Текст книги "Стихотворения и поэмы"
Автор книги: Елизавета Полонская
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Елизавета Полонская. Стихотворения и поэмы
Жизнь и стихи Серапионовой сестры Елизаветы Полонской. Вступительная статья Бориса Фрезинского
Елизавета Полонская прожила тревожную жизнь, лишь непродолжительный интервал которой приходился на пору внутренней свободы и раскованности, когда и писались ее лучшие стихи, хотя житейски это были нелегкие годы. Потом удачи посещали ее нечасто, но, безусловно, посещали. Последняя ее книга издана в 1966 году [1]1
Елизавета Полонская. Избранное. М.; Л., 1966.
[Закрыть](тощенькое «Избранное», в которое из старых стихов не вошло ничего прежде не публиковавшегося и лишь немногое из опубликованного). Но отбирала стихи все-таки она сама, а впервые напечатанное автобиографическое предисловие цензура всерьез корежить не стала.
Посмертно крохи стихов Полонской появлялись в периодике крайне редко и всегда куце. Компактную подборку избранных стихов на рубеже 1990-х собрал для «Библиотеки поэта» ее сын: готовился коллективный сборник поэтов 1920-х годов, но издание, увы, не состоялось.
В самое последнее время первое издание большого тома воспоминаний Полонской [2]2
Елизавета Полонская. Города и встречи / Вступительная статья, послесловие, составление, подготовка текста и комментарии Б.Я. Фрезинского. М.: НЛО, 2008.
[Закрыть]и несколько публикаций ее прежде не печатавшихся стихов [3]3
Елизавета Полонская. «Не правда ли, что мы забудем все…» / Публикация и вступительная заметка Б. Фрезинского // Звезда. 2006. № 11. С. 106–115; Елизавета Полонская. Стихи / Публикация и комментарий Б. Фрезинского // Арион. 2007. № 1. С. 82–92.
[Закрыть]снова привлекли внимание к ее имени и сделали актуальным издание полноценного избранного ее поэзии.
1. Лодзь – Берлин – Петербург – Париж (1890–1914)
Елизавета Григорьевна Полонская (урожд. Мовшенсон; 1890–1969) родилась в Варшаве (тогда Российская империя). Ее отец был родом из Двинска (теперь Латвия), мать родилась в Белостоке (теперь Польша); в Польшу семью забросила работа отца – инженера-строителя железных дорог. Первые 16 лет жизни Лизы прошли главным образом в Лодзи. Родным языком Лизы был русский – в семье говорили исключительно на нем, а в гимназии, кроме русского, изучались французский и (сообразно национальному составу гимназисток) немецкий, идиш и польский языки. Интерес к поэзии (русской, немецкой, французской) Лизе был прочно привит матерью с детства, при том что она всегда и во всем оставалась очень независимым ребенком.
Некрасов и читавшийся по-немецки Гейне – вот поэты, любимые ею с тех пор всю жизнь. Такое представление о своих молодых поэтических предпочтениях со временем прочно укоренилось в ее памяти, хотя еще в 1926-м она помнила и об иных симпатиях (да и антипатиях) юных лет. Вот два литературных свидетельства из ее автобиографического текста 1926 года. Первое относится к 1903 году: упомянув раннее увлечение Библией, Полонская продолжает: «И до сих пор изо всех книг я предпочитаю Библию. Когда мне исполнилось тринадцать лет, мама пробовала приучить меня к Белинскому, но я его возненавидела. В тринадцать лет я впервые стала думать. Ощущение мысли у меня было почти физическое, и я его никогда не забуду» [4]4
Из автобиографического письма П. Н. Медведеву; здесь и далее оно цитируется по его полной публикации в книге: Е. Полонская. Города и встречи. М., 2008. С. 496–503.
[Закрыть]. Второе – к 1905–1906 годам: «Стихов я еще не писала. Презирала Пушкина и Лермонтова и выше всего на свете превозносила Надсона. Я повезла его с собою в Берлин и пропагандировала среди немцев. Я пыталась убедить в его отличных качествах моего двоюродного брата Артура <Закгейма>. Но Артур только что сделался доктором философии Гейдельдельбергского университета и предпочитал Гете. Мы вместе читали Фауста, и к стыду моему должна признаться, что не уступала, отстаивала Надсона». В этой любви к Надсону сказывалось многое, и в ней Лиза была отнюдь не одинока (достаточно вспомнить Чехова), но все-таки именно народнические идеалы и симпатии матери, учившейся в Петербурге на Бестужевских курсах, стали теми дрожжами, на которых позже взошли в равной мере как устойчивая Лизина любовь к Некрасову, так и серьезный интерес к революционному подполью. Что касается стихов Гейне, популярность которого в среде тогдашней российской интеллигенции была исключительно высока, то Лизину любовь к ним породили и природная ее ироничность, и возможность запросто читать их в оригинале.
