Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Елизавета Полонская

 
Матрос, армеец, слесарь, вор —
Она любила не торгуясь,
И никому до этих пор
Не отказала в поцелуях.
 
 
Но память тех голодных дней,
Прожитых брошенной девчонкой,
Как ненависть осталась в ней
Занозой острою и тонкой.
 
 
Она на фабрике была
Всех безудержней, всех горластей.
Ее крутого языка
Побаивался каждый мастер.
 
 
Конец ночного кутежа
Как в заурядной мелодраме:
Ей был сужден удар ножа
И злая смерть под воротами.
 
 
И только в хронике газет,
Там, где петитом смерть бесчестят,
Остался бы мгновенный след
В отделе мелких происшествий.
 

 
Однажды, средь толпы зевак,
Кармен на шествие глазела,
Огромный колыхался флаг;
Колонна стройно шла и пела.
 
 
Звенели глухо голоса,
Как будто с жизнью смерть боролась,
И кто-то толстый, с мордой пса,
Вдруг прошипел: «Распелась, сволочь!»
 
 
Тогда, очнувшись как от сна,
И медленно сойдя с панели,
Веселой злобою полна,
Кармен примкнула к тем, кто пели.
 

 
Да, любит весело она
И крепко может ненавидеть.
Она не мать и не жена, —
Беда, кто смел ее обидеть!
 
 
Не вовлекать Хозе в беду,
Не помогать контрабандистам,
Кармен в осьмнадцатом году
Была в России коммунисткой.
 
 
Не к славе цирковых арен,
Где Эскамильо бьется ловкий,
Нет, за любовником Кармен
На Колчака идет с винтовкой.
 
 
В фуражке, в кожанке морской,
Наброшенной на грудь и плечи, —
Ее художник заводской
В фарфоре так увековечил.
 
 
И карты лживо смерть сулят:
Встают и падают державы,
Чтоб в долгой памяти внучат
Жила Кармен из-за канавы.
 

1923

Пролог

 
Плеть свистела. Копали ров.
Клали камни. Крепили топи.
Этот город построен руками рабов
В стране полярных утопий.
 
 
Но Медного Всадника вниз кувырком
Совлечем по гранитным ступеням
И поставим Другого, с выпуклым лбом,
Шахматиста народных смятений.
 
 
В пиджаке на граните он будет стоять,
Исподлобья коситься на звезды,
И дети грядущего станут играть
В новом мире, который он создал.
 

1.

 
– Трудно стало хлеб добывать.
Не то,
Чтобы мало его, как бывало.
Нет! На каждого из едоков:
Ешь – не хочу, до отвала…
 
 
Трудно стало в городе жить:
Слишком много добра понабрали.
Только
Не для бедняков.
Помнишь, как мы голодали?
Помнишь, те черные дни,
Как, стиснув зубы, мы жили?
Так умирают они
В городе изобилий.
 
 
– А помнишь, на «Авроре»,
Ты помнишь пушек гром?
Шел дождь и был ветер с моря, —
Мы встали перед дворцом.
 
 
Я первый пошел на приступ
За волю! За хлеб! За мир!
«Война капиталистам!»
«Погибни старый мир!»
 
 
Они дрожали, собаки,
При виде наших знамен.
А нынче смеется всякий…
Матросом гнушается он.
Води пером по странице,
Рассчитывай «дважды два»!
Может ли с этим мириться
Буйная голова?
 

2.

 
А город черен и горит огнями,
За каждой витриной магнит и пламя…
А на улице говор и женский смех, —
Кончено! Кончено! Смерть не для всех!
Еще можно любить
И можно жить,
И можно сегодня о завтра забыть,
И пусть завтра нам ужас головы выбелит,
Но сегодня нет и не будет гибели!
 

3.

 
Ленька Пантелеев,
Сыщиков гроза,
На руке браслетка,
Синие глаза…
 
 
Кто еще так ловок —
Посуди сама!
Сходят все девчонки
От него с ума.
 
