Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Елизавета Полонская

 
Все неустойчиво, все неверно…
Но ведь и я не иная.
Друг, за тебя подержаться хочу,
Ты – только персть земная.
 
 
Медленно, медленно падал занавес,
Но ведь и он не нужен.
Что облака меж собою связывает? —
Ведь и они не дружны…
 
 
Будем делать вид по-прежнему,
Детям не надо знанья.
Пусть же отчаянье будет последним
Классом в школе познанья.
 
 
Милые, глупые, умные, бедные —
Пусть ничего не знают.
Давай промолчим. Наши песни победные
Им отдадим, умирая…
 

<10 июля 1966, Комарово>

 
Все пропало, только запах
Где-то бродит, бродит, бродит,
Где-то в теле колобродит,
Держит сердце в цепких лапах…
 
 
Запах тела, запах плоти,
Не уходит, ходит, ходит…
И тебя везде находит,
Резок, ощутим и плотен.
 
 
В нем и острый вкус укуса,
Чуть тошнотный запах крови
Раскусить я не беруся,
Что в нем от твоей любови…
 
 
Этот запах, запах, запах
Больно ранит чье-то сердце, —
Не мое ли держит в лапах
И окончится со смертью?
 

<13 июля 1966, Комарово>

 
Слова, которые писала я когда-то,
Внезапно возвращаются ко мне:
Они теперь, могучи и крылаты,
Звучат в невыносимой тишине.
 
 
Устами ссыльных и десятилетий
Они сегодня говорят со мной.
Я счастлива, что я жила на свете
И не напрасно прожит день земной!
 
 
Моих наставников благодарю я низко,
Но их уж нет, до них мне не достать…
Хочу я в прошлое послать записку,
Но лучше в будущее посылать!
 

<14 июля 1966, Комарово>

 
Вижу вновь твою седую голову,
Глаз твоих насмешливых немилость,
Словно впереди еще вся молодость,
Словно ничего не изменилось.
 
 
Да, судьба была к тебе неласкова,
Поводила разными дорогами…
Ты и сам себя морочил сказками,
Щедрою рукою отдал многое.
 
 
До конца я никогда не верила.
Все прошло, как будто миг единственный.
Ну, а все-таки, хоть все потеряно,
Я тебя любила, мой воинственный.
 

<Июль 1966>

 
Был друг, а может быть, его и нет,
Иль стариком он по Ферраре бродит…
Хотел писать в Москву… ответа нет,
Ведь ненаписанное не доходит.
 
 
О молодость, Париж, ноябрь с дождями,
Сад Люксембург, стоял закат в крови…
Он шляпу снял: Давно слежу за вами.
Вы любите? Не стоит он любви.
 
 
Вы пишете стихи? – Откуда вам известно?
Я журналист. Я прежде сам любил —
А где ж она? – Ушла как сон прелестный!
В ту комнату с тех пор я не входил.
 
 
Так и стоит с закрытыми жалюзи,
Пойдемте, покажу. Тут близки. – Я пошла
И посмотрела дом. Да, дна окна, как узел
Накрепко затянутый, зачеркнутый со зла.
 
 
– И вы не знаете, куда она девалась? —
Знать не хочу. – Гуляли долго мы,
Пока не подошла усталость.
Так мы сдружились с ним в преддверии зимы.
 

<1966>

 
А если я люблю,
Хоть, может быть, и в шутку.
А если не внемлю
Я голосу рассудка.
 
 
А если мозг в огне
И сердце часто бьется,
А где-то в глубине
Источник тайный льется,
 
 
И сладостна его
В крови моей отрада.
Дышу… и ничего
Другого мне не надо.
 

<Июль 1966>

Карлу Розиоргу

 
Не Брамса сонату прошу повторить,
Где все разрешится в кадансе,
– Нет, вновь это лето хочу пережить,
Ему повторяя: «Останься!»
 
 
Прозрачные ирисы тихо ушли,
Дождями уход их оплакан,
И за ночь, как в сказке, встают из земли
Пурпурово-черные маки.
 
 
Сирень возвестила свой светлый приход,
Душисто щедра, благосклонна…
Гремело, как будто прошел самолет,
Осыпались бурно пионы…
 
 
И белый, дурманящий сердце, жасмин
Раскрылся для юных и старых.
На темном асфальте, сквозь сетку гардин,
Звучит мотоцикл, как гитара.
 
