Текст книги "Последняя любовь"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Тарахтели брички, поскрипывали повозки, щелкали кнутами усатые кучера, бабы весело пересмеивались, болтали, корчмари угощали табаком знакомых крестьян. Писарь из имения, сверкая бирюзовым перстнем, приподняв шапку с кисточкой, кланялся горничным, возвращавшимся с богослужения; мычали на телегах телята, белели сквозь течи пыли личики дам, едущих под серебристыми зонтиками в колясках, – и всю эту пеструю картину, фоном которой служили зелень и синева неба, заливали палящие лучи солнца.

После полудня движение улеглось и большаком лишь изредка проезжали опоздавшие повозки.

По дороге едва брела лошадь, уставшая тянуть плуг или борону, а за ней медленно катилась вот такая опоздавшая повозка, немилосердно скрипя колесами.

– Но! – покрикивал парень, правивший лошадью.

– Но! – вопил сидевший позади него, судя по одежде, дворовый человек.

– Но! – кричала, присовокупляя проклятье, дивчина с вязанкой полевых цветов на голове, – она больше остальных боялась опоздать на ярмарку.

Подгоняемая кнутом, лошадь ускорила шаг, и телега, подскакивая на ухабах, покатилась быстрей. Ездоки успокоились и задремали. Вдруг у подножья холма, на котором стояла усадьба, лошадь остановилась, возница очнулся, посмотрел на дорогу и слез с телеги.

– Что за черт? – пробурчал он.

Дворовый последовал его примеру и, остановившись перед лошадью, вскричал:

– Ааа! Что это?

Рассерженная девка сняла с колен корзину с яйцами, выбралась из плетенки и, взглянув на дорогу, всплеснула руками и закричала:

– Ох, Андрей! Что это за веревка?

То, над чем трое людей изумленно покачивали головами, а лошадь в грустной задумчивости опустила свою голову, была толстая и длинная цепь, которой инженеры и геодезисты обмеряют земельные участки. Цепь, состоящая из больших звеньев, поделенная на равные части, сбегала с горы, перерезала дорогу и, отливая золотом на солнце, терялась вдали. Она невысоко поднималась над землей, но лошадь с телегой не могли через нее переехать.

Взгляд путников обратился в ту сторону, где по равнине тянулась цепь. То, что они увидели, так их поразило, что они опустили руки, раскрыли рты и забыли о ярмарке.

Рядом с дорогой, на ровном зеленом лугу, вдоль цепи на одинаковом расстоянии были вбиты в землю высокие колышки, а на них на фоне синего неба развевались белые и красные флажки.

Шагах в ста, возле последнего флажка, стояла группа мужчин в серых, белых и черных костюмах. Издалека можно было различить серую одежду работников из имения, белые летние костюмы и сюртуки людей, занимающих более высокое положение в обществе. Громкие голоса собравшихся были слышны на дороге. Вот рабочие в сером двинулись вперед, потянули за собой блестящую цепь, и вдали, по прямой линии за последним флажком, появился еще один флажок, потом второй, третий. Чем дальше продвигалась цепь, которую тянули рабочие, тем больше появлялось флажков. Мужчины в белых и черных костюмах стояли на месте, повернувшись в ту сторону, куда уходила цепь, их голоса и смех звучали в прозрачном воздухе.

В том, как инженеры измеряют почву, отмечая флажками место, пригодное для будущих строительных работ, человек просвещенный не увидел бы ничего особенного, хотя живописная местность и погожий день придавали картине особую красочность. Но простым крестьянам сверкающая цепь, флажки, громко разговаривающие на лугу господа казались чем-то необыкновенным. Они стояли изумленные и восхищенные и долго бы еще так стояли, если бы не услышали позади стук колес. Оглянувшись, они увидели двуколку корчмаря Лейбы – рыжего, с рыжей густой бородой, который пользовался у местных крестьян большой популярностью.

– Ну, чего уставились, разини? – прикрикнул он на крестьян.

