Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Елизавета Полонская

 
Так, как тебя я любила, если бы камень любили,
Между рубашкой и сердцем если бы камень носили,
Камень бы гладкий согрелся, стал бы приятен для губ.
Ты же, как мертвое тело, холоден, жесток и груб.
 

 
По радио мы говорим с Нью-Йорком,
С Венерой вяжет нас междупланетный путь,
А любим все еще мучительно и горько:
Не вымолвить ни слова… Не вздохнуть…
Сжимается рука, а в мыслях нож иль яд,
И к горлу подступает злоба:
Как много тысяч лет назад,
Тебя я задушить готова.
 

 
Лучшему мастеру закажи
С бывшей возлюбленной слепок слепить,
Ибо сегодня решилась я
Раз навсегда от тебя отречься,
Только в стихах моих будешь жить,
Клоун деревянный, безвольный паяц,
Ласковой речью и зеленью глаз
Девушек будешь манить по ночам.
 

<1922–1926>

 
Только ветер теплый с залива
Пойдет, а с Ладоги лед,
Память о жизни счастливой
Нудит меня и грызет.
 
 
Так унизиться! Так забыться!
Сыновей рожать и блюсти твой дом!
Пить из блюдечка мирной птицей,
Прыгать по полу, петь под окном!
 
 
Спишь, устав от объятий,
Слишком уверен во мне.
Знаю, прячешь крылатое платье
Мое в сундуке на дне.
 
 
Спи, доверчивый. Ветер как вызов.
Синий воздух меня зовет.
От подоконника и до карниза
Взмах одиночный, простой поворот…
 
 
С крыши смотрю я в твою одиночку.
Хлопает форточка. Ветер как май.
Муж мой и дом мой, прощай, цепочка.
Я улетаю, прощай!
 

<1924>

 
Люблю, и ненавижу, и ревную,
И, стиснув зубы, замыкаю слух.
И никогда на людях не целую,
И никогда не называю вслух.
 
 
Но время все отметит без ошибки,
Я знак его – морщина и черта,
И будет от прикушенной улыбки
Вот эта злая судорога рта.
 
 
Не так ли ты сутулишься уныло,
А за плечами малый горб растет…
Тебя согнул с невыразимой силой
Моей любви невыносимый гнет.
 

<1927>

 
Воем сирены паровозной,
Стуком и грохотом колес,
Косым дождем и криком «поздно» —
Так это счастье началось.
Так пусть оно движеньем станет
Колес, кружащих на осях,
Пусть в долгом изойдет дыханье
Вздохом и выдохом стиха.
 
 
Так пусть оно качаньем станет
Колес тяжелых на весу,
Песенкой ветра и мельканьем
Ветвей в промчавшемся лесу.
Шрифтом пусть на бумагу ляжет,
Колонкой битого стекла,
Под наблюденьем метранпажа
И по законам ремесла.
 

 
Ты целомудрием и мужеством укрыт.
Нашли мы камень на краю дороги,
И в нем лицо мужское. На тебя
Тот камень походил тягчайшим сходством.
 
 
Зима покрыла камни. Молча,
Как карфагенский шкипер в Ленинбурге,
Со мной проходишь рядом. Дым от трубки
Один еще живет. О, бедная Дидона!
 
 
Вот девочка на промысел выходит,
Крестится молча, ждет судьбы ночной.
Кто б ни был он, готовь костер, Дидона!
Все знаменья солгали и солгут.
 
 
Беги ему вослед! А корабли далеко
Уже от пристани в веселье парусов…
О, если бы ребенок твой сегодня
Под сердцем шевельнулся у меня.
 

<1924>

 
Сухим теплом вспоенное вино,
Гроздь виноградная средь этих пыльных книг,
Воспоминанье о тебе – оно,
Как поцелуй, пьянит и сушит стих.
 

