Текст книги "Последняя любовь"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Ну нет! Уверяю вас, здесь что-то не так, – упорствовала его собеседница.

– Dieu sait [86]86
  Бог знает (фр.).


[Закрыть], кто, собственно, она такая, какое положение в обществе занимает, каково ее прошлое? – заинтересовалась вторая дама.

– Je parie [87]87
  Бьюсь об заклад (фр.).


[Закрыть], в этом нет ничего хорошего, – вставила третья, – не понимаю, почему она всем нравится.

– Convenez [88]88
  Согласитесь (фр.).


[Закрыть], – вступила в разговор графиня (надо отдать ей справедливость, она никогда не говорила плохо о тех, кто бывал у нее в доме), – convenez, Ружинская не похожа на авантюристку, и в обществе она tout-â-fait bien [89]89
  Вполне на своем месте (фр.).


[Закрыть].

– Прекрасно, но кто же она в конце концов? – хором воскликнули дамы.

– Сейчас вам скажу, – вмешался Фрычо; услышав, что разговор идет о Регине, он оставил в покое попугая, – пани Ружинская – в разводе. Ее называют пани, как всякую замужнюю женщину, но на пальце у нее нет обручального кольца, значит, сейчас она не замужем.

– Это еще ничего не доказывает. Обручальное кольцо можно снять. Мне кажется, муж бросил ее, и она стыдится об этом говорить. – Клементина злобно захихикала.

– А может, она сама оставила мужа, pour courir le monde [90]90
  Чтобы у нее были развязаны руки (фр.).


[Закрыть].

– Mon Dieu! Это правда интересно, quel est le passé de cette femme? [91]91
  Какое прошлое у этой женщины? (фр.).


[Закрыть]– снова вмешалась графиня.

– Je suis d'avis qu'il n'est pas très beau [92]92
  Мне кажется, что оно не слишком привлекательно (фр.).


[Закрыть], – прошипела молчавшая до этого Изабелла. – Скажите, графиня, разве порядочная женщина будет скрывать свое прошлое? – Она подчеркнула слово «порядочная».

– Слышите, кто толкует о порядочности? – шепнула Клементина на ухо своей приятельнице Констанции.

Равицкий вначале прислушивался к разговору с легкой усмешкой, но постепенно лицо его стало серьезным. А когда Изабелла с убийственной интонацией произнесла слово «порядочная», он покраснел и язвительная улыбка скривила его губы.

– Позвольте вам заметить, – подходя к столу, вежливо, но твердо произнес он, – что даже тени сомнения не может быть в порядочности пани Ружинской. Она выше всяких подозрений.

Все замолчали и с невольным уважением посмотрели на него: его голос был строг и решителен, выражение лица сурово, фигура исполнена достоинства.

– Mon Dieu! – заговорила наконец графиня. – Вы хорошо знаете пани Ружинскую? Может, вы расскажете о ее прошлом?

– С пани Ружинской я знаком не больше десяти дней, – ответил инженер, – и ее прошлое известно мне не больше, чем вам. Но чтобы понять и оценить высокие душевные достоинства пани Ружинской, вовсе не надо знать ее долго и интересоваться ее прошлым.

– Отчего же она скрывает свое прошлое? – язвительно спросила Изабелла.

– Тайна – собственность ее владельца, и никто не имеет права посягать на нее. Некоторым есть что скрывать не только в прошлом, – медленно и внушительно возразил Стефан, строго глядя на Изабеллу, час тому назад так беззастенчиво соблазнявшую Тарновского.

Если бы на защиту Ружинской встал человек молодой, не имеющий веса в обществе, это не оградило бы Регину от нападок, а, напротив, лишь подлило бы масла в огонь. Но Равицкий – это понимали все – был настолько значителен, что его авторитету невольно подчинились.

Графиня, чтобы выйти из затруднительного положения, с ловкостью перевела разговор на другую тему.

Час спустя Стефан в тишине своей комнаты кончал начатое два дня назад письмо.

«Мое письмо, Зыгмунт, пролежало на столе два дня. Мне не хотелось показаться тебе безумцем или пустым мечтателем, и я не отправил его, пока не разобрался в своих чувствах. Мой старый друг, в жизни порой случается такое, что путает мысли и внезапно опрокидывает возводимое здание. Даже умудренный житейским опытом человек должен долго копаться в себе, чтобы понять, что же с ним происходит.

