Текст книги "Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Елизавета Полонская
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Далеко не все написанное тогда о «детях народа моего», «осевших в волчьей стране», не все из того, в чем Лунц увидел ее пророчества, – было напечатано. И ярость, страсть этих строк не выветрились из них за долгие годы пребывания втуне:
В стране чужой, суровой и унылой
Вы проживете, бедные пришельцы,
И с сыновьями здешних женщин
Вы не сойдетесь для веселых игр,
Когда убогая весна настанет.
Но будут и другие среди вас:
В них оживет внезапный гнев пророков
И древней скорби безудержный плач.
Века, века заговорят пред ними,
И сердце детское наполнит ужас.
Их опьянит Божественный восторг
И острой болью жалость их пронзит,
И проклянут они, и умилятся
Над обреченным жить и умереть.
И будет горло, как струна тугая,
Напряжено одним желаньем тука,
И лютнею Давида прозвучит
На языке чужом их грустный голос…
(«О дети народа моего…»)
4. «Под каменным дождем. 1921–1923»
Для Полонской первая половина 1920-х – пора очень трудного быта и ее лучших стихов.
Свой второй сборник, подготовленный в январе 1923 г., она первоначально хотела назвать «Под смертным острием» [38]38
По строке из начала цикла «Петербург»: «Под смертным острием иглы позолоченной».
[Закрыть], но книга вышла из печати несколько измененной по составу и с заглавием «Под каменным дождем. 1921–1923».
«Золотая лира оттягивает слабое плечо», – признавалась Полонская в новой книге, которая подтверждала ее репутацию поэта, говорящего о современности своим голосом:
Калеки – ползаем, безрукие – хватаем.
Слепые – слушаем. Убитые – ведем.
Колеблется земля, и дом уже пылает —
Еще глоток воды! – под каменным дождем…
(«Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян…»)
Или:
Вижу, по русской земле волочится волчица:
Тощая, с брюхом пустым, с пустыми сосцами…
Рим! Вспоминаю твои известковые стены!
Нет, не волчица Россия, а щенная сука!
След от кровавых сосцов по сожженному полю,
След от кровавых сосцов по сыпучему снегу…
Тем, кто ей смерти искал, усмехнувшись от уха до уха,
Тем показала она превосходный оскал революций.
(«Вижу, по русской земле волочится волчица…»)
(В стихах Полонской тех лет страна была «волчьей» и волчицы бродили по ней на законном основании, потом они уползли куда-то, а в последующих стихах не просматривались…)
В книге «Под каменным дождем» снова было три раздела – теперь обозначенные римскими цифрами. В первом – пятнадцать, условно говоря, гражданских стихотворений. Это не те стихи о современности, что были «Знаменьях», они выражают личное отношение поэта к Революции. В определенном смысле автор статьи 1935 года о стихах Полонской, утверждавший, что «начиная с книги “Под каменным дождем”, в поэзию Е. Полонской входит тема Революции» [39]39
М. Гутнер. Годы поэта // Литературный Ленинград. 1935. № 26. 8 июня.
[Закрыть], был прав. Впервые она обращалась к Революции напрямую и обращалась не заискивая (в этом она себе не изменила):
Какая истина в твоей неправде есть?
Пустыня странствия нам суждена какая?
Сквозь мертвые пески, сквозь Голод, Славу, Месть
Придем ли наконец к вратам не тесным рая?..
(«О, Революция, о Книга между книг!..»)
Понимая, что в Книге Революции «слепили кровь и грязь высокие страницы», Полонская призывала читателей:
Прославим же, друзья, бесхитростную рать
Тех, что грудились с Ней и тяжело устали,
И с Марсовых полей уже не могут встать,
Тех, кто убит, и тех, что убивали.
(цикл «Октябрь»)
Эти, звучащие пафосно, но многозначно, строки Полонской цитировал в своей рецензии Давид Выгодский, утверждая, что в них «звучит ее благословение революции, ее ода тому, что свершилось»; говоря о книге в целом, он дал ей точную художественную
оценку: «Лаконичная экспрессивность слов, метких, благородных, но не чрезмерно изысканных, теплых и полновесных, придает каждому отдельному стихотворению большой удельный вес и художественную завершенность» [40]40
Книга и революция. 1923. № 3 (27). С. 76.
