другую засаду, которую тоже всю перестрелял. А на рассвете он уже сам бросался на целые отряды людей и все убивал и убивал без конца.
Был еще парень, который все делал со смехом. Он пошел без всякого оружия один на пятерых, поджидавших его, чтобы убить. Они поджидали его на опушке леса, все здоровенные, как гориллы, и, опустив шляпы на глаза, дымили сигарами, держа в руках револьверы, ножи и дубинки для пролома черепа. А он шел к ним и смеялся во всю глотку, держась за бока. Он знал, что они пришли его убивать, и они знали, что ему это известно. Однако его веселый смех так сбил их с толку, что они первое время не знали, что делать, и стояли разинув рты, сами готовые рассмеяться, пока он не подошел к ним вплотную. Но тут он вдруг проткнул одного, другого, третьего их же ножом, и в две секунды все было кончено, и он уже шагал дальше, продолжая смеяться.
И еще один мне вспомнился, который любил косить всех из автомата. Войдя в банк, сделает скучный вид, зевнет и выпустит по людям очередь. А пока они лежат и корчатся, он с тем же скучным видом очищает кассы. Много подобных типов промелькнуло в моей памяти, и все они были храбры в том, что касалось дробления костей своих ближних. Но такого, кто умел при случае смягчить нужным словом разгневанное сердце женщины, – такого я не припомнил.