Последние два дня я провел в одиночестве, стараясь разобраться в своем чувстве к Ружинской. Хотя мы живем совсем рядом и брат ее бывает у меня по несколько раз в день, я не видел ее два дня: хотелось побыть наедине с собой, освободиться от чувства, какое я испытываю в ее присутствии, и спокойно проанализировать, что за нежданный гость во мне поселился. А может, я не был у нее и потому, что оказаться в толпе ее поклонников – в моем возрасте и с моими убеждениями – унизительно; при одной только мысли об этом меня охватывает дрожь отвращения…

Как бы там ни было, благодаря этой честной исповеди перед самим собой, я убедился, что Ружинская именно та женщина, которую я могу полюбить всей душой и которая может стать спутницей мыслящего человека. То, что я испытываю к ней, – не порыв, не страсть, а глубокое чувство, основанное на взаимном уважении.

У тебя может возникнуть естественный вопрос, как за такое короткое время я сумел оценить достоинства Регины. На это я отвечу, что я не юноша, вступающий в жизнь и только еще начинающий разбираться в людях. Я многое повидал и, будучи наделен от природы наблюдательным умом, умею разгадывать под внешней личиной человеческий характер, и любая, пусть самая незначительная фальшь не укроется от моего опытного взгляда. Выражение лица, мимолетный взгляд, жест говорят мне больше, чем иному слова или даже долгое знакомство. Ружинская не из тех, кто опускает глаза и заливается румянцем, когда не хочет ответить прямо и откровенно на вопрос. Она высказывает свои убеждения смело и без обиняков, как и должно разумной и взрослой женщине.

Одно мне неясно: ее прошлое. Ты не поверишь, но я до сих пор не знаю: замужняя она, вдова или разведенная? Свободна она или нет?

Не знаю, но, глядя на эту благородную и чистую женщину, уверен, как в себе, что в прошлом у нее нет ничего порочащего, а если лежит на нем тень, то ее рассеет свет, сияющий в ее душе.

Будь мне известна эта таинственная страница ее жизни, я бы знал, какой мне избрать путь, и будущее рисовалось бы яснее. Но предчувствую, верю, что узнаю… Буду ждать случая.

В Д. сейчас живет графиня Икс, – ты был знаком с ней в Париже. Когда я приехал сюда, мне в голову не приходило навещать женщину, которую я не уважаю. Но сегодня я был у нее – потому что знал, что встречу там Регину, и мне хотелось посмотреть, как она будет вести себя в обществе. Как видишь, я не потерял способность наблюдать.

Она выделялась благородством и красотой в праздной, суетной толпе. Она не танцевала, танцы не вяжутся с ее обликом, отмеченным печатью пережитых страданий. Зато она пела – и как!

Ее голос – бездонная сокровищница чувств; видно, она много страдала!

Когда я слушал, как она поет, мне захотелось подойти к ней и сказать: «Пойдем со мной, ты будешь счастлива!»

Но разум кричал мне: «Молчи!» И даже моим глазам приказал молчать.

Почему я покорился велению разума? Да потому, что не знаю, свободна ли она, а нарушать ее покой было бы преступно. А если даже она свободна? Друг мой, у меня перед глазами цифра лет моих. Имею ли я право с этим грузом, пригибающим мою голову, рассчитывать на взаимность молодой женщины?

После долгих раздумий я пришел к выводу, что да, имею. Какое значение имеют годы, если они не сломили меня ни физически, ни духовно? Я чувствую себя молодым и сильным, чувствую, что могу сделать ее счастливой.

Но кто она?»

В то время, когда Стефан кончал письмо другу, Регина сидела на балконе, опершись на железные перила и закрыв ладонями лицо.

Она глубоко задумалась. Легкий ветерок шевелил ее локоны, она изредка что-то шептала, но так тихо, что этого не расслышали бы даже листья плюща, который, серебрясь в лучах луны, спускался по балкону ей прямо на голову и руки.

Пусть опытный психолог исследует и распутает тончайшую сеть из злотых нитей, опутывающих мысли влюбленной женщины; погруженная в раздумье, она ждет чего-то, сомневается, трепещет, в душе ее рождается надежда, она строит в воображении воздушные замки.

