Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Елизавета Полонская

 
Таких больших иссиня черных глаз,
Таких ресниц – стрельчатых и тяжелых,
Не может появиться среди вас,
В холодных и убогих ваших селах.
 
 
Нет, только там, где блеск и зной, и синь,
Под жгучим небом Палестины
В дыханье четырех больших пустынь,
Бог Саваоф мог дать такого сына.
 

 
Оконце низко – улица узка.
Учись закону, данному от Бога.
Над городом сурова и тяжка —
Надгробным камнем встала синагога.
 
 
Квадратных букв знакомый строг узор,
Опущены тяжелые ресницы,
Все тоньше пальцы, пристальнее взор,
Все медленнее желтые страницы.
 

 
Как весело пастуший рог звучит,
С горы Хоризмы вечер гонит стадо —
Кто, смуглая, пришельцу расточит
Колодца потаенную прохладу?
 
 
Кто подведет к накрытому столу
И старцу с бородой слоновой кости
Смиренно скажет: «Господу хвалу,
Отец, я привела к нам гостя»?
 

 
Наследника святая слава ждет,
В стране изгнанья нам услада – тора,
Не будет жалок и унижен тот,
Кем избрана высокая опора.
 

< Июль 1919>

 
Прогрохотало. Боевых орудий
Ударил первый неизбежный гром,
И в ужасе, покинув отчий дом,
Бежали обезумевшие люди.
 
 
Как стадо пыльное, где в тесной груде
Пасутся овцы жарким летним днем,
Встревоженные грозовым дождем,
Шарахается и долго мчаться будет:
 
 
И мечется по улицам оно,
И дыбится, смятения полно,
И топчут задние ряды упавших —
 
 
Так люди, позабыв, как звался Бог,
Бежали на восток от сел пылавших.
И встал крестами свежий след дорог.
 

<1919>

 
Здесь, в глубине литейной мастерской
Пылали горны под раскаты грома,
И вспыхивала звездами солома,
И тек чугун расплавленной рекой.
 
 
Но город вымер. Ледяной покой
И жгучий холод здесь теперь как дома.
Как смерть непобедима их истома
Для тела с человеческой тоской.
 
 
Последней мастерской чернорабочий,
Людских богатств последний властелин,
На стынущей земле лежит один.
 
 
Глаза глядят во мглу полярной ночи,
Но как вода в земле, в нем кровь замерзла,
И на коленях смерть к нему подползла.
 

<Декабрь 1919>

 
Мурлычет сын, поет вода.
За дверью ночь и ночь всегда.
Мой ветер пьян,
Он рвет бурьян,
Уныло свищет сквозь туман…
Метет листы,
И гнет кусты,
И стонет там из темноты…
Закрою дверь, усни теперь.
Придет пушистый мягкий зверь.
Мой мальчик сыт, он крепко спит,
Веселый сон над ним кружит.
А толстый кот
Ему поет
Про сало, сливки и про мед, —
Глядит на нас,
И щурит глаз.
Уж дня последний свет погас.
 

<1919>

 
День сегодня кажется добрее,
Оттого что выпал белый снег.
Кажется, еще не начинался
Маятника торопливый бег.
 
 
Позднего декабрьского рассвета
Слаб и скуден сумеречный луч,
До полудня средь высоких туч
Не померкнет серп ночной планеты.
 
 
Стань на улице еще пустынной
Нашей северной большой страны,
Пусть твои глаза и наше сердце
Будут светлым сумраком полны.
 
 
Не для близких телом, не для милых
Этим днем насытиться спеши,
Для своей измученной, постылой,
Молча голодающей Души.
 

<Декабрь 1919>

 
Бьет барабан сухой и гулкий.
Играет медь, идут полки.
Бьет барабан сухой и гулкий.
Слагаем нежные стихи.
 
 
Играет медь, идут полки
Стремительно, неудержимы.
Слагаем нежные стихи,
Для нас слетают серафимы.
 
 
Стремительно, неудержимы,
Пройдут над царственной Невой.
Для нас слетают серафимы
Под звуки арфы золотой.
 
 
Пройдут над царственной Невой,
По улицам пустым и звонким.
Под звуки арфы золотой
Поэт становится ребенком.
 
