Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)
И опять стало тихо в комнате. Вскоре они действительно заснули наконец. Это я определил по их глубокому, ровному дыханию. Заснули крепко и безмятежно, как будто действительно находились дома, под крылышком у папы и мамы. Да, так вот они тут устроены, эти недавно рожденные и недавно выросшие здесь, в этой непонятной стране, и никакими силами этого из них теперь не выколотить. Оно вросло в них, составив с ними одно целое. Их можно было разрубить на куски, но оно останется в кусках. И если куски опять соединить в целое и спросить это целое: «Ну, как, не пора ли вернуться в свою уютную квартиру в Ленинграде, где папа и мама тоскуют и ждут, чтобы обласкать, пригреть, взять на попечение?» – то оно, это целое, приподнимется, опираясь на заново приклеенный локоть, и скажет: «Не забыть бы завтра оросить пустыню Гоби и построить на Гималаях еще пару дворцов для коммунизма». Так они теперь тут устроены, и ничем из них этого не вытравишь.
Но какие-то проблески понимания подлинной сути жизни в них все же намечались. Вот и у Петра тоже в голове кое-что прояснилось. Добрался наконец и он со своей Людмилой до самого существенного. Значит, не так уж прост он был, каким казался вначале, когда довольствовался тем, что окунал свое лицо в ее душистые косы.
А я все еще не добрался. Но близилась и моя победа. Недаром судьба устроила так, что оба мы с ней одновременно оказались в их южных краях, да еще соединенные железной дорогой, по которой поезд готовился утром пойти прямо к ней. Правда, он готовился увезти меня еще дальше от моей родной Суоми и от Юсси Мурто, но до меня ли ему было! Вместо заботы обо мне он опять, как видно, обдумывал что-то совсем другое, никак не идущее к месту. И подпирая там своей тяжелой спиной угрюмые скалы севера, он говорил Ивану: «Почти сорок лет. Для середины двадцатого века это немалый срок. Сто прежних лет могли бы уложиться в эти сорок лет, – так уплотнилось теперь время и ускорился бег событий. И только вы остановились на уровне былых веков».
В ответ на это из глубины горячих степей с ветром и пылью вынесло веселый смех Ивана и его слова: «Ништо! Это кому как покажется. Если смотреть затылком вперед, то и двадцать первый век можно за пятнадцатый принять». И опять заговорил Юсси Мурто: «Почти сорок лет владели вы этой землей, называя себя ее истинным хозяином. В цветущий райский сад можно было превратить ее за это время. А у вас она осталась такой же, как во времена татар и скифов. Чем же был занят ее истинный хозяин все эти годы?». И снова в шуме и свисте ветра выделился голос Ивана: «Ништо! Хватало дел!.. Себя спросите, по чьей вине… Одной рукой в работе, а другая, как говорится, на рукояти меча… Зато теперь занялись вплотную… и покрепче вашего…» – «Нет, не занялись. Это у вас временно… чужие люди из далекого города… не спросив хозяина…» – «Да нет же!.. Не чужие люди… Тот же хозяин… Понимать надо…» – «Понимаю. Но ведь они уйдут?» – «Уйдут». – «Куда?» – «Орошать другие степи». – «Чьи?» – «Свои». – «А эти?» – «А этим – цвести». – «Нет, не цвести им без хозяина»… – «Ништо! Хозяин всегда при них». «Где? Его не видно». – «Уметь надо видеть! Уме-е-еть!»
И долго еще в шуме и завывании ветра всплывали их голоса. Но я так и не дождался конца их спора. Сон подкрался ко мне незаметно и увлек в свое тихое царство.
45
Проснулся я утром довольно рано, и все-таки они уже были на ногах. Людмила успела сварить кофе. А Петр успел еще раз покопаться в своих чертежах. За завтраком Людмила опять без конца расспрашивала меня о Ленинграде, не давая Петру вставить вопроса о своих родителях. Все же я догадался сказать, что те живы-здоровы и шлют им обоим привет.