 
Нараспашку ворот
В стужу и мороз!
Говорить не надо —
Видно, что матрос.
 
 
Подрисую губы, —
Пусть поплачет мать,
Пусть не стану больше
Дома ночевать…
 
 
Все равно, за черный хлеб
Дочку не сберечь!
Чтоб ботинки до колен…
Серьги бы до плеч…
 

4.

 
Чтобы сытый и богатый мог спокойно спать,
Будут кожаные куртки город охранять.
От поста к посту!
От моста к мосту!
Чтобы мышь не проскочила,
Не летела птица, —
Не война ли нас учила,
Как держать границы!
 
 
Спи спокойно, ювелир,
Не погибнет старый мир!
Революция тебя охраняет…
 
 
Безмятежно спи, делец,
Не настал еще конец!
Революция тебя охраняет…
 
 
Миру старому отсрочка
Перед смертью дадена:
Пусть последние денечки
Доживает гадина!
 

5.

 
«Прерии Аргентины!
Охота на диких зверей!
Двадцать четыре картины
Семь знаменитых частей».
 
 
Город обширнее прерии,
Дичи не мало возьмешь —
Лишь выбирай поуверенней:
Лассо, свинчатку иль нож.
 
 
Есть и лазейки, и щели;
Что тебе девственный лес!
Ночью на каждой панели
Больше увидишь чудес!
 
 
Будь осторожен, прохожий!
Небезопасна земля!
Не для тебя ли положена
Проволочная петля?
 
 
А за глухими воротами
Ждет, притаясь, и ловец…
Смотано и размотано.
Смотано снова! Конец!
 

6.

 
Бобровая шуба идет веселясь,
Бобровая шуба пьяна.
Тельца золотого не сгинула власть,
И вечны законы вина,
И вечны законы любви,
И с шубой любовница или жена, —
Как хочешь ее назови.
 
 
Холодно немножко,
Сумеречна даль.
Длинные сережки,
Шелковая шаль.
 
 
Богатой или нищей,
Законной или нет, —
Любовь, немного пищи,
Да платье, да браслет…
 
 
И к мужчине тихонько жмется она.
Но бобровая шуба обречена,
И петля положена через дорогу:
«Мне страшно! Постой! Подождем немного!»
 
 
У охотника верная рука, —
Дичь беззащитна, петля крепка.
Дичь неподвижна. Не вырваться дичи!
«Мужчина и женщина. Славная добыча».
 

7.

 
Куда бежать теперь
И где искать похмелья?
Открыта настежь дверь
Для буйного веселья.
 
 
Здесь духовой оркестр,
Маяча в клубах пара,
Под шарканье и треск
Кружит за парой пару.
 
 
Кружит, поет, дрожит,
Под гул и топот звонкий,
Пока не закружит
В конец шальной девчонки
 
 
И сердце не замрет
У лучшего танцора:
Вперед! Назад! Вперед!
Под крики дирижера…
 
 
И сверху, где паркет
Залускан и обмызган,
На сумрачный проспект
Сбежать с веселым визгом,
 
 
Пока тростям валторн
Дают короткий роздых,
Чтобы горячим ртом
Ловить морозный воздух!
 

8.

 
Полюби меня немножко, молодца!
Подарю тебе сережки  с мертвеца!
Ловкий парень их сработал
Не для барынь с позолотой,
Для такой же, как и я,
Для дерьма да для голья.
 
 
Революция еще не кончена:
Пусть погоняются с гончими!
 

9.

 
Убийца сидит за столом,
А сыщики на пути
И женщина шепчет: «Уйдем», —
Но ему никуда не уйти.
 
 
Убийца сидит за столом.
 
 
Убийца сидит за столом,
А сыщики тут как тут,
Уже окружили дом,
Но живыми его не возьмут.
 
 
«Эй! Сдавайся, бандит!»
Но револьвер преданный друг,
И пускай девчонка бежит, —
Но его не выбьют из рук.
 