 
По улицам пустым и звонким
Их беспокойный рок влечет.
Поэт становится ребенком,
И время замедляет счет.
 
 
Их беспокойный рок влечет
По площадям, по переулкам.
И время замедляет счет.
Бьет барабан сухой и гулкий.
 

<1 мая 1920>

А<арону> Штейнбергу

 
В турнирах слова опытный игрок,
Он знает силу шахматного хода.
В нем талмудистов славная порода
И жив германской мудрости урок.
 
 
Он времени познал последний срок
По Книге Бытия, из темных книг Исхода.
Он после бурь семнадцатого года —
Последний метафизики пророк.
 
 
Но у людей иные есть уставы,
Восторги мысли и утехи славы
Не могут заменить любовный яд,
И он, как мы, томится сладкой мукой
И ждет случайности, и верною порукой —
Двух карих глаз смиренно дерзкий взгляд.
 

<23 июня 1920>

 
Как репейник зеленый и цепкий,
Эти малые детские руки…
И дрожит на ладони моей
Неразумное детское сердце.
Это кровь моя в нем стучит
И мое прижимается тело,
Чтобы сблизиться, слиться, стесниться,
Чтобы сделаться, снова, одним.
И за трепет доверчивых рук
И за тоненький, ласковый лепет,
Не подумав, – отдам навсегда
Все, что было когда-то моим
На моей ненаглядной земле:
Я отдам – мои ранние утра,
Я отдам – мои белые ночи,
Июльский полдень в сосновом лесу,
Где курится тяжелая хвоя,
Где клонятся сами колени,
А рука горяча и суха…
Я отдам – переулки в Париже,
Низкой Шельды – широкий разлив…
И надежду на встречу с тобою,
И ее, – я отдам, наконец.
Буду нищей слепой и старухой,
Но счастливой, счастливой, счастливой
И спокойной, как первая мать.
 

<Июль 1920 >

 
Сменяются дни и проходят года,
И с каждою ночью все ближе беда
Над этим отверженным краем.
Сменяются дни и проходят года,
И мы ко всему привыкаем.
 

<22 июля 1920. Дорога между Средней Рогаткой и Петроградом>

Александре Векслер

 
Охотницей окликнуты подруги;
Умчался лесом пестрый хоровод…
Что ж ты стоишь, о нимфа, в тесном круге?
Псы заливаются – вперед, вперед!
 
 
Не девушкой причудливой и ломкой,
С ключом иль чашей в сложенных руках, —
Ты мне предстала в этот вечер громко
С улыбкою на стиснутых губах.
 
 
Был Петербург там, за фронтоном залы…
Ноябрь, Фонтанка, черная вода…
Ты или я так медленно сказала:
«Ты закатилась, тонкая звезда!»
 
 
Я не люблю той скованной улыбки,
Сияния еще девичьих глаз.
«Песнь торжествующей…» еще играют скрипки.
«Песнь торжествующей…» в ее последний раз…
 

<26 ноября 1920>

 
На зеленой горке я построю дом
С маленькою дверью и большим окном.
На зеленой горке там я буду жить.
Будут в воскресенье гости приходить.
Беленькая киска, жук и воробей
Утром постучаться у моих дверей.
Заварю я чаю, напеку котлет,
Дорогие гости – вот и мой обед.
Только нет стаканов, да и негде взять, —
Из большой тарелки будем чай хлебать.
 

<1920>

 
Что Талия, Евтерпа, Мельпомена?
Нам зрелища готовит Дух Восстаний.
Покуда не свершится Перемена,
Ни масок, ни котурнов, ни ристаний!
 
 
На улицы! По камням и асфальту
Тяжелые грохочут фигуранты.
Нам предстоит рекорд смертельных сальто!
Здесь Революция! Играйте, музыканты!
 
 
Для празднества не пожалеем свечки,
Зажжем дворцы, как мириады плошек,
Чтоб пулеметы били без осечки,
Чтоб щелкали чугунные ладоши!
 
 
А ты тверди вполголоса, негромко,
Свидетельства о баснословной были,
Чтобы сказали мудрые потомки:
«Не видели! Не слышали! Но были!»
 

< 15 октября 1922>

 
Одни роптали, плакали другие,
Закрыв лицо, по каменным церквам…
Но, старый Бог смиреннейшей России, —
Он предал вас. Он не явился вам.
 