Людмила и Петр предполагали, что я приехал к ним на несколько дней, чтобы успеть как можно больше увидеть. Я не пытался их в этом разубеждать. Петр собирался в первый же день показать мне нутро своего шагающего механизма. С этим намерением он повел меня опять навстречу ветру, несущему пыль, пояснив по дороге, что пыль эта летит из калмыцких степей. Но когда мы с ним проходили мимо большого склада, обитого фанерой, нам дорогу преградил пятитонный грузовик. Он стоял поперек нашего пути, не приглушая мотора, видимо готовый тронуться. Я спросил Петра:
– Куда он пойдет?
Петр ответил:
– К себе обратно, на тракторный. Запчасти сгрузил – что ему тут делать?
– А где это – тракторный?
– Тракторный завод? В городе.
– Это там, где станция?
– Да, только в другом конце.
– Я тоже поеду на тракторный.
– А зачем, Алексей Матвеич?
– А за этим… как его… выводить всю их подноготную на чистую воду.
Он засмеялся. Но я тем временем уже подошел к машине и спросил водителя, сидевшего за рулем:
– Подвезете до города?
Тот нехотя ответил:
– Начальника спросите.
Я обернулся, ища глазами начальника. Подоспевший Петр спросил:
– Так вы это всерьез, Алексей Матвеевич? А я думал – шутите. Почему же так внезапно? Или мы вас чем-нибудь обидели с Людой?
Я сказал, пожимая ему руку:
– Нет, Петя! Вы с Людой самые хорошие люди на свете, и дай вам бог счастья. Будь у меня такие дети, я бы гордился ими. Большое вам спасибо за добрый прием. И если вы когда-нибудь приедете в Финляндию, дайте объявление по финскому радио. Я сразу появлюсь перед вами и буду вам служить, как служил серый волк Ивану-царевичу в вашей русской сказке.
Он ответил:
– Спасибо, Алексей Матвеич. Будем рады побывать когда-нибудь у вас. Но все же досадно, что вы так скоропалительно исчезаете. Ведь вы же ничего не успели здесь увидеть.
– Нет, кое-что я увидел. И еще надеюсь увидеть.
– О, так вы, может быть, вернетесь еще к нам, Алексей Матвеич?
– Может быть.
Я сказал это, чтобы как-то смягчить обиду, если она у него зародилась из-за моего внезапного решения от них уехать. А он принял мои слова за чистую монету и воскликнул:
– Непременно вернитесь, Алексей Матвеич! Ей-богу, не пожалеете! Но смотрите, не слишком там задерживайтесь, а то можете не застать. Мы народ кочевой.
– Застану. Планета теперь стала маленькая, и я вас везде найду, даже в песках Сахары.
Он усмехнулся, но не слишком весело. А я опять посмотрел вокруг, выискивая начальника. Три молодых парня вышли из склада, весело переговариваясь. У одного из них в руках были бумаги. Продолжая разговор, он засунул их в нагрудный карман и направился к машине. Сообразив, что это и есть начальник, я встал на его пути. Однако он еще несколько раз останавливался и оборачивался к тем двум, заканчивая с ними разговор о каком-то веселом происшествии в городе. А когда он наконец поравнялся со мной и услыхал мой вопрос, то ответил тем же веселым тоном:
– Пожалуйста! Забирайтесь в кузов. Сейчас едем.
Я уперся ногой в колесо машины и полез в кузов. Там уже сидел какой-то человек. И с этим человеком Петр даже успел перекинуться несколькими словами, стоя на другом колесе. К сказанному он добавил:
– Так вы уж насчет пропуска посодействуйте ему, пожалуйста, ладно?
И сидевший в кузове человек ответил:
– Ладно, Петенька. Посодействуем… попытаемся… постараемся… сообразим…
Что-то знакомое почудилось мне в тенористом голосе этого человека, да и в облике его тоже, хотя сидел он ко мне спиной, пристроившись у кабины на скомканном брезенте. Где-то я уже видел эту гладко обритую голову, на этот раз коричнево-красную от загара, плотно сидящую на короткой, толстой шее, тоже потемневшей под южным солнцем. И спину эту широкую, с округлыми плечами, тоже видел не раз в этой же самой линялой безрукавке. И руки эти толстые, мускулистые, с короткими подвижными пальцами, тоже были мне хорошо знакомы, ибо предо мной сидел Ермил Афанасьевич Антропов.
