Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Елизавета Полонская

 
Выпал снег. Застыла речка.
Зябнут лапки у котят.
Рыжий котик топит печку, —
Славно искорки трещат.
Посидим, сыночек, тише:
Видишь – хвостик… и глазок…
Это серенькие мыши
Подошли на огонек.
И, моргая усом черным,
Словно гость из дальних стран,
К месту теплому проворно
Подкатился таракан.
И его пугать не надо,
Никого из них не тронь.
Ведь и мы сегодня рады,
Что на свете есть огонь.
Даже Муза-недотрога
Встала около меня.
Потеснись, дитя, немного,
Дай ей место у огня.
 

<13 ноября 1921>

 
Были ночи темны и дни темны,
И снега, и льды, и мороз…
Поселились мы в сердце волчьей страны,
Где не знают фиалок и роз.
 
 
И кроткого бога забыли мы,
И молиться не стали ему, —
Никому не помог он средь зимней тьмы,
И помочь не мог никому.
 
 
И другой нам стал появляться бог
В мутных сумерках зимнего дня, —
Добродушно-вкрадчив, но зол и строг —
Древний праотец, бог огня.
 
 
Он закинул в унынье тесных лачуг
Свой веселый и красный глаз.
Покорми его – будет преданный друг,
Страшен гнев его среди нас.
 
 
Но ему одному мы верны теперь,
Нам не страшен ни холод, ни лютый зверь
Охраняем его очаг,
Ни голодный и хитрый враг.
 
 
Наши дети растут, как гнездо волчат, —
Крепки лапы, а зуб остер,
Говорят немного, а больше молчат,
Поединком решают спор.
 
 
Если гибнет кто – человек или конь,
Если кто провинился, – знай,
Их тела поедает бог огонь,
А душа улетает в рай.
 

<Декабрь 1921 – октябрь 1922>

 
О, злобная земля! И в этот страшный год
За прежние она обиды воздает.
Но много ли, дитя, и нужно нам с тобой? —
Я норку теплую храню, как зверь лесной.
А бедный ужин наш? Легко его нести!
Но крепко для тебя держу его в горсти.
Пригоршней малого продержимся к весне…
И жалость с нежностью сжимает горло мне.
Лишь ты, Завистница, дитя мое не тронь.
От страха зимнего поможет бог Огонь,
Да руки сильные, – тебя они шутя
От смерти унесут и упасут, дитя.
 

<24–26 января 1922 >

 
Над Сирийской пустыней пылает восток.
Сохнет ветер в безогненной гари.
И пронзительно сухи, как горький песок,
Исступленные вопли Агари.
 
 
Спит дитя безмятежно и дышит оно
В раскаленном дыханье пустыни,
Но обидою смертной до края полно
Непокорное сердце рабыни.
 
 
– «Сарра! Сарра! Счастливая! Горе рабе!
Проклинаю тебя, проклинаю!
Черной язвой кидаюсь на тело тебе
И питье твое в кровь превращаю!
 
 
Иль я хуже тебя, иль тебе не равна
В муже, в мальчике, в первенце, в сыне?
Над тобою, законная мать и жена,
Посмеялось отродье рабыни!
 
 
Что же, думаешь – ты своего оградишь,
Моего оторвешь и изгонишь?
Гнется трость и ломается слабый камыш!
И змею безнаказанно тронешь!
 
 
Пусть замкнет твое чрево карающий бог,
Чтобы муж твой напрасно с тобою возлег,
Чтоб сухой ты смоковницей стала!
И как сына наложницы бог поразит, —
Так и твой первородный пусть будет убит,
Чтобы семя бесплодно пропало!»
 
 
И кидается наземь, и клонится ниц,
И царапает землю ногтями…
И внезапно над ней в полыханье зарниц
Чей-то голос громовый и пламя:
 
 
– «Встань и слушай, Агарь! За твой стыд и позор
Я – Возмездие, Мститель Незримый, —
Заключаю отныне с тобой договор
На века и века нерушимый.
 
 
Вот я воду тебе из безводья извлек,
Чтоб дитя ты в изгнанье взрастила —
Будет сын твой отважный и славный стрелок,
И узнают враги Измаила.
 
 
Увеличу его, как песок морской,
Как небесные звезды умножу,
И двенадцать великих племен за тобой
С твоего да подымутся ложа.
 