 
Так некогда, на берегу Днепра
Священный истукан вы призывали втуне,
И, гневные, пророчили: – Пора!
Пора быть чуду! Выдыбай, Перуне!
 

<26 марта 1922>

 
Что крыльев бабочки трепещущую сеть,
К бумажному листу насильно пригвожденной, —
Так сердце города ты можешь рассмотреть
Под смертным острием иглы позолоченной.
 
 
А там безмолвие кричит на площадях
Гортанью сдавленной и ртом обледенелым;
За сломанной стеной там стражу держит страх,
В звериной шкуре, с человечьим телом…
 
 
Пусть ветер повлечет по улицам пустым,
Пусть покружит тебя по мерзлым перекресткам,
Чтоб ты насытился и опьянился им,
Дыханьем полюса и ночи смертоносным!
 
 
И остановишься, и будешь неживой,
Обрушишься, как труп, стремительно и сразу,
Когда из темноты, внезапно, за тобой
Покажется ревя прожектор одноглазый.
 

 
… И в глазах у всей столицы
Петушок вспорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился…
 

Пушкин, «Сказка о золотом Петушке»

 
Спят победившие, что им в победе?
Подле солдата голодная мать…
Рокотом трубным и голосом меди
Будут столетия их прославлять.
 
 
Кто ж это тайно по городу бродит
В мантии рваной, с дырявым лицом?
Мстит крестами и мелом обводит
Камень за камнем, дворец за дворцом…
 
 
Или считает хозяин кровавый
Пришлых наследников в мутную рань —
Дерзких правителей из-за заставы,
Сброд разночинный, фабричную рвань…
 
 
– «Выпито, съедено все государство,
Все потерял я, а сколько имел…
В черной дыре мое пышное царство,
В низком подвале средь тлеющих тел.
 
 
Что ж, и последних пора уничтожить, —
Город мятежников, город Не Тронь;
Яд не поможет, железо поможет,
А не поможет – поможет огонь!
 
 
Будут вам вопли, и стоны, и скрежет,
Будет набат колокольный в ночи!
Радуйтесь! Всех, кого нож не дорежет,
Жалую властью своей в палачи!» —
 
 
Спят победившие, спят, не услышат,
Сломлены сном, как трухлявая трость…
Только петух запевает на крыше,
С дальней слободки непрошеный гость.
 
 
Слушай, бессонная красная птица,
Сторож, дозорный, патруль, часовой!
В цепкие руки попала столица —
Вот он колдует, не мертвый, живой…
 
 
Трижды пропой! Прокричи свое время!
Сядь ему на плечи, бей, что есть сил
Клювом колючим в плешивое темя, —
Криком пронзительным, взмахами крыл
 
 
Дальше гони его – пусть в агонии,
Ветром взметенный, уносится прочь,
Дальше, все дальше по дебрям России,
В страшную, в черную, в вечную ночь!
 

 
Играет медь. Идут полки.
Веселый ветер рвет знамена.
Пылайте, алые значки!
Бунтуй, бунтуй, неугомонный!
 
 
По слову дерзких бедняков,
Мечтателей, безумцев книжных,
Здесь в силу воплотилась кровь,
И солнце встало неподвижно.
 
 
А ветер с моря сердце рвет
Пустой и суетной надеждой,
И медь торжественно поет,
Как смерть проста и неизбежна.
 

<Декабрь 1921 – май 1922>

 
О, Революция, о, Книга между книг!
Слепили кровь и грязь заветные страницы
И, как набат, звучит твой яростный язык,
Но нет учителя и некому учиться.
 
 
Не в зареве домов, за письменным столом, —
На темной площади под барабанным боем
Мы книгу грозную, как знамя, понесем,
Но святотатственно ее мы не раскроем.
 
 
Какая истина в твоей неправде есть?
Пустыня странствия нам суждена какая?
Сквозь мертвые пески, сквозь Голод, Славу, Месть
Придем ли наконец к вратам нетленным рая?
 
 
Но все уже равно. Блистательной судьбы
Не избежать стране, тобой благословенной.
О, как счастливы мы! Как нищи! Как слабы!
Счастливей не было и нет во всей вселенной!
 

<28 марта – апреля 1921>

 
Строитель великого братства,
Ты можешь довериться нам.
Мы знаем, – молчи, не лукавствуй! —
На крови построится храм.
 