Он сидел на скомканном брезенте, неловко привалясь левым плечом к стене кабины, и торопливо зарисовывал карандашом в большой альбом молодого парня, приводившего в порядок сваленные у склада тяжелые ящики с грузом. Парень был рослый, красивый, черноволосый и голый до пояса. Мускулы так и перекатывались под его бронзовой кожей, блестевшей от пота. Летевшая с юга пыль оседала на его влажном теле, размазываясь по нему неровными полосами и пятнами.
Поймав его на свой карандаш в одном определенном повороте, Ермил пытался снова и снова уловить его в том же повороте, уделяя главное внимание лицу. Но парень двигался туда-сюда, занятый своим делом, и карандаш Ермила поневоле скользил по разным другим уголкам листа бумаги, отмечая и закрепляя на ней движения его рук, ног и туловища. Он торопился, зная, что машина готова в любую минуту тронуться. А тут еще Петр сунулся к нему с вопросом, продолжая цепляться за борт кузова:
– Вчера вам как работалось, Ермил Афанасьевич? Урожайный ли был день?
И тот ответил, не отрываясь от рисунка:
– Да как сказать… Весьма относительно, Петруня. Весьма относительно. Но набросков сделал немало. Хочу вот на тракторном поживиться. Там есть два интереснейших типа. А завтра к вечеру опять сюда. И потом к палаточникам.
– Правильно, Ермил Афанасьевич! И его заодно сюда прихватите.
Это Петр сказал про меня. Ермил меня еще не видел, но пообещал, не оглядываясь:
– Да, да… Всенепременно… обязательно… безусловно… несомненно… неуклонно… неукоснительно… положительно…
Твердя без надобности схожие по смыслу слова и быстро действуя карандашом, он как бы пресекал этим попытки Петра продолжать разговор. Он твердил их как заклинания, которые надо было понимать так: «Погодите, не мешайте, не трогайте, дайте закончить». Ветер бил ему в лицо пылью. Он щурился, морщился, отдувался, но не переставал вглядываться в парня, действуя карандашом с прежней быстротой.
Вот, значит, из каких мест он вылавливал все те лица, которые я видел в его комнате. Это из них он составлял своего человека будущего. Выходит, что не так уж легко они ему давались. Но он был, кажется, не из тех, кто гнался за легким, и без раздумья проникал всюду, где, по его мнению, делалось что-то новое. И доведись ему попасть в Антарктику, он и там тоже, наверно, не терял бы времени даром. Прислонясь где-нибудь среди льдов к холодной боковине айсберга, он заносил бы в свой альбом смелые черты проникшего туда человека и только отдувался бы от лютой метели, норовящей залепить снегом его мясистое лицо.
Закончить рисунок ему так и не удалось. Начальник взялся за дверцу кабины, окинул взглядом кузов, кивнул приветливо Петру и скрылся внутри, сказав: «Поехали». Машина взревела мотором и тронулась. Я помахал рукой Петру и крикнул изо всей силы:
– Привет и спасибо Людмиле!
Он понял, кивнул и тоже помахал мне вслед рукой, ободряюще улыбаясь при этом. Хороший он был парень, этот Петя, сын Ивана. Только на жизнь он смотрел со своей Людмилой как-то странно. Но пусть не слишком поздно придет к ним сомнение относительно выбранного ими пути, где собственное счастье отбрасывалось ради устроения какого-то будущего счастья, неведомо для кого и неведомо когда прибывающего в этот невеселый, трудный мир.
Держась рукой за борт кузова, чтобы не упасть, я обернулся к Ермилу. Он уже укладывал свой альбом в большую толстую папку, где виднелись другие такие же альбомы и отдельные листы с рисунками и без рисунков. Делал он это спокойно, без всякой видимой досады. Как видно, ему не впервые было прерывать работу таким образом. Стянув шнуры папки в узлы, он поднял голову, увидел меня и вскричал:
– А-а, вот он кто! А я – то думаю, о каком это Алексее Матвеевиче мне Петя толкует. Оказывается, это наш гость из страны тысячи озер. Изгнанник родины, так сказать. Изгой. Гражданин мира! Новоиспеченный космополит. Вы здесь какими же судьбами, если это не секрет?