[Закрыть]. Анализируя книгу «Под каменным дождем», Выгодский рассматривал ее в контексте тогдашней русской поэзии, основное устремление которой он видел в «пафосе силы и значительности каждого слова». «В этом русле, – продолжал он, – находятся и Маяковский, и Мандельштам, столь различные в остальном, в нем же и целый ряд более молодых поэтов (Б. Лившиц, Антокольский и др.). В этом же русле находится и Елизавета Полонская. Во всех ее стихах чувствуется установка на силу <…> Стихи Полонской, по преимуществу, гражданские, и тема их – вечная тема сегодняшнего Гражданская поэзия <…> сводилась у нас либо к риторике Верхарна, столь чуждой русской поэзии, к универсализму и наичеловечеству Уитменовского верлибра. Полонской и то, и другое одинаково чуждо. У нее свой голос, имеющий свои истоки гораздо глубже, скорее всего, в политических стихах Тютчева [41]41
Характерно, что в 1935-м это звучало уже обвинением: «Гражданский стих Е. Полонской не имеет ничего общего с поэзией революционных демократов; по своему нарочито-архаическому обличью он близок политической лирике Тютчева» (Литературный Ленинград. 1935.8 июня. № 26).
[Закрыть]и еще глубже, – в книгах Пророков. <…> И торжественно и многозначительно звучит ее благословение революции, ее ода тому, что свершилось».
Ин. Оксенов, отметив изменение тона стихов Полонской от минорного и пассивного в «Знаменьях» к мажорному и торжественному в «Под каменным дождем», напротив, утверждал, что тема революции Полонской «внутренне чужда (что не исключает возможности создания хороших стихов на эту тему)» [42]42
Петроградская правда. 1923. 17 июня.
[Закрыть]. Сопоставив «мы» в стихах «Знамений» и «мы» в «Под каменным дождем», Оксенов почувствовал перемены: «объект революции» («Мы одиночеству, и холоду, и зною, и голоду на жертву отданы») в «Знаменьях» превратился в «личность, стремящуюся воплотить, обобщить творческое начало революции» («Мы книгу грозную, как знамя, понесем»). Однако, если сравнивать не две книги, а все стихи, написанные Полонской в 1920–1921 и в 1922–1923 годах, то контраст будет, думаю, не столь явным.
Между тем, какие-то перемены в настроениях Полонской действительно вызревали, порождая торжественность иных ее строк. Не удивительно поэтому, что хорошо чувствовавший Полонскую Илья Эренбург, прочтя «Под каменным дождем» и написав ей 12 июня 1923 года: «Мне понравился ряд стихотворений, особенно о революции (первое, потом насчет “корабля”, с Перуном и др.). Потом с каменным дождем» [43]43
Илья Эренбург. Дай оглянуться. Письма 1908–1930. М., 2004. С. 290.
[Закрыть], вместе с тем (и прежде всего!) подчеркнул другое: «Не отдавай еретичества. Без него людям нашей породы (а порода у нас одна) и дня нельзя прожить <…> Мне кажется, что разно, но равно жизнью мы теперь заслужили то право на, по существу, нерадостный смех, которым смеялись инстинктивно еще детьми. Не отказывайся от этого. Слышишь, даже голос мой взволнован от одной этой мысли [44]44
Там же.
[Закрыть]»… Однако с годами «еретичество» понемногу уходило в тень и у Полонской, и даже у самого Эренбурга…
Теперь о двух других темах (о любви и материнстве) книги «Под каменным дождем». В восьми стихотворениях второго и в пяти – третьего разделов Полонская продолжала темы стихов «Знамений», посему Ин. Оксенов имел основания декларировать: «В историю современной лирики Полонская войдет как одинокий голос древней, косной и жесткой родовой стихии» [45]45
Петроградская правда. 1923. 17 июня.
[Закрыть].
В отношении любовной лирики Полонской при обсуждении «Знамений» единодушия критиков еще не наблюдалось. Скажем, Лев Лунц, восторженно принявший ее стихи о современности, в то же время считал, что «лирика Полонской не дается ни в какой мере» [46]46
Лев Лунц. Литературное наследие. М., 2007. С. 338.
[Закрыть], имея в виду, надо думать, традиционное представление о лирике. Мариэтта Шагинян, напротив, отмечала у нее «небывалое еще в нашей поэзии интеллектуально-женское самоутверждение: «Е. Полонская разрабатывает серию женских тем (любовь, материнство) с остротой ничем не маскируемого своего ума, что делает ее разработку совершенно оригинальной (см. пленительную колыбельную о кукушонке, потрясающий Sterbstadt и др.)» [47]47
М. Шагинян. Литературный дневник. Статьи 1921–1923 гг. М.; Пб., 1923. С. 141. Речь идет о стихотворениях «Колыбельная» и «Sterbstadt».
[Закрыть].