– А что ж делать, коли не проедешь? – отозвались те.

Еврей почмокал губами, погладил бороду, поглядел на цепь и пробурчал:

– И правда, не проедешь, а тут на ярмарку опаздываем.

– А что здесь будет, пан корчмарь? – спросил Андрей, указывая на цепь и флажки.

– Да разве вы не знаете? – с важностью спросил корчмарь. – Это ниженеры меряют дорогу, по которой поедет машина.

– Какая машина, пан корчмарь?

– Не слышали? Комотыв! Такой большой воз, что без коней народ повезет.

– А, теперь я знаю, что это за лихо! – закричал дворовый, вспомнив, как камердинер пана рассказывал о такой машине. – Теперь я знаю, – повторял он, – люди говорят, она визжит, как черт, и летит, как ветер.

– Как это – без коней? – недоумевал Андрей.

Корчмарь Лейба, у которого был зять в Варшаве, рассказывавший ему о железных дорогах, стал, коверкая слова, объяснять крестьянам, как в комотыв накладывают дрова, как они там сгорают и пар толкает большие вагоны, а в вагонах ездят люди и перевозят товары. Сидя в двуколке, он ораторствовал, как профессор с кафедры, а трое слушателей разинули рты. Когда он кончил, Андрей пожал плечами, в сердцах нахлобучил шапку и, сплюнув, сказал:

– Тьфу, сгинь, нечистая сила! Где это видано, чтобы люди без лошадей ездили!

– Вот те крест, я на этой телеге не поеду! – пропищала девка.

– Поедете, поедете! – решительно сказал Лейба. – Это дешево стоит! Ну, мы тут болтаем, – продолжал он, – а ярмарка не ждет. Что же делать, чтобы нас господа пропустили?

– Надо их попросить, – отозвался дворовый.

– Я не пойду просить! – заявил Андрей.

– Ну, я сам пойду! – сказал Лейба.

И, сойдя с двуколки, он с трудом перелез через канаву, отделявшую луг от дороги, и направился к группе мужчин, которые шли навстречу, к усадьбе. Крестьяне остановились на краю дороги, чтобы послушать, как корчмарь будет разговаривать с инженерами. Но расстояние, хотя и небольшое, помешало им разобрать слова. Они только увидели, как Лейба, сняв шапку и ермолку, низко поклонился, а господа остановились и переговаривались между собой. Потом от них отделился высокий, весь в черном, человек, поднял руку и зычным голосом крикнул рабочим, тянувшим цепь:

– Убрать цепь, освободить дорогу!

– Не убрали бы веревки, – говорил Лейба, взгромоздясь на двуколку, – пришлось бы нам тут стоять до вечера. Но один сказал: «Почему бедные люди должны понапрасну терять время? Цепь там уже не нужна!» И все его послушались. Добрый господин, дай ему Бог здоровья, не то мы и к концу ярмарки не поспели бы. Вон тот, с длинной бородой. – Лейба указал на того, кто кричал рабочим.

– Конечно, добрый, коли людей жалеет. – Андрей вздохнул.

Господин, о котором говорил Лейба, немного опередил остальных. Из-под шляпы виднелось тронутое загаром лицо, в руке он держал изящную трость. Это был Равицкий.

Цепь убрали, и телега медленно покатила по дороге, а за ней двуколка Лейбы. Андрей, погоняя лошадь, долго еще плевался и повторял:

– Сгинь, пропади, нечистая сила! Без лошадей ездить! Не иначе это сам черт выдумал!

– Немецкие штучки! – вторил дворовый.

Дивчина дремала, бережно держа на коленях корзину с яйцами, а Лейба, поглаживая рыжую бороду, бормотал:

– Zwei rubel mit dreizehn kopiejkes [108]108
  Два рубля и тридцать копеек (искаж. нем.).


[Закрыть].

Так и ехали эти простаки. Позади строили железную дорогу, впереди была ярмарка. И какое им было дело до локомотива, до выдумок черта и немецких штучек, когда на ярмарке их ждали удача и веселье?