Он привстал с брезента, протягивая мне руку для приветствия и приглашая кивком сесть рядом. Я сел рядом с, ним на брезент и ответил:
– Просто так… Захотелось проехаться немного по России и посмотреть кое-что.
Он сказал:
– Похвально, похвально. Значит, ассимилируетесь помаленьку?
– Как?
– Ассимилируетесь, говорю. То есть превращаетесь постепенно в русского. Растворяетесь в русской нации, иначе говоря.
Что он там такое говорил? С чего это он взял, что я растворяюсь в русской нации? Я даже не сразу понял, что он имел в виду, и сидел молча, обдумывая его слова, но потом все же ответил:
– Нет, я не собираюсь растворяться.
Он сказал успокоительно:
– Ничего не поделаешь, Алексей Матвеич. Это судьба всякого покинувшего родину. Никто с вас не взыщет. Обстоятельства сильнее вас. Вы тут один, а русских больше сотни миллионов, да говорящих на русском, наверно, столько же. Где уж вам устоять.
– И все-таки я не собираюсь растворяться в русской нации.
– Как вам угодно, Алексей Матвеич! Не я же этому буду способствовать. Тут действуют свои законы.
– Если эти законы придумали вы, то это еще не законы.
Ермил рассмеялся. Но я не поддержал его смеха. Слишком много он брал на себя. Конечно, он не знал, что я через два месяца готовился вернуться в Суоми, но это ничего не меняло. Следовало как-то поубавить в нем прыти, с какой он рвался в пророки.
Пока я обдумывал подходящие к случаю доводы, машина выбралась из ухабистой части степи на наезженную пыльную полосу, ведущую на север, и прибавила скорости. Ветер дул теперь вслед машине, и скорости их почти уравнялись. Зелено-желтая пыль не била нам в лицо и не обгоняла нас. Она казалась неподвижно висящей над кузовом машины, хотя на самом деле ее несло на север вместе с нами.
Вслед за нами несло также и ту пыль, которую поднимали с земли колеса нашей машины, но и от нее мы успевали уйти. Поднимаясь вверх густыми бурыми клубами, она заслоняла собой и без того мутную степную даль. Ветер гнал эти клубы вслед машине, а она уходила от них, добавляя им в то же время снизу новые и новые клубы. Они тяжело ворочались в воздухе позади кузова, толкаемые ветром вслед за нами, и не торопились оседать обратно на землю.
И тут мне вспомнился почему-то Юсси Мурто с его медлительными раздумьями по поводу тех же вещей, которых коснулся Ермил. Вот у кого я мог набраться доводов. Когда-то в далеком Туммалахти я вдоволь наслушался их при его спорах с отцом. И пусть они не очень совпадали с моими собственными, но для такого случая, когда требовалось осадить этого насмешника, годилось все. И, отвечая на его смех, я сказал:
– Не вам загадывать далеко вперед. Вы сами со своими законами пришли в историю на очень короткое время.
Он опять рассмеялся, разглядывая меня своими блестящими коричневыми глазами с таким вниманием, словно вдруг подметил во мне что-то новое, чего раньше не замечал. И, не скрывая улыбки, в которой таилась насмешка, он спросил:
– Кто это вам сказал, Алексей Матвеич?
Я ответил ему тоже с улыбкой:
– Никто. Это я сам говорю, Аксель Матти Турханен.
– А на каком основании вы это утверждаете?
– На том основании, что я сам увидел у вас. Вы пришли в жизнь со своими порядками, а у жизни свои порядки. И вам их не изменить.
Так я сказал, выгребая из богатого арсенала Юсси Мурто самые хлесткие доводы. Ермил опять рассмеялся. Но я не дал ему этим отделаться и добавил к сказанному:
– Вы проповедуете слияние наций в будущих веках, а сами тянете их назад. Из одного великого русского народа вы сделали три народа с тремя языками, а Россию разделили на шестнадцать частей. Где же тут слияние?
Он ответил назидательно, как отвечает учитель непонятливому ученику:
– Мы стоим за то, чтобы народы развивались свободно, с их национальными особенностями и национальной культурой.
