Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 48 страниц)
4
Утром я встал довольно поздно. Несмотря на это, ноги у меня побаливали. Пройденные накануне километры давали себя знать с непривычки. Никитична поджарила мне на сковородке три яйца, добавив к этому свежий хлеб, масло и чай с конфетами. Когда я поел и вышел на крыльцо, она сказала:
– К вам парторг вчера вечером приходил, интересовался, что за человек. Поговорить хотел, да пожалел будить. Уж так-то вы сладко спали. Он сейчас у бригадира в конторе. Просил зайти.
Я ничего на это не ответил, и она спросила:
– А от нас вы куда?
– В Заозерье.
– Большаком поедете или здесь?
И она указала на боковой проулок, откуда в поле уходила едва заметная травянистая дорога. Я спросил:
– А куда эта дорога идет?
Она ответила:
– Да в Заозерье же. Неказистая дорожка, малоезженая. Перемычка вроде между настоящими-то дорогами. Эдакое полупутье, ни то ни се. Но зато по ней восемь километров, а большаком все двенадцать наберутся.
– Восемь? До Заозерья?
– До Заозерья. А дале она и не идет. Я же говорю – недопуток…
– До свидания. Спасибо вам, пожалуйста.
И я зашагал по этой дороге в Заозерье, оставив ее на крыльце в полном удивлении. Выйдя в поле, я оглянулся. Она все еще стояла на том же месте, глядя мне вслед. Так сильно ее что-то удивило. Но потом она ушла в дом. А я продолжал шагать к своей женщине, уже не оглядываясь, довольный тем, что на этот раз меня отделяли от нее всего полтора часа. День опять предвиделся ясный, и это прибавляло мне бодрости, хотя боль в ногах не утихала.
Нагретые утренним солнцем поля уже отдавали теплому воздуху ночную росу, а заодно и все ароматы, выделяемые молодыми хлебами, травами и лепестками цветов. Я шел сквозь эти ароматы и думал о своей женщине. Так уж издавна повелось на свете, что всякое приятное благоухание обязательно сопровождается мыслями о женщине. Вот и я тоже шел и думал о ней, которую мне очень скоро предстояло увидеть. А по обе стороны от меня тянулись возделанные поля, полные хлеба, картофеля и льна.
Но скоро возделанные поля сменились невозделанными. То есть видно было, что они тоже тронуты рукой человека, но растения на них преобладали те, что обыкновенно прорастают на людских полях сами, если им дать волю. Это были сорняки, забившие наглухо ростки картофеля и кормовой свеклы, по рядам которых еще не проходил пропашной плуг. Они же засорили посевы ячменя, овса, и ржи, которые по этой причине еще не успели подняться и выпустить колос. Они опередили в росте хлебные стебли, подавляя их размерами и сочностью своих листьев. Задавив хлеба, они выползали из них высокими, жирными зарослями на межи, откуда далее вливались в пахучую компанию луговых трав, тоже густых и сочных, уже созревших для косы.
Только никто не косил эти травы. Я смотрел направо и налево, выискивая взглядом людей, которым непременно следовало тут быть, чтобы спасти, пока не поздно, эти хлеба и овощи от гибели. Но ни одной души не было видно на всем том пространстве полей, что охватывал мой глаз. Местами пахотные поля имели такой вид, как будто их не трогали плугом уже много лет. Они не только плотно заросли травами, но и кустарники успели поселиться на них вполне основательно, наступая дружной зеленой толпой со стороны ближайшего леса.
Я подумал было, что это совсем заброшенная земля, не имеющая хозяина, но скоро заметил одного человека среди кустарников. Озираясь по сторонам, он выкашивал там ручной косой траву и тут же запихивал ее в сыром виде в мешок. Завидев меня, он пригнулся и юркнул в кустарник. Нет, это не был, пожалуй, хозяин здешней земли. Хозяин едва ли станет воровать сам у себя траву. И осанка у этого человека была совсем не та, какая бывает у хозяина, имеющего под ногами собственную землю. Но мало ли какой вид мог у них принять хозяин. Судя по тем рассказам, что я слыхал в Ленинграде от своих товарищей по работе, хозяин у них порой даже не понимал, что он хозяин.