 
А законного сына заставлю Я Сам
Сорок лет проскитаться в пустыне,
И на долгие годы и годы отдам
На посмешище детям рабыни!»
 

<Июль 1922>

 
Всю ночь мимо окон тянулись войска,
Тащились обозы, скрипели колеса.
Вот стало светать, и на небе белесом
Куда-то летели, неслись облака…
 
 
Но окна завешаны, заперты двери,
За каждой стеной злорадствует враг,
И в сумраке мутном звучит неуверен
Усталых колонн тяжелеющий шаг.
 
 
По рыхлому снегу, по стоптанной грязи,
По мокрым дорогам, назад на восток…
За ротою рота, и путь их далек,
Спеша отступают без смысла и связи.
 
 
Им смерть впереди простирает объятья —
Властителям мира, любимцам побед.
Но тощие руки грозятся им вслед,
И синие губы бормочут проклятья.
 

<26 февраля 1921>

И.Э.

 
Не в сказках Андерсена мы, —
Любовь двух сахарных коврижек —
Нет, это было в дни зимы
В далеком, дорогом Париже.
 
 
Когда ты будешь умирать
Во сне, в бреду, в томленье страшном, —
Приду я, чтобы рассказать
Тебе о милом, о тогдашнем.
 
 
И кедр распустится в саду,
Мы на балкон откроем двери
И будем слушать, как в аду
Кричат прикованные звери.
 
 
И в темной комнате вдвоем,
Как в сказке маленькие дети,
Мы вместе вновь переживем
Любовь, единую на свете.
 
 
Как лава охладеет кровь,
Душа застынет тонкой коркой,
Но вот, останется любовь
Во мне миндалиною горькой.
 

<3 марта 1921>

 
Скуластая рожа, раскосый глаз,
Надвинута шапка в самый раз.
Звезда на шапке, а в небе крест, —
Не верю я Богу здешних мест.
На взморье пушки… Ты слышишь гарь, —
Петух червонный, законный царь.
Худая по ветру, босая шинель,
А ветер древний, стара метель.
Безлюден город, повсюду снег.
Один на дозоре стоит печенег.
 

<10–12 марта 1921>

 
Что ж из того, что он меня любил?
Любовь прошедшая, – взгляни, какая малость.
И снова вот она, смертельная усталость,
И снова надо жить до истощенья сил.
Как долго надо жить? Завязка и развязка.
Без перерыва жить, – зима, весна, зима…
Не остановишься и не сойдешь с ума,
А между тем, ведь сердцу нет указки.
Ах, если бы не сон, приятель волоокий,
От счастья, от любви, от близкой и далекой,
К покою верно уводящий нас.
Мне, кажется, благословен трехкратно
Тот, кто, Сознание, похерит твой проклятый
Божественный и вездесущий глаз.
 

<18 марта 1921>

 
На Васильевском острове гул стоит,
Дребезжат, дрожат стекла в Гавани,
А в Кронштадте пушки бухают.
Над Невой воронье кругом кружит…
Отощало око, воронье, за зиму;
Стали люди и сами падаль есть.
Где бы клюнуть мясца человечьего?
На проспекте отряд собирается.
 
 
Отряд на проспекте собирается,
По панели винтовки звякают.
Стороною обходят прохожие:
Кто не глядя пройдет, нахмурившись,
Кто, скрывая смешок, остановится,
Кто негромко вымолвит: «Бедные…
Молодые какие, на смерть идут!»
А пройдет старуха – перекрестится.
 
 
А пройдет, – перекрестится, старая,
Перекрестится, оборотится, —
Станет щурить глаза слеповатые,
Не узнает ли сына Васеньку,
Не его ли стоят товарищи?
Постоит, посмотрит, махнет рукой,
Видно, плохи глаза старушечьи.
И домой потрусит на Васильевский.
 
 
И домой придет, опечалится.
И не знает того, что сквозь мокрый снег,
Через талый лед, сквозь огонь и смерть
Пробирается цепь солдатская.
Проберется сын ее невредим,
Пронесет безрассудную голову.
Не возьмет его ни страх, ни смерть.
Крепче смерти тело горячее!
 

<25 марта 1921>

 
Если это конец, если мы умрем,
Если гибель постигнет нас, —
Пусть останется людям в века и в века
Несложный этот рассказ.
 
 
Как бутылку в море, в крушенья час
Суеверно бросал мореход,
Чтобы весть о погибших на землю дошла
Из пропасти синих вод.
 
