Текст книги "Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 48 страниц)
Я оглянулся назад. У меня тоже была короста и тоже чесалась все время, не давая мне покоя. За моей спиной сидели две молодые женщины. Но и они были заняты разговором. Одна сказала: «Чем шить одну кофточку с длинными рукавами, лучше две безрукавки из того же материала». Другая ответила: «Да, но тогда фасон придется нарушить». – «А ты свой фасон придумай». – «То есть как это свой?» – «А так. Взяла да и придумала свой, не заглядывая в журнал». – «Да как же без журнала? В нем же все западные фасоны этого года учтены». – «А ты плюнь на Запад. Ты свой фасон изобрети, да такой, чтобы оттуда пришли к тебе перенимать, а не ты у них. И, глядишь, пойдут по всей земле наши каптюкинские моды».
Я опять стал приглядываться к тем, что сидели справа и слева от меня, готовый вставить слово прямо в их разговор. Но в это время раздался звонок, и свет в церкви погас, а зажегся он позади занавеса на клиросе, переделанном в сцену. Занавес раздвинулся, и все притихли. Тут бы мне и ввернуть свой вопрос, чтобы после этого сразу встать и постараться засветло дойти до железной дороги. Но люди стали внимательно вслушиваться в то, что говорилось на сцене. Пришлось и мне набраться терпения.
А разговор на сцене перед алтарем затянулся. Там дело касалось какой-то пшеницы. Красивая девушка вывела у себя на огороде новый сорт семян и просила председателя колхоза дать ей участок для посева. А он, несмотря на ее красоту, не давал. Но тут ее полюбил молодой парень, и вместе они добились. А потом парень стал председателем. По этому поводу на сцене было устроено веселье с песнями и танцами. Много смеха в зале вызвали короткие припевки, в которых высмеивались какие-то их местные непорядки. И, насколько я понял по выкрикам с мест, эта история с новой пшеницей тоже повторяла какую-то подлинную местную историю. А виновник этой истории сидел, кажется, тут же, в зале. И, должно быть, это ему крикнули насмешливо: «Что, не понравилось? Сухая ложка рот дерет?».
Потом выступили двое акробатов, которых сразу все в зале узнали, называя по именам. Он был некрупный, но широкий и плотный, а она тонкая и гибкая. Как видно, ему было нетрудно поднимать ее над головой и так и этак. Делал он это медленно и плавно. Временами казалось, что она плывет по воздуху вокруг него и над ним – так ладно у них все это было отработано. Под конец она высоко подпрыгнула за его спиной и распласталась над ним горизонтально, сцепив свои пальцы с пальцами его рук, поднятых вверх. В таком положении он и унес ее за кулисы, согласовав быстроту своего бега с ее прыжком так ловко, что ее тело оставалось горизонтально распластанным в воздухе секунды три-четыре, хотя держал он ее только за пальцы. Со стороны казалось, что она стремительно летит в воздухе через всю сцену, не прилагая к тому никаких усилий.
После акробатов на сцену вышел молодой тонкий паренек в шароварах. Его тоже сразу все узнали. Он поставил себе на лоб стакан с водой и, отведя от него руки, изогнулся назад, коснувшись головой пола. Таким же манером он снова выпрямился, не пролив ни капли. Потом он установил тот же стакан с водой внутри обруча и принялся вращать на все лады вокруг себя, опять-таки не пролив ни капли. Напоследок он покидал вверх разными способами кольца, тарелки и горящие факелы.
После него на сцену внесли столик, заставленный всякими склянками и банками. К столику подошла красивая девушка в длинном платье с широким подолом. В руке у нее была маленькая палочка. С помощью этой палочки она заставила наполниться водой пустую банку, а потом зажгла эту воду и, когда вода сгорела, извлекла из банки длинный многоцветный плащ, который тут же и накинула на себя. Затем она приподняла над столиком два металлических цилиндра, показывая нам, что они не имеют дна и пустые внутри. Показав это, она поставила внутрь одного из них бутылку с вином и пояснила, что заставит ее перейти из одного цилиндра в другой силой своей волшебной палочки.