Раздумывая так насчет хозяина, я продолжал идти все дальше по этой дороге, едва намеченной тележными колесами через травянистые поля, и скоро увидел деревню. Она открылась мне за поворотом этого подобия дороги, позади мелколесья и кустарников. И там же я увидел наконец людей, занятых работой. Но работали они только на своих огородах, прилегавших вплотную к их домикам, довольно стареньким и ветхим с виду.
Огороды были крохотные, но возделаны хорошо. Здесь не давали воли сорнякам. Все они были выполоты, и земля чернела от обилия перегноя. Я шел мимо и видел, с какой любовью перебирали люди руками и окучивали проросшую на огородах овощную зелень. Да, вот это была, конечно, их собственная земля. Тут сомневаться не приходилось. Но чья же тогда земля была вокруг них, простираясь далеко на все стороны от их огородов?
Выискивая глазами, кого бы спросить об этом, я продолжал идти вдоль деревенской улицы. В окнах домов виднелись люди – мужчины и женщины, но больше мужчины. Они просто так сидели внутри своих домов, поглядывая на улицу. Нет, эти люди тоже, конечно, не были хозяевами той земли, по которой я шел. Хозяева не стали бы сидеть по домам в такое время, когда их овощи на полях стонали от засилья сорняков, а созревшие на лугах травы тосковали по сенокосилке. Встретив на улице человека с двумя бутылками водки в руках, я спросил его:
– Скажите, пожалуйста, будьте в задолженности, это не Заозерье?
По его лицу было видно, что из моего вопроса он понял только последнее слово. Выражения вежливости, как видно, не входили в круг вещей, доступных его пониманию. На это последнее слово он и ответил, указав бутылкой вдоль улицы:
– Заозерье там. Четыре километра отсюдова.
Я и сам об этом догадывался, но заодно задал ему еще один вопрос:
– А земля эта чья, простите в снисхождении?
И я показал рукой на поля позади огородов. На этот раз он понял только первые слова из моего вопроса и удивился им:
– Как чья? Наша.
– Чья ваша?
– Наша. Колхозная.
– Я понимаю. Но хозяин кто?
– Да мы же – колхозники. За нами она закреплена навечно.
– И эти люди тоже ее хозяева? – Я указал на тех, кто выглядывал в окна, ничего не делая, и на тех, кто работал на своих огородах.
Он ответил:
– А как же! И эти и еще две деревни, входящие в наш колхоз.
Тут я заметил человека, который незадолго перед тем так несмело косил среди кустарников траву. Он шел задворками, держа косу в опущенной вниз руке и волоча мешок с травой по земле, чтобы его не было видно из-за забора. Я спросил:
– И он тоже хозяин?
– И он.
Тогда я понял, что он шутил, конечно. Почему бы и не пошутить человеку, который уже выпил немного? Но я сделал вид, что не понял его шутки, и спросил:
– Почему же они не работают на своей земле?
Он ответил:
– А просто день такой выдался сегодня: именины у председателя.
Из этих слов я уяснил себе наконец то, что касалось хозяина этой земли, и понял, почему она так запущена. Действительно, где же было одному человеку с ней управиться? Недаром он запил в такое неподходящее время. Но ведь кто-то, наверно, помогал ему в этом безнадежном деле. И, думая об этом, я спросил:
– А почему же он позволяет своим работникам тоже дома сидеть в такой хороший день?
Человек стал вдруг почему-то суровым и тоже задал мне вопрос:
– Вы что, к нам приехали или в Заозерье?
– В Заозерье.
– Уполномоченный какой-нибудь или кто?
– Нет, я просто так, сам по себе.
– Так и идите сами по себе. Вот она, дорога.
И, указав мне еще раз бутылкой направление, он заторопился от меня туда, откуда ему уже кричали в открытое окно: «Ну, что же ты там застрял? Закуска стынет!».