 
Огромные здесь расстоянья
И люди здесь редко живут,
Не глиной скрепляются зданья,
Не камень в основу кладут.
 
 
И скажут веселые внуки:
«Все это уж было не раз;
Железные надобны руки
И зоркий, уверенный глаз».
 

<15 октября 1922>

 
Смешалось все. Года войны…
Губительные дни разгрома…
И память царственной страны —
Испепеленная солома.
 
 
Но усмиряет день за днем
Слепых и помнящих обиды,
И с тайным ропотом кладем
Мы кирпичи для пирамиды.
 
 
Умрем, развеемся, как прах,
Как пыль людской каменоломни, —
Чтоб силой грозною в веках
Воздвигся памятник огромный!
 
 
И вот лопаты землю бьют
В ночи душистой и весенней,
И ограждает рабский труд
Стена колючих заграждений.
 

<23–29 июля 1921 >

 
У власти тысячи рук
И два лица.
У власти тысячи верных слуг
И разведчикам нет конца.
Дверь тюрьмы,
Крепкий засов…
Но тайное слово знаем мы…
Тот, кому надо бежать, – бежит,
Всякий засов для него открыт.
 
 
У власти тысячи рук
И два лица.
У власти тысячи верных слуг,
Но больше друзей у беглеца.
Ветер за ним
Закрывает дверь,
Вьюга за ним
Заметает след,
Эхо ему
Говорит, где враг,
Дерзость дает ему легкий шаг.
 
 
У власти тысячи рук,
Как Божье око, она зорка.
У власти тысячи верных слуг,
Но город – не шахматная доска.
Не одна тысяча улиц в нем,
Не один на каждой улице дом.
В каждом доме не один вход —
Кто выйдет, а кто войдет!
 
 
На красного зверя назначен лов,
Охотников много, и много псов,
Охотнику способ любой хорош —
Капкан или пуля, облава иль нож,
Но зверь благородный, его не возьмешь.
И рыщут собаки, а люди ждут —
Догонят, поймают, возьмут, не возьмут…
Дурная охота! Плохая игра.
Сегодня все то же, что было вчера, —
Холодное место, пустая нора…
 
 
У власти тысячи рук,
И ей покорна страна,
У власти тысячи верных слуг,
И страхом и карой владеет она.
А в городе шепот, за вестью весть —
Убежище верное в городе есть…
Шныряет разведчик, патруль стоит,
Но тот, кому надо скрываться, скрыт.
Затем, что из дома в соседний дом,
Из сердца в сердце мы молча ведем
Веселого дружества тайную сеть,
Ее не нащупать и не подсмотреть!
 
 
У власти тысяча рук
И не один пулемет,
У власти тысяча верных слуг,
Но тот, кому надо уйти, – уйдет.
На Север,
На Запад,
На Юг,
На Восток
Дорога свободна, и мир широк.
 

<22 марта 1922>

К. Федину

 
Охотник испытанный, мастер ловли,
Войди, если хочешь, в город мой,
Не для обмена и не для торговли —
Редкую дичь унесешь с собой.
 
 
Он поплатится жизнью, тот, кто тронет
У орлицы птенца и волчат у волчиц,
Но тебе не придется бежать от погони, —
Человечий детеныш дешевле птиц!
 
 
Видишь, стены разрушены, сброшены крыши
Из труб дымовых не восходит дым,
Никто не увидит и никто не услышит, —
Логово голода стоит пустым.
 
 
Нагнись и возьми его прямо с пола,
Голой рукою его возьми, —
Это наследник законный и голый
Тех, кто когда-то звался людьми.
 
 
Увидишь глаза, нежнее меда,
Тощее тельце и жадный рот, —
Славно кусается эта порода,
Нескоро царапина заживет.
 
 
И отведи его в свой дом,
И с ним останься сам,
И ухо нежное гвоздем
Приколоти к дверям.
 
 
И хлеба дать не позабудь,
И не забудь воды,
И место, чтобы отдохнуть,
Ему укажешь ты,
 
 
И чтобы научился он,
Как люди, жить в дому, —
Из человеческих имен
Ты имя дашь ему.
 
