Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Елизавета Полонская

 
Где-то в мире три сестры живут,
Парками их с древности зовут.
Парки – пряхи. Им дана судьбой
Злая власть над участью людской.
 
 
И одна сестрица тянет нить,
А второй – назначено крутить,
Третья – ножницы свои берет,
Срежет нитку – человек умрет.
 
 
Слишком краток век наш на земле,
Где-то вьется ниточка во мгле.
А уже на смену нам растет —
Новый, молодой, веселый род.
 
 
Нам немного бы еще пожить,
Сердце бы любовью обновить —
Пусть хоть будет горек черный хлеб,
Пусть придут превратности судеб —
 
 
Пронести бы снова сквозь пожар
Легкомыслия божественного дар.
Сколько в мире незнакомых стран!
Пересечь бы снова океан,
 
 
Полюбить чужие города,
Заглянуть бы в дальние года…
В мире битва грозная идет,
Не узнаем мы ее исход.
 
 
Парка нас торопит. У клубка
Держит ножницы ее рука
 

<11 июня 1940>

Памяти М.А. Фромана

 
Все торопишься, думаешь: «Завтра
От докучливых отвяжешься дел…» —
Ведь ты болен желаньем пространства,
Ведь ты слышишь полет лебедей…
 
 
Завтра, завтра… Еще усилье!
То семья… то беспомощный друг…
Моль съедает тем временем крылья,
Гложет жизнь твою скрытый недуг.
 
 
И в прекрасное майское утро
В чистом зеркале видишь ты —
Сединой пересыпаны кудри,
Расплылись, потускнели черты.
 
 
Вот уж завтра на свежей могиле
Скажет друг твой печальную речь —
О напрасно растраченной силе
И о том, что-де надо беречь.
 

<22 июня 1940>

 
Июнь. Жара. Война.
Война повсюду в мире.
Тоска. Сижу одна
На городской квартире.
 
 
Мой дом. Отряды книг…
Цветы, краса неволи.
Узнать из уст чужих,
Что друг смертельно болен.
 
 
Меж нами жизнь. Стена,
Любви ушедшей пропасть.
Меж нами мир. Война.
Горящая Европа.
 

<29 июня 1940>

 
Мне снились развалины дома,
Дымящийся остов войны,
И я проходила по краю
Разбитой снарядом стены.
 
 
Кирпич подо мною шатался
И рушился в бездну карниз,
Но что-то влекло меня дальше,
Куда-то все глубже и вниз.
 
 
И та, что была всех на свете
Мне ближе – мой светик родной —
Седой бездыханною куклой
Лежала в пыли под стеной.
 
 
Сухое и легкое тело
Я на руки молча взяла,
Я в мертвые очи глядела —
Ее, как ребенка, звала.
 
 
Но голос, как птица, трепещет,
И крыльев, и звука лишен…
О как я боюсь тебя, вещий
Мой сон, неминуемый сон!
 

<Июнь 1940>

…В Польше еврейскому населению предписано носить обувь на деревянной подошве (из газет)

 
В Польше стук деревянных подошв.
В кожаной паре там не пройдешь.
Теперь сантиметр подошвенной кожи
Жизни людской много дороже.
 
 
Кожа нужна для господских ног.
Сшита из кожи пара сапог.
Ту обувь не носят жиды и холопы.
Стоят сапоги на горле Европы.
 
 
Женщины, дети и старики,
Девушки, нежные, как цветки,
Стучат деревяшками для приметы,
Проходя по улицам новых гетто.
 
 
Ничего, друзья мои, ничего!
Франция вся ходила в сабо.
Луи Капет был роскошным мужчиной —
Все это кончилось гильотиной.
 

<14 июля 1940>

 
И показалась детскою забавой
Всем нам война четырнадцатого года, —
Наивным старомодным поединком
С отсталыми понятьями о чести.
 
 
Раскланиваясь в воздухе друг с другом,
Летали знаменитейшие асы!
А танки выходили в одиночку,
Как чудища, которых отпускают
 
 
С цепи, чтоб поразить воображенье.
Кричала пресса, проливая слезы,
О бреши, сделанной в готическом соборе,
И нации друг друга упрекали
 
 
В жестокости. Жестокость! Это слово
Теперь с вооруженья армий снято,
Оно заменено – уничтоженьем.
 

<Июль 1940>

 
Пылают Франции леса,
Дубы Сен-Клу, узорчатые клены,
Густые липы Севра и Медона,
Ваш черный дым встает под небеса!
 