Пока она говорила, на сцепу ввалился здоровенный размалеванный детина с большим красным носом, в просторном клетчатом пиджаке и огромных ботинках. По смеху и выкрикам в зале можно было догадаться, что этот парень тоже всем был знаком. Девушка взмахнула палочкой и приподняла оба цилиндра. Действительно, под первым цилиндром оказалось пусто, а под вторым стояла та самая бутылка с вином. Но стоило девушке отвернуться, как этот размалеванный детина вынул бутылку из-под второго цилиндра и сунул себе за пазуху. Сделав это, он сказал девушке: «А обратно в первый цилиндр можете ее перегнать?». Она ответила: «Могу». Он засмеялся и подмигнул нам, показывая тайком спрятанную за пазухой бутылку: «Видали? Она может! Хо-хо!». Девушка взмахнула палочкой и приподняла по очереди оба цилиндра. Под вторым оказалось пусто, как и следовало ожидать, Но под первым опять стояла бутылка.
Размалеванный детина долго таращил глаза на эту бутылку, а потом взял да и спрятал ее тоже, незаметно от девушки, в карман своего просторного пиджака. Спрятав, он сказал: «А еще раз обратно можете?» – «Могу». – «Хо-хо! Она может!» И размалеванный детина, распахнув пиджак, показал нам тайком обе спрятанные в карманах бутылки. Девушка взмахнула палочкой и приподняла оба цилиндра. Под первым оказалось пусто, а под вторым стояла бутылка с вином.
Когда аплодисменты прекратились и размалеванный детина опять пришел в себя, девушка показала еще несколько фокусов. Как ни старался размалеванный детина ей помешать, ему это опять не удалось. Заканчивая свои фокусы, девушка съела кусок ваты и взамен ее извлекла изо рта две длинные красные ленты, шириной в ладонь. Размалеванный детина тоже съел кусок ваты, но вместо лент у него изо рта полезла толстая веревка, за которую его кто-то тут же потянул со сцены за кулисы. А девушка сбросила с себя плащ и платье и, оставшись в купальном костюме, потанцевала немного со своими длинными лентами, заставляя их извиваться вокруг себя и на полу наподобие змей. На этом закончилось ее выступление.
Следующий номер назывался «Американские нравы». Это была не очень длинная сценка между американским офицером и солдатом. Предполагалось, что их полк стоит в какой-то чужой восточной стране. Офицер сказал солдату, который сидел в сторонке на своем чемодане: «Нас обвиняют в спекуляции. А мы не спекулируем. Мы занимаемся благотворительностью. Мы бедным помогаем, понял?». Говоря это, он очень выразительно подмигивал солдату, и подмигивал до тех пор, пока солдат не принялся подмигивать ему в ответ еще более выразительно. Офицер сказал: «Мы помогаем бедным туземцам. Мы совершаем благодеяние. Мы раздаем им свои товары, привезенные из Америки. Мы их не продаем, а раздаем даром, понял?». Солдат ответил: «Да, сэр. Совершенно верно, сэр». Офицер достал из своего чемодана объемистый пакет и сказал: «Так вот, возьми эти нейлоновые чулки и раздай бедным. Понял? Так и запомни на всякий случай, если кто привяжется: ты вышел на базар, чтобы раздать их бедным. Даром раздать, понял? Помочь бедному туземному населению, понял? Иди раздай, понял? Но… хе-хе-хе! Понял?». И офицер пошевелил пальцами, как бы считая бумажные деньги. Солдат в ответ ему тоже пошевелил пальцами, как бы считая бумажные деньги, и тоже произнес: «Хе-хе-хе!».
Когда солдат вышел, офицер присел на стул и, роясь в своем чемодане, заговорил о великой миссии Америки, которую сама история призвала возглавить все остальные народы Земли, освободить их от свободы, то есть, пардон, от опасности коммунизма, и спасти всех от богатства, то есть, пардон, от нищеты.