Я прошел всю эту деревню, удивляясь богатому виду ее крохотных огородов и запустению остальной земли. Делать мне в этой деревне было нечего. Но у последнего домика я все-таки остановился – так удивительно выглядело то, что его окружало. А окружала его возделанная под огород земля. Но как возделанная! Здесь даже дворик был превращен в огород, и даже та полоска земли, что отделяла домик от придорожной канавы, и даже склон канавы.
Никаких иных строений, кроме домика, не было на этом дворе, что дало его хозяину несколько лишних грядок. И самый домик имел странный вид. Он был приподнят кверху на четырех кирпичных столбах, а под ним устроен скотный двор, наполовину утопленный в землю. Лестница, заменявшая крыльцо, не опиралась о землю, экономя хозяину место для лишней грядки. Она лепилась боком к стене, вися над землей. Одна ее площадка приходилась напротив двери, ведущей в дом, другая – перед входом на чердак.
Да, это был хозяин! Ни одной пяди земли не пропадало у него без пользы. Только узкая тропинка, ведущая от калитки к дому, оставалась неразрыхленной и незасеянной. На всем остальном тесном пространстве его владений буйно зеленели все виды овощей. Вперемежку с ними высовывались из земли стебли кукурузы и подсолнечника. Горох и бобы, подпертые лучинками, росли в провалах между грядками.
Позади дома виднелся сад. Но и там под яблонями вся земля была занята овощами. Стволы яблонь обвивал хмель. Он же тянулся вверх по стенам дома. На южной стене дома висели на гвоздях продолговатые ящики, в которых росли помидоры. Такие же ящики, полные зелени, тянулись в два этажа по дощатому забору. Забор был плотный, остроконечный, с колючей проволокой наверху и охватывал крохотные владения этого хозяина со всех четырех сторон. Пока я стоял и удивлялся всему этому, из дома вышел сам хозяин и спросил:
– Вы не ко мне, товарищ уполномоченный?
Я покачал головой, но в то же время указал на поля, которые простирались до самого леса за пределами его забора, и спросил в свою очередь:
– Почему вы ту землю так же вот не обработали, извините в сожалении, пожалуйста? Или она не ваша?
Он чего-то не понял в моих словах и подошел ко мне поближе. На вид это был крепкий старик с широким, румяным лицом, на котором седая щетина была так же коротко подстрижена ножницами, как и на голове вокруг загорелой лысины. Когда он вышел из калитки и подошел ко мне поближе с вопросительным видом, я спросил:
– А та чья земля?
Он засмеялся хитрым смешком и ничего не ответил. Его глаза бегали по сторонам, как у того спятившего охотника, что жил в лесах Туммалахти недалеко от русской границы. Посмеявшись немного, он поинтересовался:
– А вы откуда будете, позвольте вас спросить? Судя по выговору, приезжий?
– Да.
– С делегацией или как?
Я помедлил немного. А вдруг этот человек побывал в наших лагерях? Не стоило каждому все объяснять. И я сказал:
– Нет, я сам по себе. Я только хотел узнать, кто это так забросил свою землю?
– А вы бы в конторе спросили.
– Я тут по пути спросил, но понял так, что это председателя земля.
Он опять рассмеялся дробным смехом, закончив его хитрым вопросом:
– А как вы сами расцениваете такое явление?
– Я думаю, это преступление перед землей, на которой живешь.
Он опять хихикнул:
– Перед землей? Только-то? А перед человеком? – Он покосился вправо и влево и продолжал, понизив голос: – Ладно. Не будем о человеке там, где он не в почете. Посмотрим с точки зрения хотя бы государственной. Возьмем такой пример. Была деревня. В ней кроме всякого прочего народа было три крепких мужика. У них общим счетом шестьдесят коров. Да у всех остальных сорок. Всего, стало быть, сто коров на одну деревню. И земля вокруг вся обрабатывалась – не гуляла. Польза от этого государству, а? Как вы думаете?
– Думаю, что польза.
– Правильно. И я так думаю. Ладно. Объединили эту деревню в колхоз, и стало в ней всего двадцать пять коров, да и то ледащеньких. Почему бы это, а?
– Не знаю.
– И я не знаю.
– А где вы были, когда деревня объединялась?
– Хм… Где был? Да в ней же и был.
– Значит, вы должны знать.