 
Враги идут. Навстречу им с презреньем,
С отвагой, с яростью, с ожесточеньем
Бросала Франция цвет юности своей.
Растоптан он на Сомме и на Эне,
На Марне, на Уазе и на Сене…
О реки родины, вы изменили ей!
 
 
О реки тихие, отрада пар влюбленных,
Удильщика воскресного приют,
Когда к вам танки двинулись в колоннах,
Вы их не сбросили лавиной вод взметенных,
Вы пропустили их. Они идут.
 
 
Но вы, леса, вы поджидали молча,
Пока они войдут под вашу сень.
Вы взяли их в кольцо древесных полчищ,
Где с полумглою схож зеленый день.
Вы дали им прохладой насладиться —
И пламя преградило путь убийцам,
 
 
Ваш черный дым плывет под небеса…
В раскатах взрывов, в самом пекле боя,
Вы умираете бесстрашно, стоя,
Дубы Сен-Клу, узорчатые клены,
Густые липы Севра и Медона…
Пылают Франции леса.
 

<Июль 1940>

 
Свидетели великих потрясений
Заговорят. Через десятки лет,
Когда следы глубоких разрушений
Трава затянет, явится поэт.
 
 
В какой стране, не ведаю… Овидий,
Гюго иль Пушкин, Гете иль Шекспир,
Он из рядов людских неслышно выйдет
И, как свое наследство, – примет мир.
 
 
Все пепелища, все воспоминанья,
Земли чудовищно изрытый лик,
И мертвецов сухие показанья,
И кинопленки яростный язык —
 
 
Он все возьмет. В спокойном полумраке
Большого города, где дышит сон,
Вообразит летящий с неба факел
Сырую тьму убежищ, тихий стон.
 
 
О мужестве и верности любимых,
О доблести суровой матерей —
Прочтет он в письмах, бережно хранимых,
Залитых кровью баснословных дней.
 
 
Задумается он, как жили люди,
Как для отчизны жертвовали всем…
И сердце дрогнет в нем, и это будет
Прекраснейшая из людских поэм.
 

<Ноябрь 1940>

 
Здесь вчера еще люди жили,
Горе мыкали, ждали наград,
Простынями постели стелили,
Посылали в школу ребят.
 
 
Здесь работали честно, на вечность,
Как хозяин и совесть велит:
Если в доме поставили печку —
Знали, печка сто лет простоит,
 
 
А, сегодня, как память о мире, —
Дымоходы среди пустырей,
И висят в голубом эфире
Трубы крепких чугунных печей.
 

1940

 
Как я рада, что ты вернулся
Невредим из проклятых лап!
Светлым месяцем обернулся
Самый темный в году декабрь…
 
 
Бродим вместе, не расставаясь,
Как той осенью дальней, когда
Перед нами во мгле открывались
Незнакомые города.
 
 
Я твою горячую руку
Нахожу средь ночной темноты.
«Нам судьба сулила разлуку…» —
Говоришь, исчезая, ты.
 

<Апрель 1941>

 
Русскую печь я закрыла, посуду прибрала,
Чисто вытерла стол и сажусь за дневник.
Муза, поговорим. Я ночь по тебе тосковала.
Строки весь день набегали мне на язык.
 
 
Не уходи. Я так обездолена, видишь —
Плечи согбенные, пряди седые волос…
В сердце мне загляни, и в бездну ты внидешь.
Мужество дай мне, молю, – не посылай мне слез.
 
 
Много таких, как и я, по земле нашей бродит,
Дом потерявших, нашедших убогий приют —
Ночи не спят, по утрам на дорогу выходят,
Слушают радио, ходят на станцию, ждут…
 
 
Вторгся в отечество враг. Сыновья наши бьются,
Грудью живой становясь танкам его на пути!
Встань с нами рядом, сестра! Великою силой искусства
Мужество наше умножь, мщению с нами учись!
 

<6 октября 1941–1942 Кукуштан – Полазна>

 
Качаются и дребезжат теплушки.
Они детей увозят на восток.
Навстречу нам везут на запад пушки.
Не плачь, дитя. Наш путь еще далек.
 
 
Мы едем вдаль. От города родного,
Где детство светлое твое текло,
Нас гонит враг. Но мы вернемся снова.
Спи, маленький, укрывшись под крыло.
 
