Текст книги "Последняя любовь"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Когда гости ушли, Ружинская села у открытых дверей балкона и, задумавшись, молча смотрела на залитый солнцем сад.
– О чем задумалась, Регина? – спросил брат.
– Ты знаешь, – ответила она, поднимая на него заблестевшие вдруг глаза, – мне очень понравился пан Равицкий. Он человек значительный и прекрасной души.
– Я не раз говорил тебе, что Стефан благороднейший человек! – пылко воскликнул Генрик. – Представляешь, как я обрадовался, встретив его сегодня в парке, и как я рад, что он произвел на тебя хорошее впечатление. То, что ты сумела оценить его с первого взгляда, говорит о твоей проницательности. В глазах большинства женщин, которых я знаю, Стефан не получил бы признания, а может, даже, – рассмеялся он, – они бы просто не обратили на него никакого внимания из-за его возраста.
– Возраста? – возразила Регина. – Какое значение имеет возраст для человека в расцвете духовных и физических сил? Как часто годы находятся в противоречии с человеческими силами, и потому возраст может интересовать только детей или тех, кто, не приобретя жизненного опыта, остался разумом ребенком и не разбирается в людях. Находясь в плену пошлого мнения о том, что годы тяготеют над людьми, они забывают, что молодой человек вследствие обстоятельств или своей натуры может быть стариком, а человек в летах – физически и душевно молодым. Для решения вопроса, насколько человек ценен, надо принимать во внимание прежде всего его умственную зрелость. В моих глазах человек, уже прошедший значительную часть своего земного пути, имеет преимущество перед тем, кто только начинает жить. О его нравственности, силе чувств говорят его дела, и годы характеризуют тем полнее, чем плодотворнее они прожиты. О таком человеке с уверенностью можно сказать, каков он, в то время как у того, кто лишь вступает в жизнь, все еще только в зародыше, и все это разовьется сообразно не только с его задатками, но и с жизненными обстоятельствами. Об этом не стоило бы говорить, – горячо и искренне продолжала Регина, – но меня удивило, что ты, так близко знающий Равицкого, упомянул о его возрасте, хотя о нем забываешь, когда глядишь на его благородную наружность.
Потом под влиянием какой-то внезапной мысли она схватила брата за руку и промолвила:
– Пожалуйста, Генрик, не рассказывай Равицкому о моем прошлом.
– Почему?
– Я не знаю, как он относится к некоторым вопросам, и не хочу, чтобы этот человек плохо обо мне думал. – И добавила с легкой грустью: – Пусть сначала узнает меня получше.
– О моя дорогая, – сказал Генрик. – Сердце Стефана – сокровищница истинно христианского всепрощения. Он хорошо знает, как часто судьба управляет человеком, как часто жизненные бури играют сердцами людей. И хотя сам Стефан в своей суровой, исполненной труда жизни не испытал бурь, а лишь исследовал могущество провидения на других людях, я твердо знаю, что бы он сказал о твоем прошлом. Но если ты не хочешь, я ничего ему не скажу.
Оставшись одна, Регина долго сидела, опершись головой о стену, положив руки на колени и вперив взор в синюю ленту Немана. Мысленно она покинула город, в котором находилась в этот час, перенеслась в свой тихий деревенский дом и представила, как не раз в сумерках или при свете камина она слушала долгие рассказы брата. Она как бы видела разных людей из этих рассказов, и Равицкий занимал среди них не последнее место.
В воображении она видела бурлящий шумный Париж и Генрика, со всем жаром юности и пылкой натуры бросившегося в пучину соблазнов. В людном, полном табачного дыма салоне французского маркиза ее брат с горящим лицом кидал на зеленый стол деньги, а когда они кончились, снял дрожащей рукой с пальца перстень, память о матери, и принес его в жертву своему азарту. Генрик проиграл все, и его охватило отчаяние. Не денег он жалел – он был богат, а время, потраченное впустую, материальные средства, которые другой бы употребил с пользой. В эти трудные минуты жизни Генрик и познакомился с Равицким. Тот отечески разумным словом предостерег юношу, готового броситься под неумолимое колесо фортуны, чтобы вернуть то, что растратил, и уговорил уехать с ним в Альпы, чистый горный воздух которых должен был смести с них пыль новоявленного Вавилона.