Эренбургу

 
Это начало любви…
Слушай, помедли немного…
Черная эта земля…
Смутная это тревога…
Если поранить ножом
Черную кожу стволов,
Липкий прольется сок —
Дерева сладкая кровь.
Пусть он во мне не такой —
Терпкий, соленый и красный,
Знаю, и мы цветем
Каждой весной не напрасно.
Если закрою глаза,
Словом уже не зови.
Знаю, как знает земля,
Это – начало любви.
 

<Июнь 1924>

 
Звезды и палуба корабля —
Это большая дорога любви.
Так исчезай за кормой, земля,
Память о верностях береговых.
Трепет машины и трепет губ.
Шаткая палуба. Час шальной.
Память осталась на берегу.
Губы тому, кто сейчас со мной.
Пусть черноморских зеленых вод
Пенный наш след разобьет разбег
Знаю, любовь придет и уйдет,
Звезды и палубу взяв себе…
 

 
На небе звезды. В Тифлисе огни.
Видишь два неба и города два.
Между небом и городом мы одни,
Балкон наш причален едва-едва…
Ты хочешь, желаньем и волею ночи
Сниму его с якоря на полет?
И кровь моя отвечает: «Хочешь!» —
И ветер горячий в голову бьет.
Пилот и механик ушли в духан
Пить до зари. Скорей!
Рокочет зурна и стучит барабан,
Это нам: сигнальная трель.
Свидетели тополи и кипарис,
Срываемся и плывем!
Город уходит вниз…
Горы встают горбом…
Летим, только кровь стучит
Да кружится голова.
– Как руки твои горячи! —
– Вернемся на землю. – Молчи!
Наш дом в темноте, наши судьбы сошлись,
Нас музыка вяжет нежней и короче.
Над нами звездами пылает Тифлис…
Под нами созвездия южные ночи…
 

 
К чему прикосновенье? Воздух
Горяч и напоен желаньем…
И музыка касается обоих нас
И вяжет нас крылами легких птиц…
Еще мгновенье, упадем на землю,
Как яблоко, сорвавшись, канет ниц…
 

 
Оторван от рук моих,
В тюрьме, в тюрьме,
Оторван от рук моих,
Лежишь во тьме.
За тремя стенами, за желтой Курой,
Лежишь в темноте, черноглазый мой.
Метехский замок тебя стережет —
Река под решетками счет ведет.
Она ударяется о гранит,
Она торопится и спешит,
Она считает на ходу,
Она говорит: «Иду, иду».
Немало она насчитает дней,
Но я считаю еще быстрей.
Года и столетья считаю тоскуя —
Мы ведь не кончили поцелуя.
 

<1925>

 
Ты спрашиваешь, почему
Я не пишу тебе стихов:
Тебя я слишком берегу,
Моя последняя любовь.
 
 
Но я могла бы написать
Сто тысяч самых лучших строф,
И в каждой только о тебе,
Моя последняя любовь.
 
 
Я суеверна и скупа,
Мне ревность жжет и сушит кровь,
Я не хочу тебя терять,
Моя последняя любовь!
 
 
Чтоб только женщинам другим
Не рассказать, не выдать лишь
Вкус губ твоих и те слова,
Что ты в беспамятстве твердишь.
 
 
Пускай отсохнет мой язык,
Пусть руку отсекут мою:
Не напишу тебе стихов,
Пока тебя не разлюблю.
 

<3 октября 1926>

 
– Мальчик легкий и крылатый,
Покровитель всех влюбленных,
Письмоносцем был когда-то,
Первым был из почтальонов.
 
 
Мы его сослали в ссылку
В библиотеки, в музеи, —
Писем срочную рассылку
Мы и без него имеем.
 
 
Что нам крылья перяные!
Алюминий тоже прочен!
Поцелуй через пустыни
Другу шлем воздушной почтой.
 
 
Так я думала обманно,
Поджидая почтальона,
Глядя в невские туманы
С высоты многооконной.
 