 
Уснул малыш. Расстегнут синий ворот.
А старшие на нарах, лежа в ряд,
Заводят песню про любимый город,
И звуки песни той летят, летят…
 
 
Бегут в окне леса, поля, болота.
Мелькнет порой сторожка за окном.
Стучат колеса. С каждым поворотом
Все ближе ночь. Все дальше милый дом.
 
 
«Любимый город может спать спокойно» —
Так ласковы девичьи голоса.
Над городом идет налет разбойный,
Огнем смертельным дышат небеса.
 
 
Иль песня лжет? Готовит вероломство?
Нет, песня – вестник доброго конца.
Любимый город, мы к тебе вернемся!
Порукой – жизнь! Порукою – сердца!
 

<1942>

 
Сын на войне. Где друг, бог весть…
Но кто-то, кто-то дома есть.
Едва приду, через порог
Знакомый слышу говорок.
 
 
А, это ты, приятель мой,
Будильник, добрый домовой!
Входил ты в наш семейный круг,
Слуга усердный, верный друг.
 
 
Ты сына в школу подымал,
Какой трезвон ты затевал!
Напоминал, как друг семьи: —
– Короток день, вставай к семи!
 
 
А вот теперь в тебе звучит
И шум веков, и грохот битв.
Деля военную судьбу,
Ты с нами в сельскую избу
 
 
Пришел, считая бег минут,
Чтоб каждую наполнил труд,
Чтоб страстным напряженьем сил
Наш каждый миг осмыслен был.
 
 
И ты упрямству учишь нас.
Ты говоришь: Настанет час, —
То час победы над врагом
И возвращенья в отчий дом.
 

1942

 
Ветер с моря, ленинградский ветер,
Прилети, овей лицо и грудь.
Без тебя так трудно жить на свете,
Мне твоим дыханьем дай вздохнуть.
 
 
Пролетал ты городом лакомым
С Гавани. вдоль Невок, над Невой…
Может быть, летел над милым домом,
Сквозь проломы свежих ран его…
 
 
Что же гарью пахнешь ты и кровью?
Влажный был в тебе когда-то вкус…
Страшную рассказываешь повесть —
Я тобой досыта – не упьюсь.
 
 
Не упьюсь, пока – живой и бренной,
В город сердца не вернусь домой,
Не прильну к его камням священным,
Поседевшей с горя головой.
 
 
Хороши зимовки на Урале —
Сини дали, глубоки снега…
Люди здесь – из самой твердой стали,
Дружба их испытанна, долга.
 
 
Но тоска – что малахитов камень…
О тебе забыть не в силах я.
Снится мне тревожными ночами
Оттепель внезапная твоя.
 

<25 февраля 1943, Молотов>

 
Еще рассвет не осветил окна,
И за окном морозным тишина,
Но слышу, как скрипит напротив дома снег,
Калитка хлопает, выходит человек.
Вот он проходит за моим окном,
Невидимый в спокойствии ночном.
И сразу, вслед за ним, из всех ворот
Шаги и говор – двинулся народ.
Пора и мне. Морозный воздух вдруг
Меня целует. Захватило дух.
Степенно (здесь не любят болтовни)
Проходят люди, тенями в тени.
Лишь изредка фонарь косым лучом
Вдруг озарит могучее плечо
Иль синий ус. Иль бросит беглый свет
На щеки девичьи, как зимних яблок цвет.
Стоят большие ели в серебре.
Протоптан след на снеговом ковре,
Сбегает след отвесной тропкой вниз,
Туда, к пруду, вдоль древних черных изб,
Где не с петровских ли еще времен
Пылает небо от раскала домн.
И, пламя это унеся с собой,
Полки уральские идут сегодня в бой.
 

1943

 
Поезд. Болота. Гранит.
Редкие зданья вокзалов.
Сердце тревожно стучит,
Вновь ты язычницей стала.
 
 
Ветру молюсь и дождю.
Встречным безыменным водам:
«Помощи вашей я жду.
Вечные силы природы!
 
 
Благостны вы и щедры,
Сердце не дайте обиде.
К матери будьте добры!
Сына позвольте увидеть».
 

<26 ноября – 11 февраля 1944. Беломорск-Молотов >

 
Бушует Выг, стремяся к морю,
Идет апрель, не тает лед…
Девчоночку послали в город,
Она бежит себе, ноет,
Мимо семафора,
Через полотно…
Затемненный город,
Не блеснет окно…
Мимо часового
На большом мосту.
Чистый детский голос
Льется в темноту.
 