 
Так коротки ночи, так ночи летят,
Так пахнут во тьме метеолы,
Покуда до света, меняя наряд,
На клумбах вставали виолы.
 
 
И вот уже осень сплетала узор
Из флоксов и рыжих настурций.
Цветы еще шепчут прелестный свой вздор,
Но скоро засохнут, сожмутся.
 
 
Одни георгины на стеблях стоят
И кланяются надменно:
– «Спускайтесь, туманы, закройся сад,
Мы скоро уходим со сцены».
 
 
Но я не хочу навсегда уходить
В страну, где ни звука, ни света,
Почтенный садовник, прошу повторить
Еще раз минувшее лето!
 
 
Скрестились негаданно наши пути,
Ты умер, но ты не чиновник.
Прошу еще раз меня в путь повести,
Карл Розиорг, умный садовник.
 

1967, январь

 
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
 
 
Камал бежал с двадцатью людьми на границу мятежных племен,
И кобылу полковника, гордость его, угнал у полковника он.
Из самой конюшни ее он угнал на исходе ночных часов,
Шипы на подковах у ней повернул, вскочил и был таков.
Но вышел и молвил полковничий сын, что разведчиков водит отряд:
«Неужели никто из моих молодцов не укажет, где конокрад?»
И Мохаммед Хан, Рисальдара сын, вышел вперед и сказал:
«Кто знает ночного тумана путь, знает его привал.
Проскачет он в сумерки Абазай, в Бонаире он встретит рассвет
И должен проехать близ форта Букло, другого пути ему нет.
И если помчишься ты в форт Букло летящей птицы быстрей,
То с помощью Божьей нагонишь его до входа в ущелье Джагей.
Но если он минул ущелье Джагей, скорей поверни назад:
Опасна там каждая пядь земли, там Камала люди кишат.
Там справа скала и слева скала, терновник и груды песка…
Услышишь, как щелкнет затвор ружья, но нигде не увидишь стрелка».
И взял полковничий сын коня, вороного коня своего:
Словно колокол рот, ад в груди его бьет, крепче виселиц шея его.
Полковничий сын примчался в форт, там зовут его на обед,
Но кто вора с границы задумал догнать, тому отдыхать не след.
Скорей на коня и от форта прочь, летящей птицы быстрей,
Пока не завидел кобылы отца у входа в ущелье Джагей,
Пока не завидел кобылы отца, и Камал на ней скакал…
И чуть различил ее глаз белок, он взял и курок нажал.
Он выстрелил раз, и выстрелил два, и свистнула пуля в кусты…
«По-солдатски стреляешь, – Камал сказал, – покажи, как ездишь ты».
Из конца в конец по ущелью Джагей стая демонов пыли взвилась,
Вороной летел как южный олень, но кобыла как серна неслась.
Вороной закусил зубами мундштук, вороной дышал тяжелей,
Но кобыла играла легкой уздой, как красотка перчаткой своей.
Вот справа скала и слева скала, терновник и груды песка…
И трижды щелкнул затвор ружья, но нигде он не видел стрелка.
Юный месяц они прогнали с небес, зорю выстукал стук копыт,
Вороной несется как раненый бык, а кобыла как лань летит.
Вороной споткнулся о груду камней и скатился в горный поток,
А Камал кобылу сдержал свою и наезднику встать помог.
И он вышиб из рук у него пистолет: здесь не место было борьбе.
«Слишком долго, – он крикнул, – ты ехал за мной, слишком милостив был я к тебе.
Здесь на двадцать миль не сыскать скалы, ты здесь пня бы найти не сумел,
Где, припав на колено, тебя бы не ждал стрелок с ружьем на прицел.
Если б руку с поводьями поднял я, если б я опустил ее вдруг,
Быстроногих шакалов сегодня в ночь пировал бы веселый круг.
Если б голову я захотел поднять и ее наклонил чуть-чуть,
Этот коршун несытый наелся бы так, что не мог бы крылом взмахнуть».
Легко ответил полковничий сын: «Добро кормить зверей,
Но ты рассчитай, что стоит обед, прежде чем звать гостей.
И если тысяча сабель придут, чтоб взять мои кости назад,
Пожалуй, цены за шакалий обед не сможет платить конокрад;
Их кони вытопчут хлеб на корню, зерно солдатам пойдет,
Сначала вспыхнет соломенный кров, а после вырежут скот.
Что ж, если тебе нипочем цена, а братьям на жратву спрос —
Шакал и собака отродье одно, – зови же шакалов, пес.
Но если цена для тебя высока – людьми, и зерном, и скотом, —
Верни мне сперва кобылу отца, дорогу мы сыщем потом».
Камал вцепился в него рукой и посмотрел в упор.
«Ни слова о псах, – промолвил он, – здесь волка с волком спор.
Пусть будет тогда мне падаль еда, коль причиню тебе вред,
И самую смерть перешутишь ты, тебе преграды нет».
Легко ответил полковничий сын: «Честь рода я храню,
Отец мой дарит кобылу тебе – ездок под стать коню».
Кобыла уткнулась хозяину в грудь и тихо ласкалась к нему.
«Нас двое могучих, – Камал сказал, – но она верна одному…
Так пусть конокрада уносит дар, поводья мои с бирюзой,
И стремя мое в серебре, и седло, и чепрак узорчатый мой».
Полковничий сын схватил пистолет и Камалу подал вдруг:
«Ты отнял один у врага, – он сказал, – вот этот дает тебе друг».
Камал ответил: «Дар за дар и кровь за кровь возьму,
Отец твой сына за мной послал, я сына отдам ему».
И свистом сыну он подал знак, и вот, как олень со скал,
Сбежал его сын на вереск долин и, стройный, рядом встал.
«Вот твой хозяин, – Камал сказал, – он разведчиков водит отряд,
По правую руку его ты встань и будь ему щит и брат.
Покуда я или смерть твоя не снимем этих уз,
В дому и в бою, как жизнь свою, храни ты с ним союз.
И хлеб королевы ты будешь есть, и помнить, кто ей враг,
И для спокойствия страны ты мой разоришь очаг.
И верным солдатом будешь ты, найдешь дорогу свою,
И, может быть, чин дадут тебе, а мне дадут петлю».
Друг другу в глаза поглядели они, и был им неведом страх,
И братскую клятву они принесли на соли и кислых хлебах,
И братскую клятву они принесли, сделав в дерне широкий надрез,
На клинке, и на черенке ножа, и на имени бога чудес.
И Камалов мальчик вскочил на коня, взял кобылу полковничий сын,
И двое вернулись в форт Букло, откуда приехал один.
Но чуть подскакали к казармам они, двадцать сабель блеснуло в упор,
И каждый был рад обагрить клинок кровью жителя гор…
«Назад, – закричал полковничий сын, – назад и оружие прочь!
Я прошлою ночью за вором гнался, я друга привел в эту ночь».
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
 