 
И покамест заряды есть,
Будет и вам тепло!
Бах! – отвечает жесть,
Дзинь! – отвечает стекло.
 
 
Прострелены зеркала,
Падает человек.
Из форточного стекла
Влетает в комнату снег.
 

10.

 
Если правый глаз тебя соблазнит,
Вырви глаз и брось его псам.
И если рука твоя задрожит,
Отруби ее лучше сам.
 
 
У кожаных курток железный закон:
Дурная трава из поля вон.
 

11.

 
На грязном полу человек лежит – Убит! Убит!
Грудь нараспашку, и ворот раскрыт – Убит! Убит!
 
 
А оркестр играет, и длится бал:
Нынче масленица, карнавал.
Веселитесь, кто может! Смерть не ждет!
К каждому, к каждому она придет.
 

Эпилог.

 
Плеть свистела. Копали ров.
Клали камни. Крепили топи.
Этот город построен руками рабов
В стране полярных утопий.
 
 
Но для нас начертал Шахматист
Схему мудрую новых сражений,
Разграфленный квадратами лист
Наступлений и отступлений.
 
 
Не столицу, не крепость, не форт,
Не гробницу царям и героям:
На становище диких орд
Новый мир мы с усилием строим.
 
 
Разве мы не сильнее их,
Работавших из-под плети?
Пусть к гортани прилипнет стих, —
Будут счастливы наши дети!
 
 
И когда-нибудь все поймут:
Умереть – все равно, что сдаться.
Наперекор всему
Надо в живых остаться.
 

<Март – апрель 1923>

М.С.Ф.

 
Веселый друг, любовник черствый,
Тебе без горечи и зла,
Туда, через года и версты,
Где пленницей и я была.
 
 
Во тьме декабрьской теплой ночи,
Над мирным житием твоим,
Пускай дохнет из этих строчек
Нева дыханьем ледяным.
 
 
А мне по-прежнему знакомы
Слова острее, чем огонь, —
Не пожелай чужого дома,
Чужого счастия не тронь.
 

1

 
В воскресенье поутру
На мосту через Куру
Бурый маленький осел
Друга серого нашел.
 
 
– Здравствуй, серый, как дела?
– Что за дело у осла?
Говорят все ишаки,
Что идут большевики —
 
 
На Тифлис идут войной,
Что-то нам прикажет Ной?
 
 
Бурый серому в ответ:
Никакого Ноя нет.
Ной отправился в Батум,
Ждет его турецкий трюм.
 
 
Хочет, видно, в Англию
Плыть за флотом Врангеля.
 
 
Серый бурому в ответ:
Никакого флота нет.
Золотой ты наш запас
Навсегда покинул нас.
 

2

 
Яблоку некуда упасть.
Шпалерами встал народ.
В городе новая власть,
Красная армия идет.
 
 
Ни хлеба, ни мяса, ни водки, ни сна,
Республике верная служба нужна.
 
 
Колы, винтовка, ремень,
Плечи – косая сажень,
Русая голова.
Пролетарии всех стран,
Нынче вам лозунг дан:
«Грузия и Москва!»
 
 
А на панелях приветствий грохот,
А на панелях гортанный шепот,
А на балконах грузинки сидят —
Глаза с поволокой и быстрый взгляд.
 
 
Идут по четыре в ряд
Рваные шинеля.
Эй, голытьба, гуляй!
Наша теперь земля!
 
 
Из-за угла не одни глаза
Смотрят с усмешкой злобы.
– Метко стреляют здесь из-за угла!
Товарищ, смотри в оба!
 
 
– Вот этот белокурый,
Он нравится мне, кузина,
Он не похож на большевика.
– Вы ошибаетесь, Нина,
Это – Чека.
 

 
Вождь революции, Ленинград,
С фронта на фронт, в походы
Ты посылал, как верных солдат,
Фабрики, верфи, заводы.
 
 
Узнали балтийские лоцмана
Дорогу отмелей волжских,
Каспийская их провожала луна
На берег плоский и ползкий.
 