С трудами Маркса Лизу познакомил социал-демократический кружок все в том же Берлине, куда в конце 1905 года ее семья переехала, опасаясь послереволюционных погромов, А в конце 1906 года Мовшенсоны перебрались в Петербурге и поселились там навсегда. В Петербурге Лиза закончила две школы – одна называлась частной гимназией Хитрово и дала ей аттестат, другой стало социал-демократическое подполье: руководство кружком для рабочих, обязанности технического секретаря подрайона за Невской заставой, доставка подпольной литературы из Финляндии, общение с такими социал-демократами (большевиками), как Л. Каменев, Г. Зиновьев, сестра Ленина А. Елизарова.
И все-таки железным солдатом партии Лиза не стала – она была для этого достаточно умна, образованна и саркастична.
Когда в сентябре 1908 года замаячил арест, родители Лизы от греха подальше отправили ее в Париж, где жили их дальние родственники. Она устремилась туда не из-за родственников, а, скорее, из-за возможности получить хорошее образование (с самого детства родители четко ориентировали ее на медицину считая: только профессия врача может дать в России независимость женщине). И хотя с детства ее занимала литература, в Париже Лиза сразу же записалась на медицинский факультет Сорбонны. Не меньше ее манила и тамошняя русская социал-демократическая колония – центр тогдашней левой эмиграции из России (в советскую пору полагалось писать: ей не терпелось увидеть Ленина – что ж, не скажу, что это была стопроцентная неправда). В Париже Лиза вошла в группу содействия большевикам, еженедельно собиравшуюся в кафе на авеню д’Орлеан. Среди постоянных посетителей этих собраний были жившие тогда в Париже Ленин, Луначарский и знакомые ей по Питеру Каменев и Зиновьев. Там же в начале 1909 года она познакомилась с юным московским большевиком-эмигрантом Ильей Эренбургом. Их пылкий роман имел прямое отношение к увлечению поэзией и, в итоге, к их собственным стихам. Вот еще одно свидетельство 1926 года, относящееся именно к 1909-му: «С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала “Тихое семейство” и “Бывшие люди” [5]5
Подробнее см.: Б. Фрезинский. Парижские журналы Ильи Эренбурга. 1909–1914 // Русская мысль (Париж). 1996. № 4132–4134.
[Закрыть]<…> Наконец-то я начала писать стихи. Это были стихи юмористические. Но так продолжалось недолго. В большевистской группе был эмигрант, профессиональный работник откуда-то с Волги, бывший актер Виталий <А. Я. Елькин – Б. Ф.>.
Он недурно декламировал (для актера), был замечательным рассказчиком и имел ум иронический. От него я в первый раз услышала о существовании новой поэзии – он читал Бальмонта ”Чайку” и “Лебеди”. Эти было для меня откровением поэзии. Часами мы шатались по набережным Сены – он, Эренбург и я – и вслух читали стихи. Это был запой, стихотворное сумасшествие, шаманство. За Бальмонтом последовали Брюсов и Блок…».
Роман с Эренбургом вскоре оборвался, но стихи на этом не кончились (а шлейф этого романа так или иначе звучал в лирике Полонской до ее последних дней)… В 1912–1914 годах Лиза иногда читала что-нибудь свое в Русской академии на авеню дю Мэн, где регулярно собирались приехавшие из России и жившие в Париже художники, скульпторы и поэты. Многие художники и скульпторы Русской академии (Давид Штеренберг. Натан Альтман, Осип Цадкин, Александр Архипенко, Степан Эрьзя…) впоследствии прославились. К поэтам Русской академии слава и широкое признание не спешили (стихи одних, скажем Веры Инбер, Ильи Эренбурга или Марии Шкапской, относительно широко известны; других – Оскара Лещинского, Михаила Герасимова, Марка Галова – известны разве что знатокам). Впрочем, иногда в Русской академии выступали и такие уже немолодые и признанные поэты, как Н. М. Минский, но будущие классики Сологуб, Гумилев, Ахматова, Кузмин, приезжавшие тогда в Париж, в Русской академии не появлялись…
Еще в 1910 году Лиза рассталась с большевистской группой, а в 1914-м окончила Сорбонну, получив диплом доктора медицины.
Весной 1914 года Ильи Эренбург затеял в Париже выпуск поэтического журнальчика «Вечера» – в нем печатались не только русские поэты-парижане (в частности, никому не известные К. Волгин и В. Немиров), но и жившие и печатавшиеся в России А. Альвинг и М. Зенкевич. Во втором и, как оказалось, последнем номере «Вечеров» (он вышел в июне) Эренбург напечатал четыре стихотворения Лизы (она выбрала себе псевдоним Елизавета Бертрам, хотя неизвестно, слышала ли он тогда о только еще начинающем Эрнсте Бертраме – немецком поэте и эссеисте, истолкователе Ницше, обретшем известность уже при нацистах). Четвертое стихотворение ее публикации в «Вечерах» начиналось несбывшемся «пророчеством»:
Когда я буду старой и уеду
Во Францию, в один из городков
Долин Луары или Пуату…
Где все так ясно, просто и спокойно, —
Где можно долгими ночами вспоминать.