 
Не во сне, не в ночи дремкой, —
В твердой памяти то было:
На звонок сухой и громкий
Двери быстро отворила, —
 
 
Но из пальцев почтальонши
Взяв конверт большой и белый
(Дробь мгновения, не больше,
В это время пролетела),
 
 
Я узнала в ней, кудрявой
Как мальчишка, большеротой,
Образ дерзкий и лукавый
Краснощекого Эрота.
 

<18 октября 1924>

 
Теперь – прощай
В последний раз!
Расстаться нам
Приходит час.
 
 
Нам не грозит
Ни нож, ни яд,
Нас не смутит
Ни муж, ни брат.
 
 
Я рук твоих
Любила гнет,
Твои слова
И алый рот.
 
 
Но не буди
Во мне любовь:
Что было,
То не будет вновь.
 
 
Мне на плече
Оставь укус
И поцелуя
Соленый вкус.
 
 
Когда пройдет
На коже след,
Исчезнет память
Минувших лет.
 

<1926>

 
Спала я среди ночи,
И в комнате моей
Дремали сном отряды
Послушных мне вещей.
Я пробудилась сразу,
И в теплой тишине
Все было неподвижно
И все подвластно мне.
 
 
Но месяца рожок
Вдруг заглянул в окно —
В морозной высоте
Шатался он давно.
Сказала я: «Бродяга,
Что по ночам не спишь?
Ведь мне не восемнадцать,
К чему тебе ломаться!»
 
 
А он ответил: «Друг,
Что вспоминать былое!
Пусть вещи спят в покое.
Зажги огонь, возьми тетрадь:
Бродяжить мне, тебе – писать».
 

<1926>

 
Не исподволь – удар короткий.
Он четко мечен, метко пал:
Октябрь! Мы взяты в обработку,
Как кислота берет металл.
 
 
Насмарку! Имена и вещи —
Все снял уверенный резец,
Мы сами – и доска, и резчик,
Начало жизни и конец.
 
 
Страна казарм, страна хоругвей,
Доска, готовая к резьбе…
Не те проступят буква к букве,
Республика, в твоем гербе.
 
 
Но смыв державства завитушки —
«Империя! Россия! Рим!», —
Мы перепишем имя: «Пушкин»
И медь, как память, протравим.
 

<16–18 мая 1924>

 
И цвет волос моих иной,
И кровь моя горчей и гуще, —
Голубоглазый и льняной,
Поющий, плачущий, клянущий.
Ты должен быть мне чужд, как лесть
Неистовств этих покаянных,
Ты должен быть мне чужд, но есть
В твоих светловолосых странах
Волненье дивное. Меня
Волной лирической ответной
Вдруг сотрясает всю, и я,
Как камертон, едва заметной
Издалека тебе откликнусь дрожью,
Затем, что не звучать с тобою невозможно.
 

<19–20 мая> 1924

 
Ты был нашей тайной любовью. Тебя
Мы вслух называть не решались,
Но с каждою песней, кляня и любя,
С тобою в безумье метались.
 
 
Я помню, пришли мы проститься с тобой
На смертный, последний твой голос, —
Чтоб врезались в память лик восковой
И твой золотеющий волос.
 
 
Смерть любит заботы: дубовый гроб,
Цветы, рыданья разлуки,
И книжечки тоненькие стихов
Положены в мертвые руки.
 
 
Мы сами внесли тебя в черный вагон,
Мы сами. Не надо чужих!
Пускай укачает последний твой сон
Круженье колес поездных.
 
 
Прощай, златоглавый! Счастливый путь
Тебе от шутейного братства!
Мы все ведь шальные. Когда-нибудь
И нам надоест притворяться.
 

<1926>

Памяти Льва Лунца

 
Так. За прилавком пятый год
Стоим. Торчим. Базарим.
Прикроем что ли не в черед?
Пусть покупатель подождет:
Шабаш. Подсчет товарам.
 
 
С воспоминаний сбив замок,
Достанем из-под спуда
Что каждый в памяти сберег,
Что в тайный прятал уголок —
Усмешку, дерзость, удаль.
 