С выходом книги «Под каменным дождем» взгляд на любовную лирику Полонской, скорее, установился. Писавший о пафосе силы в ее стихах Давид Выгодский не преминул заметить, что это свойство отнюдь не только стихов на гражданские темы, более того, он утверждал: «Особенно сказывается это свойство на любовных мотивах Полонской, придавая им своеобразие и непохожесть, выделяя их из потока любовных стишков, не прекращающегося в наши дни, как и во всякие другие. Ее любовь упорная, волевая, без томительного элегизма и сентиментального многословия:
Продолжим цитату:
И выпьют мед, Сафо, тугие пчелы,
А строки, может быть, другую опьянят:
С любовью легкой, пряной и веселой
В нее войдет моей печали яд.
(«Не любишь ты, а я люблю, и тяжек…»)
Любовную лирику Полонской не придет в голову назвать ханжеской, так что в пуританские времена (после 1935-го) на страницах антологий «советской» поэзии немыслимо было бы прочесть ее стихи:
Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом.
Пока – жена и муж – с тобой не ляжем рядом.
Пока не отдохнем бок о бок, грудь к плечу.
Мне пресно сладкое, я горечи хочу…
(«Не укротишь меня ни голосом, ни взглядом…»)
Горечи всю дальнейшую жизнь Полонской было предостаточно, это ее не сломило, но поэтическая палитра несколько поблекла…
1920–1925 годы – время чеканных и свободных стихов Полонской; никогда потом она не писала столь раскованно. Это не поэзия нежных полутонов, тонких движений души – другое было время, иначе ощущалась жизнь, иное занимало поэта. Полонская жила и работала в самом эпицентре главных событий своего времени. Она – его пристальный свидетель и хроникер. Но это не сообщало ее стихам тематической узости. Ведь и в Библии – ее любимом чтении – она равно слышала гневные голоса пророков и страстную лирику Песни песней. Отмеченные Эйхенбаумом в стихах Полонской 1920-х годов сильные речевые жесты ощутимы не только, когда она говорит о происходящем за стенами дома… Весомость «общественных стихов» Полонской осознавалась людьми разных политических и художественных устремлений (заметим при этом, что далеко не всё из написанного тогда Полонской было опубликовано – скажем, остались неизвестными стихи, написанные в пору подавления Кронштадтского мятежа). Полонская – летописец великой жути тех лет, и она осознавала это своим долгом:
Так моей неумелой водят рукой
Те, что темней меня,
Чтобы повесть об этих горячих годах
Дошла до другого дня.
(«Если это конец, если мы умрем…»)
В юности большевичка-подпольщица, она давно покинула партийные ряды, но к революции и, думаю, к ее первоначальному штабу относилась серьезно. При этом ее отношение к всплескам собственно на родной стихии было свободно от умиления и ортодоксальности.
«Революционное миросозерцание Полонской неглубоко, – нравоучительствовал критик М. Беккер. – Она – поэт настроений, крайне изменчивых в своей капризной игре… Полонская – поэтесса далеко не оформившаяся в идеологическом отношении. И то, что она обращает преимущественное внимание на неорганизованные слои, и то, что ее революционный пафос не обусловлен конкретным показом, и то, что она редко улыбается, говорит о том, что перед нами поэт идеологически неустановившийся». В порядке частичной прижизненной реабилитации Беккер все же признавал: «Полонская глубоко ненавидит старый мир, обрекающий людей на страданья» [49]49
М. Беккер. Поэтессы. М., 1929. С. 38–39. (Библиотека журнала «Огонек», № 503).
[Закрыть]. Новый мир по части страданий человека уже зарабатывал очки, и с всевозрастающей скоростью…
Авторитет поэзии Елизаветы Полонской в профессиональной среде 1920-х годов сформировался отчетливо. Поэтому неудивительно, например, что когда летом 1923 года Ходасевич из Берлина просил питерских стихов для горьковской «Беседы», где вел отдел поэзии, то среди пяти приглашаемых авторов он назвал и Полонскую [50]50
См.: В. Ходасевич. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 462.
[Закрыть]. Так же неудивительно, что восемь стихотворений Полонской в 1925 году вошли в знаменитую антологию Ежова и Шамурина «Русская поэзия XX века». Наоборот, в 1930-е годы ярлыки из иных прежних суждений о стихах Полонской звучали уже едва ли не опасно (как, например, титул «выученицы акмеистов» [51]51
Клеймо из книги А. Селивановского «Очерки по истории русской советской поэзии» (М. 1936. С. 340).
[Закрыть]или утверждение критика «Литературного Ленинграда», что в первых книгах Полонская «очень многим обязана психологическим миниатюрам А. Ахматовой» [52]52
Цитированная статья М. Гутнера.