– А если они после такого развития захотят отделиться?
– Это их дело. Но они понимают, что, отделившись, они рискуют быть поглощенными капиталистической системой. А в единении они сильны и могут противодействовать любому давлению, отстаивая свое право на мирное существование.
Так он мне ответил, забыв, что перед ним не школьник, а вполне взрослый человек, да еще к тому же солидно оснащенный кое-чем из богатого арсенала Юсси Мурто. И после такого ответа уже не имело смысла продолжать с ним спор. Толку от него не предвиделось. Оставалось опять свести все в шутку. Я сказал:
– Ну да, вы все время твердите про мирное существование, а сами втихомолку готовите легион двухметровых, чтобы захватить Финляндию.
И опять он рассмеялся во все горло. Смеялся, конечно, и я. Но это не помешало мне пригрозить ему:
– Мы в ответ вырастим свой легион, и еще побыстрее вашего.
Он сказал, округлив глаза:
– А что, если мы возьмем и объединим наши легионы, чтобы избежать столкновения?
Я ответил:
– Э-э, нет. С вами нельзя объединяться.
– Почему же?
– Потому что вы тогда и нас потянете назад, к коммунизму.
И опять был смех. В это время машина выехала к центру города. Я узнал место и заколотил кулаком по кабине. Машина замедлила ход, приблизилась к панели и остановилась. Ермил спросил удивленно:
– Вы куда, Алексей Матвеич?
Я сказал, перелезая через борт машины:
– Вот там, кажется, вокзал?
– Да. Ну и что же?
– Мне туда надо.
– А тракторный?
– В другой раз.
– Но как же так?..
– До свиданья, Ермил Афанасьевич. Спасибо за компанию. Передайте привет вашей супруге и красавице Светлане.
Сказав это, я спрыгнул на землю и помахал рукой водителю. Ермил крикнул сверху:
– Когда завершите путешествие, Алексей Матвеич, к нам наведывайтесь, в Ленинград! Хорошо?
Я кивнул и помахал ему рукой. Он помахал в ответ. Машина взревела и умчалась дальше вдоль улицы Мира. А я заторопился к вокзалу.
46
Мне повезло. Поезд на Сочи еще не успел уйти и стоял напротив того места, где предполагалось быть вокзалу. Ветер прорывался к нему между небольшими временными строениями, поставленными на месте развалин, и хлестал по вагонам желто-зеленой пылью. В одном из этих строений я купил билет до Сочи и поднялся в свой вагон по ступенькам прямо с земли, так как платформы у временной станции тоже не было.
Вагон еще не успел наполниться людьми, и я свободно прошел в свое купе, где тоже никого не застал, хотя на левой верхней полке уже лежал поверх постели чей-то маленький чемодан. Мое место оказалось на правой верхней полке. Она тоже была застелена. Я взобрался наверх, снял туфли, поставил их в ногах на полку и вытянулся поверх одеяла, закрыв глаза.
Поезд постоял еще с полчаса, вбирая в себя пассажиров, а потом тронулся. Я поехал к Черному морю.
Вот как я действовал на этот раз. По своей воле съездил я к Петру. И по своей воле ехал теперь в Сочи. Довольно с меня было всяких там случайностей, уводящих меня неизвестно куда без моего ведома. По своему усмотрению намерен был я впредь поступать. А ехал я в Сочи за русской женщиной, чтобы увезти ее к себе в Суоми. Но я не собирался растворять ее в финской нации. Зачем? Она была хороша в своем русском облике. И такой хотел я видеть ее постоянно.
И лежа на верхней полке вагона, пересекавшего их южные степи, я представил себе ее удивление при виде меня. Вот она идет по гористому берегу их знаменитого Черного моря под голубым небом и ярким солнцем, и теплый ветер играет ее тонким платьем, заставляя его так и этак обхватывать ее сильное тело, чтобы яснее обозначались его стройность и красота. И вот она видит меня, идущего ей навстречу. Ее крупные темно-карие глаза делаются еще крупнее, и густые черные брови изгибаются вверх от удивления.