 
Южной степью за Дон, в Кабарду,
Где батыевых полчищ кости,
Вновь золотую гнали Орду
Из дальнего Питера гости.
 
 
В стычках за черную грудь рудников,
Рельсовый путь, как путевку, исчиркав,
Уголь и соль покупали за кровь
Матросские бескозырки.
 
 
Честно играли, и голову сняв —
Ставкой на мерзлое поле,
Так проходили твои сыновья
Власти жестокую школу.
 
 
Ты знал: им нечего было терять,
А мир мужал перед ними.
Так поддержали они, Ленинград,
Твое высокое имя.
 

 
– Твой прадед воевал
За знамя Шамиля,
Отец твой нефтяного
Был сыном короля,
 
 
В Нью-Йорке и Париже
Блистать достойна ты —
Чувствительны на бирже
К соблазнам красоты.
 
 
На очи голубые,
На жесткие слова,
На ласку комиссара
Вскружилась голова:
Семью ты променяла,
Ты гордость отдала.
 
 
Балтийского завода,
Без племени и рода,
Фамилия – Горелов,
Имущества – нема,
Тебе жених достойный,
Грузинская княжна.
 

1

 
Когда любовь приходит в дом
И говорит – открой,
Когда любовь приходит в дом
И говорит – пойдем,
 
 
И руку на плечо кладет.
Кто ей ответит «нет»,
Когда она сама дает
Заранее ответ?
 

2

 
Смешной, голубоглазый,
Подросток неуклюжий,
Приходит час, и сразу
Ты делаешься мужем.
 
 
Та, что баюкала тебя,
Над бедной наклоняясь зыбкой,
Скажи, узнала ли б она
Глаза, и голос, и улыбку?
 
 
То жестких молний синева,
Голубизна разрядов четких,
То искрой щелкают слова
На замыканиях коротких.
 

 
Сказала мать – ступай!
Ты мне не дочь теперь.
А я умру, пускай,
Твою забуду дверь.
 
 
Что мать. Она стара,
Она забыла, как любила.
Ей настоящее постыло
И мило ей одно вчера.
 
 
Сестра сказала: «Слушай!
Ты женщина, так будь хитра.
Возьми его слепую душу.
Союзника нам дай, сестра»
 
 
Сестра, ей что – она хитрит,
Она без хитрости ни шагу.
А я люблю его открытый вид,
И простоту, и мрачную отвагу.
 
 
Вот брата жаль, мы жили дружно.
По играм, книгам, по годам
Он дорог мне, но, если нужно,
И брата тоже я отдам.
 

 
Тонкий стан. Легкий шаг.
Папаха набекрень.
– Я пришел, сестра, проститься,
Нынче мой последний день.
 
 
Ты бредишь, брат? – Я болен,
И от болезни той
Я лягу завтра в поле
С пробитой головой.
 

 
Чекиста любить —
Беспокойно жить:
Ходи, озирайся,
Живи, запирайся.
 
 
Придет ночью муженек,
Скажет. «Здравствуй, мои дружок!
 
 
Нынче смерть меня ждала
Тройкой пуль из-за угла,
В переулочке – кинжалом,
Под мостом водой бежала.
 
 
Пулям отдал я поклон,
Переулок обойден,
На мосту остался пьяный,
Я поил его наганом».
 

 
И ты сменил лицо свое,
Ковровый город у Куры,
Пусть грохот звончатый еще
Поет с Давыдовой горы.
 
 
Пусть Чацкий спит здесь мирным сном
Пошли романтики не те.
Поправку вносит Заккрайком
К твоей восточной пестроте
Однообразьем диаграмм
И дробью Интернационала.
Так. Был твой азиатский хлам
Здесь в переделке небывалой.
 
 
Сюда в октябрьский день,
На славный праздник в гости,
Из горских деревень
Приходят крестоносцы.
У Дома Профсоюзов
Кольчугою блеснуть,
Прославить аркебузом
Знамен багряных путь.
 