 
Пусть в розницу идут слова,
Как хочешь назови нас, —
Пусть жизнь товар и смерть товар, —
Не продается голова
И сердце не на вынос.
 
 
«За ветер против духоты», —
Нам запевает стих.
Как полководец, водишь ты
Сложнейший строй простых.
 
 
И отвечает друг второй:
«Я тоже знаю бой.
Свинец и знамя для врагов —
Они отлично говорят.
Но кто не понимает слов,
Тому лекарство для ослов —
Колючка в жирный зад».
 
 
И отвечает третий друг:
«Увидеть – это мало.
Я должен слову и перу
Передоверить все сначала —
Вкус городка и дым вокзала,
Войны громоздкую игру».
 
 
Так говорим живые мы,
А там, в чужой стране,
Под одеялом земляным
Последний друг в последнем сне,
Он писем тоненькую связь,
Как жизни связь, лелеял.
Его зарыли, торопясь,
По моде иудеев.
 
 
А он любил веселый смех,
Высокий свет и пенье строк,
А он здесь был милее всех,
Был умный друг, простой дружок.
И страшно мне, что в пятый год,
Не на чужбине и не в склепе,
Он молча выведен в расход,
Здесь, в лавочке Великолепий.
 

<3 февраля 1925>

 
Другие пускай воспевают работу —
Завидную долю избрали они:
Я – ночи шальные и праздные дни,
Будням на зло и календарю,
Прощальною одой прославить горю.
Веселая праздность, юности край,
Веселая праздность, прощай, прощай!
Прощай! Мы в непраздный вступаем век.
К чему лицемерить? Прощай навек.
Нам солнцем бессменным встал циферблат,
Часы беспрестанным укором стучат.
Как песню и золото, уголь и хлеб,
В приходорасходную книгу судеб
Вписал нас бухгалтер. Он честен и слеп.
 

 
А помнишь, как начинались стихи?
Подстриженных парков Версаля зеленые мхи…
Строителем славным,
Садовником мудрым
Для нас здесь поставлен
Дворец седокудрый.
Для нас фонтаны
Взвивались и гасли,
И били ракеты
Звездой не для нас ли?
Бродягам бездомным
Куда торопиться!
Так вечером темным
Песня родится.
 

 
Дырявы подошвы, а ноги крылаты…
Кто выдумал сказку, что ты – для богатых?
Кто стар и бессилен и духом нищ,
Лишь тот от тебя отречется, Париж!
Ты нас водил переулком сурочьим
С песенкой дерзкой и сердцем беспечным…
На перекрестках июльскою ночью
Мы танцевали с любовью встречной.
Пусть пальцы босые глядят в канаву,
Здесь стены и камни овеяны славой!
Для ротозеев и книжников голых
Твоих площадей высокие школы!
Листы твоих библиотек летучих
Равно открыты зевакам и тучам!
Пусть ветер листает,
Пусть пыль читает!
Постой и послушай,
Как строфы тают.
 

 
Ямбы, любовь, безделье…
Ямбы, безделье, лень…
Ярмарочной канителью
Долгий исходит день…
 
 
Знаю, другие года
Мне испытать дано,
Пьяной стала вода,
Трезвым стало вино.
 
 
Я не зажмурю глаз,
Не отступлю назад.
Я принимаю вас,
Годы труда и утрат.
 
 
Вот уже соль слегка
Мне порошит висок,
Вот уже знает щека
Времени коготок…
 
 
Но не забуду, нет,
Праздность, твое вино!
И через столько лет
В голову бьет оно.
 
 
И окрыляет стих,
Слову дает полет…
И на губах моих
Юности легкий мед:
 
 
Ямбы, любовь, безделье…
Ямбы, безделье, лень…
Ярмарочной канителью
Долгий исходит день…
 

 
Утреет. Морозный рассвет.
И ночь пополам раскололась.
И трезвых и будничных лет
Я слышу насмешливый голос:
 
 
«Придет же нелепая дурь
В пустую башку тунеядца
В эпоху сражений и бурь
За праздной темой погнаться!»
 