Пока он так рассуждал, перебирая в чемодане свое добро, вернулся солдат. Офицер удивился: «Уже успел?» – «Да, сэр, успел». Сказав это, солдат похлопал незаметно для офицера рукой по карману, куда он успел запихнуть пакет с чулками. Офицер подмигнул ему и спросил: «Совершил благодеяние?» – «Да, сэр, совершил». И солдат подмигнул ему в ответ. «Роздал бедным? Хе-хе-хе!» – «Да, сэр, роздал бедным. Хе-хе-хе!» – «Даром роздал? Хе-хе-хе!» – Сказав это, офицер сделал знак пальцами, как бы считая бумажные деньги. «Да, сэр, даром роздал. Хе-хе-хе!» И солдат сделал тот же знак пальцами. «Молодец! Давай сюда!» Солдат не понял: «Что давай сюда?». Офицер повторил движение пальцами и протянул руку. Солдат пожал плечами. Тогда офицер сказал напрямик: «Деньги давай!». А солдат ему в ответ: «Какие деньги? Я же даром роздал, как вы приказали, сэр». – «Ах ты мерзавец! Ах ты дурак! Вот идиота бог произвел на свет!» Офицер кричал на него, тряся кулаками. А тот стоял перед ним навытяжку, держа правую ладонь возле уха. Держал он ее пальцами вверх, прикасаясь к виску только одним большим пальцем. И когда офицер отворачивался, он кивал четырьмя свободными пальцами. Такое кивание пальцами над ухом имеет здесь у них примерно такое значение: «Эх ты, осел лопоухий! Шляпа ты!». И стоило офицеру отвернуться к своему чемодану, как солдат переложил из кармана чулки в свои чемодан, показав нам знаками, что уж он-то за них свое получит. Люди в зале смеялись. И я тоже смеялся, совсем забыв про железную дорогу.
Офицер достал из чемодана помятый мундир и сказал солдату: «Иди, загони это на барахолке, но только смотри, за плату, понял? За деньги! Тебе, дураку, все объяснять надо. Не даром отдавай, а за деньги, понял? Такую вещь у тебя с руками оторвут. Но ты смотри не продешеви, понял? Побольше цену запроси. И всю плату мне принесешь, понял?». Солдат ответил: «Да, сэр, понял» и вышел с мундиром.
После его ухода офицер опять принялся рассуждать о великой и трудной миссии Америки, призванной самой историей распространять культуру и цивилизацию среди остальных народов мира. Он говорил это, перевирая опять и путая разные слова и понятия. Где надо было сказать «рабство», он говорил «свобода». А где надо было сказать «грабеж», он говорил «благодеяние». Сбиваясь так и путаясь в непривычных ему понятиях, он одновременно рассматривал на свет разное тряпье из своего чемодана, которое собирался продать. Люди в зале громко смеялись.
А когда вернулся солдат, смех загрохотал с новой силой, потому что мундир на нем был изорван и запачкан, а левая щека посинела и раздулась до того, что не стало видно глаза. Офицер спросил, не оборачиваясь к нему: «Ну как, сплавил?». Солдат ответил: «Да, сэр, сплавил». – «За плату?» – «Да, сэр, за плату». Сказав это, солдат потрогал распухшую щеку. «Кому сплавил? Каков он был с виду? Состоятельный? Приличный?» – «Да, приличный, вполне». И солдат показал руками что-то очень высокое и широкое. «Понравилось ему?» – «Да, сэр, надо думать, понравилось, потому что он так потянул…» – «Я же говорил тебе, что такую вещь с руками оторвут». – «Нет, руки-то не совсем…» И солдат потрогал свои руки, как бы проверяя, крепко ли они еще держатся в плечах… Офицер спросил: «Сколько же он тебе дал за него?» – «Да немало». И солдат опять притронулся к распухшей щеке. Офицер сказал: «Давай сюда!». Солдат удивился: «Что давай?» – «Все, что получил, давай!» – «Все, что получил?» Солдат замялся, трогая щеку. А офицер сказал, уже теряя терпение: «Ну, что же ты?» – «Да неудобно как-то, мистер лейтенант». – «Чего там неудобно! Давай сюда, да полностью, смотри!» – «Полностью?» Солдат опять замялся, трогая щеку. Офицер сердито вскочил и повернулся к нему со словами: «Ну, чего же ты ждешь?». Тогда солдат сказал со вздохом: «Что ж, получайте!». И так хрястнул офицера кулаком по скуле, что тот сунулся в угол сцены, задрав кверху ноги.