И Регина видела цепи гор, достигающих небес. Нависли гранитные глыбы, грозя ежеминутно обвалом; с глухим грохотом падают с вершины в бездну обломки льдов, и здесь, среди полных очарования пейзажей и грозного эха, двое людей взбираются по скалистой стене и встают на ее вершине. Это Генрик и его старший друг.
Когда усталый юноша присаживается отдохнуть, инженер, наклонившись, исследует пласты земли, раздумывает о природе почвы, скал и камней. А после, подойдя к ее брату, показывает ему под микроскопом тысячи окаменевших существ, из которых состоит земля под их ногами и остатки которых может различить только опытный глаз геолога.
Потом ей виделся корабль, плывущий по синим водам Адриатики. Стремительный ветер со стоном и треском рвет паруса, морские волны вздымаются в чудовищные валы, небо разрезают сверкающие без перерыва молнии, грохочет гром. На корабле – паника и стоны отчаяния. Только двое людей осмеливаются, не бледнея, смотреть в лицо разбушевавшейся стихии. И снова это ее брат и его товарищ. Генрик не страшится бури, – он отважен, и ему придает силы бесстрашие его друга. Но в минуту смертельной опасности мысль Генрика летит к родной стороне, к могилам родителей, к сестре, которую он оставил ребенком, и в глазах его блестят слезы прощания и сожаления, что он никогда больше их не увидит. Глаза другого мужчины сухи, они пылают огнем, позаимствованным у блеска молний. Его лицо торжественно-спокойно перед схваткой со стихией. «Генрик, – говорит он, – почему у тебя слезы на глазах? Ведь ты же человек! Разбушевавшимся стихиям не поглотить тебя, до последней минуты жизни ты повелеваешь ими, ибо они бессмысленны, а человек – сосуд мысли; они грозят, а ты не бойся; буря сгинет, а твой дух, слитый с духом всего человечества, никогда не исчезнет!»
И Регина в своем воображении видела возвращение брата и Равицкого в Париж. Равицкий привез с собой написанный им во время путешествия замечательный труд, который делает ему честь как инженеру и геологу. Ученые окружают его почтением и признают собратом по духу, знаниям и заслугам; перед ним открылись врата к вершинам науки, ему была предложена в Париже профессорская кафедра. А он, вместо того чтобы стремиться к славе, искать удачи в чужих краях, уносится мыслью далеко от великолепной столицы к родному краю, где родился, и отказывается от славы.
Все это Регина видела так отчетливо потому, что не раз рисовались ей эти картины во время рассказов брата, а в тот день, после знакомства с Равицким, они приобрели только большую выразительность.
Может, эти картины заставили ее оглянуться на собственное прошлое, скрытое от других и видимое лишь ей одной.
Может, она задумалась о семейной жизни, согретой любовью близкого человека, озаренной лучами от колыбели, в которой звенит серебристый смех дитяти.
Может, она думала о теплоте и сердечности, которых была лишена, но к которым рвалась ее душа, – и вздохи вырывались из груди, уста дрожали, глаза застилало слезами.
Может, ее мечта вновь перенеслась к человеку, стоящему в облаках на вершине горы, над пропастью, или на палубе тонущего корабля спокойно взирающему на разбушевавшуюся стихию.
Думала Регина об этом или о чем-то подобном? Если бы кто-нибудь увидел глубокую морщину на ее лбу, затуманенный взор, услышал глухие рыдания, он повторил бы вслед за английским писателем: «Все может быть!»
В тот же день графиня Икс, выслушав отчет Фрычо о визите к Ружинской, его восторги по поводу ее красоты, воспитанности, а главное, умении одеваться со вкусом и элегантностью, сказала своей любимице:
– Chère madame Изабелла, вы живете по соседству с ними, faites-moi l'amitié [51]51
Окажите мне дружескую услугу (фр.).
[Закрыть]– сделайте завтра визит пани Ружинской и передайте, что я буду рада видеть ее у себя. De votre part [52]52
С вашей стороны (фр.).
[Закрыть]это не будет бестактным: Ружинская приехала издалека, и у нее нет здесь знакомых.
– Я буду там завтра, графиня, – согласилась Изабелла: у нее перед глазами стоял красавец Тарновский.