 
Возле пагоды Мульмейна, на восточной стороне,
Знаю, девочка из Бирмы вспоминает обо мне, —
И поют там колокольцы в роще пальмовых ветвей:
– Возвращайся, чужестранец, возвращайся в Мандалей,
 
 
Возвращайся в Мандалей,
Где стоянка кораблей,
Слышишь, хлопают их весла
Из Рангуна в Мандалей.
На дороге в Мандалей
Плещет рыб летучих стая,
И заря, как гром, приходит
Через море из Китая.
 
 
В волосах убор зелёный, в жёлтой юбочке она,
В честь самой царицы Савской Цеви-яу-лай названа.
Принесла цветы, я вижу, истукану своему,
Расточает поцелуи христианские ему.
 
 
Истукан тот – божество,
Главный Будда – звать его.
Тут её поцеловал я,
Не спросившись никого.
На дороге в Мандалей…
 
 
А когда над полем риса меркло солнце, стлалась мгла,
Мне она под звуки банджо песню тихую плела,
На плечо клала мне руку, и, к щеке щека, тогда
Мы глядели, как ныряют и вздымаются суда,
 
 
Как чудовища в морях,
На скрипучих якорях,
В час, когда кругом молчанье,
И слова внушают страх.
На дороге в Мандалей…
 
 
– Это было и минуло, не вернуть опять тех дней.
Ведь автобусы не ходят мимо банка в Мандалей!
В мрачном Лондоне узнал я поговорку моряков:
– Кто услышал зов с Востока, вечно помнит этот зов,
 
 
Помнит пряный дух цветов,
Помнит пальмы, помнит солнце,
Перезвон колокольцов,
Шелест пальмовых листов.
На дороге в Мандалей…
 
 
Я устал сбивать подошвы о булыжник мостовых
И английский мелкий дождик сеет дрожь в костях моих.
Пусть гуляю я по Стрэнду с целой дюжиной девиц,
Мне противны их замашки и румянец грубых лиц.
 