О нищие духом! Настанет время, когда не только ваше тело, но и ваши мысли со скоростью локомотива устремятся вперед. Вы слезете с телеги невежества и захотите сравняться с теми, чей ум сегодня кажется вам адской силой. Наступит пора… а пока поезжайте с Богом, и – веселой вам ярмарки! А если встретите писаря из имения, скажите ему, чтобы в ярмарочной толкотне не потерял перстенька с бирюзой.

Пять инженеров во главе с Равицким остановились посреди дорога, окинули взглядом равнину и обозначенную фляжками линию.

– Сегодня, господа, – сказал Равицкий, – мы сэкономили железнодорожной компании пятьдесят тысяч рублей, на целую версту сократив дорогу.

– А кроме того, – добавил инженер такого же возраста и такой же представительный, как Равицкий, – избежали больших расходов по выкупу земли, что, оставь мы прежнюю линию, было бы неминуемо.

– И за все это компания должна быть благодарна вам, пан Равицкий, – сказал с иностранным акцентом очень молодой человек; его смуглое лицо, быстрые, резкие движения, словно он весь был на шарнирах, и пронзительные, огненные глаза указывали на то, что он чужеземец.

– Я думаю, господа, – ответил Равицкий, – что вы и сами бы заметили ошибку, но чем раньше мы это исправили, тем лучше. Заслугу, как вы это называете, я с удовольствием разделю с вами, – ведь мы действовали сообща. А сегодня не один из вас потрудился на этом солнцепеке побольше моего. У пана Клеменса даже щеки ввалились, а ты, Михал, живот свой на лугу растряс.

– Что правда, то правда, – ответил Михал, – чертовски подвело живот, и не только у меня. А перспектива невеселая, правда, не холодно, но голодно и до дому далеко.

– Очень сожалею, что не могу принять вас, как вы того заслуживаете, – весело ответил Стефан, – но чем богаты, тем и рады. Я распорядился приготовить обед в расчете на всех нас. У меня, как вы знаете, повара нет, но, говорят, голод – лучший повар. Живете вы далеко и, пожалуй, еще помрете с голоду, прежде чем до дому доедете, и грех этот будет на моей совести. Имение под боком, я провожу вас самой короткой, хотя, может, и не самой удобной дорогой. – Равицкий взял под руку пожилого инженера и бодро продолжал: – Дорогой коллега, мы, как старшие, пойдем впереди: где мы ползком, там молодые одним махом перескочат.

Инженер, к которому относились эти слова, был старше остальных и, видимо, находился в приятельских отношениях с Равицким. За ними шли два других инженера: один с виду чужеземец, другой – средних лет, с веселым лицом; это о нем Равицкий в шутку сказал, что он похудел за день. Замыкал шествие белокурый, бледный, но крепкого сложения молодой человек с голубыми глазами. Он тоже смахивал на иностранца, быть может, из-за оригинальной шапочки на голове.

– Как здесь красиво, правда, Михал – спросил Равицкий.

– Прелестно, недаром принеманский край славится красотой.

– Это еще что! Сам увидишь, Бог жалует не только заграницу; люди просто не знают, как здесь красиво, и стремятся в дальние страны.

– Говорят, в наших краях не на что потратить деньги и нет удобств для путешественников. И еще утверждают, будто бы у нас нечему поучиться, а мне кажется, это значит, что им негде разгуляться и себя показать. Особенно нас удивляет эта несносная Франция… – прибавил Михаил и с улыбкой оглянулся на идущего за ними молодого человека.

– Что вы там плохого говорите о Франции, господа? – весело отозвался тот. – Не забывайте, это отчасти моя родина.