И годы спустя, уже в начале 1930-х, в стихах, обращенных к мужу, с которым давно разошлась, неотвязно звучала та же мысль, что старость она закончит во Франции:
Лучше пусть в гостинице дешевой
Я умру под мелкий зимний дождь,
В час, когда померкнет над альковом
Отраженье Люксембургских рощ.
………………………………………
Брызнет утро вечное Парижа,
Запах роз, гудрона, стук колес —
Только я их больше не увижу,
Ни людей, ни бледных роз.
(«Конец»)
После первой публикации в «Вечерах» ее стихи появились в печати через шесть лет, подписанные уже не псевдонимом [6]6
Интересующихся подробностями читателей отсылаем к большой книге ее воспоминаний «Города и встречи», изданной в известной серии НЛО «Россия в мемуарах» (М., 2008).
[Закрыть].
2. Война, революция и снова война (1914–1921)
Когда в 1914 году немцы напали на Францию. Лизу, имеющую французский диплом доктора медицины, отправили врачом военного госпиталя в Нанси, где ей пришлось пережить тяжелые месяцы обороны города. Война наполняла собою жизнь:
Хрипел санитарный фургон у ворот
И раненых выгружал…
Носилки стояли за рядом ряд,
Где вход в перевязочный зал…
(«Под яблонями Лотарингии»)
В 1915-м, когда Первая мировая война полыхала в Европе, всем российским политэмигрантам-медикам, обучившимся за границей, наконец позволили вернуться в Россию, чтобы подтвердить свои зарубежные дипломы сдачей полного курса экзаменов. Лиза получила российский диплом в Юрьевском (теперь Тартуском, Эстония) университете, и ее сразу призвали в 8-ю Армию Юго-Западного фронта, где в августе
года зачислили врачом в эпидемический отряд. Там она познакомилась с киевским инженером Л. Д. Полонским и вскоре вышла за него замуж (с тех пор носила фамилию мужа и начала подписывать стихи «Елизавета Полонская»»). Впрочем, с мужем она вскоре, столь же неожиданно для близких, развелась. В декабре 1916 года родился ее сын, Полонская отвезла его в Питер к матери и вернулась на фронт. В апреле 1917-го она приехала в революционный Петроград, чтобы остаться там навсегда (отец ее умер, и всю дальнейшую жизнь она прожила с матерью, сыном и братом – все в том же доме 12 по Загородному проспекту). В Петрограде служившая врачом в фабричных амбулаториях Полонская застала октябрьский переворот, в главном штабе которого было немало ее давних знакомцев. Как почти все тогдашние интеллигенты, она вела скудную жизнь беспартийного служащего эпохи военного коммунизма. Чтобы как-то прокормить семью, приходилось тянуть лямку нескольких совместительств. И все же в тревожном 1919-м, когда к городу подступала армия Юденича, она много писала, тогда же и почувствовала, что ей не хватает поэтической школы. Так в голодном Петрограде, не переставая работать врачом, она записалась в литературную Студию – учиться у Николая Гумилева стихам, а у Корнея Чуковского и Михаила Лозинского – искусству поэтического перевода.
Стихи Полонской той поры, пока она не была еще вовлечена в литературную жизнь города, как-то ее приподнявшую, отражают угрюмость тою времени, полную его беспросветность;
Сменяются дни и проходят года,
И с каждою ночью все ближе беда
Над этим отверженным краем.
Сменяются дни и проходят года,
И мы ко всему привыкаем…
(«Сменяются дни и проходят года…»)
Летом 1920 года в Петрограде был создан Союз поэтов; более ста молодых авторов (!), желающих вступить в него, представили тетрадки своих, разумеется, неопубликованных стихов, и приемная комиссия в составе А. Блока, М. Лозинского, М. Кузмина и Н. Гумилева, рассмотрев их, выносила решение – принять или нет. Заявление Полонской обсуждали 7 сентября 1920 года. Письменные отзывы мэтров на представленную рукопись стихов сохранились.
Блок: «Довольно умна, довольно тонка, любит стихи, по крайней мере современные, но, кажется, голос ее очень слаб и поэта из нее не будет» [7]7
Суждение Блока о Полонской и Р. Блох процитировал (не вполне точно) в мемуарах «Страницы жизни» секретарь тогдашнего Союза поэтов Вс. Рождественский (М.; Л., 1962. С. 236), не приводя их фамилий, а назвав «поэтессами, представившими по объемистой тетради стихов, написанных с соблюдением всех модных канонов».
[Закрыть]. Лозинский: «По-моему, Е.Г. Полонскую принять в Союз следует, хотя бы в члены-соревнователи. Ее стихи не хуже стихов Вс. Пастухова [8]8
В альманахе «Дом Искусств» (СПб., 1921. № 2. С. 113) упоминается выступавший в Доме Искусств пианист В. Пастухов, исполнитель новой французской музыки; может быть, он и был автором понравившихся Блоку стихов?
[Закрыть]» замечание Лозинского – несомненный укор комиссии, принявшей Пастухова; отметим, что Блок, бывало, как в случае Вс. Пастухова, рекомендовал в действительные члены Союза и тех, чьи сочинения поныне остаются неизвестными даже специалистам). Гумилев: «В члены-соревнователи, я думаю, можно». Кузмин: «По-моему, можно» [9]9
Александр Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987. С. 688.