Я так над этим смеялся, выходя со всеми на улицу, что опять забыл спросить о железной дороге. А когда вспомнил о ней, то рядом уже никого не оказалось. Люди успели уйти в обе стороны по улице поселка. Я прислушался в темноте, стараясь определить по голосам, кто и как далеко от меня удалился. Те, что отправились из поселка на север, были как будто ближе, и я припустился вслед за ними.
Но я не догнал их. Я вдруг раздумал их догонять. Что я стал бы им говорить, если бы догнал? Задал бы им вопрос: «Как пройти к железной дороге?». А вдруг среди них был тот самый Иван? Едва уловив мой выговор, он сказал бы мне: «А ты кто? Ты финн? Тот самый, который воевал и стрелял? А-а, так вот ты мне где попался наконец, как шило в мешок! Сейчас ты у меня узнаешь, у кого короста чешется! Эй, Петька, Митька! Вы были у него в лагерях, где он загонял вас в могилу голодом! Покажем ему теперь за это всю подноготную, чтобы знал, как сухая ложка рот дерет!».
Нет, я не стал их догонять. Зачем? Я и без того знал, что в той стороне близко нет железной дороги. Что мне было там делать? Зато она могла оказаться очень близко к югу от поселка. Почему бы нет?
Я оглянулся на огни поселка, от которого успел отойти довольно далеко. Но и туда меня не особенно тянуло в такое позднее время. К тому же от поселка следом за мной шла еще одна веселая компания. Судя по голосам, которые становились все громче, она намеревалась меня очень скоро догнать. А догнать меня ей надо было, конечно, только для одной определенной цели…
Я свернул с дороги и, перейдя канаву, пригнулся, оглядывая выкошенный луг. В полусотне метров от меня виднелась копна сена. Ее закругленный верх отметился темным пятном на фоне нижней кромки неба, еще сохранившей слабый отблеск дня. А за этой копной виднелись в разных местах верхушки других копен.
Я подобрался к первой копне и притаился за ней, пропуская мимо себя звучавшие на дороге голоса. Потом вырыл в ней сбоку углубление и забрался туда, стараясь не помять костюм. Сено было еще теплое от дневного солнца, и нельзя сказать, чтобы мне было неприятно вытянуться в этой сухой, душистой постели.
Надо мной раскинулось небо со всеми своими звездами. И среди звезд я попробовал разыскать глаза моей женщины, чтобы поговорить с ней немного, но не нашел их среди звезд. Ее глаза не были похожи на холодные, бесцветные звезды. Я помнил ее глаза. В них был земной, горячий темный цвет, и вся она была полна тепла и тяжести земли. Не в небе надо было ее искать. Я отвернулся от неба и закрыл глаза.
Так закончился пятый день моего отпуска. И, перед тем как заснуть, я вспомнил, что, кажется, не успел подумать еще о чем-то. О чем же это не успел я подумать? Ах, да! О русских людях советовал мне Иван Петрович время от времени что-то такое соображать, об их пригодности к дружбе с финскими людьми. Но какая могла быть с ними дружба, если мне, финскому человеку, пришлось прятаться от них в копне сена, чтобы не попасть к ним на расправу?
Да, Юсси, так обстояло тут дело. Ты очень верно все это предвидел. В копне сена я у них ночевал, хотя рядом было большое русское село, полное крупных, просторных домов. Такова цена их дружбе. А как я просился к ним на ночлег, если бы ты знал! Я прошел все село взад и вперед. Я стучался в каждый дом. Я падал перед ними на колени, умоляя пустить меня переночевать хотя бы под крыльцо. Нет, никто не пустил. Заставили уйти в копну. Вот какой это жестокий народ, если уж говорить напрямик чистую правду, как она есть.