Итак, предоставим психологу разгадать мысли Регины.

V

На другой день после вечера у графини в тенистой беседке парка сидел Тарновский с книгой. Был погожий, тихий, не очень жаркий денек. По аллеям прогуливались редкие отдыхающие, и молодой человек, оторвавшись от книги, мог видеть их сквозь густую зелень деревьев, которая заслоняла его от прохожих. Близился полдень, аллеи парка пустели, зато с веранды графини раздавались все более оживленные голоса и смех.

Генрик отложил книгу и, откинувшись на спинку скамьи, задумался. Над головой тихо-тихо шелестели листья; убаюканный этим шорохом, он дал волю воображению, и оно унесло его в широкие украинские степи, а оттуда, быть может, в туманное Полесье, где в заросшем саду стоял белый домик очаровательной девушки – бледной светловолосой Ванды.

Вдруг рядом с беседкой послышались шаги, и до слуха Тарновского донеслось негромко произнесенное имя его сестры. Этого было достаточно, чтобы вернуть его к действительности.

– Послушай, Фрычо, – говорил приглушенный мужской голос, – а что, если подослать твоего Михалко к их казачку? Может, он что-нибудь выведает? А?

– Ба! – возразил Фрычо. – Неужели ты думаешь, я этого не пробовал? Михалко на такие дела мастак, но с людьми Тарновского каши не сваришь. Ничего не хотят говорить!

– Что же они ответили Михалко?

– Да в сущности ничего. Нам, мол, до этого дела нет. Знать ничего не знаем. А как же, замужем, коли пани.

– Нужно было спросить, где ее муж.

– Он спрашивал, да они ответили, чтоб у барыни спросил, она, мол, лучше знает, а им до этого дела нет.

– Удивительно! Ну, а горничная? Может, эта резвая, черноглазая украинка что-нибудь скажет.

– Эх, граф! Думаешь, я такой простак, что не додумался сам до этого. Михалко и к ней подступался, да где там! Девчонка дерзкая, просто ужас, разговаривать не желает. Сидит, уткнувшись в вышивание или в книжку. Она изволила лишь сказать, что барыня научила ее читать и что она служит у нее уже много лет.

Фрычо и граф два раза прошли мимо беседки торопливым шагом, как люди, которые совещаются по важным делам. Они немного помолчали, потом Фрычо заговорил:

– Все это ни к чему, граф, я и так знаю, кто она. Если бы она была вдовой, то не скрывала бы этого, а была бы замужем – носила бы обручальное кольцо. Я уверен: она разведенная.

– Все может быть, – задумчиво пробурчал граф. – Наверно, ты прав. Иначе почему бы ей не носить кольца? А ты уверен, Фрычо, что у нее нет на руке обручального кольца?

– Ха, ха! Ты, граф, видно, совсем меня не знаешь! Разве от меня что-нибудь укроется? Стоит мне взглянуть на женщину, и я вижу мельчайшую деталь ее туалета – ленточку, булавочку, как же я могу не заметить такой важной вещи, как обручальное кольцо. У нее на руке дорогой перстень, а обручального кольца нет.

– Пойдем, Фрычо, завтракать, дьявольски хочется есть.

– Хорошо, а потом отправимся к ней?

– Не знаю. Меня пригласили на преферанс.

– А я пойду, только сначала загляну к графине.

– Зачем?

– Ха, ха, ха, если бы ты знал, граф! Гениальный попугай…

Конца фразы Генрик не расслышал, так как молодые люди удалились.

Генрик иронически улыбнулся. Он слышал имя своей сестры, которое упоминалось вместе с Михалко, закуской, преферансом, попугаем. «Какие странные люди, – подумал он, – интересуются женщиной ради красивых глаз и большого состояния, не понимая, не умея оценить ее. Им в голову не придет, стоят ли они ее, способны ли составить ее счастье, совпадают ли их интересы? Никто не пытался заглянуть ей в душу – зачем им душа? Регина красива, богата, им этого вполне достаточно.