 
Так моей неумелой водят рукой
Те, что темней меня,
Чтобы повесть об этих горячих годах
Дошла до другого дня.
 

<Апрель 1921>

 
За то, что ждали знаков и чудес
И думали, что кто-нибудь воскрес,
За то, что нас смутил внезапный страх,
За то, что мы рассеялись как прах,
 
 
За то, что – маловерны и темны, —
Не ступим за черту обещанной страны,
За то, что мы роптали день за днем, —
Свершится казнь: в пустыне мы умрем.
 

<11 мая 1921>

 
Пойду я в магазин Корнилова на Невском,
Куплю себе совсем другого сына.
Не черноглазого, не разлетайку,
Не болтуна, не шалуна такого,
А пастушка в фарфоровом берете
И с маленькой игрушечною флейтой.
Уж он не станет разливать чернила
На рукописи, на мои тетради.
Без позволения не будет никогда искать картинок
Ни в Брюсове, ни в Белом, ни в Петрарке.
Играть в подземную железную дорогу
Под креслом у меня – он верно не захочет.
Когда я доскажу шестую сказку,
Он не потребует: «Теперь еще раз».
Нет, никогда! На письменном столе
Сидеть он будет чинно, тихо, тихо,
Играть один на молчаливой флейте
И, только иногда, негромко спросит: «Мама,
Ты кончила работать? Что, можно целоваться?»
 

<15 мая 1921>

 
Еще слова ленивый торг ведут,
Закономерно медленны и вязки.
Еще заканчиваем скучный труд
Неотвратимой, тягостной развязки.
 
 
Еще живем, как будто бы, одним.
Еще на час с мучительною болью
Дыханьем теплым, может, оживим
Последние и черные уголья.
 
 
Но чувствую – перестаем любить.
Перестаем, еще немного рано.
Все кончится. И даже, может быть,
В День Воскресенья Мертвых – я не встану.
 

<27 мая 1921>

 
О дети народа моего,
О мальчики с печальными глазами
И с голосом пронзительно певучим,
Как память об оставленной земле,
Чьи черные сосцы опалены ветрами,
Земле, которая звалась обетованной,
А стала нам утерянной землей.
Ничтожнее ничтожных наше имя,
Презреннее презренных стали вы!
Вы на посмешище и стыд родились!
В стране чужой, суровой и унылой
Вы проживете, бедные пришельцы,
И с сыновьями здешних женщин
Вы не сойдетесь для веселых игр,
Когда убогая весна настанет.
Но будут и другие среди вас:
В них оживет внезапный гнев пророков
И древней скорби безудержный плач.
Века, века заговорят пред ними,
И сердце детское наполнит ужас.
Их опьянит Божественный восторг
И острой болью жалость их пронзит,
И проклянут они, и умилятся
Над обреченным жить и умереть.
И будет горло, как струна тугая,
Напряжено одним желаньем тука,
И лютнею Давида прозвучит
На языке чужом их грустный голос.
 

<10 июля 1921>

 
Рыжий петух, хорошо тебе
Навстречу солнцу кричать кукареку.
Настанут перемены в твоей судьбе:
Будешь когда-нибудь и ты человеком!
Забудешь запах земли дождливой
И вкус червей в навозной куче,
На крепкий весенний гребень свой
Шапку с наушниками нахлобучишь.
Портфель под крылом и дугою грудь…
Не просто петух, а «важная птица»!
И если мы встретимся как-нибудь —
Ты можешь забыть мне поклониться…
 

<22 июля 1921>

 
И в дикую порфиру прежних лет
Державная порфира облачилась.
 

Баратынский

 
Не грифелем по аспидной доске,
Не в воздухе винтом аэроплана,
Нет, врезанная в глине и песке
Еще зияет земляная рана.
 
 
Но человек, смиренно покорясь
Врагам – морозам, солнцу, ветру, зною, —
Сознанья, наконец, утратил связь,
Стал костью, пылью, порослью лесною.
 

<Ноябрь 1921>

 
Не богохульствуй. День идет к концу.
Останешься одна, не будешь так отважна.
Со страхом темноты одна, лицом к лицу,
Как будто в смертный час, единственный и важный.
 
 
А Он пугать тебя и властвовать привык.
Он в шорохах ночных, Он в думах, Он в молчанье…
Чем непонятнее, тем злей Его язык
И страшное тебе пророчит наказанье.
 