И в дополнение ко всему я еще мог напороться на того Ивана, которого я ох как страшился, если предположить, конечно, что я пока еще с ним не встречался. Он был теперь где-то совсем близко от меня на этот раз. Склонясь над своими бесконечными дорогами, он зорко просматривал их, выискивая меня. Он протягивал вперед свои железные руки, шаря ими по лесам и полям, по придорожным кустам и канавам. Он прощупывал ими копны на лугу, подбираясь все ближе к моей копне. Где-то высоко над собой, под самыми небесами, я уже слышал его мерное дыхание, способное пригибать к земле деревья и двигать по небу тучи. И не было мне от него спасения на этот раз.
Только огромный Юсси Мурто сумел бы, может быть, как-то за меня вступиться. Но он был далеко, на своем родном севере. И, стоя там среди озер и скал, поросших соснами, он все думал о чем-то, хмуро глядя на Ивана. О чем он так упорно думал? И не собирался ли он опять что-то сказать Ивану? А тот, видя такое к себе внимание, улыбался приветливо, показывая этим, что готов к разговору. И действительно, твердо сжатые губы молодого Мурто приоткрылись наконец немного, и он промолвил угрюмо: «Других всегда легче судить. Но полезно иногда и в себя всмотреться внимательнее». А Иван в ответ на это тряхнул головой, задев колыхнувшимися на ветру мягкими прядями русых волос ближние звезды, и сказал беззаботно: «Ништо! Разберемся и в своих делах, приспеет время!». Еще немного помолчал Юсси Мурто, продолжая свои раздумья, и потом сказал: «Закрыть церковь легко – была бы сила. Но чем заменить веру? Опустевшее место в душе человека обязательно надо заполнить чем-то равноценным, иначе он перестанет быть человеком. Но где оно у вас, это равноценное?». И снова беззаботность просквозила в ответе Ивана: «Жизнь заполнит эту пустоту. Что может быть полноценнее жизни? Она ворвалась в духоту церкви, и она же соорудит новое здание, где будет больше солнца и свежего ветра». И опять умолк угрюмый Мурто, придумывая новые доводы и новые вопросы. Но я не дождался его доводов и скоро заснул.
16
Проснулся я, когда солнце уже выкатилось на небосклон. Осторожно выглянув из копны, я встал, подправил ногой сено и быстро вышел к дороге. Пока еще никого не было видно вокруг, только по другую сторону дороги пастух гнал вдоль опушки леса стадо коров. Стоя в канаве, я снял пиджак, стряхнул с него сухие былинки и почистил брюки. Они измялись немного, и я разгладил их, сколько мог, ладонью, смачивая ее в росе, покрывшей за ночь траву.
Посмотревшись затем в карманное зеркальце, я удостоверился, что бриться мне в этот день было не обязательно. Однако лицо мое изрядно загорело, и волосы от этого как бы еще больше посветлели. Я зачесал их назад, затянул галстук и направился в село, где накануне так весело смеялся.
Но на этот раз у меня веселья не получилось. Хотелось есть. Уже сутки прошли с тех пор, как я по-настоящему плотно позавтракал у Тимофея Григорьевича. А днем у лесника мало к чему успел притронуться. Но как ни старался я, идя вдоль села, отыскать глазами вывеску продовольственной лавки, ее не оказалось. Я прошел все село до самого конца, но только напрасно привлекал внимание встречных людей тем, что глазел направо и налево, всматриваясь в каждый дом. В одно из окон даже высунулась чья-то гладко выбритая, загорелая голова, глядя мне вслед. Однако ничто не помогло мне найти лавку.
Выйдя за пределы села, я призадумался. Что ждет меня там, впереди, если я пойду по этой дороге дальше на юг? Ведь второе село вряд ли находится отсюда близко. Сперва мне попадутся какие-то мелкие деревни. А в мелких деревнях у них нет продовольственных лавок. Это я уже успел заприметить. Хорошо, если скоро попадется железная дорога. А если она не скоро попадется? Тогда как?
Подумав немного, я двинулся обратно по улице села, разглядывая дома еще внимательнее. Но, проходя мимо того окна, откуда выглядывал бритоголовый человек, я свернул на другую сторону улицы, чтобы не дать ему удобного повода заговорить со мной. И опять я прошел мимо церкви, где накануне смеялся, и опять вышел к началу села, но продовольственной лавки так и не увидел.