Удивительно, что они не чувствуют своего ничтожества. Спесь ослепила их, и они протягивают руки к солнцу. Зачем им солнце? Потому что оно источник тепла, жизни и всего хорошего, что есть на земле? Нет, они тянутся к солнцу, потому что оно блестит, а они, как дети, любят все блестящее».

Поглощенный этими мыслями, Генрик медленно пересек парк, поднялся на балкон и остановился в дверях, ведущих в гостиную.

В гостиной сидела Регина с шитьем в руках, а напротив – Равицкий. Он читал ей вслух. Волосы Регины блестели в лучах солнца.

Услышав шаги, инженер обернулся и весело сказал, вставая:

– Где это ты изволил пропадать? Я уже целый час жду тебя.

Генрик пожал руку дорогому гостю.

– Пока тебя не было, – проговорила Регина, – мы беседовали с паном Равицким, а потом начали читать очень интересную книгу.

– Какую? – спросил Генрик и сел.

– Я обнаружил на столе прекрасную книгу о древнегреческом искусстве, и она навела нас на мысль, что люди в разные эпохи по-разному понимали красоту.

– По-моему, – сказал Генрик, – истинная красота должна одинаково цениться во все времена.

– Конечно, – согласился Стефан, – но каждая эпоха создавала свой идеал красоты. В древней языческой Греции был культ человеческого тела. И в античных статуях с потрясающей силой запечатлены безукоризненно правильные формы, но нет даже намека на внутренний мир, озаряющий человека своим светом. Христианство окутало человека туманом аскетизма; плоть, как нечто омерзительное, была предана анафеме; человек пожелал освободиться от телесной оболочки и еще при жизни стать чистым духом. Поэтому искусство в раннюю эпоху христианства пренебрегает формами человеческого тела. Фрески тех лет поражают огромными размерами; фигуры на картинах или вырезанные из дерева вызывают недоумение – до того они расплывчатые и застывшие. Лишь спустя века уразумели, что тело без души мертво и дух, не заключенный в телесную оболочку, расплывается в неуловимом тумане абстракции. Из области искусства это понятие перешло и на человеческие отношения. Человечество перестала удовлетворять только телесная красота, – душа, внутренний мир стали играть большую роль во взаимоотношениях людей. Но это не значит, что плоть продолжали считать чем-то постыдным; напротив, наука, позволив людям познать самих себя, доказала, что дух, освобожденный от материи, – абстракция, а человек без души – животное.

– Я слышу, речь идет о душе, – раздался голос доктора, вошедшего через балконную дверь. – Скажите пожалуйста, понимаете ли вы, что такое дух?

– Ты, эскулап, верно, станешь утверждать, – проговорил Генрик, – что дух – результат деятельности головного мозга и зависит от того, как в голове человека сплетаются нервы и располагаются извилины.

– Вот именно, – ответил доктор. – Несколько лет посвятил я изучению головного мозга и пришел к выводу, что там – начало и конец всего, что люди окрестили звучными словами. На самом деле – это всего лишь результат развития клеток мозга.

– А видели вы функционирующий живой мозг? – спросил Равицкий.

– Признаться, наука еще не нашла такого способа.

– Мне это известно, – продолжал Равицкий, – а потому, и по ряду других причин, я не стал бы категорически утверждать, что то, что люди в течение веков полагали за нечто обособленное, есть проявление материи.

– Вы отвергаете науку? – спросил медик.

– Я считаю, что наука, – возразил инженер, – мощный двигатель, который способен улучшить и возвысить человечество, свет, который поможет человеку понять собственную природу и природу окружающих его предметов. Однако, уважаемый доктор, согласитесь, в мире есть вещи, которые наука пока еще не объяснила. Некоторые истины, быть может, навсегда останутся за пределами ее возможностей, и, следовательно, вопрос о человеческой душе если и будет выяснен, то не скоро. Пока же ни физиология, ни анатомия, ни химия не дают нам определенного ответа.

– Какой же из этого следует вывод?

– А такой, что в человеке, помимо материального начала, есть нечто не поддающееся анализу холодного рассудка, – не важно, божественного оно происхождения или нет, но человек обязан развивать в себе это «нечто», ибо оно-то и отличает его от прочих творений.