 
По городу пройдя,
Не замедляя шага,
Республике Труда
Они дают присягу.
 
 
Но вместе с ними, рядом,
Не выше их коленей,
Идут в строю отряды
Другого поколенья.
 
 
Одни под черной буркой
Идут кичась оружьем,
Но кожаные куртки
Осанкой их не хуже.
 
 
По тесным площадям,
Где все дома в наклонку,
Ребячий барабан,
Стучи и цокай звонко!
 
 
Распахнуты ворота,
И песни все знакомы!
Кому придет охота
Сидеть сегодня дома?
 

 
Восстанье! Вызваны полки.
Набиты штыковым товаром,
Уже гремят грузовики
По Головинскому бульвару.
 
 
Уже в мотоциклетный стук,
В торопкий звон пустых трамваев
Вползло в настороженный слух
Лихое имя – Челакаев.
 
 
Уже винтовки на плечо —
Подростки тянутся к райкому.
Уже пикеты горячо —
«Ваш пропуск» – требуют с знакомых.
 
 
И франтство, белобрючный рой,
Исчез, развеялся до драки.
Как жизнь меняет цвет и строй,
Так город надевает хаки.
 

 
Революцьонный трибунал.
Неразговорчивые судьи.
Они шестую ночь без сна.
И тенями проходят люди.
 
 
Скрипит усталый письмовод,
Но председатель свеж, как пуля.
Сегодня он, Горелов Петр,
У октября на карауле.
 
 
Он холоден, спокоен с виду.
Он видел смерть глаза в глаза.
Не за свою он мстит обиду,
Здесь думать о своем нельзя.
 

<1924–1925>

 
Там, где железный мост
Через канаву лег,
Где электрических звезд
Многоэтажный лог, —
 
 
Разостланы тряпки на голых камнях.
На тряпках, на самом мосту,
Нищенка-мать и ее дитя
Сидят и глядят в темноту.
 
 
Мало воды под мостом, но,
Тая и нарастая,
Неисчерпаемой волной
Льется толпа людская…
 
 
Прохожий, пройди закутавшись в мех.
Что же тебе за дело?
Это нужда из всех прорех
Кажет синее тело.
 
 
Ниже людей, на голых камнях
Верноподданные Неудачи,
Нищенка-мать и ее дитя, —
Что они в городе значат?!
 
 
Дитя! Ты не знаешь, что за тебя
Ведет человечество войны,
Чтоб сделалась жесткая эта земля
Тебя, наконец, достойной.
 
 
Обернутый в тряпки, прижатый к груди,
Истории малое семя,
Закинутый в ночь, – подожди, подожди:
Работает старое Время!
 
 
Ты сам динамитный патрон,
Брошенный в черный город.
Колеблются стены, и воздух зажжен,
И молнией свод распорот!
 

<1927>

 
Высоко над крышей, где воробей
Квартиру дешевую свил себе,
Глядим из окошка, я и сын,
На город, на реку, на солнце, на дым.
Глядим и не можем наглядеться.
– Вот это, дитя, твое наследство:
Из чистого золота купола;
Река превосходнейшего стекла;
Качается крепость на двух мостах,
Гудит дымовая завеса застав.
Туда я тебя отпущу в науку, —
Научишь глаза и научишь руку.
Любовью жестокой и злобой колючей
Тебя испытают и власти научат.
Тогда лишь города будешь достоин —
В нем песни рождались, в нем гибли герои.
Ценнее, чем золото, маузера чтимей,
В нем дерзости творческий дух несмиримый!
Революции по праву и по закону
Он твой, в Революции год рожденный!
 

<1924>

 
Распахнуты двери, и вывеской дивной
Здесь начинается страна чудес!
Чем улица глуше, тем призывней
Глазам ослепленным слепительный блеск.
 
 
Чем улица глуше, панель грязнее,
Тем громче музыка призывает нас:
«Входите, случайные ротозеи, —
Мозоль на руках и синицы у глаз»!
 