 
Ну, что ж! Справедливый упрек.
Все это излишние бредни.
Суров мой издатель и цензор мой строг:
Простимся, подруга, в последний.
 

<1925 – январь 1926>

 
Трещит цикад немолчный хор,
Жара и звездный мрак кругом.
Где к морю сходят цепи гор,
Высоко на горе наш дом.
Волна под берегом кипит,
Шакал у берега кричит.
Томлюсь на жаркой простыне
И знаю, снова не уснуть.
Приснись хотя сегодня мне,
Моя зеленая Миртуть,
Моя озерная страна,
Соседка ладожских болот,
Где влагой ночь напоена.
Неслышной влагой сладких вод.
Повей болотною дремой,
Пахни ночною тишиной,
Молчаньем слух мой оглуши,
В сухие ноздри подыши.
Спешу. Еще не рассвело,
А впереди совсем светло.
Встают туманные луга.
Бегут речные берега,
Блестит дорога вдалеке,
Пикеты ходят по реке.
Колючки, изгородь, блиндаж
И красный пограничный страж.
А через речку, у куста
Финляндцев белая мета.
Граница! Что мне до нее?
Сюжет сражений и поэм,
Ее простое бытие
Отныне сделалось ничем:
Пускай уходит на восток —
Мой дальний путь на север лег.
 
 
Налево луг, направо бор,
Зеленый вход в страну озер,
Где гладью вод отражена,
Склоняет бледный серп луна.
По горло полные воды,
Стоят глубокие пруды,
Как будто некий великан
Здесь ведра влаги расплескал,
И вот озерами легли
Они по бархату земли.
И от березовых перил
Ты можешь видеть, наклонясь, —
Струят ключи сквозь мутный ил
Подземных вод живую связь.
Но вдоль березовых досок
Через обструганный мосток
Спешу поспешно перейти:
С водою мне не по пути.
 
 
Так вот куда меня влекло
От ночи жаркой и враждебной!
Глядит в сосновое окно
Миртуть чухонскою деревней.
Цветет меж соснами заря,
Ползет туман по перелескам,
И ветер ладожских прохлад
Меня поит дыханьем резким.
А там, в окошке, карий глаз
Меня завидел по дороге,
И ножки резвые стучат
Уже по лестнице убогой.
Светловолосый, смуглый, тонкий
Сбегает молнией с крыльца, —
Я узнаю в чертах ребенка
Движенье моего лица.
И он навстречу мне идет,
И именем меня зовет,
Которого нежнее нет,
Хоть обойди ты целый свет.
 

<1926>

 
То утро бежало в обычном ряду,
По улицам утро спешило
Пружину часов развернуть на ходу,
Чтоб ночь ее снова скрутила.
 
 
Застегнуто было пальто на груди,
Застегнута грудь на замок и цепочку.
Вдруг голос гортанный: «тайр идиш кинд [96]96
  Дорогое еврейское дитя (идиш).


[Закрыть]
Дай что-нибудь нищей, еврейская дочка».
 
 
Из груды тряпья на меня глядит он,
Старушечий хитрый и ласковый лик,
И глаз деловитый, и нос крючковатый,
И с гладкими крыльями черный парик.
 
 
И желтая старческая рука
Берет меня за рукав,
И слова непонятного языка
За сердце берут, зазвучав.
 
 
И я останавливаюсь на ходу,
Хоть знаю – нельзя, нельзя,
И жалкую мелочь ей в руку кладу
И жадное сердце – в глаза.
 
 
– Старуха, как в этой толпе чужих
Меня ты узнала, полуслепая?
Ведь мне не понять бормотаний твоих,
Ведь я же такая, как те, они, —
Сухая, чужая, чужая.
 
 
– Есть, доченька, верные знаки у нас,
Нельзя ошибиться никак.
У девушек наших печальный глаз,
Ленивый и томный шаг.
 
 
И смеются они не так, как те, —
Открыто в своей простоте, —
Но как луна из-за туч блестит,
Так горе в улыбке у них сидит.
 