 
Не потому поет она,
Что весел день вчерашний,
А потому, что ночь, война
И ей немного страшно
 

1943

 
Мы сами жизнь свою решали —
В тот день на чашах бытия,
Как на больших весах, лежали
Две близких жизни и моя.
 
 
Я в чашу жалость положила,
Чтоб легкий маятник взлетел,
И как открытую могилу
Бесславный приняла удел.
 

<10 февраля 1944, Молотов>

 
Простимся надолго, мой город родной.
Так горько тебя мне оставить…
Не мне быть с тобою в страде боевой,
Не мне разделить твою славу.
 
 
Я глаз от тебя отвести не могла.
(Наутро мы дом покидали).
Легла на проспекты прозрачная мгла,
И в дымке сквозили каналы.
 
 
По черной Фонтанке мой шаг прозвенел,
Последний… в ту грозную осень.
Аэростат загражденья висел
Над спящею улицей Росси.
 
 
Но не было жаль мне в ту ночь ничего,
С чем связано прошлое счастье:
Мой город любимый, труднее всего
Мне было с тобою расстаться.
 

<12 февраля 1944, Молотов>

 
Я полюбила цвет московской ночи,
Тьму переулков, улиц полумрак,
Ее громад опущенные очи —
Единой думы затаенный знак, —
 
 
Ее салютов краткие мгновенья.
Когда глазам является Москва,
Как за безмолвной подготовкой мщенья
Слепительная вспышка торжества.
 

1943

 
Куковала кукушка холодной весной
В городочке над Ладожским морем.
Шли солдаты на плац, ветер сыпал крупой
На березки в зеленом уборе.
«Ах, кукушка, кукушечка, сколько мне жить?
Прокукуй столько раз, если знаешь, скажи!»
Но лишь ветер свистел у вершины скалы…
Это было в конце той холодной весны,
Это было за десять деньков до войны.
 

<10 февраля 1944>

 
Здравствуй, город, навеки любимый,
Старый друг, в боевой одежде!
Опаленный, непобедимый,
Ты еще прекрасней, чем прежде.
 
 
Весь прострелянный, гордый, суровый,
Ты стоишь, овеянный славой,
Озаренный величием новым, —
Даже раны твои величавы.
 
 
Я гляжу в исхудалые лица,
В их морщины и синие тени,
Я читаю отваги страницы
И страницы тяжелых лишений.
 
 
Вижу крепость и шпиль меж мостами,
Неву, словно ленту медали…
Героинями девочки стали,
Наши мальчики стали мужами!
 
 
Словно надвое жизнь раскололась…
Стала грусть моя вдруг невесома.
И поет мне ликующий голос:
«Ты ведь дома, родная, ты дома!»
 

<30 июня 1944>

 
Не знаю, где, в каком краю
Тебя искать, сынок.
И где ты голову свою
Приклонишь на часок.
 
 
Ушла война к домам чужим,
К долинам чуждых рек. —
Где твоего привала дым?
Солдатский где ночлег?
 
 
Пошлю я песню за тобой, —
Пускай она плывет.
Пускай тебя, в краю чужом, —
По-русски позовет.
 

<1945>

 
Сестрой Аленушкой с тобою рядом
Проходит родина в чужом краю.
Она глядит тревожным зорким взглядом,
Оберегая голову твою.
 
 
И если жаждой горло истомится,
Припомни там, на дальнем берегу:
«Не пей, Иванушка, из козьего копытца…»
Будь осторожен. И не верь врагу.
 

<Май 1945>

 
Скатерть белоснежную выну из комода.
Сын не ел на скатерти все четыре года.
Котелок походный, кухня полевая,
Скатерть расстилала мать-земля сырая.
Мать-земля сырая, скатерть в росном кружеве…
Приходила смерть к нему запросто поужинать.
 

< 21 мая 1945>

 
Просыпаюсь утром рано.
Или это все во сне?
Милый город из тумана
Снова смотрит в очи мне.
 
 
Молотки стучат на крыше,
На дырявой, на сквозной.
Это кровельщики, слышу,
Ходят в небе надо мной.
 
 
Легкой поступью отважных
На разбитых кирпичах
Ходят девушки в бумажных
Толстых стеганых штанах.
 
 
Там, на каменной верхушке
Прочно в мире утвердясь,
Держит кровельщик подружку
За тугую перевязь.
 
 
И ложится аккуратно
Лист железный за листом
На пробитый многократно
Ленинградский старый дом.
 