В тот же самый день Стефан, сидя в своей тихой комнате за книгой, с удивлением обнаружил, что принес с собой белую розу, которую Регина утром держала в руках, и этот, теперь почти увядший, цветок лежит у него на письменном столе. Еще больше удивился бы он, если бы заметил, что в его научное, важное исследование о топографии и геологических условиях окрестностей Немана вторгаются какие-то чуждые науке мысли, давно, казалось, отзвучавшие и забытые. Что же это были за мысли, нарушившие покой Стефана?
Может, в ту минуту, когда он размышлял над характером пластов, из которых состоят неманские околицы и которые он исследовал, на память ему пришло собственное его прошлое и он увидел, как день за днем, год за годом протекало оно спокойно и незапятнанно, а преодоленные трудности и совершенные дела укладывались в его душе, подымаясь все выше и выше, будто снесенные могучим дыханием с гор пласты бриллиантов и золота.
Может, со справедливой гордостью и удовлетворением заглядывая в свое прошлое, он неожиданно понял, что в прекрасном здании чего-то недостает, что на почве, им взрыхленной, растут сильные дубы и полезные злаки, но не цветут цветы.
Может, когда он склонялся над топографической картой, изучая изгибы реки, холмистые и пологие просторы полей, ему почудилось, что рядом, за спиной, мелькнуло милое женское личико, а из дальней дали послышался серебристый смех младенца и слово, что прошептали детские губы: «Отец!»
Может, когда взор его, отрываясь от карты, случайно натыкался на увядшую белую розу, перед ним возникало бледное благородное женское лицо с печатью перенесенных страданий.
Об этом или о чем-либо подобном думал Стефан?
Тот, кто в эту минуту увидел бы его ясное, гордое лицо, спокойное, как у человека с чистым и благородным сердцем, его сверкающие глаза, полные глубокой, но мужественной печали, тот повторил бы за английским писателем: «Все может быть!»
III
Невдалеке от главной улицы Д. стоял в саду, среди пестрых цветов и благоухающих кустов, небольшой (но не очень маленький) дом со светлыми окнами и крылечком на четырех столбиках, в котором жила с двумя внучками пани Зет. Если существовали когда-нибудь два человека, столь противоположные по внешности и по характеру, то, несомненно, это были графиня и пани Зет. Одного возраста, равные по рождению и достатку, они отличались друг от друга, как шутовство отличается от глубокомыслия, светская учтивость – от подлинного достоинства и благородства, христианская доброта – от слащавых улыбок салонной кокетки, как мудрость и спокойствие – от глупости и кривляния.
Всегда одетая в черное, в белом чепце, из-под которого виднелись тщательно уложенные букли еще густых седых волос, пани Зет с ее слегка удлиненным лицом, прелестным ртом и большими голубыми глазами, умно и кротко глядящими на мир, была великолепным образцом старых женщин, праведно и с пользой проживших жизнь, перенесших не одну утрату, женщин, которые со всепрощающим сердцем стоят у конца своего земного пути, не потеряв ясности ума и душевного спокойствия.
С пани Зет было хорошо и легко всем – и старым, и молодым, и умным, и простакам, людям добродетельным и сломленным житейскими невзгодами. Мягкая и вместе с тем величественная, обладающая глубокими познаниями, но простая и скромная, чистая как кристалл и снисходительная к недостаткам других, она соединяла в себе христианские добродетели с блестящим умом и знаниями женщины XIX века.
На свое положение в обществе пани Зет смотрела как на средство оказывать на окружающих благотворное влияние, а не как на особую привилегию, дающую право помыкать другими и, не имея заслуг, господствовать par la grace de Dieu [53]53
По милости Божьей (фр.).
[Закрыть]над прочими смертными. Она ценила ум, добродетель и трудолюбие, где бы они ни таились: под княжеским титулом и миллионами или под скромным именем в нищете. Вся жизнь ее была исполнена безграничной, бескорыстной любви к людям, а девизом были слова из Евангелия: «Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».
Все, кто обладал высокими достоинствами ума и сердца, составляли круг ее знакомых. Ее дом в Д., обставленный со вкусом и простотой, свойственной самой хозяйке, совершенно не походил на сверкающий роскошью и бесчисленными безделушками дом графини. В нем чувствовался достаток, комфорт, даже изысканность, и при этом все в нем дышало благородством и сердечностью, излучаемыми хозяйкой.