Но пусть они изогнутся вверх двумя мохнатыми черными дугами, только бы не сходились опять вместе, превращаясь в одну большую, изломанную посредине бровь, похожую на грозную черную птицу, летящую прямо на меня, раскинув крылья. Не хотел я этого сердитого полета.
И вот она смотрит на меня из-под этих раздельно изогнутых черных бровей своими красивыми удивленными глазами и говорит: «О-о, Алексей Матвеич! А вас-то каким ветром сюда занесло?». И я говорю ей в ответ: «А тем самым ветром, который всегда дует в вашу сторону из моего сердца, потому что вы для меня такая-то и такая-то». Что-нибудь вроде этого я ей отвечу. И заодно спрошу, что должен я сделать для завоевания ее приветливости. Может быть, отправиться в их туркменские пустыни копать оросительные каналы? Может быть, какой-нибудь новый рубанок придумать, умеющий говорить и кланяться, или танцующую стамеску? А может быть, она меня и так полюбит, не ожидая от меня подвига? Ведь полюбила же Людмила своего Петю только за то, что он иногда, крепко задумываясь о чем-нибудь, смешно моргал глазами и выпячивал нижнюю губу. Я тоже мог бы выпячивать губу и моргать.
Так я раздумывал, вытянувшись наверху на своей постели. А тем временем внизу остальные три моих соседа по купе уже перезнакомились. Из их разговора я понял, что двое из них были мужем и женой и направлялись в санаторий горной промышленности, а третий – в санаторий «Волна». Этот третий сидел у столика и глядел в окно. А за окном он видел, наверно, все ту же сухую, пыльную равнину, потому что приговаривал время от времени озабоченно низким, скрипучим голосом:
– Н-да, плохо дело. Плохо. Водичку бы сюда. Водичку. С водичкой здесь такое сотворить можно! А без водички не-ет! Без водички тут беда-а!
Другой мужчина сказал ему:
– Вы, очевидно, местный житель, судя по тому, как болеете за здешние места.
Но тот ответил:
– Не-ет. Мы малость севернее живем. Река Керженец по средней Волге. Кержаки-раскольники мы. Слыхали о таких?
– Слыхали, как же! Не искоренили, значит, вас еще? Не пережгли, не перетопили?
– Не-е! Нас не искоренишь. Мы и в огне не горим и в воде не тонем.
Женщина спросила:
– А я вот не слыхала. Что это за кержаки?
Муж разъяснил ей:
– Ну как не слыхала? Слыхала. Из литературы знаешь. Ну, хотя бы у Алексея Толстого: помнишь, в его «Петре Первом» о раскольниках говорится? Конечно, теперь их не преследуют, не жгут. Но жгли в стародавние промена, когда они отказывались креститься по новому способу – троеперстием.
– Как это?
– А вот так: сложить вместе три пальца, а два нагнуть. Три пальца означали: бог-отец, бог-сын и бог-дух святой. А они духа святого не признавали и крестились только двумя пальцами, то есть двумя богами – отцом и сыном.
– Вот чудаки-то! Было о чем спорить. Не все ли равно, чем креститься? Да хоть всей пятерней.
– Да, это нам так кажется. А для них это было вопросом первостепенной важности. Несмотря на преследования, они твердо стояли на своем. Их за это хватали, сажали в тюрьмы, жгли на кострах, но, даже сгорая на костре, они высовывали из огня и дыма вверх два пальца, выражая таким оригинальным способом свою непоколебимую преданность старине.
– Поразительная стойкость! И ради чего, спрашивается?
– Вот именно. Сейчас к ним никто не придирается за двуперстие. И если они решат, что богу будет угоднее, чтобы они крестились левой ногой, то и за это никто не будет им пенять. Правильно я говорю?
Этот вопрос второй мужчина задал кержаку-раскольнику. И тот прохрипел в ответ:
– Все правильно. Только мало таких у нас теперь осталось. К образованию люди тянутся. А там смотришь – и вон из родных мест.
Я повернул слегка голову, чтобы разглядеть сверху кержака. Он уже успел снять пиджак и сидел за столиком в бледно-розовой рубахе с закатанными рукавами. Был он коренастый, худой и загорелый почти до черноты. И руки у него тоже были темные, худые, жилистые. Как видно, поработал он ими в своих кержацких краях немало, хотя вряд ли был старше сорока.