– Я согласна с паном Равицким, – отозвалась Регина. – Я, как всякая женщина, малообразованна и имею лишь смутное представление о научных открытиях. Поэтому мне трудно судить о том, что называют человеческим духом. По-моему, дух – это человеческая мысль, мужество, воля, благородство, любовь, мечты, высокие стремления и порывы, и это я чту в человеке. Для меня бездушный красавец – мертвец. Только душа может сделать человека истинно красивым. В молодости почти всех ослепляет и влечет внешняя красота. Это признак того, что душа в человеке еще не пробудилась, что она не стремится найти родственную душу. Но чем ярче разгорается утренняя заря жизни, тем упорней человек начинает искать духовной близости с окружающими. И наступает час, когда ничтожество или невежество заслоняет даже самую красивую наружность, и тогда приходит понимание, что счастье возможно лишь с близким по духу.

– Значит, – с упреком сказал доктор, – вы полностью исключаете из человеческих отношений бессознательную силу, инстинкт, который как магнит притягивает людей друг к другу?

– О нет, – возразила Регина, – мне известно, иногда влечение вспыхивает мгновенно, независимо от нашей воли, и, властно указывая на встретившегося на нашем пути человека, говорит: смотри!.. Но это влечение зарождается не в душе, и в чем его причина, вам лучше знать. Однако в разумном человеке это неосознанное чувство вызывает желание узнать того, к кому его притягивает, как магнитом. И вот тогда начинается работа духа. Человек спрашивает себя: что же представляет собой этот встречный, достоин ли он уважения? И только когда он во всем отдаст себе отчет и скажет: достоин! – тогда на этой разумной основе и сильном неосознанном влечении возникнет прекрасное чувство.

– Об этом мы уже не раз говорили, – сказал доктор.

– Тема, правда, не нова. – Регина улыбнулась. – Но вы, дорогой доктор, сами начали этот разговор, спросив, что мы подразумеваем под человеческим духом.

– И не жалею об этом, так как ваши суждения я готов слышать всегда.

– Но ведь ты не признаешь души! – заметил Генрик.

– Дорогой мой, – ответил доктор, – когда я разрезал скальпелем трупы в анатомическом театре, я был убежден, что души не существует и все рождается из материи. Но теперь я не буду настаивать на этом. Не важно, материя или сверхъестественные силы являются источником человеческой мысли, благородства, отваги, самых смелых дерзаний, важно, что они составляют замечательную сторону нашей натуры. Я согласен, пусть человечество совершенствуется из века в век, но с условием, чтобы оно становилось похожим на вас.

– Amen, – торжественно произнес Генрик. – Лестно это слышать, доктор.

Стефан все это время не спускал глаз с Регины, которая была, казалось, поглощена рукоделием.

Тут в дверь просунулась огромная клетка с голубым попугаем, которую держала рука в лиловой перчатке. Застрявшая в тесном проходе клетка несколько секунд как бы висела в воздухе, и, кроме нее, птицы да лиловой перчатки, никого не было видно.

– Что это? – засмеялась Регина.

– Метаморфоза с графиней, – пошутил доктор.

– Monsieur Тарновский, откройте пошире дверь, я не могу войти с Биби, – послышался голос из-за клетки.

Генрик широко распахнул двери, и в гостиную вошел, сияя улыбкой, Фрычо Вевюрский.

– Редкостного партнера нашли вы, пан, чтобы наносить визиты! – вскричал доктор.

– Как же графиня уступила вам своего веселого компаньона? – добавил, едва сдерживая смех, Генрик.

Регина и Равицкий с изумлением взирали на происходящее.

Фрычо поздоровался со всеми и, обращаясь к хозяйке дома, сказал, грациозным жестом показывая на клетку:

– Я принес вам эту птицу, чтобы вы знали, что ваше имя в Д. славят не только люди.

– То есть? – спросила Регина, развеселившись еще больше.

Вевюрский наклонился над клеткой и, показывая на Ружинскую, спросил:

– Биби, скажи, кто это?

Наступило тягостное молчание. Изо дня в день Фрычо терпеливо учил птицу произносить имя дамы своего сердца и теперь мечтал пожать плоды своего труда.

Попугай раскрыл клюв и хриплым, гневным голосом крикнул:

– Tu es bete! [93]93
  Ты дурак! (фр.).