– Ах, оставь пожалуйста, дорогой, – полушутя, полусерьезно возразил Михал, как видно недолюбливавший отчизну франков. – И чего ты защищаешь Францию? Разве ты француз? Отец твой родом из Варшавы, а твое французское происхождение ограничивается тем, что ты родился там, откуда нам доставляют знаменитые трюфели, да еще тем, что твоя мать была парижанкой. Ты сам как-то это говорил, и зовут тебя…

– Моя мать была парижанкой, но семья родом из Лотарингии, где некогда царствовал Станислав, король-философ. Какой это богатый и прелестный край! Какое там вино! А женщины! – и Кароль стал напевать арию Маргариты из «Гугенотов» Мейербера: «О, beau pays de la Lorraine!» [109]109
  О, чудный Лотарингский край! (фр.).


[Закрыть]

– Что касается вина, – возразил Михал, обращаясь к Стефану, – то я предпочитаю венгерское: «Nullum est vinum nisi hungaricum» [110]110
  Нет лучше вина, чем венгерское (лат.).


[Закрыть], – а что до женщин, то лучше наших соотечественниц не сыщешь на свете. Ты-то этого, Стефан, не знаешь, потому что живешь как отшельник, только с книгами да карандашами имеешь дело. Не понимаю, как ты можешь так жить? Клянусь, кто познакомится со здешними женщинами, красавицами и умницами, тот навсегда останется у их ног, даже если он такой же твердокаменный, как некий пан Стефан Равицкий.

Равицкому помешал ответить раздавшийся сзади голос.

– Meine Herren! [111]111
  Господа! (нем.).


[Закрыть]– кричал отставший молодой человек, – пойдем помедленнее, страшно жарко.

– О пан Генрих! – вскричал инженер средних лет, которого называли паном Клеменсом. – Я не согласен с вашим предложением, я хочу есть и спешу пообедать. Поспешите и вы, дорогой Генрих, скоро наверняка будет тень и вода, и вы сможете освежиться.

Они остановились на краю длинного и глубокого оврага.

– Господа, – сказал Равицкий, – перед нами две дороги. Если хотите миновать овраг, нужно обогнуть холм и подойти к имению со стороны реки, что означает почти версту лишку. А если мы перейдем через овраг, то сразу же очутимся в саду, а оттуда несколько шагов до дома.

Все заглянули в овраг; его глинистые, гладкие и отвесные склоны лишь кое-где поросли карликовыми соснами, а по дну змейками вились серебряные шумные ручейки.

– Я пойду через овраг, – решил Кароль, стоя одной ногой на крутом склоне, и оглянулся на товарищей.

– Я тоже, – присоединился Клеменс, которому не терпелось поскорее поесть.

– И я, пожалуй, с вами, – отозвался Михал. – Ходили же мы по Альпам, надо и с неманскими оврагами познакомиться.

– Спуск очень крутой, а внизу вода, – сказал подошедший Генрих. – Monsieur Charles, вы упадете прямо в воду.

– В таком случае я послужу вам мостом, – возразил Кароль и начал спускаться.

– Прямой путь, – сказал Михал, – самый короткий. Так нас учили в школе, и сегодня еще раз доказал пан Равицкий, поэтому я тоже пойду через овраг.

С этими словами Михал начал спускаться по крутому склону; за ним последовал Клеменс.

Генрих поглядел им вслед, отер пот с лица, поколебался минуту-другую и, махнув рукой, побрел по гладкой дороге вокруг холма.

Из оврага донесся звонкий голос Кароля, напевавшего французскую песенку «En avant, tréres!» [112]112
  Вперед, братья! (фр.).


[Закрыть], и громкий, непринужденный смех Клеменса.

Немного погодя на другой стороне оврага между кустами разросшегося по косогору сада показался Равицкий. Скрестив на груди руки, он с улыбкой наблюдал, как по крутому склону карабкаются остальные. Кароль был бы впереди, если бы не спешил; он делал рывок вперед и скатывался вниз. И, наверное, сбылось бы предсказание Генриха, если бы не сосенка, за которую нетерпеливый молодой человек уцепился. Достигшим противоположного края оврага Равицкий подавал трость и вытягивал наверх. В этих схватках с крутизной смолкли и песнь Кароля, и смех Клеменса. Тот, кто взбирался по косогору, отдыхал, с трудом переводя дух. Толстяк Михал запыхался и отирал пот с лица. Только Стефан, казалось, не был утомлен; он стоял спокойно и с улыбкой глядел на товарищей.