[Закрыть]).
Еще в 1922-м К. И. Чуковский отправил Полонской такое, неожиданное для нее, приглашение: «Дорогая Елизавета Григорьевна. Может быть, Вам известно, что в Питере возникает детское издательство “Радуга” [53]53
Издательством «Радуга» (1922–1930) владел Л. М. Клячко; детские книги, которые оно выпускало, отличали высокий литературный и художественный уровень. В 1923 г. «Радуга» выпустила книжку детских стихов Е. Полонской «Зайчата» в оформлении А. Радакова, переиздав ее в 1924 г. с рисунками Ю. Хржановского, и дважды в 1926 г. с рисунками В. Сварога.
[Закрыть]. При этом издательстве будет журнал “Носорог”. Журнал будет состоять из двух частей: для крошечных детей и для детей постарше. Я уверен, что Ваши стихи будут истинный клад для обоих отделов. Пришлите их возможно скорее. Они будут немедленно оплачены и даны художникам для иллюстрации. Особенно нужны мне стихи для детей самого старшего возраста, что-нибудь эпическое, какую-нибудь балладу о спасательной лодке, о пожарных, про храбрых авиаторов и проч. Так же хотелось бы поживиться от Вас прозой. Вы, кажется, единственный из нынешних русских поэтов, кто владеет прозаическим стилем. Нет ли у Вас какой-нибудь сказки, или еще лучше повести…» [54]54
Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 362.
[Закрыть]. Так Полонская начала писать для детей, и одна за другой выходили и переиздавались ее «Зайчата», «Гости», «Про пчел и про Мишку медведя» и другие иллюстрированные стихотворные книжки (детские стихи не включены в это избранное), В 1924-м Полонская сообщала Лунцу: «Ребята наши серапионовские все вышли в большой свет… А я стала знаменитой детской писательницей – образец Вам посылаю» [55]55
Новый журнал (Нью-Йорк). 1966. № 83. С. 178.
[Закрыть]. Однако вскоре детскую поэзию она оставила.
Случалось, что черновики ее «взрослых» стихов были содержательнее опубликованных текстов. Раньше многих Полонская почувствовала за спиной тяжелое дыхание «Музы цензуры», попытки обойти которую лишь изредка давали тактический выигрыш – но давали! Характерна в этом смысле литературная судьба написанной в 1922 году знаменитой «Баллады о победителе», не имевшей в беловике посвящения [56]56
Факсимиле беловика приводится среди иллюстраций в книге Полонской «Города и встречи».
[Закрыть]и всегда печатавшейся, а потому известной, только под названием «Баллада о беглеце». Ее резкий рефрен:
У власти тысячи рук,
И ей покорна страна,
У власти тысячи верных слуг,
И страхом и карой владеет она… —
варьируется от строфы к строфе. Баллада завершается мажорно и даже пафосно:
У власти тысяча рук
И не один пулемет,
У власти тысяча верных слуг,
Но тот, кому надо уйти, – уйдет.
На север,
На запад,
На юг,
На восток
Дорога свободна, и мир широк…
Толчком к ее написанию послужил удавшийся побег из Петрограда в Финляндию Виктора Шкловского [57]57
Об этом пишет в «Эпилоге» (М., 1989. С. 29–31) и Вениамин Каверин.
[Закрыть]. Перед тем ГПУ пыталось его арестовать по делу о «заговоре» эсеров (на квартире Полонской оно устроило одну из засад, но Шкловский ни в одну не попался). Превосходную балладу, свободную от каких-либо конкретных исторических подробностей, в 1923-м напечатали исключительно благодаря фальшивому посвящению «Памяти побега П. А. Кропоткина», отодвинувшему сюжет подальше от советской поры. Вскоре, однако времена изменились, а вместе с ними и список цензура проходимых посвящений – отныне допускалось воспевать побеги от царских сатрапов только «настоящих», (т. е. впоследствии не репрессированных) и только большевистских героев, а потому посвящение анархисту Кропоткину пришлось заменить посвящением умершему своей смертью большевику Я. М. Свердлову, причем время написания баллады, чтобы не возникло никаких аллюзий, переместился на лето 1917 года (побег от «ищеек Временного правительства» нерепрессированным большевикам шел в заслугу). Замечательная баллада Елизаветы Полонской печатается здесь без посвящения, но с сохранением исторически устоявшегося названия…
5. «В петле» (1923–1925)
В начале 1923 года Полонская написала поэму о самой что ни на есть современности: из эпохи НЭПа, когда, выражаясь тогдашним языком, мелкобуржуазная стихия захлестнула и часть революционной молодежи [58]58
На эту тему вскоре появились романы «Рвач» Эренбурга, «Вор» Леонова, «Растратчики» Катаева.