[Закрыть]

Этому научил его какой-то шутник, бывавший у графини, и попугай любил повторять эти слова.

– О пан Вевюрский. – Регина громко рассмеялась. – Ваш ученик не слишком любезно славит мое имя.

– Гениальный попугай! – хохотал доктор.

Даже всегда серьезного Равицкого насмешила эта сцена.

На лбу у Вевюрского выступили крупные капли пота. Он отер их батистовым платочком и, не теряя надежды, вновь наклонился над клеткой и сердито крикнул:

– Биби! Кто это?

Птица молчала, а он тихо подсказывал ей: «Ре… Ре…»

– Регина! – крикнул попугай.

Вевюрский выпрямился, как полководец, выигравший битву, и с торжеством посмотрел вокруг.

– Браво, браво! – сквозь смех кричали мужчины. Регина покатывалась со смеху, а попугай кричал во всю глотку:

– Регина!

Фрычо сиял от счастья.

А разве он одинок на свете?

Блаженны любящие попугаев, ибо их есть царствие глупости!..

Еще долго в гостиной под аккомпанемент птичьего крика звучал громкий смех. Фрычо еще долго наслаждался заслуженным успехом, с умилением глядя на присутствующих и шепча над клеткой:

– Хорошо, Биби! Хорошо, птичка!

Но все кончается, и судьбе было угодно, чтобы иное явление затмило своим великолепием сюрприз, устроенный счастливым триумфатором. И явление это было поистине удивительным!

В тех же дверях, в которые Фрычо протиснулся с клеткой, показался букет белых лилий, красных гвоздик и зеленой спаржи, такой огромный, что наполовину закрыл того, кто его нес. Этот некто переступил через порог, прошел часть комнаты, но ничего, кроме ног, цветов и державших их перчаток цвета rose tendre [94]94
  Бледно-розового (фр.).


[Закрыть], не было видно. Букет медленно подвигался к Регине, и только когда он остановился перед ней, присутствующие разглядели за пышной зеленью спаржи сладко улыбающегося бледного длинноволосого Януша.

– Пани, – тихим, дрожащим голосом произнес молодой человек, – белые лилии – символ непорочной красоты; красная гвоздика на Востоке означает пламенную любовь! Я сорвал для вас эти цветы, омытые росой на рассвете! – Голос молодого человека перешел в тихий, как дуновение, шепот.

– Вы не сказали, что означает спаржа! – закричал доктор и неудержимо рассмеялся.

– Сентиментально-гастрономический букет! Смесь духа и материи! – шепнул доктору Генрик.

– Сегодня день, полный сюрпризов, – сказала Регина и не могла сдержать смеха, вызванного замечанием брата.

– День птиц и цветов! – прибавил доктор.

– Положите букет на стол, – обратилась Регина к молодому человеку, который продолжал крепко держать его в руках. – Он очень красив, но так велик, что мне его не поднять.

Цветы заняли полстола, а спаржа свесилась до полу.

Вевюрский поглядывал на Януша с нескрываемой иронией. Разве это сюрприз? Мысль о букете заняла одну минуту, чтобы собрать его, понадобилась еще минута, а вот выучить попугая – на это ушло по крайней мере несколько дней. Ружинская, несомненно, оценила это и поняла, кто о ней непрестанно думает. Глядя с чувством превосходства на дарителя цветов, Вевюрский забыл о словах: «Всякое дыхание да славит Господа», – забыл и другое место из Священного Писания: «Блаженны нищие духом, ибо…»

Равицкий все это время больше смотрел на Регину, чем на сюрпризы. Казалось, ему доставляло удовольствие слышать ее непринужденный смех и видеть, как она веселится.

– Я жду третьего сюрприза, – шепнул Генрику доктор.

– Какого?

– Вы забыли о графе Августе, он тоже не замедлит явиться с чем-нибудь.

– Граф Август свою собственную персону ценит выше всяких сюрпризов, – с улыбкой прошептал в ответ Генрик.

Однако на этот раз граф Август не пришел.

Вевюрский вскоре попрощался, он торопился вернуть графине гениальную птицу. Следом за ним медленно, как сомнамбула, удалился и Януш, послав Регине на прощание слезливый взгляд.

В гостиной остался один инженер. Генрик, стоя в дверях балкона, задумчиво смотрел в парк.