 
Над головой твоей, Всеведущ, Мудр и Слеп,
Он держит круглый нож – ты знаешь – дни и ночи;
Ребенка, брата, мать, питье твое и хлеб
Отнимет, отравит, испытывать охочий!
 
 
Поэтому – молчи! Замкни свой дерзкий рот!
Безмолвье на уста и воск в пустые уши!
И дню не доверяй: день здесь, но день уйдет,
А ты останешься и потеряешь душу.
 

<1921>

 
Веет ветер безрассудный.
Светлый, быстрый льется дым.
Все, что в жизни было трудным, —
Стало легким и простым.
 
 
В мире призрачного снега
Я живу который день,
И такая в сердце нега,
И такая в теле лень.
 
 
И проходишь путь от двери,
Словно в детстве, прям и прост
Там, где с берега на берег
Перекинут легкий мост.
 
 
Где, причалены цепями
Зимним пленником земли,
Под сыпучими снегами
Мирно дремлют корабли.
 

<14 января 1922>

 
Снова пришла ко мне легкая гостья любовь,
Двери открыла сама, встала у входа в дом.
Я не сказала – «нет», не прошептала – «ждем». —
Снова пришла ко мне легкая гостья любовь.
 
 
Что же, – войди смелей, милый мой друг и враг,
Знаю обычай твой, вкрадчив он и лукав,
Колешь острой иглой, знаю, – злобный твой нрав.
Что же, – войди смелей, милый мой друг и враг.
 
 
Все охотно возьму – слезы, горе и боль,
Только хоть раз еще тихо коснись моих глаз,
Дай мне дышать тобой, только единый раз.
Все охотно возьму – слезы, горе и боль.
 

<14 января 1922>

 
Притворством, хитростью двойной
Вооружись, как силой нужной,
Глупец кичится пред войной,
Ты – будь, как слабость, безоружной.
 
 
Пусть вялой остается грудь,
Пусть мышцы дряблы, руки хилы.
Настанет день, когда-нибудь
Воспрянешь юный, полный силы!
 
 
Молчи про верный свой расчет,
Живи, как подобает нищим.
Жену и сына, медь и скот
Скрывай в заплеванном жилище.
 
 
И каждый день, и час, и срок
Наполни ненависти ядом —
Чтоб враг вздохнуть уже не мог,
С тобою повстречавшись взглядом.
 

<16 марта 1922>

 
Пуст целует и пьет кто захочет,
Не хочу ни любви, ни вина.
Я бессонною светлою ночью
И певучей строкою пьяна.
 
 
И встает над страницей бумажной
Пенье лютни и яростный вой,
Низкий голос сухой и протяжный,
Анапестов магический строй.
 
 
Да, поэмы такой безрассудней
И печальней не встретилось мне.
Лебеденок уродливо чудный,
Народившийся в волчьей стране.
 
 
И мне видится берег разрытый,
Низкий берег холодной земли,
Где тебя с головой непокрытой
Торопливо на казнь повели.
 
 
Чтоб и в смерти, надменный и гордый,
Увидал, перед тем как упасть,
Злой оскал окровавленной морды
И звериную жадную пасть.
 

<1921–1922>

 
Угасни солнце, а луна
Затмись и перестань являться.
Воспой, о муза, имена
Серапионовского братства!
 
 
Пусть землю осветят лучи
Светила восходящей славы,
А ты, злословие, – молчи
И вырви свой язык лукавый.
 
 
Пусть слава десяти имен
Пройдет от Мойки до Бассейной
И каждый – имя – Серапион
Произнесет благоговейно.
 
 
Душевной робости полна,
Смиренно начинаю: «Ода…»
Скажи, о муза, имена
И назови начало рода.
 
 
Была ли женщиной их мать?
Вопрос и темен и невнятен,
Но можно двух отцов назвать:
То Виктор Шкловский и Замятин.
 
 
И как известных близнецов
Волчица выкормила где-то,
Так на утеху двух отцов
Их выкормил формальный метод.
 
 
Они взросли и, в Дом Искусств
Явившись, основали братство,
И вот уж целый год живут
Одною славой без богатства.
 
 
И первый – Лунц, брат-скоморох,
От популярности страдает,
Лишился головы и ног,
Но в стиле вовсе не хромает.
 