 
О любви они лопочут,
Но они не нужны мне, —
Знаю девочку милее
В дальней солнечной стране
На дороге в Мандалей…
 
 
От Суэца правь к востоку, где в лесах звериный след,
Где ни заповедей нету, ни на жизнь запрета нет.
Чу! Запели колокольцы! Там хотелось быть и мне,
Возле пагоды у моря, на восточной стороне.
 
 
На дороге в Мандалей,
Где стоянка кораблей.
Сбросишь все свои заботы,
Кинув якорь в Мандалей.
О дорога в Мандалей,
Где летает рыбок стая
И заря, как гром, приходит
Через море из Китая.
 

 
– О чем, о чем сигналит горн – промолвил рядовой.
– Равненье нам! Равненье нам! – сказал сержант цветной.
– Зачем вы побледнели так? – промолвил рядовой.
– Боюсь взглянуть на караул, – сказал сержант цветной.
– Это вешают Дэнни Дивера, слышишь, смертный марш трубят.
Полки построились в каре, сейчас его казнят.
Нашивки его сорвали с него и блестящих пуговиц ряд,
Это вешают Дэнни Дивера ранним утром.
– Как тяжко дышат там в строю! – промолвил рядовой.
– Мороз жесток! Мороз жесток! – сказал сержант цветной.
– Там кто-то впереди упал, – промолвил рядовой.
– Случился солнечный удар, – сказал сержант цветной.
– Это вешают Дэнни Дивера, вот последнее дефиле.
Он стоит у своей могилы, гроб стоит перед ним на земле.
Он повиснет через полминуты, извиваясь, как пес в петле.
Это вешают Дэнни Дивера ранним утром…
– Его койка стояла рядом с моей! – промолвил рядовой.
– Сегодня он ночует не у нас, – сказал сержант цветной.
– Он пиво меня угощал не раз, – промолвил рядовой.
– Он горькое пиво в одиночку пьет, – сказал сержант цветной.
Это вешают Дэнни Дивера, и вина его велика:
Налог на его селенье, и позор для его полка!
Это вешают Дэнни Дивера ранним утром.
 
 
– Что-то черное пред солнцем! – промолвил рядовой.
– Это Дэнни борется со смертью, – сказал сержант цветной.
– Что-то всхлипнуло там высоко… – промолвил рядовой.
– Это жизнь от него отходит, – сказал сержант цветной.
Покончено с Дэнни Дивером. Чу! Барабаны бьют.
Строится полк за полком, а сейчас и нас поведут.
Ого! Новобранцы трясутся, сегодня они попьют,
Повесив Дэнни Дивера ранним утром.
 

 
Сражались за морем мы с многими людьми,
Случались храбрецы и трусы среди них:
Берберы и Зулусы, Сомали;
Но этот Фуззи стоил всех других.
Ни на полпенса не сдавался он:
Засев в кусты, он портил нам коней,
Он резал часовых, срывая связь колонн,
Играя в кошки-мышки с армиею всей.
Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, за Судан, где родной ваш дом:
Вы были язычником темным, но первоклассным бойцом;
Мы выдадим вам свидетельство и, чтобы его подписать, —
Приедем и справим встречу, лишь стоит вам пожелать.
Мы шли вслепую средь Хайберских гор.
Безумец Бур за милю в нас стрелял.
Бурми нам дал неистовый отпор,
И дьяволов Зулус нас предавал.
Но все, что мы от них терпели бед,
В сравненье с Фуззи было лишь игрушкой:
«Мы процветали» – по словам газет,
А Фуззи нас дырявил друг за дружкой.
 