[Закрыть].
Е. Г. Полонская была принята в члены-соревнователи Союза поэтов.
На робкую ученицу Полонская не походила; об этом свидетельствуют мемуаристы, да и ее собственные воспоминания «Города и встречи». Полонская участвовала в литературной жизни города – в заседаниях и литературных вечерах студии «Всемирной литературы», Вольной философской ассоциации (Вольфилы), Союза поэтов, Дома Искусств. Она познакомилась со многими литераторами: с Андреем Белым, чьей прозой восхищалась, Замятиным, Ремизовым, дорожила дружбой и прислушивалась к мнению Шкловского, Тынянова, Эйхенбаума и Корнея Чуковского, подружилась с Серапионами и стала членом их Братства. Но только два человека оказались ее настоящими учителями: Николай Гумилев и Михаил Лозинский. Это не означает, конечно, что, скажем, поэзия Гумилева оказала на нее заметное влияние – тогдашние рецензенты, кстати, отмечали в ее стихах следы влияний иных акмеистов: Мандельштама, отчасти Ахматовой, но имени Гумилева никто не назвал (правда, это могло быть связано и с его расстрелом)… Точно так же это не означает, что все стихи Полонской Гумилев принимал благосклонно – в ее воспоминаниях есть рассказ о том, какое грозное молчание повисло на собрании в Союзе поэтов, когда Полонская прочла стихи:
Я не могу терпеть младенца Иисуса,
С толпой его святых, убогих и калек, —
Прибежище старух, оплот ханжи и труса.
На плоском образе влачащего свой век. —
и как Гумилев встал и демонстративно вышел из комнаты. Но, повторим, именно Гумилев профессиональноочень многому научил Полонскую, как поэта («Он давал нам упражнения на различные стихотворные размеры, правил вместе с нами стихи, уже прошедшие через его собственный редакторский карандаш, и показывал как стихотворение вдруг начинает сиять от прикосновения умелой руки мастера. У него я училась придавать форму лирическому импульсу» [10]10
Е. Полонская. К моим читателям // Е. Полонская. Избранное. М.; Л., 1966. С. 8.
[Закрыть]). Во все времена Полонская об этом помнила, но только в 1966-м в ее предисловии к «Избранному» напечатали строки об учителе, расстрел которого столь осязаемо запечатлен в ее стихах 1921–1922 годов, увидевших свет лишь в 2006-м:
И мне видится берег разрытый,
Низкий берег холодной земли,
Где тебя с головой непокрытой
Торопливо на казнь повели.
Чтоб и в смерти надменный и гордый
Увидал перед тем, как упасть,
Злой оскал окровавленной морды
И звериную жадную пасть…
(«Гумилеву»)
Елизавета Полонская – член литературной группы «Серапионовы братья» с самого ее основания 1 февраля 1921 года [11]11
Подробнее см.: Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов (портреты и сюжеты). СПб., 2003. С. 13–15.
[Закрыть]. Стихи Полонской все Серапионы – каждый из них не походил на других – приняли. («В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистраций и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный устав, – читаем в знаменитой декларации Льва Лунца “Почему мы Серапионовы Братья?” (1922) – мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. <…> Мы – братство, требуем одного: чтобы голос не был фальшив» [12]12
Там же. С. 493, 495 (полный текст Декларации приведен по беловой рукописи Лунца, сохраненной Полонской).
[Закрыть]– так декларировались единодушные тогдашние представления и намерения братьев, а голос Полонской, несомненно, не был фальшив…). В течение всего реального существования группы (1922–1926) Полонская ежегодно к 1 февраля писала оду на очередную годовщину Серапионовых братьев (они приводятся в этой книге). Отметим, что уже в 1922-м состав группы окончательно установился: в ней состояло всего 10 человек, из них – двое поэтов: Елизавета Полонская и Николай Тихонов, напечатавший в 1922-м в издательстве у «Островитян», где был лидером, свою первую книгу «Орда», после чего перешел к Серапионам [13]13
В автобиографическом очерке Н. Тихонова «Моя жизнь» (1926) говорится о 1921–1922 гг.: «Работа в кружке “Островитяне” (к которому позже примыкает и Е. Полонская) дает возможность увидеть пути поэтических направлений и их поединок в настоящем» (см.: Н. Тихонов. Перекресток утопий. М., 2002. С 10).
[Закрыть]. С 1922-го Полонская время от времени печатала свои стихи в скудной тогдашней периодике… В том же году был напечатан и первый ее, с тех пор широко известный, перевод – «Баллада о Востоке и Западе» Киплинга.