 
Второй – Никитин, полный чувств,
Красноречивый, светский, модный.
Танцует он как златоуст,
И пишет прозою народной.
 
 
И третий – Зощенко младой,
Скромнее лилий, нежнее пуха,
Но предназначено судьбой,
Чтоб в нем таился Синебрюхов.
 
 
Вот Груздев – книжник и Зоил —
Одной литературой дышит.
Он тайну мудрости открыл
Печатной, хотя и не пишет.
 
 
Да настоящий Серапион
И в камне мудрецов уверен.
Металлы превращает он, —
Кто Зильбер был, тот стал Каверин.
 
 
Слонимский, – кто еще так мил
И добродушнее кто боле?
Своих героев всех сгубил
И гибнет сам от алкоголя!
 
 
Иванов Всеволод ходил
Тайгой на белого медведя.
От Пролеткультских темных сил
У Серапионов спасся Федин.
 
 
А кто презрел РСФСР,
В Европу навостряет лыжи?
Володя Познер, например,
Живет посланником в Париже.
 
 
И средь прозаиков одна
Отстаиваю честь поэта
И вот, – опаздывать должна.—
Полонская Елизавета.
 

<1 февраля 1922>

 
О Россия, злая Россия,
Не твоя ли я плоть и дочь?
Где я песни возьму такие,
Чтобы злобу твою превозмочь?
 
 
Не жалеет и слушать не хочет,
Только скажет: «Чужая, уйди».
Только страшное что-то пророчит
Мне звериное сердце в груди.
 
 
Разве я для тебя – чужая?
Отчего ж я так горько люблю
Небо скудное скучного края
И непышную землю твою?
 
 
Разве я не взяла добровольно
Слов твоих тяготеющий груз?
Как бы не было трудно и больно,
Только с жизнью от них отрекусь!
 
 
Что ж, убей, но враждебное тело
Средь твоей закопают земли,
Чтоб зеленой травою – допела
Я неспетые песни мои.
 

<19 апреля 1922>

 
Смиряем плоть усталостью жестокой.
Поденщик спит – его закрыто око.
Ты видел? – в сне тяжелом распростертый
Как безобразен он, еще живой и мертвый!
 
 
Но кто-то по ночам, из глубины великой,
Кричит сквозь рот его пронзительно и дико.
Но в городе, где в каждом доме спящий,
Унылый вой стоит, как над звериной чащей.
 

<1922>

 
И мудрые правы, и мудрые мудры,
И правит, как следует, старый Бог,
Владыка всезнающий и седокудрый —
На запад – закат и восход – на Восток.
 
 
А у нас еще рев, и звон, и грохот…
Еще колыханье черное толп.
Веселый взвизг разбиваемых стекол,
Слепящий свет остановленных солнц!
 
 
Эй, слушайте там, на бумажной карте,
На глобусе круглом, на плоской земле:
Еще у Безумия скипетр на царство
В веревке намыленной, в крепкой петле!
Да здравствует Карманьола,
Лучшая из песен!
Последнего на фонаре, —
Последнего мудреца – повесим!
 

<10 июня 1922>

 
Построить бы дом, устроить бы сад,
Посадить подсолнечник, виноград…
Чтоб солнышко грело, зеленела трава
Не день и не месяц, не год и не два,
Только для маленьких, для детей,
Не пускать бы вовсе взрослых людей.
 
 
Сделать низкие двери, много ворот,
На четыре стороны света вход.
Кто ходить не умеет, пусть ползет.
И сказать бы детям по всем городам:
У нас хорошо, приходите к нам,
Приходите, каждому место дадим —
Кривоножкам, пузатикам, крошкам смешным
И тем, кто не хочет быть большим.
 
 
Будет белочка прыгать, грызть орех,
Медвежата будут обнюхивать всех,
Будет весело, будет тепло и светло,
Чтобы много зверенышей разных пришло.
И для каждого маленького, в доме таком,
Будет сладкая каша и хлеб с молоком.
Лишь бы солнышко грело, зеленела трава
Не день и не месяц, не год и не два.
 

<25 июня 1922>

 
Дедом отца моего был лошадиный барышник.
Мудрый ученый раввин был моей матери дедом.
Так и мне привелось полюбить проходимца, бродягу…
Сын мой! герб знаменитый тебе завещаю:
Лиру, Давидов щит, ременную уздечку.
 