[Закрыть].
Поэме Полонская предпослала Пролог из трех строф о городе, построенном «руками рабов в стране полярных утопий», где на месте Медного Всадника поставят памятник «Шахматисту народных смятений», возле которого станут играть «дети грядущего» – дети нового мира, созданного по плану «Шахматиста». Надежде на свершение столь олеографической грезы о бесконфликтной жизни надлежало смягчить и оправдать остроту последующих одиннадцати коротких главок поэмы.
Эпоха НЭПа, сменившая голодные годы военного коммунизма, была единственно возможным спасением страны от экономической катастрофы. Нэпманы это чувствовали и открыто предавались радостям «красивой жизни».
Чтобы сытый и богатый мог спокойно спать,
Будут кожаные куртки город охранять…
Безмятежно спи, делец,
Далеко еще конец!
Революция тебя охраняет…
Не так уж трудно теперь представить, каково было рядовым участникам победившей революции по-прежнему жить в нищете и смотреть на лоснящиеся физиономии новых богатеев:
Они дрожали, собаки,
При виде наших знамен.
А нынче смеется всякий…
Матросом гнушается он…
Естественный вопрос «За что боролись?» и жестокая обида на судьбу – вместо ответа. Героем поэмы Полонской стал в недавнем прошлом революционный матрос и участник штурма Зимнего, а теперь легендарный питерский бандит:
Ленька Пантелеев,
Сыщиков гроза.
На руке браслетка,
Синие глаза…
Кто еще так ловок —
Посуди сама!
Сходят все девчонки
От него с ума.
Автор сознательно выбрал героя и, это чувствуется, симпатизировал ему. Поэма свободна от примитивно сатирических стрел в духе стихотворных фельетонов Демьяна Бедного – речь ведь идет не об относительно благополучном партийном товарище эпохи НЭПа, который предпочел дорогостоящие жизненные услады честной и скромной жизни на партминимум. НЭП, хочешь не хочешь, провоцировал бандитизм. Герой поэмы покушается на нэпмановскую парочку, а потом награбленное транжирит в кабаке, где его и настигает милиция. Ленька Пантелеев, как и подобает бесшабашному герою, не сдается, даже почувствовав, что окружен. Гибель главного героя от милицейской пули не останавливает кабацкого разгула:
Веселитесь, кто может! Смерть не ждет!
К каждому, к каждому она придет.
Известная ироничность авторского тона приглушает политическую левизну поэмы и не вызывает читательского удовлетворения по поводу лихой гибели героя.
С публикацией поэмы в Питере непреодолимые трудности возникли сразу же; были надежды на Москву, где в «Красной Нови» Серапионов печатал А. К. Воронский. Так, в 1922-м Воронений трижды печатал стихи Полонской – в августе и в декабре в «Красной Нови», а в сентябре – в альманахе «Наши дни». У него был живой интерес к литературе, и все, что казалось ему достойным, он старался опубликовать. Поэма «В петле» первоначально была посвящена Мариэтте Шагинян; она и познакомила Воронского с ее текстом. Об этом – в письме Полонской:
«23 мая 1923
Уважаемый товарищ Воронский.
Мариэтта Сергеевна Шагинян передала мне, что вы согласны напечатать мою поэму “В петле” с тем условием, чтобы я написала к ней эпилог и чтобы поэме было предпослано ваше предисловие. Я охотно принимаю ваше предисловие, так как считаю его в данном случае вполне уместным и заранее за нею благодарю. Надеюсь также, что вы не слишком станете меня бранить. Что касается эпилога, то он уже написан; посылаю вам его вместе со всей поэмой. Место печатания, если вы вообще найдете, что поэму стоит напечатать, я предоставляю вашему выбору. Очень прошу вас, тов. Воронский, известить меня через Федина, или по моему личному адресу, о судьбе поэмы. С приветом Е. Полонская»» [59]59
Из истории советской литературы 1920-1930-годов. Литературное наследство. Т. 93. М., 1983. С. 586.
[Закрыть].