– Нет, не знаю. Где уж нам в такие явления проникать.
– Разве вы сами не помогали деревне объединяться?
– Я? Объединяться? Хе-хе! Да вы шутник, я вижу.
– А-а, понимаю! Вы были, наверно, одним из тех крепких мужиков?
– Не будем вспоминать, кем я был. Не в том суть. Я говорю с точки зрения интересов государства. Было в деревне сто коров, а осталось двадцать пять. Убыток это государству или не убыток?
– Убыток, пожалуй…
– То-то и оно.
– Но куда делись остальные коровы? Вот ваши, например?
– Куда делись – это вопрос другой. Мы сейчас о самом факте говорим. Превратили деревню в колхоз – и мигом вчетверо сократилось в ней поголовье. И в двух соседних деревнях такая же ситуация сложилась. Выгодно это государству или нет?
– Как видно, вы очень болеете душой за интересы государства.
– А как же! Интересы государства для нас превыше всего.
– И теперь вы, кажется, нашли самый верный способ быть государству полезным?
Я кивнул на его крохотную усадьбу, обнесенную плотным забором с колючей проволокой наверху. И он ответил сердито:
– Да, нашел. А что еще прикажете делать? Применили тут и другой способ, да что толку-то? Взяли объединили все три деревни в один укрупненный колхоз. И коровушек-буренушек объединили. Три раза по двадцать пять – это сколько? Семьдесят пять? Нет. Это только в арифметике так. А в укрупненном колхозе получается тридцать шесть. Вот оно как! Тридцать шесть коровенок на три деревни вместо трехсот. Да и те выживут ли зимой, потому что травка эвон где – в поле остается. Вот и прикиньте, как оно с точки зрения хотя бы государственной, выгодно ему это, государству то есть? А? То-то и оно. Вот землица гуляет уже который год. Залежные земли создаем государству в центре России. А то ли ему надо, государству-то? Не то, пожалуй, а? Ведь это уметь надо – довести землю до такого состояния. Уметь! Не всякий такое сумеет.
– А почему это у вас так получилось, простите в отклонении?
Он хотел что-то ответить, но в это время вдали на дороге показался молодой рослый парень, идущий к деревне. Увидя его, старик сказал торопливо:
– Вот он идет, один из тех, кто пытался все эти годы плотью обух перешибить… Ну, прощевайте. Идите своей дорогой и помните, что я с вами ни о чем не говорил. Только закурить попросил – и все.
Сказав это, он вернулся на свой двор, утопающий в густой, буйной зелени, а я отправился дальше своей дорогой. Когда парень поравнялся со мной, он спросил сурово, вытирая рукавом рубахи пот с разгоряченного загорелого лица:
– О чем это вы там сейчас так горячо толковали?
Я ответил:
– О разном.
Он сказал:
– Не сомневаюсь, что о разном. На разговоры он у нас мастак на самые разные. На то и злопыхатель.
– Как?
– Злопыхатель. Это который на все злобой пышет. Вы что, иностранец?
– Да…
– А-а! Так вам трудно в этих делах разбираться.
– Нет, я понимаю. И мне показалось, что он иногда правильные вещи говорит.
– Еще бы. Он же не дурак. Но, говоря иногда правильные вещи, он выводы из них делает самые враждебные.
– Может быть. Но когда я спросил его, чья это земля кругом, такая запущенная, он почему-то не объяснил.
Парень сказал угрюмо:
– Земля известно чья. Она принадлежит тем, кто на ней работает.
– Но я таких не видел.
– Пойдете дальше – и увидите.
Я пошел дальше и действительно увидел работающих на этой земле. Их, правда, было немного – около полутора десятка парней и девушек, но трудились они ретиво. Одна их партия пропалывала свекольное поле, а другая – чуть подальше – ворошила и копновала сено, скошенное косилкой.