Может быть, она ютилась где-нибудь в боковом переулке? Но в котором? Я побрел вдоль села третий раз, всматриваясь в боковые переулки. При этом я пытался быстрее проскочить мимо того окна, откуда выглядывал бритоголовый, но не успел. Он крикнул мне через улицу:
– Вы что-то ищете, товарищ?
Я еще прибавил шагу и сказал, не оглядываясь:
– Да…
Но он повторил вопрос:
– А что ищете?
Пришлось и на этот вопрос ответить:
– Лавку.
– Какую лавку?
– Продовольственную.
– Она за клубом помещается, но откроется только через час.
– А-а!..
Тут я поневоле остановился, выискивая глазами клуб. Но, когда я догадался, что это и есть та самая церковь, он задал новый вопрос:
– А вам зачем лавка понадобилась?
Я ответил:
– Так… купить кое-что.
– Товары какие или продукты?
– Продукты.
– Перекусить, что ль, собрались?
– Перекусить…
Сказав это, я готов был тронуться дальше, даже не возвращаясь к церкви, но он крикнул:
– А вы постойте! Идите к нам! У нас и перекусите. Мы как раз за стол садимся.
Вот она, опасность, откуда ко мне подкрадывалась! Я ответил:
– Нет, спасибо. Я лучше там… в другой деревне.
– А там нет лавки.
Я призадумался. То есть не то чтобы призадумался, а просто так постоял на месте, не зная, как от него уйти. А он тем временем отошел от окна и почти сразу же появился у калитки. Распахнув ее, он сказал:
– Милости просим. Завтрак на столе. Идемте, пока не остыл.
Что мне оставалось делать? Я посмотрел вправо и влево вдоль улицы села. Спасения ждать не приходилось ниоткуда. Со всех сторон меня окружала их страшная Россия, полная моих смертельных врагов. Передо мной была раскрыта калитка, а за ней стоял… Кто за ней стоял? Известно кто. За ней стоял тот самый Иван. Я сразу его узнал, несмотря на обритую голову. Это были его плечи, его рост и его лицо, ставшее крупным и мясистым от времени. И можно было заранее догадаться, какую судьбу он уготовил мне в этой ловушке.
Но выхода не было. Я сделал приветливое лицо и вошел в калитку. У крыльца он показал мне рукомойник, мыло и полотенце. Я вымыл руки и поднялся на крыльцо. Он поднялся вслед за мной. Войдя внутрь дома, я сказал: «Здравствуйте». Старая полная женщина и маленькая светловолосая девочка ответили мне тем же. Иван показал мне место за столом, и я сел, оказавшись в углу под иконами. Иван сел рядом со мной, а девочка – напротив меня. Она все время с любопытством таращила на меня свои большие серые глазенки. Я подмигнул ей, и она улыбнулась такой славной детской улыбкой. Да, могла бы и у меня тоже быть сейчас такая же светловолосая девочка с такими же ясными глазенками, если бы не вторгались в мою жизнь всякие злые силы…
Седоволосая хозяйка поставила перед каждым из нас тарелку с горячей гречневой кашей и кружки с молоком. Я выждал, когда она сама уселась за стол, и тоже взялся за ложку. В каше была сделана ямка, наполненная растопленным маслом. Захватывая кашу ложкой, я макал ее в это масло и отправлял в рот, запивая молоком. Что я мог тут поделать? Русский человек выполнял то, к чему с давних пор определила его судьба, и не мне было идти этому наперекор.
По той же причине не мог я отказаться от горячих овсяных оладий, поставленных посреди стола в большой глиняной чашке. Их полагалось окунать в льняное масло, налитое для каждого в отдельное блюдце. Подсмотрев, как действовали другие, я тоже принялся втыкать вилку в оладью, обмакивая ее в душистое масло, откусывать от нее сколько позволял рот, а потом снова обмакивать и откусывать, пока она не приканчивалась.
Не помню, сколько времени содействовал я таким образом выполнению русскими их извечного назначения. Оладьи я не считал. Не я их добывал, и платить за них мне тоже как будто не предстояло. С таким же старанием посодействовал я велению судьбы относительно русских, когда дело дошло до стакана чая. Но зато после чая до моего уха долетели слова Ивана, и в них был вопрос:
– Далеко ли путь держите?