 
Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, за миссис и за малышей.
Задача была – разбить вас, мы, к слову, справились с ней.
Мы били по вас из Мартини, без вежливости в игре,
Но в ответ на всё это, Фуззи, вы нам прорвали каре!
Он о себе газет не известил,
Медалей и наград не раздавал потом,
Но мы свидетели – он мастерски рубил
Своим двуручным боевым мечом.
С копьем, с щитом – как крышка от гробов,
Меж зарослей он прыгал взад-вперед;
Денечек против Фуззи средь кустов, —
И бедный Томми выбывал на год.
 
 
Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, и за ваших покойных друзей!
Мы бы вам помогли их оплакать, не оставь мы там наших людей!
Но мы хоть сейчас побожимся, что в этой открытой игре,
Хоть вы потеряли больше, вы нам прорвали каре!
Он ринулся на дым под лобовым огнем, —
Мы ахнули: он смял передовых!
Живой – он жарче пива с имбирем,
Зато, когда он мертв, он очень тих.
Он уточка, барашек, резеда,
Модель резинового дурачка,
Ему и вовсе наплевать тогда
На действия британского полка.
 
 
Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, за Судан, где родной ваш дом:
Вы были язычником темным, но первоклассным бойцом,
Оттого, что вы, Фуззи-Вуззи, с головою как стог на перье,
Черномазый бродяга, прорвали британское каре!
 

 
Однажды я зашел в трактир и пива заказал.
«Солдатам мы не подаем», – трактирщик мне сказал.
Девчонки за прилавком хихикали, шипя,
А я на улицу ушел и думал про себя:
 
 
О, Томми то, и Томми се, и с Томми знаться стыд,
Зато «спасибо, мистер Аткинс», когда военный марш звучит!
Военный марш звучит, друзья, военный марш звучит!
Зато «спасибо, мистер Аткинс», когда военный марш звучит!
 
 
Однажды я пришел в театр, я трезвый был вполне,
И штатских принимали там, но отказали мне,
Загнали на галерку – неважный кавалер!
А только до войны дойдет – пожалуйте в партер!
 
 
О, Томми то, и Томми се, тебе не место тут!
Зато есть «поезда для Аткинса», когда войска идут.
Ого, войска идут, друзья! Ого, войска идут!
Зато есть «поезда для Аткинса», когда войска идут.
 
 
Ну да, оплевывать мундир, что ваш покой блюдет,
Гораздо легче, чем его надеть на свой живот.
И если встретится солдат навеселе чуть-чуть,
Чем с полной выкладкой шагать, милей его толкнуть.
 
 
О, Томми то, и Томми се, и как с грехами счет?
Но мы «стальных героев ряд», лишь барабан забьет.
О, барабан забьет, друзья! О, барабан забьет!
И мы «стальных героев ряд», лишь барабан забьет!
 
 
Мы не стальных героев ряд, но мы и не скоты,
Мы просто люди из казарм, такие же, как ты.
И если образ действий наш на пропись не похож,
Мы просто люди из казарм, не статуи святош.
 
 
О, Томми то, и Томми се… На место! Задний ход!
Но «сэр, пожалуйте на фронт!» – когда грозой пахнет.
Ого, грозой пахнет, друзья! Ого, грозой пахнет!
И «сэр, пожалуйте на фронт!» – когда грозой пахнет.
 
 
Вы нам сулите лучший кошт и школы для семьи,
Мы подождем, но обращайтесь вы с нами как с людьми.
Не надо кухонных помой, но докажите нам,
Что быть солдатом в Англии для нас не стыд и срам.
 
 
О, Томми то, и Томми се – скота такого гнать!
Но он «спаситель Родины», когда начнут стрелять.
Пусть будет, как угодно вам, пусть Томми то да се,
Но Томми вовсе не дурак, и Томми видит всё.
 

<1936>

 
Была война пять лет подряд
И надежды на мир никакой;
И вот исходя из чего солдат
Скончался, как герой.
 
 
Но конец войне еще не приспел,
Мир был еще далек,
И император пожалел,
Что умер солдат не в срок.
 
 
Шагало лето по гробам;
Солдат спал много дней,
И вот явилась к нему
Приемная комиссия врачей.
 
 
Явилась комиссия врачей
На место похорон
И, заступ водицей святой окропив,
Солдата вырыли вон.
 