Уловив движение моей головы, он поднял вверх лицо, быстро пройдясь по мне взглядом. А взгляд у него был какой-то колючий, царапающий. Он царапнул меня этим взглядом и тут же опять надежно упрятал его под густые серые брови. В это время проводница возвестила в дверях:
– Есть горячий чай – кто желает?
И они все трое пожелали горячего чая. А я не пожелал чаю и остался лежать наверху, отвернувшись к стене, чтобы их не стеснять.
Напившись чаю и закусив чем-то, припасенным в чемодане, кержак тоже взобрался на свою полку. Но лежать спокойно было, кажется, не в его правилах. Едва взобравшись, он повернулся на живот и, подпираясь локтями, снова принялся смотреть в окно. И снова послышались его замечания по поводу того, что пробегало мимо окна вагона:
– Н-да. Суховато тут, прямо скажем, суховато. И трава никудышная, и проплешины в ней ветром выдуло. Вот и лесные полосы заморенные какие-то. Того и гляди зачахнут совсем. А водичка, она тут все перевернула бы. Чудеса сотворила бы тут водичка.
В таком роде твердил он время от времени своим низким, скрипучим голосом, глядя в окно. Но, глядя в окно, он и меня тоже не упускал из виду, кося в мою сторону колючий, царапающий взгляд каждый раз, как только я поворачивал голову, намереваясь посмотреть в то же окно. В конце концов я отвернулся от него и закрыл глаза, стараясь думать о предстоящей встрече со своей женщиной. Однако его скрипучий, ворчливый голос мешал мне думать, а колючий взгляд, казалось, втыкался мне в затылок. И стоило мне двинуть рукой или ногой, как его глаза, отрываясь от глядения в окно, обращались в мою сторону и быстро процарапывали меня с головы до ног. Да, такие они были, оказывается, эти кержаки-староверы. И, пожалуй, не без причины их топили и жгли в стародавние времена. Какой-то резон в этом все же был.
На остановках, даже самых коротких, кержак непременно спускался вниз и выходил из вагона, а возвратясь, рассказывал супругам внизу о том, что видел на этих остановках. И если он видел плохое, то ворчал, забираясь на свое место:
– Руки бы у них поотсыхали, у стервецов. Этакое бескультурье развели. На полу грязь, наплевано, натоптано. В буфете хоть шаром покати. Кругом ни деревца, ни кустика. Одна ваза с цветком – и та расколота, Чем живут люди – ума не приложу.
Если же он видел хорошее, то возвращался довольный и тут же хвалил увиденное:
– А что, неплохое здание вокзала здесь поставили. Красивое, удобное. И киоск есть газетный, и почта, и бюро справочное, и пассажирам для отдыха место подходящее отведено. Почему бы и другим не брать пример с этой конструкции? И поселок рядом приличный из новых стандартных домиков. Воды только не хватает. Зелень плохо идет. Но, похоже, не сдаются люди – артезианку роют.
Он с такой обстоятельностью вникал во все, что видел, и с такой заботой об этом говорил, как будто оно имело какое-то касательство к нему. Но оно не имело к нему касательства. И заботу о воде для этих мест он тоже проявлял напрасно. Далеко находились эти места от его дома, и не он был здесь хозяином. С чего бы ему так болеть за чужие сухие земли, когда в его кержацких лесах и болотах, надо думать, хватало воды с избытком?
Я отвернулся от него, чтобы без помехи поговорить с моей женщиной. Прижав одно ухо к подушке и прикрыв другое рукавом пиджака, я отправился к ней на горячий берег южного моря, стараясь не слышать, как спускался кержак со своей полки, как он снова на нее взбирался и что он говорил по поводу увиденного за пределами вагона.
Но, должно быть, я слишком хорошо закрылся от посторонних звуков, пытаясь уйти своими помыслами к берегам их южного моря, потому что ушел незаметно совсем в другое царство. А когда вернулся из этого царства, день успел перевалить за половину. Вернул меня на место голос проводницы, проходившей мимо двери купе. Она провозгласила:
– Граждане пассажиры! В шестом вагоне есть ресторан. Для желающих имеются свежие обеды, горячие закуски и напитки.