Через несколько дней по приезде в Д. Регина Ружинская (она уже была знакома с пани Зет) сидела возле этой достойной и прелестной женщины в ее гостиной с окнами, открытыми в полный цветов и ароматов сад, а напротив них, опершись о край камина, стоя доктор К. Из сада доносились звонкие девичьи голоса, которым изредка вторил молодой звучный мужской голос; временами среди зелени и цветочных клумб раздавались взрывы серебристого юного смеха, врываясь в комнаты вместе с запахом цветов и порывами теплого ветра.
– Ты была у графини, Регина? – обратилась пани Зет к Ружинской, слегка покровительственно, как немолодые, добрые женщины любят обращаться к людям моложе себя.
– Я была там только один раз. Мне нанесла визит пани Изабелла В. и от имени графини настойчиво пригласила к ней. Я не хотела быть невежливой и позавчера ответила на это столь поспешно и настойчиво сделанное приглашение.
– Ваш брат был с вами у графини? – спросил доктор.
– Он сопровождал меня.
– Рад это слышать, – воскликнул доктор. – Я знаю, что ваш брат близкий друг Равицкого, и хотел бы просить его помощи в той трудной миссии, которая поручена мне графиней. Королева нашего круга, как сказал бы Фрычо Вевюрский, привыкла к тому, что все находятся у ее ног и выполняют все ее желания. Она настойчиво потребовала от меня привести к ней нашего уважаемого инженера, – она знавала его некогда в Париже, и популярность, которую он снискал себе там, произвела на нее неизгладимое впечатление. Сильно сомневаюсь, что мне удастся уговорить Равицкого, – я уже делился своими сомнениями с графиней, – но она настаивает, верно, думает, что раз я доктор, то могу повлиять на инженера: ремесленник с ремесленником – братья, ces gens de métier [54]54
Ремесленники (фр.).
[Закрыть]всегда столкуются друг с другом.
Женщины усмехнулись, и пани Зет промолвила:
– Равицкий один из тех редких людей, которые в любом обществе умеют вызвать к себе симпатию и уважение, Я не удивляюсь, что его достоинства признают умные и почтенные люди, но ему отдают дань невольного уважения даже те, кто не может этого должным образом оценить.
– Это объясняется бесконечной добротой и простотою Равицкого, – пояснил доктор. – Несмотря на всю свою значительность и даже некоторую сухость, он среди равных себе – сердечный и открытый человек. А к стоящим ниже его он проявляет ту легкость и простоту, а вместе с тем полную свободу в обращении, которые притягивают людей и придают им смелость. Он принимает людей такими, каковы они есть, без высокомерия и желания показать свое превосходство. Этим он и располагает к себе. Даже таких, как графиня, привлекают его исполненные благородства манеры, непринужденность и врожденная элегантность.
– Вы давно знаете Равицкого? – спросила пани Зет Регину.
– Всего несколько дней. Я встретилась с ним впервые здесь, но много слышала о нем раньше от Генрика, – они давние друзья. Их дружбе я обязана тем, что вижу его ежедневно и провожу много времени в его приятном обществе.
– Я знакома с Равицким уже два года, – продолжала пани Зет, – и благодарна ему за добрые и умные советы, какие он дал мне по воспитанию моих внучек. Мы часто беседуем с ним о таком ныне животрепещущем вопросе, как положение женщины в обществе, и мне думается, что наряду со своими многочисленными занятиями этот человек находит время размышлять о воспитании женщин. Его суждения по этому вопросу удивительно метки и исходят из очень практичных и разумных воззрений.
– Интересно, – произнес доктор, – был ли Равицкий женат? Сейчас, насколько я понял из его слов, он свободен от брачных уз.
– Этого я не знаю, но охотно узнала бы, входят ли семейные добродетели в число его положительных качеств.
– Где вы познакомились с Равицким? – поинтересовалась Регина.