 
Будешь ты болен тяжко и долго
(Лучше бы в сердце метнули нож!),
Степи Башкирии, Дон и Волгу
С мальчиком вместе в дом возьмешь.
 
 
Вот он, обугленной, злобной России,
Матери мертвой, пронзительный взгляд…
Горе! Вздымаются космы седые…
Руки иссохшие небу грозят…
 

<Июнь 1922>

 
Вижу, по русской земле волочится волчица:
Тощая, с брюхом пустым, с пустыми сосцами…
Рим! Вспоминаю твои известковые стены!
 
 
Нет, не волчица Россия, а щенная сука!
След от кровавых сосцов по сожженному полю,
След от кровавых сосцов по сыпучему снегу…
Тем, кто ей смерти искал, усмехнувшись от уха до уха,
Тем показала она превосходный оскал революций.
 

<28 февраля 1923>

 
Легко зачать, но трудно будет мне
Ждать, чтоб дитя из семени созрело!
Пока мужчины бьются на войне,
Здесь женщины заканчивают дело.
 
 
Пусть соленый пот
По лицу течет —
Это не в нашей воле.
Новый родится род
Из напряженья и боли!
 

1920

 
Была ли злоба больше, чем любовь, —
Не знаю, но сильней была обида:
Она копилась тысячи веков,
И каждый день был в месяц Эвменидам.
 
 
Сын говорил отцу – мы завтра отомстим!
И пела мать – настанет час расплаты…
Счастливым – горе! Горе золотым!
Серебряным! И трижды смерть богатым!
 
 
И в напряженье распростертых крыл,
Покинув землю меда, слез и млека.
Корабль Октябрьский мужественно вплыл
В свинцовый воздух будущего века.
 

 
Торжественные дни. От ночи до утра,
От утра и до ночи колеблются знамена.
То Революции веселая игра.
То фейерверк Ее, бумажная корона!
 
 
Но будничный Ее угрюм и страшен лик.
В крови Ее рука, и в копоти, и в поте.
Она работница, и каждый с Ней привык
К необходимейшей и тягостной работе.
 
 
Прославим же, друзья, бесхитростную рать
Тех, что трудились с Ней и тяжело устали,
И с Марсовых полей уже не могут встать,
Тех, кто убит, и тех, что убивали.
 

 
Так значит, ты думаешь, – это конец
И земля неподвижна под нами…
Раскаленная лава! Топленый свинец!
Тронь рукой – и покажется пламя.
 
 
Есть еще чердаки и подвалы,
И богатые особняки!
Еще черного хлеба мало!
Еще много белой муки!
 
 
Еще нищий липнет у каждой булочной…
Шныряет карманщик в трамвайной давке…
Еще не наглядится мальчишка уличный
На все чудеса игрушечной лавки…
 
 
Еще не все передохли безногие, —
Веселая память Великой Войны, —
Еще проститутками сделались многие
Гражданки свободнейшей в мире страны.
 
 
Еще мертвой хваткой сжимают предместия
Горло городу: – видишь? – взгляни:
В ожиданье короткой, единственной вести
В каждом доме потайные скрыты огни.
 

<5-13 ноября 1922>

 
Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом,
Пока – жена и муж – с тобой не ляжем рядом,
Пока не отдохнем бок о бок, грудь к плечу.
Мне пресно сладкое, я горечи хочу!
 

<18 мая 1922>

 
Бьет дождь в лицо, и ветер бродит пьяный,
Но я хочу, и я тебя достану.
Дождем и радугой в меня средь ночи внидешь
И ты лицо мое воистину увидишь:
Люблю, и Мертвое во мне прорвалось море!
Бей, дождь, и ветер, буйствуй на просторе!
Вся выжжена душа, и ждет она, алкая,
Как черная земля, пустая и сухая,
И каплю каждую, взыскательны и грубы,
Надтреснутые жадно примут губы.
 

<17 мая 1922>

 
Что мне за дело, кстати иль некстати…
Пускай люблю и пусть не любит он!
Пусть серп и молот грозною печатью
На горизонте дней запечатлен!
 
 
Зеленый полумесяц мне дороже,
Шехерезады сказочный восток, —
Там женщина к возлюбленному может
Старуху верную заслать под вечерок.
 