3. «Знаменья» (1921)
Первая книга стихов Полонской («Знаменья») вышла в петроградском кооперативном издательстве поэтов «Эрато» в 1921 году. «Когда я перечитываю эти стихи, – вспоминала она десятилетия спустя, – я вижу неосвещенный в снежных сугробах Невский и себя в валенках и кепке, бредущей с ночного дежурства в 935 госпитале, что на Рижском, по направлениию к Елисеевскому дому на Мойке, тогдашнему “Дому Искусств”, где за барской кухней в “людском” коридоре, прозванном “обезьянником”, в комнате Миши Слонимского собирались Серапионовы братья…» [14]14
Б. Фрезинский. Судьбы Серапионов. СПб., 2003. С. 101.
[Закрыть].
В 1921-м для издания книги требовалось официальное разрешение Революционной Военной Цензуры (РВЦ) [15]15
Процесс получения разрешения на издание книги был сложным; сначала разрешение дало Петербургское отделение Государственного издательства – оно было Полонской получено 12 мая 1921 г. (см.: «Серапионовы братья» в собраниях Пушкинского Дома. Материалы. Исследования. СПб… 1998. С. 114); а уже на его основе выдавалось разрешение РВЦ.
[Закрыть], и, составляя «Знаменья», Полонская не рискнула включить в них стихи, казавшиеся ей, скажем мягко, слишком резкими и неортодоксальными. РВЦ печатать «Знаменья» разрешила, но в дальнейшем половину этих стихов цензура, реформированная в 1922 году и зашифрованная («Главлит» и т. д.), перепечатывать запрещала.
Книгу открывали стихи, посвященные Александру Блоку, остальные стихи были размещены по трем разделам: собственно «Знаменья» (11 стихотворений современности – войне, Петербурге, реалиях скудной и суровой жизни), «Кровь и плоть» (4 стихотворения, как о них говорила критика, «родового» плана или на еврейскую тему) и «Только в снах» (6 стихотворений, условно говоря, любовной лирики). Эти три направления, три главные темы лирики Полонской оказались устойчивыми на ближайшие годы.
«Знаменья» не остались незамеченными. Четырнадцать рецензий на первую, всего в 50 малоформатных страничек книжицу стихов практически никому, за стенами Дома Искусств, где собирались Серапионы, не известного автора, да еще в пору, когда изданий, печатавших рецензии на стихи, было, что называется, кот наплакал, – результат вполне сенсационный. М. Кузмин даже написал, что «Знаменья» произвели «настоящий шум лопнувшей петарды», который «помешал разглядеть действительные достоинства сборника, имеющего известную лирическую напряженность и тон» [16]16
М. Кузмин. Парнасские заросли // Завтра (Берлин). 1923. Кн. 1. С. 119.
[Закрыть].
Первая рецензия принадлежала перу поэта, критика, переводчика и тоже врача Иннокентия Оксенова [17]17
Книга и революция. 1921. № 1. С. 61–62 (номер вышел 1 декабря 1921). Отметим, что и восемь лет спустя (в другую историческую эпоху) Оксенов писал, что сборник «Знаменья» «явился довольно крупным событием своего времени, так как в нем, впервые после Блока, поэт, формально принадлежавший к старой поэтической школе, воспитанный на традициях акмеизма, взялся за темы революции и сумел дать своеобразное их преломление» (Красная газета. Вечерний выпуск. 1929. 5 января).
[Закрыть]и начиналась словами о «страдающем, голодном, героическом Петербурге» [18]18
Нельзя не заметить, что, хотя город с 1914 года официально именовался Петроградом и большевики это название не отменяли, в порядке личной инициативы многие (и Полонская в том числе) вернулись к слову Петербург. Вс. Рождественский неприятие «Петрограда» сформулировал открыто: «Петербург! (Не Петроград – слово чуждое культуре, безродное, сочиненное, именно Петербург!) – сколько в этом пережитого, как сжато и властительно указаны пути на наших глазах возрождающегося духа!» (Записки Передвижного театра П.П. Гайдебурова и Н.Ф. Скарской. 1923. 7 октября. № 62. С. 1).
[Закрыть], затем следовал вопрос: «Кто из поэтов – не считая одного-двух – пытался запечатлеть наши сумрачные дни – небывалые в мире пытки?» – и ответ: «Мы долго ждали голоса, который прозвучал бы с достаточной, вещей полнотой. Еще вчера мы его не знали; сегодня мы его уже слышим, – слышим прекрасные стихи, вскормленные новым классицизмом Блока и Ахматовой, но имеющие свое, неотъемлемое, “необщее выражение”, что побуждает нас вдвойне их приветствовать. Стихи Елизаветы Полонской – подлинный подвиг» [19]19
Отметим, к слову, явное влияние стихов Полонской на стихотворение самого Ин. Оксенова «Петербург» (Красный журнал для всех. 1923. № 3–4. С. 2).
[Закрыть]. Это пишется о Петербурге 1918–1921 годов, когда там жили и писали Блок, Кузмин, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич… Столь высокую оценку стихов Полонской 1920–1924 годов, по существу, подтверждали и суждения других рецензентов. Рецензия же Оксенова заканчивалась торжественно: «Отныне мы запомним нового поэта Елизавету Полонскую и будем впредь судить его строгим судом – по законам для немногих» [20]20
Это суждение о «Знаменьях» не было сиюминутным всплеском: Ин. Оксенов подтверждал его в дальнейшем неизменно.