 
Так, пройдя года блокады,
Видя правды торжество,
Лечат раны Ленинграда
Дочки младшие его.
 
 
Ловким их рукам покорен,
Внемля звонким голосам,
Старый дом, хлебнувший горя,
Молодеет по часам.
 

1945

 
Они из переулка
Выходят на прогулку
На набережную Невы,
Где дом с колоннами и львы.
Идут попарно, щебеча,
Ногами шаркая, стуча.
День солнечный, морозный,
Румянит лица воздух.
А над Невою синь небес,
А за Невой – лебедок лес,
Стук молотков и лязг вдали —
На верфях строят корабли.
Кругом такая красота,
Кругом такая высота!
Мы рвемся в завтра из вчера,
А малышам гулять пора.
Их мешковатые пальто
На рост: длинней и шире.
Пускай растут. Пусть им никто
Не угрожает в мире.
 

1945

 
Мне тяжело участие людское
И трудно о тебе – о мертвой – говорить
Не потому, что я хочу забыть,
А потому, что чувствую тебя живою.
 

<17 января 1946>

 
Все, что поверхностно, – уносит ветер.
Осталось только главное на свете:
Зажги огонь и воду вскипяти
И встреть усталого солдата на пороге.
Хлеб-соль на рушнике. Он долго был в пути —
Умой его натруженные ноги.
 

<1–6 марта 1946>

 
Наш мальчик возвратился из больницы.
Он не был дома ровно шесть недель.
Ему все внове – комнаты и лица,
И за окном апрельская капель.
 
 
Как ручеек из плена ледяного.
Он вырвался: шумит, бежит, кричит…
Все хочет взять, потормошить, потрогать.
Как воробей весенний деловит.
 
 
Вот на диван бросается с размаха
И прыгает. Звучит победный клик.
Топочут ножки. Маленькая птаха
Так учится летать. А мир велик.
 
 
Оставь его. Набегается вволю
И сладко на твоем плече уснет.
Других усталостей и он узнает долю…
Не торопись. Все будет в свой черед.
 

<6 марта 1946>

 
Увидим вновь Уланову – Жизель.
Любви доверчивой откроем снова
Судьбу печальную. Под звонкую свирель
Она умрет, весенняя Жизель.
 
 
Но смерти не прервать очарованья.
В прозрачном сумраке она возникнет вновь
Виденьем призрачным, и чистая любовь
Опять простит и рану, и страданья.
Уланову – Жизель увидим вновь.
 

1946

 
Мы тебя схоронили
У самой железной дороги,
Там, где ночью и днем
По болоту бегут поезда,
Чтобы, в город въезжая»
Чтоб, его покидая,
Мы с тобою встречались
Всегда.
 
 
Ничего, что тебе подыскали
Мы шумную дачу,
Где ни склепов старинных,
Ни ангелов с книгами
Нет.
Ты была городская,
Не любила надрывного плача,
Ты любила дорогу,
Объездила в юности
Свет.
 
 
Дочь безверного века,
Ты трезво глядела на вещи,
Но понятие чести
Ценила превыше
Всего.
Так ли я поступаю?
Суди меня, мама, порезче,
Я так верю тебе —
Не осталось у нас
Никого.
 
 
Ты молчишь.
Твое тело
Истлело
В болотной могиле.
Где рука твоя, мама?
Я жду поворота в судьбе.
Мы у самой дороги
Тебя схоронили,
Но дороги всей жизни —
Приводят к тебе.
 

<1946>

 
Привезли на кладбище. Ушли.
Над тобой тяжелый груз земли.
Мы домой вернулись. А тебя уж нет.
Пусто. Кто нас встретит? Черен белый свет.
 
 
Щеточка, которой ты, бывало,
Чистила перед уходом шляпу…
Свежей болью сердце пронизало…
Это горе шевельнуло лапу.
 
 
Мы тебя оставили одну.
Ты боялась, ты меня просила,
Так просила: «Если я засну,
Посиди со мной». Я изменила.
 
 
Мамочка, ты помнишь, ты ко мне
Приезжала в города чужие,
И внезапно, словно в добром сне,
Пахло домом, родиной, Россией.
 
 
А потом состарилась и ты,
Стала ясной беленькой старушкой.
Ты хранила для меня мечты
Юности и зрелых лет игрушки.
 
 
Корку хлеба, странствия, нужду
Ты делила с нами до победы.
Ты ушла. Но я к тебе приду.
Подожди немного. Я приеду.
 