Я был желающим. Для меня она сделала это сообщение. Не раздумывая долго, я сунул ноги в туфли, спрыгнул с полки и направился в шестой вагон.
Идти к нему пришлось через три других вагона. С их площадок я оглядывал безлесные, холмистые равнины, мимо которых мы проносились. Пыль над ними как будто поредела. Среди нетронутых земель виднелись кое-где распаханные поля, засеянные хлебами. Они прилегали к селениям. Зелень деревьев тоже большей частью скопилась в селениях. Между селениями простиралась на многие километры нетронутая травянистая земля, поросшая местами редким кустарником. На этой земле паслись овцы.
Я не сразу их разглядел. Сперва мне показалось, что один из холмов покрыт снегом. Потом я заметил, что снег этот сползает с холма, растекаясь у его основания. Ничего удивительного в этом, конечно, не было. При такой жаре снег не мог уцелеть. Он обязательно должен был сползти с холма и раствориться в зелени травы. Но, сползая с холма в низину, снег не таял и не убавлялся в количестве, заполняя собой внизу пространство тех же размеров, какое перед этим заполнял на холме. А когда он с низины опять пополз вверх на соседний холм, я догадался, что вижу не снег, а стадо белых овец.
Потом, когда поезд миновал первый холм, я увидел позади него человека с большой сумкой через плечо. В одной руке он держал длинную палку с крюком на конце, а в другой – раскрытую книгу. Не отрывая от книги глаз, он медленно брел вслед за стадом.
Проходя площадку соседнего вагона, я увидел вдали ползущую по равнине длинную черную тень и невольно глянул вверх, разыскивая на голубом небе тучу, бросающую эту тень. Однако небо было чистое, без единого облака. И только разглядев неподалеку от этой тени человека с длинной палкой в руке, я понял, что вижу второе стадо овец, на этот раз черных.
В это время через ту же площадку вагона прошел кержак в своей бледно-розовой, застиранной рубахе. Он тоже, как видно, направлялся в ресторан. И, конечно, он опять не упустил случая царапнуть меня тем глазом, который оказался обращенным ко мне. Я не сразу последовал за ним. Наоборот, я даже готов был двинуться в обратную сторону. И только вспомнив, что там нет еды, отказался от этого намерения.
Но разглядывать их просторы у меня уже почему-то не стало охоты. Чего я не видел в их просторах? Нечего было видеть на их просторах. Два стада овец? Маловато было для меня двух стад. Побольше хотелось бы мне видеть их на таких расстояниях. Мало они мне их представили. По всей России пришлось им собирать овец, чтобы составить эти два стада. Неудивительно, что получились они такими огромными, заняв на этой холмистой равнине столько места. Но больше у них, видимо, не нашлось.
Так, наверно, обстояли здесь эти дела, верно, Юсси? Уж мы-то с тобой давно проникли во все их немудрые уловки. Два стада овец насобирали они к моему появлению здесь. До этого пусто было вокруг. Пока я лежал на своей полке, закрыв глаза, поезд шел по равнине, где не было ничего живого. И напрасно пытался бы кто-нибудь внушить нам с тобой, что за это время очень много овечьих стад, черных и белых, мелькало справа и слева от поезда, заполняя собой холмы и впадины. Мы-то с тобой знаем, что не было тут никаких стад, кроме этих двух, собранных наспех со всех уголков их огромной страны на удивление заезжему финну.
Так вздумалось мне поразмыслить в те минуты, пока я пробирался из вагона в вагон, чтобы пообедать в их походном ресторане, куда уже успел пройти со своими царапающими глазами беспокойный кержак. Почему было мне не поразмыслить именно так? Дела мои складывались хорошо, несмотря на соседство кержака. Русский поезд вез меня к их южному морю, где с великим нетерпением ждала меня моя женщина. Я ехал к ней, чтобы забрать ее оттуда в свою далекую родную Суоми и уже больше никогда с ней не расставаться. Зачем было мне отягощать свою голову какими-то иными раздумьями?