Я прошел мимо них, стараясь понять все виденное и слышанное на этом коротком переходе, но так и не понял. А когда переход кончился и появились по-настоящему возделанные поля, прилегавшие к большой дороге, вдоль которой расположилась деревня Заозерье, я снова над этим задумался. Почему так по-разному жили у них люди? Я шел из деревни, где получил бесплатный ночлег на чистой постели в отдельной комнате и где меня дважды накормили, не взяв за это ни копейки денег. От своего избытка люди той деревни даже создали какой-то особый фонд, за счет которого принимали случайных прохожих и проезжих гостей. Теперь я приближался к другой деревне, где тоже все радовало глаз: и густые посевы вокруг и добротные дома. Так почему же там, на полпути между этими двумя деревнями, люди нанесли земле такую злую обиду?
Шагая между богатыми, полными земных соков нивами, прилегающими к деревне Заозерье, где меня ждала моя женщина, я все думал и думал о тех странных людях, оставленных мной там, на междупутье. Как могли они быть равнодушными к такому бедствию земли? Как могли не облиться кровью их сердца при виде ее страданий?
И постепенно я понял, что их сделало такими. Они плохо знали, что они хозяева этой земли. Чем еще можно было объяснить их поведение? Они думали, что ее хозяин – председатель. И даже тот, с двумя бутылками водки в руках, повторил, как видно, не свои слова, когда назвал хозяином себя и всех других жителей деревни. Он повторил их, не вникая в их суть и потому не ведая, в какое высокое звание он себя вознес этими словами и какую огромную принял на себя обязанность. Он повторил их, но не заторопился немедленно в поле, которое с тоской дожидалось его хозяйских рук, а понес председателю водку. Значит, на деле и он считал хозяином не себя, а председателя. Значит, и он по-настоящему не знал о своем праве быть хозяином.
Так постепенно уяснил я себе это странное явление. О, я способен был разгадывать и не такие загадки! Они просто не успели еще хорошо узнать. Не успели проникнуться верой в то, что земля – их собственная, как прониклись этой верой все их соседи или те пятнадцать молодых парней и девушек из их же деревни, что работали на общем поле без оглядки на других. И будь у них председателем один из тех пятнадцати, он, может быть, не поленился бы всем остальным это разъяснить.
Но, с другой стороны, как можно было не знать! Жить на земле и не знать, что ты ее хозяин! Боже мой! Сделайте меня хозяином земли там, на полупутье, и я покажу вам, для чего дана человеку богом земля!
5
Заозерье оказалось крупной деревней. В ней были две лавки, столовая и почта. Первым долгом я зашел на почту и послал Ивану Петровичу телеграмму, прося его не беспокоиться по поводу моей задержки. А в пояснение задержки я написал: «Изучаю народ, с которым надо дружить». Вот как я ему написал для успокоения. Пусть засветятся одобрительно его серые глаза под своими мохнатыми прикрытиями, и пусть лишний раз будет где-нибудь сказано обо мне хорошее слово.
Отправив телеграмму, я пошел искать колхозную контору. Она оказалась почти напротив столовой, по другую сторону улицы. Увидя выходившего из конторы человека, я сказал ему коротко, чтобы не затруднить пониманием трудной для него вежливости:
– Тут у вас представитель один есть из области. Депутат. Вы не слыхали?
И простой вопрос оказал свое действие. На него сразу же последовал нужный мне ответ:
– Как не слыхать? Слыхал. И даже видал. Там он сидит, в конторе. Только у них совещание сейчас. Или вы тоже на совещание?
– Нет, я только к ней. Мне только она нужна.
– А-а-а…
Он посмотрел на меня с недоумением. Но я не стал пускаться с ним в подробности о моей женщине и сказал:
– Ничего. Я здесь подожду.
Он с тем же недоумением протянул: «А-а…» – и направился прочь. Отойдя немного, приостановился было, явно желая у меня что-то переспросить, но раздумал и продолжал свой путь, не забыв, правда, оглянуться на меня еще раза два.
А я прошелся несколько раз туда и сюда перед конторой, стараясь не задерживаться подолгу под окнами, чтобы она не заметила меня раньше времени. Не стоило нарушать ее занятость. На свободную голову сильнее будет ее радость при виде меня.