Пятистрофный Эпилог к поэме, действительно, был написан – в пандан к Прологу, где, как заклинание, звучали слова о новом мире, который строят «на становище диких орд» и где «будут счастливы наши дети», В финальной строфе Эпилога есть призыв, смысл которого связан, понятно, с сюжетом поэмы, но со временем он стал обретать новую актуальность:
Однако даже влиятельному Воронскому напечатать поэму не удалось – ни в 1923-м, ни в 1924-м, ни в 1925-м (весной 1924 о судьбе поэмы «В петле» Николай Тихонов так информировал Льва Лунца, умиравшего в Гамбурге: «Не берут в печать, потому что она левее левого» [61]61
См.: Новый журнал (Нью-Йорк). 1966. № 82. С. 174. Замечу, что Тихонов, с которым Полонская долгое время дружила и чьи баллады ей нравились, был в ту пору резким и строптивым («Сидел в Чека и с комиссарами разными ругался и буду ругаться… Закваска у меня анархистская, и за нее меня когда-нибудь повесят» – из его автобиографии 1922 г.); о том, как он эволюционировал в дальнейшем, можно судить по переменам в стихах Полонской, адресованных ему в 1930-1950-е годы.
[Закрыть]).
Отношение непримиримых напостовцев к поэме «В петле» с характерной яростью обозначено Семеном Родовым, посвятившим ей в литературных заметках «Поэзия разложения» главу «Апология бандитизма» [62]62
Советская Сибирь (Новосибирск). 1926. 5 октября. С. 2.
[Закрыть]Стремление Полонской показать «политическую подкладку бандитизма» Родов считал откровенно опасным: «Влияние Леньки на известную часть молодежи усиливается оттого, что он под свой бандитизм подводит идейный базис». В этом Родов был не одинок. «Бандитский акт Пантелеева превращен автором в акт революционного террора», – клеймил Полонскую другой критик [63]63
Автор книги «Против троцкизма и меньшевизма в литературоведении» С. Малахов (Красная новь. 1929. № 4. С. 231).
[Закрыть]. Впрочем, это писалось уже после того, как в 1925-м в Ленинграде возник ежеквартальный литературный альманах «Ковш», в редколлегию которого вошли Серапионы Груздев, Слонимский и Федин. В первой же книге «Ковша» наряду со стихами Мандельштама и Антокольского, с поэмами Тихонова и Вагинова, а также с повестью «Конец хазы», которую Каверин посвятил памяти Льва Лунца, и была напечатана поэма Полонской «В петле».
Однако до того, как «Ковш» был разрешен, художественной литературой занялись партийные верхи, и к этому событию Полонская (в первый и последний раз) имела некоторое отношение. 9 мая 1924 г. она вместе с Серапионами Н. Тихоновым, М. Зощенко, М. Слонимским, В. Кавериным, Вс. Ивановым и Н. Никитиным поставила свою подпись под письмом в ЦК РКП(б) (помимо Серапионов его подписали Б. Пильняк, С. Есенин, О. Мандельштам, И. Бабель, А. Толстой. М. Волошин, М. Пришвин, О. Форш и другие авторы). Письмо было приурочено к открывшемуся в Москве совещанию «О политике партии в художественной литературе», одним из докладчиков на котором был Воронский, а среди выступавших – Н. Бухарин, К. Радек, Л. Троцкий и А. Луначарский.
В письме писателей признавалось, что пути современной русской литературы связаны с путями советской, пооктябрьской России, но опротестовывались огульные нападки на них со стороны журналов вроде «На посту» («Мы считаем нужным заявить, что такое отношение к литературе не достойно ни литературы, ни революции… Писатели Советской России, мы убеждены, что наш писательский труд и нужен, и полезен для нее» [64]64
К вопросу о политике РКП (б) в художественной литературе. М., 1924. С. 106–107.
[Закрыть]). Это письмо на совещании огласили. Надо думать, что оно способствовало включению в текст принятого через год постановления ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (наряду с общеполитическим бредом о «завоевании пролетариатом позиций в художественной литературе») – слов о том, что «коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды», а «партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений» и при этом «должна всемерно искоренять попытки самодельного и некомпетентного административного вмешательства в литературные дела» [65]65
Вопросы культуры при диктатуре пролетариата. М.; Л., 1925. С. 216–219.
[Закрыть]. Так или иначе весомость атак «неистовых ревнителей» на писателей-попутчиков была ослаблена [66]66
С ликвидацией «левого уклона» в ВКП (б) политическое влияние напостовцев заметно уменьшилось, хотя большинство из них и пошло в услужение к Сталину.
[Закрыть], да и поэма «В петле» увидела свет…
6. «Кавказский пленник» (1924–1925)
В июле 1924 года Полонская с маленьким сыном отдыхала в Крыму, откуда они поехали к родственникам в Тифлис (не только ради кавказских красот: Полонскую, несомненно, манил постепенно складывающийся роман с мужем ее кузины М.С. Фербергом). Однако предполагавшийся беззаботным отдых был неожиданно сорван. По официальному сообщению, в Грузии утром 28 августа началось меньшевистское восстание, провозгласившее независимую республику и создание нового правительства. На следующий день восстание было подавлено [67]67
Сообщение Закавказского Совнаркома; см.: Заря Востока (Тифлис). 1924. 30 августа. По-видимому, в этом сообщении масштаб восстания был заметив локализован и приуменьшен, о чем говорят Полонской к поэме «Кавказский пленник».