– Вы не считаете, – сказал, подходя к Регине, Равицкий, – что в жизни бывают дни на редкость отрадные и спокойные. В такие дни улыбка не сходит с лица даже самого серьезного и озабоченного человека; привычный мир кажется нам прекрасней, и мы легче прощаем человеческую глупость.

– Это, – ответила Регина, – отражение внутреннего состояния человека. Всегда и во все мы вносим самих себя, и от нашего настроения зависит, что мы видим вокруг: мрак или свет. Когда на сердце хорошо и покойно, мир кажется светлее, люди – лучше. В печали и тревоге мы не замечаем ясного солнца, и на чистом небе нам мерещатся темные тучи.

– Вы правы, как всегда. Сегодня, например, к вам все проявляют доброжелательность и внимание. Столько людей, в меру своих сил и возможностей, стараются доказать вам, что помнят и чтят вас. Только я, – прибавил он с улыбкой, – не сделал для вас ничего приятного. Потребуйте чего-нибудь от меня.

– От вас, – глядя на него долгим лучистым взглядом, сказала она медленно, – я потребую не обычной мимолетной приязни, на какую люди так щедры, а глубокой истинной дружбы, которая объединяет людей с одинаковыми взглядами.

Стефан схватил ее руку и произнес:

– Отныне моя дружба, искренняя и сердечная, навек принадлежит вам.

Они взглянули друг на друга. Их глаза говорили не о дружбе, а о чем-то неизмеримо большем, и Регина чувствовала, как дрожит рука Стефана.

Оставшись вдвоем с братом, Регина подошла к нему и положила руку на плечо. Генрик взглянул на сестру, потом на ее руку и, что-то вспомнив, воскликнул:

– Я не рассказал тебе, какую забавную историю слышал сегодня. – И пересказал разговор Фрычо и графа Августа, услышанный утром в беседке.

Регина слушала и смеялась.

– Значит, они считают, что я свободна, если не ношу обручального кольца?

– Ну да, – подтвердил Генрик.

– Хорошо, что ты рассказал об этом, а то эти господа начинают мне надоедать, а теперь у меня будет средство держать их на расстоянии.

С этими словами она вышла в свою комнату и вскоре вернулась.

Смеясь она показала брату обручальное кольцо на пальце.

– Интересно, какое это произведет на них впечатление? – вслух заметил Генрик.

– Оно развеется так же быстро, как течет вода в Немане, – сказала Регина и тотчас воскликнула: – Знаешь, какая мне пришла мысль! Поедем сегодня вечером кататься на лодке! Это будет чудесная прогулка, правда? Пригласи Равицкого, а я попрошу пани Зет отпустить с нами ее внучек.

– Отличная идея! То-то я заметил, что ты сегодня необычайно весела и оживлена.

– Помнишь, – сестра подошла к брату и посмотрела на него сияющими глазами, – я говорила тебе в минуты сомнения и грусти, что все хорошее позади, счастье не для меня и никакой надежды у меня нет? А ты, мой добрый брат, уверял, что придет день и я скажу: «Надеюсь!», а потом наступит другой день и я скажу: «Я счастлива!». Так вот, Генрик, наступит ли второй день, не знаю, но первый уже настал: в душе у меня поселилась надежда. И где-то далеко-далеко мне мерещится счастье. Внутри у меня – солнце! Видишь два солнечных луча над Неманом? Соединятся они, по-твоему, или нет? Если соединятся, станет светло-светло, а если нет, один из них – вон тот, меньший, – погаснет… Все на свете связано таинственными нитями. Как солнечные лучи, люди тянутся друг к другу и либо соединяются, либо гаснут в разлуке. Наверно, ты меня не понимаешь? Да я и сама не очень хорошо понимаю, что говорю! У меня сегодня так светло, так легко на сердце, что мысли путаются и трудно выражаться связно. Но слышишь: я надеюсь!

Генрик еще не успел ответить, а Регина исчезла уже у себя в комнате.

Спустя несколько часов по тихим, гладким водам Немана плыла большая лодка. Солнце опускалось за гряду фиолетовых облаков, предвечерний ветерок слегка колебал позлащенные верхушки деревьев. Людской гомон остался позади, а перед глазами плывущих расстилалась широкая, темно-синяя лента Немана, которая у горизонта сливалась с небом.