Походив немного возле конторы, я перешел на другую сторону улицы и присел там на скамейке перед палисадником. Но и там я недолго посидел. Какой-то мужчина в очках выглянул дважды в окно конторы. Я подумал, что вот и она, моя женщина, так может выглянуть. А выглянув, увидит меня, обрадуется, заторопится и перепутает все свои дела. Чтобы этого не случилось, я поднялся с места и вошел в столовую. Она оказалась почти пустой, и я без труда нашел в ней такое место, откуда мог сквозь боковое окно наблюдать за конторой.
И вот я сидел в столовой, поглядывая сквозь окно на крыльцо конторы, где шло совещание и где моя женщина тоже говорила что-то умное и дельное. Я заказал себе щи из кислой капусты и котлеты и, конечно, постарался уничтожить это все побыстрее, чтобы успеть вовремя выскочить из столовой и оказаться перед ней, когда она появится на крыльце конторы.
Но только двое мужчин вышли за это время из конторы. Наскоро выпив стакан компота, я расплатился и поспешил вой из столовой, чтобы не прозевать момента. Еще двое мужчин вышли из конторы. Один из них был с портфелем и в очках. Как видно, совещание подходило к концу. С минуты на минуту могла появиться на крыльце и моя женщина. Я подошел поближе, перебирая в памяти слова, приготовленные для разговора с ней. Но они как-то непослушно вдруг повели себя, эти слова, вылетая из моей памяти и не желая идти на язык. Приходилось наспех придумывать новые.
Первым долгом надо было сказать: «Здравствуйте, Надежда Петровна!» – и при этом посмотреть на нее многозначительно. Что она могла ответить? Она могла ответить: «Ах, это вы! Какими судьбами вы здесь, простите в невероятности?». Или что-нибудь в этом роде. Дальше опять шли мои слова, примерно такие: «Я обещал к вам приехать и, как видите, приехал». При этом она должна была выразить удивление: «Но как же вы меня нашли в самой что ни на есть глубине России?» – «А я вас везде найду, Надежда Петровна, потому что вы для меня такая-то и такая-то». Тут надо было еще срочно придумать, какая она для меня. Кстати, надо было упомянуть о соревновании на четвертом этаже. (Про пятый этаж не обязательно было упоминать.) А потом сказать что-нибудь о коммунизме, без которого я, конечно, жить не мог, и о намерении изобрести что-нибудь, как это у них принято. Не изобретя ничего, трудно приобрести благосклонность у их женщины, о чем вполне убедительно говорится в их романах. Но что я мог изобрести, если не имел ни сверла, ни станка, ни пшеницы? Я мог изобрести какое-нибудь новое приспособление к рубанку или фуганку, что заставило бы их двигаться без помощи человека. Человек сидит, а они действуют. Приходит ко мне в мастерскую моя женщина, я нажимаю кнопку, и они вскакивают на дыбы все вместе: рубанок, фуганок и топор – и кланяются ей или танцуют перед ней вальс, а внутри у них музыка. Да, что-то вроде этого надо было придумать, конечно, если я собирался завоевать сердце их женщины.
Я потоптался еще немного возле крыльца конторы, а потом остановился прямо перед окнами. Пусть уж она теперь заметит меня – лишь бы поскорее вышла. Но она не вышла. Это было непонятно. Подумав немного, я заглянул в открытое окно, но не увидел ее внутри и не увидел также никакого скопления людей. Незнакомая девушка сидела за столом и что-то писала. Больше в комнате не было никого. Помедлив еще пять минут, я вошел внутрь и спросил у девушки:
– Скажите, пожалуйста, не откажите в извинительности, где здесь происходит совещание?
Она сначала удивилась моим словам, как удивлялись до этого все другие, столь же непривычные к тонкостям вежливости. Но последние слова она поняла и ответила:
– Уж закончилось давно. А вы откуда?
– Из Ленинграда.
На этот раз она не выказала удивления моим словам и повторила, не отрывая глаз от своих дел:
– Закончилось. Он поехал осматривать новые пруды.
– Кто он?
– Уполномоченный из облисполкома.
– Нет, я спрашиваю про нее, про Надежду Петровну, депутата областного Совета. Мне сказали, что она здесь.
– Где? Здесь? В конторе?
– Да.
– Нет, здесь такой не было.