<6 апреля 1946>

 
Ни для одного любовника на свете
Я тебя оставить не могла.
Тает снег. На небе солнце светит.
Я все та же, мама. Ты ушла.
 
 
Ты рукой водила по постели.
Все искала что-то. И в тоске
Пальцы я свои в твои вложила,
Но моих ты не узнала рук.
 

<6 апреля 1946>

 
В детстве, если тебе
Жизнь счастливое детство дает,
Мать в мечтах о твоей необычной судьбе,
Над твоей колыбелью поет.
 
 
В юности столько вокруг
И друзей, и подруг.
Но дороги расходятся вдруг.
Все дороги расходятся вдруг.
 
 
Вот и зрелые годы пришли.
Боль утрат и горечь измен.
Слово бьется, как птица средь каменных стен,
Только запах весенней земли…
 
 
Отсеки, отруби, отдели
Горе сердца и горе уму,
Умирать одному…
 

<1947>

 
По берегам реки забвенья,
Где краскам жизни места нет,
Проходишь ты мгновенной тенью,
Чуть видной тенью прошлых лет.
 
 
А ты любила радость жизни,
Восторга творческого боль,
Улыбку сына, дом в отчизне
И крепкой галльской шутки соль.
 
 
А ты жила, как по ошибке —
Жила не так, не с тем, не там —
И доброту твоей улыбки
Я вспоминаю по ночам.
 
 
Как быстро ты перелистала
Всей жизни пеструю тетрадь!..
И я должна была – я знала —
Тебя за руку удержать.
 

<Сентябрь 1949>

 
В чем признак нового? Ужели
Лишь в том, что вместо молотка
Комбайном горным в подземелье
Владеет мастера рука?
 
 
Нет! Нового не в этом признак,
А в том, что новый человек,
Владеющий теченьем жизни,
Меняющий теченье рек,
 
 
Сам осознал свое призванье
И, времени поняв закон,
В могучем счастье созиданья
Сам ускоряет бег времен.
 

1951

 
А может быть – заснешь…
И молодость приснится:
И полетишь, как птица, —
Как хорошо! Ну что ж…
 
 
А может быть, – уснешь
И страшное приснится:
Измученные лица
Друзей умерших… Что ж.
 
 
А может быть – уснется
И будет сон твой тих.
И на губах твоих,
Как будто из колодца
Ты этой ночью, всласть,
Водою напилась.
 

<1951>

 
Быть может, одному лишь Гайдну снилось,
Как дирижировал весеннею сюитой
Маэстро дятел под горой, в овраге,
Где розовые гибкие ракиты
С немым поклоном над ручьем склонились.
Как зяблики отделывали трели!
А как щеглята щелкали и пели,
И чмокали, не хуже соловья,
И разливались лютней тонкострунной!
А море было за ближайшей дюной.
Еще замерзшее, оно блестело,
Переливаясь голубым и белым,
Звенели иволги то в очередь, то сразу,
Дрозд мелодично тренькал на суку,
Кукушка, терпеливо выждав паузу,
Вставляла низким голосом: «Ку-ку!»,
Какая-то непризнанная птаха,
Не принятая, видимо, в ансамбль,
Издалека уныло, но без страха,
Чирикала четырехстопный ямб.
A утро было полным света
И нежных молодых ветвей,
И, падая с обрыва, в знак привета
В ладоши хлопал молодой ручей.
 

< 21 мая 1951, Комарово>

 
О тех годах борьбы упорной
С врагами, с голодом, с нуждой, —
Как о странице самой черной
Не думай с грустью, мальчик мой!
Но помни с нежностью глубокой
О людях баснословных лет,
Переносивших труд жестокий
Во имя будущих побед.
 
 
Как я жалею, что по лени,
По равнодушью, может быть,
Черты тех первых поколений
Я не сумела закрепить,
Когда стихия вся бурлила,
Возмущена, потрясена,
И чистый жемчуг выносила
Из глубины людской волна.
 

<1952>

 
Мне снилось, прожила я жизнь свою,
И часть ее украли годы-воры.
Я знала радости и знала горе, —
И проходила, будто, на краю.
 
 
И мысль, живая мысль, во мне кипела,
Но я узнала – страшный суд невежд.
И горечи загубленных надежд
Испила досыта, и сердце омертвело.
 
 
Но я живу. И с каждою весной,
Как будто прозябая, из-под снега
Жизнь, как зерно, дает росток живой, —
И строками владеет моя нега.
 

<1955>