Вот оно когда началось! Больше я уже не подмигивал девочке, как она ни ждала этого, лукаво поворачивая свою кудрявую головку то туда, то сюда и кося на меня большими глазенками. Мне уже было не до подмигивания, ибо в воздухе запахло кровью. Моей кровью. Но я не собирался погибать без драки и для начала ответил:
– До станции.
И сразу же последовал новый вопрос:
– До какой станции?
Я подумал немного. Действительно, до какой же станции? Тут уж вывернуться было трудно, и я сказал:
– А мне все равно, какая станция. Мне в Ленинград нужно.
– В Ленинград? А зачем вам в Ленинград?
– Я там живу.
– Там живете? А сюда по какому случаю попали?
– Так просто… Я в колхозе был. У Тимофея Григорьевича.
– Знаю такого. В «Новом пути» председательствует. Он что же, приятель ваш?
– Да… Немного…
– На одном фронте воевали или как?
– Да… пожалуй… Можно и так сказать…
– Это хорошо. Фронтовая дружба – крепкая дружба.
Я покивал головой и, пресекая новые вопросы с его стороны, попробовал отвести разговор на другое. Я сказал:
– Он предлагал мне остаться еще на несколько дней, чтобы показать свое хозяйство. Поросятники у него.
– Да, да, свинофермы. Этим он знаменит.
– Но я не остался. Я только побывал еще у лесника – и все.
– У какого лесника?
– У Ефима Родионовича. Не помню, как место называется. Там еще такие Устюженские бугры есть.
– А-а! В Жмаринском лесничестве! Знаю. Бывал. Небось похвастал он перед вами своими новыми насаждениями?
– Да, немножко. Возле дома мы смотрели.
– Возле дома – это не то. Это у него школьники питомник развернули. Они и наших вон расшевелили – четвероклассниц. Тоже целое хозяйство возле своей школы завели. А то есть у него там плановая посадка – питомники государственного значения. Вот это да! Это с размахом затеяно!
– Да, помню. Мы издали посмотрели. Да, это с размахом. – Я не знал, что еще сказать, чтобы не допустить с его стороны неугодного мне вопроса. А он уже раскрыл для вопроса рот. И тогда я скорее добавил первое, что пришло мне в голову: – У него дочь в университет поступила, так мы вспрыснули немножко.
Он так и не успел задать вопрос и вместо этого сказал:
– Вот как! Ну-ну… Это хорошо. Исполнилась, значит, его заветная мечта. Мама, ты Ефимку Степанюка из Прилесья помнишь?
Старая женщина подумала и спросила:
– Это не тот ли, что сына-студента на войне потерял?
– Он самый.
– Ну как не помнить? Помню. Горе-то людское разве когда забудется?
– В университет он, видишь ли, дочурку свою устроил. В какой университет-то?
Этот вопрос он задал мне. И я с готовностью ему разъяснил:
– В Ленинградский. Это у нас, в Ленинграде. У нас не только университет, но и разные институты есть. Много институтов. К нам со всех концов России учиться идут. Мы всех принимаем. Наш город большой.
Тут я заметил, что он всматривается в меня все внимательнее и что в его серо-зеленых спокойных глазах снова затаился вопрос. Но я не хотел вопроса. На что мне его вопрос? И, стараясь всеми силами предотвратить его, я встал из-за стола, посмотрел на свои часы и, как бы вспомнив что-то важное, заговорил торопливо:
– Спасибо за угощение. Очень вам признателен, простите за взыскательность. Если приедете в Ленинград, заходите. Буду рад отплатить вам тем же. Могу даже адрес дать.
Вот как ловко сумел я отвратить от себя неугодный мне вопрос! О, я знал, как с ними при случае надо поступать! И пока он, покоренный моей тонкой западной вежливостью, приумолк, доставая из кармана пиджака «вечное перо» и блокнот, чтобы записать мой адрес, я придумывал новые отвлекающие слова. Но на этот раз он первый успел раскрыть рот и спросил:
– Вы там давно живете?
Вопрос был не очень страшный, и я ответил даже с некоторой гордостью:
– Давно. Скоро год.