– Совсем не было?
– А разве не одно и то же: совсем не быть или просто не быть?
– А мне только что сказали…
– Кто сказал? Не могли вам этого сказать, если ее не было.
Девушка оказалась такой быстрой на ответы, что я даже не успевал как следует обдумывать свои вопросы. И тут я вспомнил, что и на самом деле тот человек мне этого не говорил. Он только поддакнул тому, что сказал ему я, а потом все оглядывался, словно собираясь что-то объяснить. Мне следовало догнать его и снова вызвать на разговор, а я не догадался. Не зная, что подумать, я сказал:
– Но где же она? Мне за озером сказали, что она сюда приехала.
Девушка подумала немного. Должно быть, вид у меня был не особенно бодрый, если она приняла наконец во мне участие и сняла телефонную трубку. Когда ей ответили, она сказала:
– Сорок пятого дайте.
Ей дали «сорок пятого», который откликнулся простуженным старческим голосом на всю комнату:
– Сорок пятый слушает.
Она спросила:
– Это от вас, кажись, кто-то депутата облсовета приглашал?
Голос в трубке ответил:
– Да, от нас.
– Ну и как? Разобрались?
– Разобрались.
– А что было-то?
– Да ерунда оказалась. Склочница она, эта наша Ефимиха. Сама знаешь. Померещилось ей, что участком го обделили, что будто бы за ее счет соседу прибавили. Вот она и настрочила заявление.
– Ну и что?
– Ну, измерить пришлось. Ее же саму мерить заставили. Оказалось, у нее даже больше на несколько квадратных метров. Ей говорят: «Может, отдашь эти метры-то?». Молчит. Успокоилась теперь. Но, надо думать, ненадолго. Определенно другую каверзу сочинит. Не может она так, чтобы без склоки. Натура не позволяет.
Я напомнил девушке:
– А где депутат?
И девушка спросила в трубку:
– А депутатка-то у вас пока еще?
Но голос ответил неторопливо:
– Нет. Уехала. Уже с утра уехала. Что ей тут у нас делать? Других скандалистов у нас не имеется.
– Куда уехала?
Это я крикнул тому, чей голос выходил из трубки, как будто он мог меня слышать. И девушка повторила мой вопрос. А голос ответил:
– А мне почем знать? Мне это знать не положено. Может, в район, а может, на МТС. Иван Николаевич должен знать, да его нет сейчас. Ушел на ферму.
– Когда он вернется?
Это опять я спросил. И девушка, которой, как видно, уже надоели мои вопросы, нехотя повторила это в трубку. Старческий голос ответил с такой же неохотой:
– Не знаю. Не сказал он мне.
Вот черт, как складывалось дело! Приходилось, видно, самому идти его искать. На всякий случай я спросил:
– Но она по крайней мере та самая?
Девушка взглянула на меня с удивлением. Я пояснил свой вопрос:
– Как ее звать? Надежда Петровна Иванова? Из колхоза «Путь коммунизма»?
Девушка повторила мой вопрос в трубку. Но в это время на другом конце телефонного провода случилась какая-то заминка. Девушка спросила еще раз:
– Она не из колхоза ли «Путь коммунизма»?
И тут ее перебил по телефону другой мужской голос, молодой и звонкий:
– Да, да, Зиночка, из колхоза. Именно оттуда. А почему это тебя так интересует, позвольте узнать?
Девушка сказала недовольно:
– Отойди ты, не мешай!
А я подсказал:
– Спросите, она средних лет, черненькая и волосы гладко зачесаны?
Девушка, досадливо вздохнув, спросила:
– Матвеич, а Матвеич, она собой-то какая? Черненькая, волосы гладко зачесаны или как?
И тот же молодой, звонкий голос с готовностью подтвердил:
– Да, да, да. Черненькая, гладенькая. Все мы черненькие и гладенькие. А позвольте узнать, Зиночка…
– А ну тебя! Некогда мне. Отчет закончить надо. Мешают здесь целый день сегодня…
Девушка повесила трубку, прервав на полуслове молодого шутника. После этого она села на место, уже не глядя на меня. Так я надоел ей своими вопросами. Но я не мог уйти, не зная – куда. И я спросил опять:
– А это где, простите в одолжении?