 
И комиссия осмотрела тут же
Что нашлось из его потрохов,
И решила: солдат еще год. воен. служ.,
Но скрывается от фронтов.
 
 
И солдата они увели с собой;
Ночи были тихи и ясны.
Кто без каски шел – видел над головой
Звезды родной страны.
 
 
И огненной водки вкатили они
В его живот гнилой,
И двух прицепили к нему сестер
С несчастною вдовой.
 
 
И, так как солдат немножко прогнил,
Ему поп указывал путь,
И кадилом поп махал и кадил,
Чтоб солдат не вонял ничуть.
 
 
Играет музыка тра-ра-рам
Веселый марша такт,
Солдат же, как велит устав,
Гусиный держит шаг.
 
 
Два санитара, наклоняясь,
Должны его держать:
Чтоб он свалился прямо в грязь,
Нельзя же допускать.
 
 
И, саван смертный размалевав
В черно-белый и красный цвет,
Перед ним несут, чтоб казалось всем,
Что под красками грязи нет.
 
 
Во фраке некто там идет,
Крахмальный выпятив бюст.
Ведь он германский патриот
И полон гражданских чувств.
 
 
Вперед! Вперед! Тра-ра-рарам!
По полю, по шоссе.
И, как снежинку вихрь несет,
Шатаясь, солдат идет в толпе.
 
 
Мяучат кошки, псы визжат,
Крысиный свищет хор…
Французскими быть они не хотят
Затем, что это позор.
 
 
Когда же мимо деревень
Проносится парад,
Навстречу с криками «ура»
Выходит стар и млад.
 
 
Тра-ра-ра-рам. Прощай! Прощай!
Жена… собака… поп…
И среди них идет солдат,
Как пьяный остолоп.
 
 
Когда же мимо деревень
Проносится парад,
Никто за пестрою толпой
Не видит, где солдат.
 
 
И каждый так кричал и выл,
В его кривляясь честь,
Что он лишь сверху виден был,
А там только звезды есть.
 
 
Звезды не вечно будут там,
Ночь сменится зарей, —
А все же солдат как велит устав,
Скончается, как герой.
 

Памяти пехотинца Христиана Грумбейна, родившегося 11 апреля 1897 года, умершего в страстную Пятницу 1918 года, в Карасине (на юге России).

Мир праху его. Он выдержал до конца.

 
Когда засияет моя звезда
И славы настанет эра,
И друг у друга начнут города
Меня отбивать, как Гомера.
 
 
И в Польше моих монументов число,
Как в дождик грибов, расплодится,
И каждое будет вопить село:
«Он только у нас мог родиться!» —
 
 
Так, чтобы не вздумали вздор молоть
Потомки «по делу Тувима»,
Я сам заявляю: «Гнездо мое – Лодзь,
Да, Лодзь – мой город родимый».
 
 
Другие пусть славят Сорренто и Рим
Иль Ганга красоты лелеют,
А я заявляю: мне лодзинский дым,
И копоть всех красок милее.
 
 
Там, чуть от земли головенку подняв,
Я рвал башмаки и штанишки,
И мой воспитатель, свой жребий прокляв,
Кричал мне: «Ленивый мальчишка!»
 
 
И там похитило сердце мое
Одно неземное созданье:
Сем лет белокурые косы ее
Вплетал я в стихи и посланья.
 
 
Там худшие из стихов моих
Признали без проволочки,
И некий Ксьонжек печатал их
По две копейки за строчку.
 
 
Тебя я люблю в безобразье твоем,
Как мать недобрую дети,
Мне дорог твой каждый облезлый дом,
Прекраснейший город на свете.
 
 
Да, грязных заулков твоих толкотня
И смрадная пыль базаров
Приятнее многих столиц для меня,
Милее парижских бульваров.
 
 
И чем-то волнуют меня до слез
Слепота твоих окон голых,
И улиц твоих коммерческих лоск,
И роскошь с грязным подолом,
 
 
И даже дурацкий отель «Савой»,
Разносчики и торговки,
И вечная надпись: «Мужской портной,
Мадам и перелицовки».
 

 
Глядим на улицу, на солнце
В полуоткрытое оконце.
 
 
Чужих детей целуем в щечки,
Поим водой цветы в горшочке.
 
 
С календаря листки срываем,
Живем себе да поживаем.