– Что это за человек, Стефан! – воскликнул Михал, пыхтя, как паровоз. – Из камня ты сделан или из железа? Посмотрите на него, можно подумать, будто он не перелезал через этот проклятый овраг, – обратился он к остальным.

– Мы проходили обучение в Альпах, – с улыбкой ответил Равицкий.

– Ба! И я там бывал. Так ведь с тех пор сколько лет прошло!

– «En avant, frères!» – отдышавшись, затянул Кароль, и все стали подниматься по усыпанной гравием садовой дорожке в гору.

– А где сын Германии? – спросил Клеменс, заметив отсутствие товарища.

– Наверно, сидит в овраге, слушает, как шумит ручеек, и льет слезы, вспоминая юного Вертера, – рассмеялся Михал.

– Он, верно, пошел дальней, удобной, дорогой, – предположил Стефан. – Немцы предпочитают идти к цели наверняка, выбирая безопасный путь. И потом, он не был, кажется, в Альпах, как мы с тобой, Михал.

– Зато он поет о том крае, «где апельсины зреют», – сказал Клеменс.

– И где произрастает картошка! – засмеялся Кароль, прерывая пение.

Так, переговариваясь и смеясь, они скрылись в тенистой аллее парка.

Такие дома, как в Н., еще совсем недавно часто встречались в Литве; добротный, без претензии на роскошь, он свидетельствовал о достатке, изяществе и комфорте. Стены его, потемневшие снаружи, внутри были ослепительно белые, а в парадных комнатах обтянуты штофом. Мебель не изысканная, но красивая и удобная, пол устлан коврами, в настежь открытые окна со двора и из сада заглядывали вьющиеся растения, кусты жасмина, сирень и розы. По убранству этого тихого и уютного дома можно было судить о просвещенном уме его владельца. Равицкий занимал в доме две комнаты с окнами в сад; его окружала буйная зелень, и сюда доносился шум Немана.

Не прошло и часа после переправы через овраг, как инженеры сидели за столом. Звенели тарелки и бокалы, шел оживленный разговор.

– Помнишь, Стефан, – весело говорил Михаил, – le bon vieux temps [113]113
  Прекрасное было время (фр.).


[Закрыть]в Париже? Мы были там почти год. Мне очень не хотелось уезжать оттуда, и я никак не мог понять, почему ты не остался там, когда тебе предложили такую почетную должность.

– Я хотел вернуться сюда, – коротко ответил Стефан.

– А я, признаться, хотя не слишком люблю Францию, остался бы. Быть профессором в одном из научных центров Франции и лестно, и для дальнейшей карьеры выгодно.

– У меня на это иной взгляд, – последовал короткий ответ.

Видно, Равицкий был не из тех, кто любит распространяться о себе, а может, он был не в настроении.

– О, Париж, Париж! О, Эльдорадо! – вздохнул Кароль.

– Ой, monsieur Charles, я бы тебя вообще не пустил в Париж, – сказал Михал.

– Это почему же? – поинтересовался молодой человек.

– У тебя, юноша, в глазах – огонь, а для таких Париж – это скала, о которую разбивается будущность. Ох, молодость, молодость, – прибавил он.

– Оставь, Михал, молодость в покое, – отозвался Стефан. – Я люблю молодость, у нее всегда смех и песня на устах.

– Что-то ты слишком горячо защищаешь молодость, Стефан, – не сдавался Михал. – Видно, ты сам еще молод, впрочем, ты доказал это нам сегодня, когда преодолевал овраг.

– Мы-то с тобой, друг мой, хорошо знаем, сколько нам лет, – шутливо сказал Равицкий.

– Может, у тебя есть эликсир вечной молодости?