– Что?
– Откуда это с вами говорили?
– Из Степановки.
– А это далеко отсюда?
– Два километра.
– А кто такой этот Иван Николаевич?
– Бригадир.
Она уткнулась в свои бумаги и больше на меня уже не смотрела. Но я спросил:
– А в какую сторону надо к нему идти?
– В ту.
Она махнула рукой, не отрываясь от бумаг. Я сказал ей: «Спасибо». Она не ответила. Я сказал: «До свиданья». Она ответила, но головы от бумаг так и не подняла.
Выйдя на улицу, я пошел по тому направлению, которое она указала. Это удаляло меня от станции Балабино еще на два километра, но я уже старался не думать об этом. Пройдя середину деревни, где новые дома образовали подобие площади с маленьким садиком в центре, я скоро выбрался к окраине. За деревней потянулись ржаные поля, но за ними не было видно другой деревни. Ее заслоняла осиновая роща. Дорога, пересекавшая Заозерье, была покрыта асфальтом и обсажена по сторонам молодыми деревцами. По ней в обе стороны то и дело проносились машины и велосипеды. Прижимаясь к самому краю дороги, я довольно быстро добрался до осиновой рощи и только за ней увидел наконец нужную мне деревню Степановку. Девушка, конечно, убавила расстояние до нее по крайней мере вдвое.
Пока я шел к деревне Степановке и пока разыскивал в ней бригадира Ивана Николаевича, день заметно склонился к вечеру. За это время бригадир успел побывать не только на всех фермах, но и в поле на трех участках. Так мне сказали, когда указали на него, идущего по улице. Это был крупный человек, и шел он почему-то очень быстрым шагом. Едва я, подойдя к нему, раскрыл рот, как он подхватил меня под руку, но не остановился и даже не убавил шага. Пришлось и мне поторопиться, чтобы не утруждать напрасно его руку.
Но, приноравливаясь к его шагу, я старался в то же время понять, зачем ему понадобилось хватать меня под руку так крепко, словно он заранее приготовился пресечь любую мою попытку вырваться. И вдруг страшная догадка пронзила мне сердце! Ведь его звали Иваном! Как же я сразу об этом не подумал! Его звали Иваном, и был он тот самый Иван, с которым я, кажется, еще не сталкивался. Или сталкивался? И если предположить, что я с ним пока еще не сталкивался, то полагалось мне теперь без промедления затрепетать от страха, потому что пришел мой час принять от него должное возмездие за вину Арви Сайтури. И кровь должна была застыть у меня в жилах при одной только мысли об этом возмездии.
Да, вот что полагалось испытывать мне теперь, когда его огромная лапа загребла меня и поволокла за собой. Страхом и ужасом следовало мне наполниться в такую минуту, вместо того чтобы с наивным любопытством разглядывать его сбоку.
И, торопливо перебирая ногами рядом с ним, шагающим крупно, я успел представить себе весь ход событий, который привел меня к такому невеселому концу. Ему сообщили с места моего ночлега, что в эти края отправился финн, тот самый финн, что воевал с ними и стрелял в них. И вот он подкараулил меня, а подкараулив, перехватил на дороге и без промедления поволок на расправу. Так обстоят у них дела здесь, в России. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, которых я уже не успею предупредить. И как прав был ты, Юсси, предвидя это! Но слишком поздно оценил я твои гениальные пророчества. Они уже не могли мне пригодиться…
Так выглядят здесь их подлинные дела, которые кроются за их словами о миролюбии. Чего стоили после этого заверения Ивана Петровича в том, что можно якобы пройти насквозь всю их страну и не встретить ни в одном русском человеке вражды к финнам. Плохо же он знал своих русских людей! Не понадобилось мне проходить всю страну насквозь. Довольно было сделать по ней первые шаги, чтобы меня уже схватили и повели на казнь. И за что повели? Только за то, что на глазах этого человека кто-то убил его жену и ребенка при содействии финна по имени Арви Сайтури. Но ведь я же не Арви Сайтури!