[Закрыть](можно признать: следующие две ее книги такой суд выдерживали…).
Более всего в «Знаменьях» современников поразили стихи о современности, чей буднично-революционный лик напоминал о пережитом «кораблекрушении»:
И, выхлестнуты страшною волною
В знакомые дома, среди родной страны, —
Мы одиночеству, и холоду, и зною,
И голоду на жертву отданы…
(«Не испытали кораблекрушенья…»)
Вот что писал о «Знаменьях» Б. М. Эйхенбаум, чей литературным авторитет и тогда уже был весьма высок. «Здесь стихи о нашей – суровой, неуютной, жуткой жизни. Здесь наш Петербург – “виденье твердое из дыма и камней” Стихи Полонской выделяются своей экспрессией: в них чувствуется мускульное напряжение, в них есть сильные речевые жесты. Традиции Полонской определить точно еще трудно, но кажется мне, что она ближе всего к Мандельштаму. В ритмической напряженности стиха, в синтаксисе (иногда затрудненном и не совсем русском) и в заключительных pointes есть следы его манеры. В последних строках вступительного стихотворения мне прямо слышится голос Мандельштама» [21]21
Книжный угол. Пг., 1921. № 7. С. 40–42.
[Закрыть]. (Эти строки любил Виктор Шкловский, неизменно их цитировавший, когда говорил о Полонской:
Помимо близости к Мандельштаму «Камня», Эйхенбаум обнаруживал у Полонской и «следы» Ахматовой – «скорее в синтаксисе, в интонации, чем в словах». «Во всяком случае, – признавал он, – здесь школа Полонской, здесь научилась она экспрессии. Она не поет, а говорит – с силой, с ораторским пафосом. Строфы ее не нагнетаются в виде лирического потока, а скрепляются сильной синтаксической связью, образуя строгий логический рисунок. Отсюда ощутимость ее союзов, на последовательности которых обычно строится схема ее стихотворений (то же самое наблюдается и у Ахматовой, только в более капризной форме). Отсюда же – и сила ее заключений, в которых заключена главная экспрессия». Правда, Эйхенбаум, говоря о стихах Полонской, не употребил сл ова, которое, когда о них говорили люди из круга Серапионов, возникало первым: мужественность (недаром Николай Чуковский вспоминал: «В серапионовском братстве были только братья, сестер не было. Даже Елизавета Полонская считалась братом, и приняли ее за мужественность ее стихов» [23]23
Н. Чуковский. О том, что видел. М., 2005. С. 92.
[Закрыть]).
Илья Эренбург в берлинской рецензии на «Знаменья» подчеркивал: «Полонская достигает редкой силы, говоря о величии наших опустошенных дней.
Ее книга – о Робинзоне, потерпевшем кораблекрушение и посему познавшем очарование ранее незаметных и скучных вещей. Это новая вера» [24]24
Новая русская книга (Берлин). 1922. № 3. С. 9.
[Закрыть]. А Виктор Шкловский в «Сентиментальном путешествии» (1923) в нескольких строках набросал такой портрет Полонской: «Пишет стихи. В миру врач, человек спокойный и крепкий. Еврейка, не имитаторша. Настоящей густой крови. Пишет мало. У нее хорошие стихи о сегодняшней России, нравились наборщикам» [25]25
В. Шкловский. Сентиментальное путешествие. М., 1990. С. 268. Имитатором Шкловский в 1923-м, как и Лунц, назвал Эренбурга, и это вообще у Серапионов прижилось.
[Закрыть].
Приведу еще два высказывания молодых тогда петербургских поэтов. Выделивший у Полонской любовную лирику и стихи на еврейскую тему, Георгий Иванов написал: «В “Знаменьях” с первых строк чувствуется свой голос. И это несомненно голос поэта, хотя еще не поставленный и детонирующий. Некоторые стихи сборника существуют уже как живые организмы <…> Самое ценное в творчестве Елизаветы Полонской – «яркая образность, соединенная с острой мыслью» [26]26
Цех поэтов. Пг., 1922. Кн. 3. С. 67–68. Одно замечание рецензента оказалось курьезным: «Ахиллесова пята ее творчества – язык»; возникло оно от того, что Г. Иванов ухватился за строчку «На языке чужом Его неловко славлю» (впопыхах он даже процитировал ее неточно, чтобы скорей сделать вывод: «Поэт сам признает, что русский язык для нее чужая стихия»), не поняв элементарного: речь идет о языке, чужом для иудейского Бога, а не для поэта (для Е.Г. русский язык был единственно родным). Поэтому все «надежды» рецензента, что автор найдет в себе силы преодолеть «органический порок» и т. д. – выглядят сомнительно. Г. Иванов был знаком с Полонской по Дому Искусств.
[Закрыть].