– Да, есть у меня такой эликсир, – ответил Равицкий. – Но, знаешь, я, пожалуй, избавился бы от него. Как вы считаете, господа, – обратился он ко всем, – может молодое сердце быть помехой для пожилого человека? – И он, против своего обыкновения, засмеялся громко и весело, но внимательное ухо уловило бы в его смехе тоскливую ноту.

Он задумался над своими словами, нахмурил брови, у рта залегли суровые морщинки. Но это длилось недолго. Вспомнив о своих обязанностях хозяина, он слегка провел рукой по лбу, словно отгоняя гнетущие мысли, и, подняв бокал, сказал:

– Господа, пью за успех будущей железной дороги!

– За успех дела рук наших! – закричал Кароль.

– Молодой человек, что вы сказали? – возразил Ми-хал. – Разве мы будем сами укладывать рельсы и делать насыпь? Разве это дело наших рук?

– Тогда выпьем за успех дела наших умов! – поправил Клеменс.

– Ja! Ja! Наших умов и наших денег, – закричал Генрих; у него карманы были набиты акциями железнодорожной компании.

– Немец, как без воздуха, не может жить без спекуляции, – шепнул Каролю Клеменс.

– Деньги – вещь бесполезная без ума и труда, то есть без головы и рук и, добавлю, без сердца, хотя люди считают, что можно прекрасно обойтись и без этого, – произнес Стефан.

– Я согласен с нашим уважаемым коллегой, – вскричал Михал, вставая со стула, – и пользуюсь случаем, чтобы воздать должное благородству, справедливости, неутомимости и возвышенности идей, – всему, что воплотил в себе наш друг и руководитель. – И, подняв бокал, он воскликнул: – За здоровье пана Стефана Равицкого, лучшего из друзей, гордость и славу нашего, как сказал бы какой-нибудь аристократ, ремесла.

Стефан сердечно поблагодарил, пожал протянутые руки, а когда все уселись на свои места, произнес ответную речь:

– Господа, если я и обладаю частицей тех достоинств, которые приписал мне наш дорогой коллега, я не могу считать их только своей заслугой и тем более не могу кичиться ими. Пан Михал говорил о товариществе, но разве трудно быть другом таких людей, как вы, идти одной дорогой с таким соратником, как он? А дорога эта прекрасна и начертана нашей профессией. «Ремесло!» – презрительно говорят аристократы. Пусть так, но оно благородней, чем ремесло прихлебателя, игрока или барышника. Как вам известно, господа, наше ремесло старо как мир и всегда достойно помогало человечеству преодолевать затруднения и несчастья, оно дает человеку оружие для борьбы с силами природы, осуществляет его замыслы, воплощает его мысль. Вспомним, друзья, что славные памятники труда и мысли человеческой, называемые чудом, это дело рук инженеров. Кто, как не инженеры, обуздывает воду, когда она выходит из берегов и уничтожает труд миллионов? Кто передвигает горы, создает моря, перекраивает материки? Кто построил знаменитые водопроводы, которые напитали влагой поля, высушенные раскаленным солнцем, – их следы и поныне сохранились в Сирии и Персии? Кто в непроходимых местах проложил дороги для римлян и их потомков? Кто возвел стены вавилонские, построил пирамиды, создал Меридово озеро, воздвиг морской маяк на Родосе? Кто построил корабли, бороздящие океан, перебросил мосты через пропасти, реки и моря? Кто пробил горы, проложил пути под водами и городами? Инженеры, господа, и никто другой! А делом чьих рук является телеграф, что вскоре свяжет оба полушария, опояшет земной шар стальной сетью проводов, сократит расстояния, поможет мысли человека безопасно и быстро циркулировать по свету? Кто тысячелетия назад соединил моря там, где ныне благородный Лессепс вновь прорывает каналы, строит города и вопреки мертвящей силе пустыни сажает сады? Ибо есть неоспоримые доказательства, что в давние времена моря сообщались между собой! Всюду и всегда это работа инженера.