 
Она придет и скажет – «Гость красивый,
Твой черный глаз красавицу пронзил.
Болезнь тяжка, и будет справедливо,
Чтоб тот, кто ранил, рану исцелил».
 
 
Вы поглядите взглядом любопытным
Продолговатых и смущенных глаз,
Но тайное уже не будет скрытным,
И я дождусь, и я увижу вас.
 
 
Я вас куплю за пятьдесят червонцев, —
Клянусь Аллахом! – славная цена!
А над Невой пускай восходит солнце,
Над городом, где буйствует война.
 

 
Не любишь ты, а я люблю, и тяжек
Неопыленный цвет на древе бытия.
Он упадет, и пустоцветом ляжет
На книгу новую любовь моя.
 
 
И выпьют мед, Сафо, тугие пчелы,
А строки, может быть, другую опьянят:
С любовью легкой, пряной и веселой
В нее войдет моей печали яд.
 
 
А мне – Нева, великолепье мира,
Стихов магически определенный счет,
Да то еще, что золотая лира
Оттягивает слабое плечо.
 

<15 июля – 2 августа 1922. Петроград – Ермоловская >

Л.Берману

 
Веду опасную игру,
За словом – мысль, за мыслью – слово;
Сегодня, завтра, поутру
Сорвусь и начинаю снова.
 
 
Так на канате танцовщик —
На тонкой ниточке мечтаний —
Скользить уверенно привык
Под марш и плеск рукоплесканий.
 
 
Но есть закон для ремесла
И есть судьба у лицедея:
Мой друг, такого-то числа
Сломаю непременно шею.
 

 
Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян
Из орудийных жерл в пространство вечной тьмы —
Мы с жизнью договор наследственный имеем,
И добровольно с ней не разойдемся мы.
 
 
Калеки – ползаем. Безрукие – хватаем.
Слепые – слушаем. Убитые – ведем.
Колеблется земля, и дом уже пылает —
Еще глоток воды! под каменным дождем…
 
 
И поцелуй еще! Уже стучат винтовки…
– Пора! Прощай! – Прощай! И сына мне оставь,
Чтоб мог ты умереть, конец судьбы короткий
Узлом бессмертья туго завязав!
 

<7-15 сентября 1922>

 
В жилах чугунных застыла вода,
Город в осаде у снега и льда.
 
 
В низкой пещере, не в доме людском,
В низкой пещере приют мой и дом.
 
 
Дни беспокоюсь и ночи не сплю,
Голого мальчика грудью кормлю.
 
 
Страшен мне шорох, страшна тишина,
Поступь тяжелая близко слышна.
 
 
Вот он ползет над страною моей,
Запах сладимый и хруст костей.
 
 
Матери! Встанем живым кольцом!
К злобному чудищу встанем лицом!
 
 
Первая я выступаю вперед:
– «Кто за детеныша выкуп берет?
 
 
Тело за тело и кровь мою,
Я за ребенка замену даю, —
 
 
Радость очей моих, чернь моих кос,
Светлое утро и запах рос.
 
 
Буду старухой и буду слепой!
Больше не смейся и песен не пой!»
 

<1921–1922>

 
Не стало нежности живой,
И слезы навсегда иссякли.
Только одно: кричи и вой!
Пылайте, словеса из пакли!
 
 
Пока не покосится рот
И кожа на губах не треснет,
И кровь соленая пойдет,
Мешаясь с безобразной песней!
 

<Август 1921>

 
Принесла кукушка чужого птенца, —
Родился ребенок, а нет отца.
 
 
Деревянную люльку качай, качай!
Успокойся, сын, успокойся, бай!
 
 
Детский клюв клюет сухую грудь,
Матери некогда, нельзя отдохнуть.
 
 
«Ты не ешь, не спи, сам я буду спать.
Береги меня! Береги меня, мать!»
 
 
«Кукуленок проклятый, оборотень злой,
Я ударю тебя о косяк головой!
 
 
Я уйду от тебя, пропади совсем!
Будешь ты неподвижен, будешь нем!»
 
 
Но жалобно смотрит синий глаз,
И смиряется сердце (в который раз!)
 
 
Беспомощно тянется жадный рот.
Большеротый, крикливый, – присосался, пьет…
 
 
«Спи, мое дорогое, спи – живи!
Я тебя охраняю всей злобой любви!»
 

<29 октября 1921 >