– В Дрездене. Я ездила туда два года тому назад с моими внучками. Мы зашли с ними и несколькими нашими знакомыми в Дрезденскую картинную галерею. Перед одним из шедевров стоял в глубокой задумчивости Равицкий. Его осанка и выражение лица поразили меня, по некоторым признакам я узнала в нем поляка, о чем и спросила своих знакомых. Один из них, Зыгмунт С., его приятель и некогда коллега по университету, представил его нам. Мы с ним провели тогда несколько на редкость милых и приятных часов. Он показал нам все самое ценное, чем располагает галерея, выказав такие глубокие познания в этой области и искреннее увлечение, что, прежде чем я узнала его настоящую профессию, я принимала его за художника, – так обстоятельно знал он тайны живописи и такой горячей любовью к искусству были отмечены его речи. Думаю, что он, несомненно, рисует. Хотя мы на протяжении нескольких месяцев часто виделись в Дрездене, я так и не узнала, художник он только теоретически, в душе, или и на практике.
При этих словах дверь отворилась, и вошел Равицкий.
– О, добро пожаловать! – воскликнула хозяйка, вставая ему навстречу.
Равицкий в ответ почтительно поклонился, пожал руку Регине, задержав на мгновение взор на ее просиявшем лице.
– Вы пришли вовремя, – сказала пани Зет, – мы как раз о вас говорили. Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов, которые могут показаться нескромными, но, надеюсь, вы простите это своим друзьям.
Стефан улыбнулся и ответил с легким поклоном:
– Буду рад в меру моих сил удовлетворить ваше любопытство.
– Сначала вопрос менее важный. Скажите, вы рисуете или только интересуетесь живописью?
– Я несколько лет изучал живопись и много занимался теорией искусства. И немного рисую сам, но, – добавил он, весело рассмеявшись, – талант мой далек от совершенства и служит мне лишь усладой в минуты, свободные от науки.
– Разрешите второй вопрос задать мне, – обратился доктор к пани Зет.
– С удовольствием, доктор, тем более что вряд ли сумею его сформулировать, – это касается отношений, в которые я не люблю вмешиваться.
– Мы хотели бы спросить тебя, о жрец цифири и линейки, – произнес доктор, принимая театральную позу, – осчастливил ли ты когда-нибудь представительницу прекрасного пола?
Стефан вновь рассмеялся.
– То есть, попросту говоря, ты, жрец пилюль и микстуры, спрашиваешь, был ли я женат?
– Вот именно, – кланяясь, с комической важностью ответил медик.
– Нет ничего более простого, чем этот вопрос, – продолжал Равицкий, – и я легко удовлетворю ваше любопытство. Я был женат, но так давно, что свет и я забыли о том. Женился двадцати трех лет и через четыре года потерял жену.
– Так, значит, ты en état de veuvage [55]55
На положении вдовца (фр.).
[Закрыть], как сказала бы графиня, – произнес доктор и, оживившись, прибавил: – Вот гениальная мысль, Стефан! Раз ты свободен – добивайся пухлой ручки графини. Я уверен, она пойдет за тебя, ты у нее в большой чести. Даю слово, вы были бы превосходной парой; о таких люди говорят, что черт сто пар сапог истрепал, пока их сосватал.
– Ты, эскулап, щедро раздаешь людям милости, – ответил Стефан, – но я с легким сердцем уступаю тебе графиню.
– Раз уж я ступила на чужую мне стезю нескромности, – вмешалась в разговор пани Зет, – то пойду по ней дальше. Разрешите, дорогой Стефан, спросить, почему, так рано овдовев, вы не женились вторично? На мой взгляд, взгляд женщины, семья не мешает заниматься наукой, напротив, она может скрасить существование ученого.
– Совершенно согласен с вами, – немного подумав, ответил Стефан. – Я не пренебрегаю чувствами и не презираю их. Напротив, считаю, что именно семья может дать человеку истинное счастье, сравнимое только с чувством внутреннего удовлетворения от той пользы, какую приносишь обществу. И все же две причины удерживали меня до сих пор от женитьбы. Первая – моя деловая жизнь, научные занятия и труды, связанные с моей профессией, вторая причина – высокие представления о браке и о той, которую я мог бы назвать своей женою.
– Может, вы слишком требовательны, дорогой друг, – мягко промолвила пани Зет.
– Ты слишком рассудочен в вопросах, которые относятся к области чувств, – упрекнул доктор.