Я перечислил лишь небольшую часть деяний инженера на суше и на воде. Но он совершает не меньшие чудеса под землей и под водой. Он нашел и извлек спрятанные там сокровища, без страха спускаясь в пучины вод и проникая в толщи скал. Именно он, воздвигая крепости, защищает отечество и, увы, создает орудия уничтожения. В профессии инженера соединились самые прекрасные и мирные науки: математика и учение о природе, предмет исследования которых – жизнь и условия жизни человека. Эти науки придают уверенность человеческим замыслам, какими бы фантастическими они ни казались; облегчают неосуществимую на вид работу; помогают человеческому сердцу своим страстным горением претворять мечты в дела. Господа! Человека сделали инженером чуть ли не первые его потребности, и потребностям этим нет конца, так как человечество движется все вперед и вперед. Прогресс ли это, простое ли движение, но инженер всегда будет необходим. Он пророет землю от полюса до полюса, переселит людей с земного шара на другие планеты, если человечеству будет дано совершить это чудо. Инженером был Архимед, который жаждал найти точку опоры для своего рычага, чтобы перевернуть землю. Мысль дерзкая, но достойная человечества, сила которого в его идеях. Инженер – это все человечество, неудержимо стремящееся ко всему, что прекрасно и полезно. Господа, выпьем этот последний бокал за здоровье всех инженеров на свете, за спасение человечества от бед с помощью ума, сердца и труда!

Тост Равицкого был встречен восторженными возгласами. Лица собравшихся выражали гордость и удовлетворение тем, что все они – представители благородного цеха инженеров, и восхищение человеком, который в людях пожилых, удрученных жизненными невзгодами, пробудил новые силы и веру в то, что их усилия не пропадут даром, а в молодых разжег желание трудиться не покладая рук.

Когда они разошлись, каждый задумался над тем, что надо сделать для блага человечества.

«Я должен придумать, как управлять воздушным шаром», – решил про себя пылкий Кароль.

«Как бы поскорей превратить пески Бранденбурга в луга?» – ломал голову Генрих.

«Как из воздуха получить горючее для парового котла?» – размышлял наедине с собой Клеменс.

«Как обуздать нашу любимую Вислу и другие реки; заставить людей строить дороги и делать реки судоходными?» – думал Михал.

Перед тем как расстаться, Равицкий попросил Кароля зайти к нему утром.

– У меня есть для тебя поручение в Д., там надо кое-что доделать.

– Почему же ты так поспешно оттуда уехал? – спросил его Михал.

– Мне нужно было быть здесь, – спокойно ответил Равицкий, но лицо его омрачилось.

Комната быстро опустела, и вскоре со двора донесся стук отъезжающих бричек.

Когда Стефан остался один, с ним произошла удивительная перемена. Никто не узнал бы теперь этого спокойного, даже веселого человека, чья мысль свободно парила над миром, – такая сильная, хоть и сдерживаемая боль исказила его лицо. Каждая черточка выражала мучительное страдание, тем более мучительное, что оно долго маскировалось спокойствием. Оно было как отблеск, как зарево полыхавшего в его груди огня.

Стефан долго большими шагами ходил по комнате, потом взял книгу и, подперев лицо руками, начал читать. Однако очень скоро он отложил книгу в сторону и с глубоким вздохом, словно хотел освободиться от давившей грудь тяжести, подошел к открытому окну и печальным взглядом уставился на игру мрачных ночных теней.

Той же ночью по дороге из Д. в Н. катился возок, запряженный рослой, предназначенной, видимо, для каретной упряжки, лошадью. В возке, держа одной рукой вожжи, полулежал молодой парень и глядел в небо. По обеим сторонам дороги шумел редкий лес, над стройными деревьями на сапфировом небосводе мерцали мириады звезд.

Черные глаза парня блестели в темноте, а эхо разносило по лесу звуки разудалой песенки.

Удивительные вещи творятся подчас на земле! Кто бы подумал, что между едущим ночью парнем и ученым инженером, погруженным в раздумье, существует тесная связь, такая тесная, какая бывает между человеком и его предназначением.