<Июнь 1922>

 
Ослепительное солнце
В ослепительное море
Каждый вечер буйно входит,
А за ним – влачится тьма.
Каждый вечер на закате
Ты пылаешь надо мною,
Солнце, страшное светило,
Над душой моей смятенной,
Над моим несытым телом.
За тобой влачится тьма!
 

<Июль 1922>

 
Весы и гири, стерлинги и фунты
И кровь за нефть, и золото за честь.
Проценты взять на подавленье бунта
И вексель злобы – выгодно учесть.
 
 
Чудовище, урод, невиданный и дерзкий.
Пугать детей, окручивать старух!
Не вы ли сами воспитали мерзкий,
Торгашеский и ненавистный дух.
 
 
Вы кроткие, но перебьете локти
И камнем пустите на дно реки.
У Серафима выросли бы когти,
И сам Иисус бы показал клыки.
 

<1922>

 
Нет радости острей, чем радость слова,
И слово с радостью так тесно слито,
Что радость только в слове познается.
Увидеть – мало! Жадными глазами
Не обоймешь и не удержишь радость.
Руками крепкими ее не схватишь.
Ляг на нее, прижмись к ней алчным телом,
Смешайся с ней, как муж лежит с женою!
Она как ветер… как вода в горсти…
Но если ты сумел ее назвать
По имени и верное названье
Найти ей среди всех творений мира.
Она твоя! Ни время, ни пространство,
Ни даже гибель вас не разлучат.
Неповторимо, безраздельно, вечно
Твое, тобой назначенное имя!
 

1923

 
Только женскими делами
Будет занят этот день.
Пусть сегодня правит нами
Благодетельная лень.
 
 
Утро. Солнце. День морозный,
Печка весело трещит.
Город мрачный, город грозный —
Дружелюбный принял вид.
 
 
Целый день пробудем вместе
Ты, да я, да рыжий кот.
Пусть на том же самом месте
Тихий вечер нас найдет.
 
 
Чистой скатертью покроем
Стол изрезанный – кругом,
Будем завтракать все трое,
Никого не обойдем.
 
 
Зимним яблоком желанным,
Молоком – белее льдин,
Чтобы белый и румяный
У меня родился сын.
 

<1923>

 
Не там, где с розою в зубах,
На пышной желтизне Севильи,
Явясь, испепеляет в прах
Сердца и жизни без усилья, —
 
 
Нет, на канаве, в тощий год,
Здесь на окраине столичной,
Кармен еще для нас живет
Гульливой девочкой фабричной.
 
 
Она все та же. Прядь волос
Тугим кольцом над тонкой бровью,
И взгляд очей ее раскос
Из-под косынки, исподлобья.
 
 
И блеск серег, и губ, и глаз,
Упругость легкая походки —
Сердцекрушительный рассказ
О власти гибельной красотки.
 
 
Ведь от не помнящих родства
Свой род, отчаянный и чванный,
Она ведет, а их сердца
Одни на всех меридианах.
 
 
Но увлечений и измен
Перетасована колода,
И карта выпала Кармен —
Октябрь семнадцатого года.
 

 
Октябрь. Ты помнишь мокрый снег
И раскаленный этот воздух,
Броневиков тяжелый бег,
Короткий пулеметов роздых…
 
 
Ты помнишь – сердце по ночам
Стучало перестуком частым,
И ветер, с пылью пополам,
На перекрестках лгал и хвастал.
 
 
Ты помнишь стали и свинца
Борьбу на площади кровавой,
Когда на штурм ночной дворца
Внезапно хлынули заставы;
 
 
Знамен восторженный кумач,
Несметных полчищ шаг чугунный,
И с тонких щупальц радиомачт
Призывный оклик: Мир! Коммуна!
 

 
Есть близ фабричных корпусов
Дома, обглоданные оспой;
Там люди в тесноте, без слов,
Живут, едят и любят просто.
 
 
Там женщина с клеймом жены,
Покорна похоти мужчины,
Рождала мясо для войны,
Рождала мясо для машины.
 
 
Там рождена она на свет, —
Кармен, дитя любви внебрачной,
И, вместо школы, в девять лет
Работать встала на табачной.
 
 
Из слез и песен мастериц
Науке жизни научилась,
Как в клетке, полной пленных птиц,
За черный хлеб жила и билась,
 
 
И из глазастой и худой
Девчонки, дерзкой и лукавой,
Внезапно пышной красотой
Раскрылась на краю канавы.