– Требовательным, – возразил Стефан, – должен быть каждый, кто знает себя, знает, какие условия жизни ему необходимы и на какие он, по своим склонностям и привычкам, имеет право претендовать. Что касается рассудка, то я не могу отделять его от чувства. Чувство, не управляемое разумом, по-моему, только инстинкт и недостойно власти над просвещенным человеком, этим совершенным созданием природы. Я отнюдь не отрицаю властных, сказал бы даже, магнетических влечений, какие испытывают сильные натуры к себе подобным. Однако я уверен, что такое влечение, такая бессознательная тяга может перейти в прочное и глубокое чувство лишь в том случае, если оно вызовет в другом существе столь же высокий духовный порыв, скрепленный единством мысли и взглядов, если оно встретит в другом существе родственную душу. В браке, считаю я, родство душ должно сопутствовать влечению друг к другу, ибо два существа, жаждущие прожить жизнь не бессмысленно, день за днем, а посвятить ее благородной цели, должны быть слиты всеми своими чувствами и помыслами.
– Ты отчасти прав, – ответил доктор, – но скажи, разве подобные взгляды не остужают сердце и не превращают чувство в сухую математическую форму?
– Как раз напротив. Мне не раз приходилось встречать супругов, о которых все говорили, что они любят друг друга, и которые сами разделяли эту иллюзию. Я приглядывался к ним и часто замечал в их союзе только слепой инстинкт, страсть и никогда не мог понять такой любви. Подобного рода любовь дает, вероятно, несколько мгновений упоения, но человек, пробудившийся от этого сна, оказывается в положении сбившегося с пути странника, – он не знает, где находится и куда надо идти. Прекрасный сон минул, осталась горькая действительность. В слабых натурах это вызывает метания, тоску, отчаяние и нравственно сгибает их. Натуры сильные разочаровываются и в конце концов замыкаются в себе. По-моему, о любви, как обо всем на свете, надо знать, отчего она возникла и где ее предел. Только тогда можно ручаться, что будешь счастлив.
– Этот вопрос очень важный, – отозвалась хозяйка. – Я и сама не раз с удивлением наблюдала, как часто браки, заключенные по любви, по прошествии времени превращаются в обузу для двух безразличных друг другу людей. По мнению многих, прекраснейшие мгновения любви заключены в коротком промежутке между знакомством и алтарем. В семейной жизни, в ежедневном общении, чувство как будто стынет, желанное счастье становится чем-то обыденным и тусклым, уступая место пресыщению, а порой и взаимному отчуждению. Это-то подтверждает, на мой взгляд, ошибочная пословица просвещенных людей: «Супружество – могила для любви».
– Действительно, – подхватил Стефан, – тысячи надоевших друг другу супругов, грустные картины семейного разлада подтверждают эту ложную пословицу, служат живым примером того, что брак – могила для любви. Пресыщение, взаимная неприязнь, а чаще – взаимное безразличие супругов привели к тому, что люди решили: иначе быть не может, – и для поддержания семьи, этой опоры общества, вместо «супружеской любви» стали употреблять выражение «супружеский долг». Скованные долгом пары, как волы в ярме, лениво, со скукой влекутся по жизни, и горе гордецу, который вздумает освободиться от этого ярма. Такой порядок вещей кажется естественным, он никого не удивляет, не привлекает ничьего внимания, и если между людьми, которых связывает лишь долг, разыгрывается болезненная драма охлаждения друг к другу, – она протекает тихо, незаметно, приглушенно, и ее старательно скрывают от взора посторонних. Установилось мнение, будто так и должно быть. Но от внимательного взгляда не укроется, что этот порядок вещей неестествен и надо добраться до источника зла.
– Источник зла! – воскликнул доктор. – По-моему, общего источника нет; это зависит от многих причин и обстоятельств.
– Конечно, – согласился Стефан, – тут и неправильное воспитание, и принуждение, и страсти, порой ослепляющие людей. И все же главная причина семейной драмы – отсутствие у супругов общих взглядов, общих интересов и целей. Первое горячее чувство со временем проходит, и, когда пьянящий напиток выпит, остаются пустота, скука да отчуждение. Вот тогда-то и призывают на помощь долг. Одни склоняются перед ним и молча страдают, приносят в жертву жар сердца и радость жизни, другие либо громко бунтуют и гибнут, осуждаемые всеми, либо тайком предаются страстям, обманывая людей и близкое существо. Иначе дело обстоит с теми, – продолжал, все более оживляясь, Стефан, – чье существование осмысленно, кто трудится и стремится рука об руку к общей цели. Когда время охладит первый пыл, вместо него появится чувство глубокой привязанности, скрепленное приверженностью общим идеям, просветленное воспоминаниями о минутах счастья и взаимной благодарностью за них. Любовь, изменив форму, не исчезает совсем и продолжает приносить радость. И супругам не нужно взывать к долгу, их жизнь течет спокойно среди неотделимых от нее забот и трудов. Только при этих условиях можно создать семью, которая будет служить опорой общества.