 
Юнец, проститутка, швея, рабочий, —
Работа, еда и сон, —
Вот час между вечером и ночью,
Он скинут со счета, он вам прощен!
Входите! Здесь продают забвенье,
Страстей человеческих правду и ложь;
Здесь в кресле потертом в одно мгновенье
Тысячу жизней переживешь.
 
 
Гасни, докучный свет!
Песню начни, движенье!
Жизнью налейтесь, тени!
Времени больше нет!
 
 
Пока пучок лучей
Бьет в полотно экрана,
Откройтесь для очей,
Невиданные страны!
 
 
Терзай нас, любовь,
И ненависть жги,
И мы на земле
Людьми рождены.
 
 
Пусть смертию – смерть
И жизнью – жизнь!
О, скудное сердце,
Живи хоть чужим!
Живи и люби!
Верь и не верь!
 
 
…Но свет зажигается, хлопает дверь.
 
 
И вот уж об выходе просят гостей.
Встречает их вьюга у черных дверей.
Их ветер встречает, свистя что есть мочи,
Горланя им в уши: «Мечтатели, эй!
Все кончено! В дело! На улицу! В ночь!»
 

<1924>

 
Начало так: в фойе толпятся просто,
Поднявши воротник между собой равны, —
Червонная звезда, мальчишка-папиросник,
Валютчик с барышней и в колокол штаны.
 
 
– Конец погони? Смерть? Еще двенадцать серий! —
А лихорадка бьет: – Кто маска? кто отец?.. —
Пора! Пускают в зал! Осада! – Гнутся двери,
И руки хлопают, и не сдержать сердец.
 
 
Гудит мотор. А там уже сидят в обнимку,
Целуются, едва погаснет свет,
Платок пуховый с кожаною финкой,
И в голос надписи читает шпингалет.
 
 
От шпалера в восторге двое. Третий
Молчит. Глаза – бурав. А пальцы – в ручки кресл.
Весь зал трепещет. Связанную Бетти
Кладет злодей под мчащийся экспресс.
 
 
Тапер… Но не тапер, а Аполлона флейта
Звучит средь ионийских скал.
Божественного Конрад Вейдта
Мелькает роковой оскал…
 
 
И семечки лускают в такт,
И снова смех и говор бойкий,
И подле освещенной стойки
Шпана жрет яблоки. Антракт.
 

<Март 1924>

 
Нога деревяшкой,
Облезлый костыль,
Да с музыкой ящик,
Да летняя пыль.
 
 
– Шарманщик, шарманщик,
Где был ты, когда,
Гремя и взрываясь,
Катились года?
 
 
Война, Революция,
Гибель богов,
Кудрявые дети
Голодных годов…
 
 
А ты ковыляешь
По желтым дворам,
И слушает песни твои
Детвора
 
 
Про то, как Трансвааль
Догорает в огне,
Про гибель «Варяга»
В холодной волне.
 
 
Кудрявые дети
Голодных годов
За песенки эти
Дадут медяков.
 
 
– Шарманщик, шарманщик,
А нет ли новей?
– Изволь, дорогая,
Лишь скуку развей.
 
 
«Вставай, заклейменный,
В решительный бой…»
И вот запевает
Шарманщик хромой.
 
 
И вторит шарманка,
Шипя и хрипя…
– Довольно, шарманщик,
Довольно с меня! —
 
 
Вздымаются толпы
На мертвой земле,
Полночное солнце
Восходит во мгле…
 
 
– Шарманка, шарманка,
Ты сердце мне рвешь,
Так бедно, так скучно,
Так скудно поешь!
 
 
Ведь в ящике тесном
И в солнечном мире
Нет лучше той песни
И нет ее шире.
 
 
На смерть с ней идти
И за жизнь с ней бороться,
Надеждою мира
Та песня зовется! —
 
 
Шипит колесо,
Спотыкается вал…
Шарманка играет
Интернационал.
 