Георгий Адамович, критик не запальчивый, в статье «Поэты Петербурга» (1923), выделив совсем новых авторов (Тихонова, Полонскую и Вагинова), писал: «О Полонской знали в Петербурге довольно давно. Она работала с М. Л. Лозинским над переводом Эредиа. Я помню, как лет пять назад, на одном из полушуточных поэтических состязаний, она в четверть часа написала вполне правильный сонет на заданную тему. Выпустила она сборник в конце 21 года и после этого написала ряд стихотворений, во многих отношениях замечательных. От Полонской, в противоположность Тихонову, нельзя многого ждать. Ее дарование несомненно ограничено. Но у нее есть ум и воля. В стихах ее есть помесь гражданской сентиментальности с привкусом “Русского богатства” [27]27
Литературно-художественный, научный и политический журнал «Русское богатство» (1876–1918), с 1893 г. редактировался В.Г. Короленко.
[Закрыть]и какой-то бодлеровской, очень мужественной горечи. Из всех поэтов, затрагивающих общественные темы, она одна нашла свой голос. После широковещательных, унылых, лживо восторженных излияний Анны Радловой [28]28
В связи с этим забавно привести слова модного тогда и упоенного успехом Вс. Рождественского (Тихонов посвятил ему «Орду») из его доклада «Петербургская школа» русской поэзии», прочитанного в Пушкинском Доме Академии наук 27 сентября 1923-го: «Дидактический пафос Петербурга, умерший с Державиным и воскресший в гражданственности Некрасова, подхватили два поэта: непосредственно – Елизавета Полонская и отдаленно – Анна Радлова», творчество которой, заметил он, «отмечено большей культурой», одновременно признав, что «есть в мужественном голосе Е. Полонской и нечто непреходящее, дарованное ей Петербургом») (Записки Передвижного театра П.П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. 1923. 7 октября. № 62. С. 2).
[Закрыть], так же как и после более приятных и честных упражнений пролеткультовцев, стихи Полонской о жизни “страшных лет России” заставляют насторожиться» [29]29
Звено (Париж). 1923. 10 сентября. Цит. по: Г. Адамович. Литературные беседы. Кн. 1. СПб., 1998. С. 38.
[Закрыть].
О том, что стихи Полонской о современности «настораживали», Адамович сказал точно. Насторожиться, правда, было от чего:
Не стало нежности живой,
И слезы навсегда иссякли.
Только одно: кричи и вой!
Пылайте, словеса из пакли!
Пока не покосится рот
И кожа на губах не треснет,
И кровь соленая пойдет,
Мешаясь с безобразной песней!
(«Не стало нежности живой…»)
В 1922-м Полонская послала свою первую книгу стихов Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и, похоже, оценил (об этом говорит хотя бы такой пассаж в его статье «Партийная политика в искусстве»: «Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его “Голым годом”, серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского и Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще неоплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?» [30]30
Л. Троцкий. Литература и революция. М., 1991. С. 169–170.
[Закрыть]). Наверное, более эффектной была бы ссылка на текст письма председателя Реввоенсовета Республики, доставленного фельдъегерской почтой Полонской на дом, но, увы, письмо это в красном запечатанном сургучом пакете было уничтожено уже в начале 1970-х, и текст его остается неизвестным. Пылкая Мариэтта Шагинян в письмах к Полонской наставительно требовала в 1921 году: «Пиши поэму о Троцком!» А Полонская в те дни записывала в дневнике: «Почему я не коммунистка? Две причины, обе – психологические. 1) Я не испытываю активной любви к людям. Я ощущаю их как трагический материал. 2) Мне претит комлицемерие» [31]31
Текст записи из рабочих тетрадей Полонской того времени и письмо М.С. Шагинян предоставлены покойным М.Л. Полонским.
[Закрыть].
Полонская понимала Революцию как явление Природы, и потому принимала ее. Отношение к новой власти было иным. Впрочем, эта власть за 10–12 лет своего существования идеологически и аппаратно круто переменилась, постепенно подчиняя себе все сферы деятельности граждан. Требования ортодоксальной критики к отражению «революционной действительности» в советской поэзии тоже переменились, и в 1935 году рядовой совкритик не имел возможности писать про то, о чем говорили Ин. Оксенов и Б. Эйхенбаум в 1921-м, да, пожалуй, уже и чувствовал иначе, и видел нечто иное: «В первой книге “Знаменья” Е. Полонскую очень многое роднит с лирикой “Цеха поэтов”, отражающей в своей примитивной вещности стремление замкнуться в четырех стенах комнаты» [32]32
М. Гутнер. Годы поэта // Литературный Ленинград. 1935. № 26. 8 июня.
[Закрыть]. Предвидеть эти перемены Полонская не могла, но еще в 1920-м со многим прощалась:
Но грустно мне, что мы утратим цену
Друзьям смиренным, преданным, безгласным:
Березовым поленьям, горсти соли,
Кувшину с молоком, и небогатым
Плодам земли, убогой и суровой… [33]33
Может быть, эти стихи имел в виду Вл. Пяст, когда писал об искренности Полонской, за которую ей можно простить все в ее книге (см.: Вл. Пяст. Два ожерелья // Жизнь искусства. 1921. 27 сентября).