 
И пусть ты забыла веру и род,
А ид из иммер а ид [97]97
  Еврей всегда останется евреем (идиш).


[Закрыть]
Еврейская кровь наша в жилах поет,
Твоим языком говорит.
 
 
То утро бежало в обычном ряду,
По улицам утро спешило
Пружину часов развернуть на ходу,
Чтоб ночь ее снова скрутила.
 

<1926 – февраль-март 1927>

 
Грозовой ночью, ночью мая,
Счастливая, ты примешь плод,
Но где-то в городе иная
С проклятьем семя понесет.
 
 
Родится мальчик у тебя,
Родится сын у той,
Но тесно связана судьба
Детей между собой.
 

 
Гремит война, бежит война, —
Отгородись, отгородись!
Твой тихий дом – твоя стена.
Поберегись, поберегись!
 
 
Он дремлет на плече твоем,
Ребенок, сын, кумир,
И свет от лампы над столом
Струит покой и мир.
 

 
А тот, как сорная трава,
Растет на пустырях.
Таит ребячья голова
Обиды, злобу, страх.
И голод, с детства друг,
Учитель и отец,
И он вступает в круг
Отчаянных сердец.
 

 
Уходит прочь войны отлив,
Легко границы поборов,
Война уходит, обнажив
Стальные ребра городов.
 
 
И меж развалин, по кострам,
Цыганской вольностью пьяны,
Там сходятся по вечерам
Наследники твоей страны.
 
 
И, сбросив штору у окна,
Увидишь ты, удивлена:
Подросток чахлый там живет
И греет тощий свой живот.
 

 
Ему открыты все
Дороги на грабеж,
И двери всех домов
Ему закрыты сплошь.
 
 
И снова всё, как было встарь:
Вернулся хлеб, вернулся псарь.
 
 
А ты – лелеешь сына
И молодеешь вновь,
Переживая с ним
И книги и любовь.
 

 
Как две черты должны сойтись
На некой крутизне,
И как стремится камень вниз, —
Твоя судьба придет к тебе!..
Не удержать и не помочь.
Твой сын уйдет и выйдет в ночь.
 

 
Забыла ты о том, чужом.
Но за стеной твоей с ножом
Стоит отверженный и ждет,
Пока счастливый сын пройдет,
Чтоб уложить его в постель
Помягче материнской груди,
Чтоб спела песенку метель,
Какой не напевают люди,
Чтоб тело нежное, тобой
Взлелеянное год за годом,
Толкнул тяжелою ногой
Ночной прохожий мимоходом.
 

 
Тогда в твой тихий дом придут
И на пол бережно положат
Большую куклу, мерзлый труп,
На сына твоего похожий.
 

 
И легче ли тебе, сестра,
Что и того, убийцу, – тоже
Шесть пуль законных спать уложат
На снег тюремного двора?
Над трупом сына
Рыдай, счастливая жена,
Рыдай и повторяй: «Он жив», —
И ночи проводи без сна,
И, низко голову склонив,
Скажи: «Моя вина».
 

<Апрель 1927>

 
В Нэпа четвертый год кто
Станет писать без аванса?
В честь Серапионовских братьев то
Я начинаю стансы.
 
 
Вулкан Фудзи-яма извергнул дым,
Земля затряслась в Иокогаме:
Всеволод Иванов въехал в Крым
Верхом на чортовой маме.
 
 
А славный Зощенко в тот же час, —
Друзья, торопитесь отныне! —
Немедленно въехал на Парнас
На небольшой «Дрезине».
 
 
Лунц взял Берлин, и хоть разбит
Отчасти был при этом,
Но он поправится и победит
Прочие части света.
 
 
Все титулы Федина кто сочтет,
Все главы его романа?
Везде ему воздают почет,
В Москве и даже в Рязани.
 
 
Прямые пути для широких натур,
Будь сапожник иль граф ты:
Николай Никитин via Рур
Стал редактором «Правды».
 