Он закивал головой.
– О-о! И впрямь давно! Старожил, одним словом. Н-да… А приехали туда из каких мест?
Вот и все. Можно было не смотреть больше на часы и не торопиться. Можно было не придумывать новых речей. Можно было дать мозгам спокойно отдохнуть от всяких придумываний. К черту полетела вся моя хитрость. Высунулось все-таки шило из мешка. Что мне оставалось делать? Я вздохнул и сказал:
– Из Финляндии.
– Из Финляндии? Ах, вот оно что! То-то, я смотрю, выговор вроде бы не тот, да и лицо такое…
Он помолчал с минуту, побарабанив пальцами о край стола. Все они почему-то барабанят в таких случаях о стол пальцами. Лицо его постепенно утеряло приветливость. Губы сжались, и брови сдвинулись. Еще бы! Ведь он в это время вспоминал тот страшный летний день, когда я повел на его землю отряд гитлеровских молодцов и потом кинул ему в спину нож. Вспомнив это, он снова придвинулся поближе к столу и произнес то, что мне рано или поздно суждено было от него услышать:
– А документики при вас есть какие-нибудь?
– Есть.
Я достал из бумажника паспорт. Принимая его от меня, он проворчал с укоризной:
– А говорите, с Тимофеем Григорьевичем на одном фронте воевали.
Я ответил:
– Да, на одном. Только я с той стороны, а он с этой.
– А-а! Ну разве что так.
Просмотрев паспорт, он покосился на мой бумажник. Я понял его мысли и протянул ему свой пропуск, а за пропуском – справку об отпуске и, наконец, бумажку, помеченную штампом их Министерства внутренних дел. И опять эта бумажка оказалась главной среди других. Прочитав ее, он кивнул с довольным видом и вернул мне все документы. Но какие-то сомнения у него еще оставались, и он с укором напомнил мне:
– А говорите, что вы друзья с Тимофеем Григорьевичем.
Я ответил:
– Да. Мы выпили с ним за дружбу.
Он опять кивнул и, подумав немного, сказал:
– Правильный он мужик, этот Тимоха. Серьезный мужик. Что же вы у него надольше-то не остались?
Ответить на это я мог только одно: мне надо скорее на станцию, на станцию, на станцию. Но я не ответил так. Я знал, как надо у них отвечать на подобные вопросы. Я сказал:
– А мне везде интересно, простите в заверении. Я хочу побольше увидеть, чтобы рассказать потом своим финнам, как живут русские люди.
Так я ему ответил, не забыв попутно воздействовать на него словом вежливости. И это сразу помогло. Лицо его утеряло суровость. Брови раздвинулись, и губы перестали сжиматься. Одобрительно глядя на меня своими серо-зелеными глазами, он кивнул и даже хлопнул по столу ладонью:
– Вот это хорошая затея! Рассказать им действительно надо, чтобы развеять небылицы, которые там про нас распространяют.
– Да, такая у меня цель.
О, я умел с ними разговаривать! Не знаю только, почему им так хотелось, чтобы о них везде рассказывали всю подноготную. Но я не собирался отказывать им в этом странном желании. Что ж, могу и рассказать. А он продолжал:
– Очень правильное дело вы задумали, а главное – для развития нашей дружбы с Финляндией полезное. Пожалуйста, ходите, присматривайтесь, вникайте. А мы со своей стороны тоже с радостью вам поможем. Давайте-ка вот оставайтесь у нас на недельку, а? Поживете, понаблюдаете и с людьми познакомитесь. А там и дальше махнете.
Вот как дело повернулось. Я даже не сразу придумал, что ответить на такое заманчивое предложение. Только его мне и недоставало для полноты картины. Ах, как я мечтал об этом! С каким замиранием сердца томился и терзался вопросом: оставят они меня на недельку в селе Каптюкине или нет? И вот они оставляли. Исполнилась мечта моей жизни. Но я не торопился давать согласие. Я только спросил:
– А куда дальше?
Он развел руками:
– А куда вам вздумается. Можете в Покровский сельсовет. У них там тоже уйма всяких интересных преобразований.