[Закрыть]. Ряд лиц, готовивших его, был арестован еще до начала восстания. После разгрома последовали многочисленные аресты подозреваемых в соучастии. Был арестован и М. Ферберг, ответственный работник закавказского Совнаркома; несколько дней о его судьбе близким вообще ничего не было известно [68]68
Подробнее см.: Е. Полонская. Города и встречи. М., 2008; в частности, главку «Кавказские пленники» в послесловии (С. 547–560).
[Закрыть]. Небольшой цикл тифлисских любовных стихов Полонской завершается на драматической ноте:
Оторван от рук моих,
В тюрьме, в тюрьме,
Оторван от рук моих.
Лежишь во тьме…
За тремя стенами, за желтой Курой,
Лежишь в темноте, черноглазый мой…
(Про этот цикл – «Еще любовь» – Полонская вспоминала: «Сентиментальности во мне не было, и то, что можно было сказать стихами, осталось на страницах книжки в синей глянцевой обложке, которую я назвала “Упрямый календарь”». Приведя эти строки, которые после 1929 г. никогда не перепечатывались, Полонская продолжила: «В Тифлисе я была разлучена с другом и долгие годы не смела об этом сказать» [69]69
Там же. С. 423. Книга вышла только в 1929-м.
[Закрыть]). 12 сентября, уже в Ленинграде, Полонская получила телеграмму «Вернулся=Миша», а из последовавшего письма узнала весело описанные невеселые подробности тюремного заключения «по ошибке» [70]70
Там же. С. 549–550.
[Закрыть].
Драматические воспоминания о тифлисских днях неотвязно преследовали Полонскую; она замыслила и начала писать поэму «Кавказский пленник», которую, однако, так и не смогла завершить [71]71
В рабочих тетрадях Полонской нет ни полного текста, ни даже полного плана поэмы; не публиковавшиеся завершенные фрагменты ее включены в настоящее издание.
[Закрыть]… Сюжет поэмы начинается с описания событий февраля 1921 г., когда части Красной Армии перешли границу независимой тогда Грузии, и через несколько дней меньшевистское правительство Ноя Жордания вынуждено было бежать из Тифлиса в Батум под прикрытие турецких войск, откуда вскоре отправилось в эмиграцию.
Эпиграф к первой главе, подписанный «Из большевистских плакатов», был ироничен:
Они провозгласили —
Тифлис – второй Верден —
И тотчас отступили
От неприступных стен.
Речь шла об армии меньшевистского правительства; в личном архиве Полонской сохранился черновой вариант начала первой главы:
Затем следовали вполне антибуржуазные строфы:
Под одеялом в темной спальне,
Прислушиваясь к залпам дальним,
Шептал буржуй супруге жирной:
Сии, сии, все обойдется мирно.
Кто слушал пенье залпов дальних,
Кто мирно спал в прохладных спальнях.
Меньшевиков изгнали, но грузинская буржуазия продолжала надеяться на скорую победу Ноя Жордания:
Настанет день. Вернется Ной
И будет в городе покой, —
хотя реальных шансов на это было мало:
А между тем уже в Батуме
… к побегу готов
Ной золото припрятал в трюме
Турецких дружеских судов.
Отметим, что в рукописи поэма имела посвящение М. С. Ф. – т. е. М. С. Фербергу, но отрывки из нее печатались с вымышленным посвящением Е. Б. В., которое в письмах Фербергу Полонская шутливо раскрывала как «Его Бенгальскому Величеству» [73]73
Е. Полонская. Города и встречи. М., 2008. С. 554.
[Закрыть]. Посвящение начинается строфой:
Веселый друг, любовник черствый.
Тебе, без горечи и зла,
Туда, через года и версты,
Где пленницей и я была…
Замена была связана с явным нежеланием публичной привязки откровенного текста посвящения к реальному лицу; иные читатели могли отнести напечатанную аббревиатуру посвящения, скажем, к Евгению Багратионовичу Вахтангову, умершему в 1922-м… В многозначной строке про пленницу речь идет, безусловно, о 1924 годе; и в архиве Полонской первоначальный план поэмы и ряд законченных отрывков говорят о том, что действие ее плавно переходит от 1921-го к 1924-му году. Хотя нельзя не признать, что ясного понимания событий 1924 года в Грузии на основе увиденного и пережитого у Полонской не было. Его никак нельзя было составить и на основе тогдашних трескучих фраз республиканской газеты «Заря Востока», а московские газеты писали об этом еще меньше. Добавим, что жившая в тифлисской квартире арестованного Ферберга Полонская, судя по всему, не располагала и серьезной приватной информацией о происшедшем.