[Закрыть]
(«Не странно ли, что мы забудем всё…»)
В стихах Полонской был дух тоговремени, который она для нас сохранила, и были, понятно, свои темы. Писала она и на библейские, соотнося происходящее в стране с древностью; используя классические образы, она умела сказать о том, что было ею пережито:
Мы знаем точный вес, мы твердо помним счет;
Мы научаемся, когда нас научают.
Когда вы бьете нас, кровь разве не идет?
И разве мы не мстим, когда нас оскорбляют?
(«Шейлок»)
Такие стихи из «Знамений», как «Я не могу терпеть младенца Иисуса…» и «Шейлок», вызвали споры. Ин. Оксенов, признав в цитированной статье что «во всей лирике Елизаветы Полонской глухо и настойчиво звучит “голос родовой”», посчитал, что «оценка этих стихов неминуемо должна лежать в области вне-эстетической, – и мы должны сказать, что в книжке, изумительно и трепетно-современной, стихи эти звучат резким диссонансом – быть может, величавая нота, идущая из глубины времен, но суждено этой ноте неизбежно замолкнуть, ибо общение людей строится ныне не на кровной связи». И в характерноутопической манере эпохи заявил, что голос рода, звучавший прежде, замолк, «ибо не должен он звучать в том мире, к которому мы идем». Суждения на эту тему берлинского критика А. Бахраха, признавшего, что «маленькой, но полновесной книжкой “знамений” обрела Полонская свое лицо» [34]34
Дни (Берлин). 1923. 11 февраля. С. 14.
[Закрыть], – столь невнятны, что, похоже, его рукой водили некие внутренние комплексы: «В книге есть еще нечто. Это стихи с определенной идеологией. В них много настоящего экстатического пафоса, много подлинной боли, выстраданности, но в сборнике они явно лишние, ибо могут повернуть всю книгу в совершенно иную плоскость. Это ни к чему. Пропустим их, не делая никаких выводов, и не будем искать каких бы то ни было догматических правд. Тяжесть вне их» [35]35
Там же. Отмечу, что, посылая 20 февраля 1923 г. Полонской рецензию Бахраха, живший тогда в Берлине И. Эренбург написал явно смущенно: «Я дал одному современному юноше твою книгу, и вот что из этого вышло» (И Эренбург. Дай оглянуться… Письма 1908–1930, М., 2004. С. 258).
[Закрыть].
Напротив, совсем юный Лев Лунц, принимавший революцию, но далеко не всё в порожденном ею режиме, и человек иных, нежели, скажем, Гумилев, эстетических и мировоззренческих установок, вполне определенно высказался о пророческой силе стихов Полонской. Он писал о «Знаменьях», когда уже вышла «Орда» Тихонова:
«Елизавету Полонскую и Николая Тихонова я считаю настоящими большими поэтами. Хотя бы потому, что они касаются современных тем, смотрят в глаза Революции. Таких поэтов, особенно у нас в Петербурге, нет. А у Полонской есть к тому нечто старое – пафос! Ее голос – голос пророка, властный и горький:
На память о тяжелом годе
Установи себе, народ,
Семь дней на память о свободе,
И передай из рода в род!
И настоящей пророческой страстностью звучат ее обличения:
Иль не стало в нашей стране
Сыновьям нашим должного места,
Что мы отдали их войне
И дали им смерть в невесты?
Только сильный поэт может с такой страстью диктовать законы и обличать неправду. И с тем же горьким патетическим подъемом растут пророческие видения:
Веселые и дерзкие года
Оставшимся достанутся на долю:
Разрушенные битвой города,
Окопами раскопанное поле.
Они увидят землю вдаль и вдаль,
И, наконец, доподлинно узнают,
Как черен хлеб, как солона печаль,
Как любят нас и как нас убивают.
А стихи Полонской об Иисусе с невиданной – опять же пророческой – дерзостью восстают на христианскую мораль. И мне смешно, когда благонамеренная критика возмущается этими “кощунственными” стихами, проглядев в них библейский пафос цельного и непреклонного пророка» [36]36
Лев Лунц. Литературное наследие. М., 2007. С. 337.
[Закрыть].
О грозном анти-христианстве Полонской 1920-х М. Шагинян написала [37]37
М. Шагинян. Литературный дневник. Статьи 1921–1923 гг. М.; Пб., 1923. С. 141.
[Закрыть], что оно «страшнее и убийственней всяких ярмарочных бахвальств “комсомольского Рождества”».
Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская отчетливо осознала и выразила свое еврейство:
В стране изгнанья нам услада – тора,
Не будет жалок и унижен тот,
Кем избрана высокая опора.
(«Наследника святая слава ждет…»)
И – вместе с тем – она всегда ощущала свою неотторжимую принадлежность к русской культуре. В стихах 1922 года, обращенных к России, она остро, без обиняков, формулирует очевидную для нее коллизию:
Разве я не взяла добровольно
Слов твоих тяготеющий груз?
Как бы не было трудно и больно,
Только с жизнью от них отрекусь!
Что ж, убей, но враждебное тело
Средь твоей закопают земли,
Чтоб зеленой травою – допела
Я неспетые песни мои.
(«О Россия, злая Россия…»)