На одном конце лодки с веслом стоял Равицкий, на другом – Генрик, оба крупные, широкоплечие. Рядом с Равицким, как всегда в черном, примостилась Регина; рядом с Генриком – бледная светловолосая Ванда в белом платье. На средней скамеечке возле борта сидела сестра Ванды, которая была на два года моложе ее. Подперев ладонями лицо, она тихонько, задумчиво напевала.

Лодка быстро скользила по зеркальной поверхности; красные лучи заходящего солнца, отражаясь в воде, рассыпались тысячами искр на волнах. Изредка над головами плывущих пролетали ласточки, а издали, с другого берега Немана, доносились заунывные песни, сливаясь со звуками пастушьих свирелей.

Мужчины быстро работали веслами, вода пенилась и с шумом ударялась о борта лодки. Все молчали. Казалось, каждый прислушивался к себе самому и к тихим шорохам наступающего вечера.

Внезапно из-за поворота реки навстречу тихой, словно овеянной раздумьями, лодке выплыла другая – большая, сверкающая разноцветными женскими нарядами, оживленная веселым разговором.

– Какая-то шумная компания плывет нам навстречу, – заметил Равицкий.

– Она нам знакома, – ответила Регина. – Я узнаю громкий смех пани Изабеллы.

Генрик нахмурился.

– Регина права, – сказал он, – это наши знакомые. Вон развевается пунцовая лента Клементины, а вон граф Август стоит в величественной позе.

Тем временем лодки приблизились друг к другу и остановились, покачиваясь на волнах. Вевюрский, перегнувшись через борт и помахивая батистовым платочком, закричал:

– Que vois-je! Вы также выбрались на прогулку?

– Почему одни? Почему не с нами? – кричали Клементина и Констанция, махая Регине руками.

– Переходите к нам, у нас хватит места, – предложил граф Август, сопроводив свои слова таким широким жестом, что у лодочника выпало весло.

– Переходите к нам, переходите к нам, – хором повторяли с лодки.

– Не можем, мы вернемся, как только зайдет солнце, – ответила Регина, – а вы, наверное, будете еще долго кататься.

– Да, панне Ванде долгое пребывание на воде может повредить, – подтвердил Генрик.

– Очень жаль! А то бы вместе провели вечер!

Лодки стали отдаляться, в воздухе затрепетали белые платочки. Фрычо огорченно улыбался, граф Август держался с подчеркнутым достоинством. Изабелла за все время не произнесла ни слова. Ее блестящие черные глаза перебегали с Генрика на Ванду, а голубые ленты, как трепещущие руки, тянулись навстречу другой лодке.

Когда лодки удалились на порядочное расстояние, Изабелла подняла голову и бросила Генрику ветку цветущего жасмина.

Генрик поднял упавшую к его ногам ветку, а когда лодка с веселым обществом отплыла подальше, бросил ее в реку и повернулся к Ванде.

Они снова плыли в молчании. Солнце опускалось все ниже и ниже и наконец совсем скрылось за горизонтом. На чистом небе засияла полная луна.

– Пора возвращаться, – сказала Регина, – а то Ванда может простудиться.

– Еще немножко, – просила девушка, – сейчас так хорошо!

– Правда, – отозвался Равицкий, – вечер теплый и тихий, и я думаю, лишний час не повредит Ванде.

И они поплыли дальше. Лодка легко и быстро скользила по воде, прибрежные деревья шумели, сестра Ванды тихонько напевала.

Природа наших мест, неприветливая и унылая, порой бывает удивительно хороша. Наступает миг расцвета, одухотворения всего сущего: деревьев, цветов, облаков. В серебристо-матовом свете луны все плывет и колеблется. Тысячи неуловимых, неясных звуков летят с земли на небо и с неба на землю. Это и шелест деревьев, и тихий напев, и стон, и песня любви. Все замерло и в то же время движется: колышутся цветы под теплым ветерком, шумят деревья, в светлой дымке плывут облака, волны аромата мешаются с потоками света. И все это, слитое вместе, – молчание и гомон, свет и тени, горячее дуновение и сладкие ароматы – наполняет человека неописуемым восторгом.