 
Груздев Илья высоко вознесен
(Плод еженощных бдений):
Рекомендует учебники он
Трудшколам второй ступени.
 
 
Старое старится, молодое растет,
Кто же теперь поверит,
Что Веня Каверин вновь перейдет
Из мастеров в подмастерья?
 
 
Слава, о Тихонов, отец баллад,
Начальник обширного рода!
Дал в Пролеткульте «Мертвый солдат»
Семьдесят тысяч приплода.
 
 
Миша Слонимский стал глубок —
В шахты залез Донбасса.
Из-под земли он приволок
Идеологию класса.
 
 
Слониха беременна девять лет,
Такова слоновья порода.
Федин родил не слоненка на свет,
А «Города и годы».
 
 
Скромность всех добродетелей мать
И дочь хорошего тона.
Знаю, Полонскую будут ругать
Здорово Серапионы.
 

<Ноябрь 1923 – 1 февраля 1924>

 
Война варила людей в котле
(В приварок чугунный шел горох),
Огнем прожигала, студила в земле…
Кто мог – выживал, умирал – кто мог.
А кто оставался целым и жил,
Тот был пищеварке отчаянной мил.
Хилое тело и рыбья кровь —
Власти конец и конец поколенья.
Но юность встает из кипящих котлов —
Она без изъяна и без сожаленья.
 

 
Видишь: Марс сегодня красен,
Пахнут улицы бедой,
Берегись, твой путь опасен
Под чудесною звездой.
 
 
Скрытой тенью в сумрак никни,
Да на мостике не стой,
Чтоб с Метеха не окликнул
Ротозея часовой.
 
 
Месяц ползает по крышам,
Обходя Шайтан – базар.
Легкой поступью неслышной,
Поднимись на Авлабар.
 
 
Постучи неслышным стуком
У показанных ворот.
Не любовную докуку
Утолишь…
 

 
Как будто сад раскинутым
Стоит в долине город,
А улицы, в долине той,
Уходят прямо в горы.
 
 
У нас еще задумалась
Весна – идти иль нет,
А здесь на пышных улицах
Веселый летний цвет.
 
 
А солнце жарит с высоты,
Палит огнем пожарным.
От солнца этакого ты
Сойдешь с ума, товарищ!
 
 
А хлеба здесь не родится,
Жрет булки весь народ.
Буржуев здесь не водится, —
Их вывели в расход.
 
 
Вина здесь не убавится,
Хоть пей с утра до вечера,
А бабы здесь – красавицы,
Но, малость, недоверчивы.
 
 
Когда-нибудь, наверное,
Устроим для народа,
Чтобы во всех губерниях
Была как здесь погода!
 

 
Ты написан бурой краской.
Меж двумя морями мост.
Там на карте гор кавказских
Не увидишь пышный рост.
 
 
А посмотришь глазом зорким
Город есть такой, Тифлис.
Ходят ослики по горкам
Осторожно вверх и вниз.
 
 
По вместительной плетенке
Тащат с каждой стороны,
Луком, дынями и грушей
Тяжело нагружены.
 
 
Звонким голосом погонщик
Приглашает покупать,
Но мальчишки могут тоньше
И пронзительней кричать.
 
 
Если солнце жарит спину,
Помани-ка их сюда, —
В толстых глиняных кувшинах
Есть прохладная вода.
 
 
Крик и говор на базарах,
Пахнет серой над Курой,
В тесноте кварталов старых
Не проходит верховой.
 
 
Жмутся улицы по склонам,
Крыша, крыша лезет вслед.
Там крылечкам и балконам
Нет конца и счета нет.
 
 
День-деньской печет как в печке,
Не найдешь тенистый сад.
Кипарисы словно свечки,
В землю воткнуты, торчат.
 
 
Ну, а все-таки тифлисцам
Не сидится по домам,
Даже дома спать ложится
Неохота, видно, там.
 
 
Спят на улице немало,
А под голову – рука,
Нет прохладней одеяла,
Мягче нет пуховика.
 

<1925>