<1925>

 
Над дряхлым манежем года и событья,
Сменяя афиши проходят сменяясь.
Сегодня сошлись на изысканный митинг
Здесь свора собачья и сволочь людская.
В простых загородках, в загонах дощатых
Собачьего духа аристократы,
А около псов их друзья и кормильцы, —
Зады в панталонах и шляпки на рыльцах.
 
 
Жюри на почетном возвышенном месте,
Как судьи собачьей незыблемой чести.
Их взоры серьезны и лица строги:
Собаковеды, собакологи.
По кругу, у трэка, теснятся зеваки,
Играют оркестры и воют собаки:
В них музыка будит гражданские страсти,
Но плетка кусает их честные пасти.
 
 
И псов именует глашатай суровый —
Какого помета и рода какого.
И псы на цепочках по кругу проходят,
И следом хозяйки задами поводят,
И шепот сопутствует их появленью,
Жюри же бесстрастно дает заключенье.
Но псы равнодушны к призам и медалям:
Не били бы плеткой да шамать бы дали.
 

 
Играют оркестры и воют собаки.
По кругу, у трэка, теснятся зеваки…
И вот объявляет глашатай у трэка
Особенный номер: борьба с человеком.
 
 
Старо представленье и роли не новы:
Имущий и нищий – актеры готовы.
Колючая изгородь, заряд холостой,
Мешок с барахлишком да выстрел пустой.
На желтый песочек ложится убитый,
Убийца же в обществе ищет защиты.
И сволочь теснее сжимает круг,
И рвутся собаки на выстрел из рук.
Пора, отпустили. Как черная лава,
Прыжками ведут доберманы облаву.
По следу, по следу, по свежему следу!
Шныряют и нюхают, ищут разведать.
 
 
В них нюх и законность. И пороха запах
Щекочет им нос, беспокоит им лапы.
Пред ними толпа отступает по кругу,
И каждый глядит, сокровенно испуган,
И думает каждый, опаску тая:
«Возможны ошибки… А что, если я?»
Но нюх бесподобен. Нельзя ошибиться!
Он найден, он найден, он найден, убийца!
Ему не помогут ни быстрые ноги.
Ни смелость, ни ловкость, ни люди, ни боги.
И лаем заливистым возглас задавлен,
И трэк обегает безумная травля.
И кто разберет их – игра или правда?
 
 
Луна ли там вольтовой светит дугой
Над зарослью колкой, над чащей лесной,
И кто он, – невольник, бегущий погони,
Затравленный каторжник дальних колоний,
Иль в города джунглях берущий добычу
Звериный боец в человечьем обличье?
Здесь тысячи глаз бороздят темноту,
И тысячи глоток взывают: «ату!»
«Ату и возьми его!» – кто бы он ни был!
За зрелище плачено. Ставка на гибель.
Лети, мое сердце! Но сердце не птица,
Стучи не стучи, а пора покориться.
 
 
Ты загнан, ты пойман, ты схвачен за плечи,
Ты брошен на землю. Лежи, человечек!
А впрочем, не бойся: исход предначертан:
В манеже не будет ни крови, ни смерти.
Вцепившихся псов ударяют по ребрам,
Тяжелый мешок у злодея отобран.
Довольно, довольно, конец представленью!
Актеры в намордниках ждут одобренья.
Они бескорыстны и сердцем не робки:
Побольше костей да погуще похлебки.
И сволочь уходит к семейным основам,
И зрелищем каждый приятно взволнован.
Так собственность мы охраняем незримо,
Так жизнь гражданина законом хранима.
И псы подвывают, и трубы играют,
И шляпки поспешно мужей упрекают,
И шепчет подружка задастой подружке:
– Тот, рыжий, в подпалинах, разве не душка?
 

<1926>

 
Я же тебя создала. Не было вовсе тебя.
Все мы рождаем вас, матери, жены, любовницы.
Месяцев девять носит под сердцем одна
И кормит горячей кровью своей,
Другая же сразу рождает чудовище взрослое, вроде тебя.
Не думай поэтому, милый, что ты существуешь на свете:
Ты лишь желанием создан и волей моей.