Персонажи поэмы несомненно вымышлены; главными действующими лицами надлежало стать юной грузинской княжне, внучке нефтяного короля, влюбившейся в молодого чекиста Горелова, вступившего в Тифлис вместе с частями Красной Армии, и самому чекисту. Отметим, что сюжетно два сохранившихся наброска («Тревога» и «Революционный трибунал») явно относятся к событиям 1924 года. Что же касается сугубо личного сюжета, то, первоначально включенный в поэму, он был затем изъят из нее и составил цикл стихотворений «Еще любовь».
О том, что в процессе работы над поэмой авторские планы менялись, можно судить по стихотворению «Тифлис», где описывается октябрьское празднование в столице Грузии – в первоначальном виде оно напечатано в 1925 г. (Ленинград. № 15) под заголовком «Первое мая в Тифлисе».
Что-то в 1925-м году не позволило Полонской продолжить начатую работу над поэмой «Кавказский пленник», но написанного ей было жаль, и дважды (в 1929 и 1935 гг.) она включала ее фрагменты в свои книги. В самом начале 1925 года первоначальные отрывки поэмы (без упоминания ее названия) публиковались в ленинградской периодике; в третьей книге Полонской «Упрямый календарь» (1929) помещены «Отрывки из поэмы “Пленник”» – «Посвящение» и шесть фрагментов (слабо связанных между собой стихотворений): «Начало романа», «Родословная героя», «Героиня», «Когда любовь» (всего две строфы), «Тифлис» и «Счастье». Они составили самую большую, но далеко не полную публикацию отрывков из поэмы «Пленник»; уже в четвертой книге Полонской «Года» (1935) фрагмент «Счастье» («Чекиста любить – / Беспокойно жить…») изъяли… В настоящем издании сделана попытка реконструировать поэму с учетом всех сохранившихся в личном архиве Полонской материалов; отрывки, не вписывающиеся в первоначальный план, печатаются отдельно в разделе стихов, не вошедших в книгу «Упрямый календарь».
7. «Упрямый календарь. Стихи и поэмы 1924–1927»
Третья книга стихов Полонской «Упрямый календарь» (ее выпустило в 1929 году, «году великого перелома». Издательство писателей в Ленинграде) завершает публикацию ее поэзии досталинских лет. Подчеркнем, что самое имя диктатора не встречается ни в этой книге, ни в следующей, вышедшей в 1935-м. Однако если «Знаменья» и «Под каменным дождем» писались вообще без какой-либо оглядки на партийные установки, и читатель может ощутить полную свободу от текстов Полонской, то в «Упрямом календаре» некоторое соотнесение (боковым зрением) с «пульсом эпохи», пожалуй, уже ощутимо…
В первом разделе «Упрямого календаря» напечатаны небольшие поэмы: «Кармен» (1923), «В петле» (1923) и отрывки из поэмы «Кавказский пленник» (1924–1925).
Поэма «Кармен» – рассказ о том, как революция неожиданно и радикально меняет судьбу, уготованную прежним строем бойкой девахе с табачной фабрики, прозванной по имени героини знаменитой новеллы Мериме (Елизавета Григорьевна, кстати сказать, какое-то время работала врачом на табачной фабрике и хорошо знала жизнь работавших там женщин).
С 1920-х годов для Полонской характерна склонность к поэтическим вещам с напряженным и острым сюжетом; в этом жанре она работала и в 1930-е годы, хотя ее поэзия и становилась все менее напряженной и политически более нейтральной. Отметим, что в двадцатые годы в сюжетных ее вещах не всегда ощутима жанровая разница между собственно поэмой, циклом сюжетных стихов и длинным стихотворением. «Кармен», состоявшая из шести небольших частей, называлась поэмой, а закрывавшее «Упрямый календарь» стихотворение «Счастливая жена» (оно состояло из девяти частей) поэмой не именовалось» хотя в нем был единый сюжет, между началом и концом укладывалась вся жизнь двух молодых героев – убийцы и его жертвы, судьбы их матерей. Возможно, Полонская сознательно не поместила «Счастливую семью» в раздел поэм, а отправила в самый конец книги, чтобы облегчить ее цензурное прохождение…