Регина молчала, опустив голову, всем существом вслушиваясь в слова говорящего. Она лишь изредка поднимала глаза, в которых светилось глубокое убеждение.
– Я совершенно согласна с паном Равицким, – отозвалась пани Зет. – А вы? – обратилась она к Регине и доктору.
– Такого рода взгляды – результат опыта и наблюдений над превратностью судьбы, – ответила Регина. – Я полностью разделяю их, и меня радует, что это сходится с вашим мнением.
Тут хозяйка с беспокойством взглянула в окно.
– Доктор, – сказала она, – пойдемте, приведем из сада девочек. Ванда сегодня слишком много гуляла, не повредит ли ей это?
– Я как раз собирался вам это сказать.
– Как себя чувствует Ванда? – спросил Стефан.
– Не хуже и не лучше, – ответила пани Зет. – Она ходит, даже бегает и смеется; ведь по натуре это прелестный ребенок, и недуг нисколько не ожесточил ее. Но все та же пугающая бледность, кашель, боли в груди. Тяжкое горе послала мне судьба, – добавила она с грустью.
– Может, молодость победит болезнь, – в утешение ей сказала Регина.
– Я надеюсь, – молвила пани Зет, – но меня охватывает смертельный ужас всякий раз, как я подумаю, что ее мать, моя бедная дочь, угасла совсем молодой от той же болезни.
В глазах старушки блеснули слезы, а озабоченный доктор поспешно произнес:
– К чему предаваться мрачным мыслям? Лучше давайте возьмем Ванду, пусть она отдохнет.
Они вышли в сад. Стефан и Регина остались вдвоем.
Регина встала у открытого окна, а Равицкий молча остановился подле нее.
Среди зелени голубыми облачками мелькали платья двух девушек, а рядом на фоне кустов изредка выделялся темный сюртук сопровождавшего их мужчины.
Под окнами, на клумбах, в золотистых лучах солнца покачивали пестрыми головками гвоздики, резеда и маргаритки, распространяя благоухание по всему саду.
– Я рад, – как бы отвечая на последние слова Регины, произнес Стефан после минутного молчания, – что мы с вами сходимся во взглядах на жизнь. Меня только удивляет… – И, словно затрудняясь закончить свою мысль, он остановился.
– Что? – спросила Регина, смело поднимая на него вопрошающий взор.
– Меня удивляет, – закончил Стефан, – что вы еще совсем молоды, и у вас столь зрелые суждения.
– Мне кажется, – прервала его Регина, – человек может стать зрелым и в молодые годы, точно так же, как, пройдя долгий путь и приобретя опыт, можно сохранить молодые силы и не утратить пыла юности.
– Конечно, – согласился Стефан. – Вы соединяете в себе молодость и зрелость, две величайшие силы и два величайших достоинства.
– Жизнь – великий созидатель, – коротко ответила молодая женщина.
Стефан внимательно посмотрел Регине в лицо, которому опущенные на букет глаза придавали выражение грустной задумчивости.
– Вы, верно, много страдали, – тихо произнес он после долгого молчания, сдерживая волнение.
– Да, – ответила Регина.
Минуту они смотрели друг на друга тем немым выразительным взглядом, которым душа одного читает в душе другого; глаза женщины говорили: «Я в твоей власти!» – а глаза мужчины отвечали: «Беру тебя!»
Они не заметили, как пани Зет и доктор вернулись и сели у другого окна.
В саду раздался веселый смех, быстро промелькнули два голубых платьица, и через двери, ведущие в сад, вбежали две молоденькие девушки, а за ними на пороге появился улыбающийся Генрик Тарновский с большой пунцовой розой в руке.
– Бабушка, дорогая бабушка, – восклицала стройная, очень бледная девушка с золотыми, светлыми, как лен, локонами, – я хочу пожаловаться на пана Генрика! Он сорвал мою лучшую пунцовую розу!
Сказав это, она опустилась перед бабушкой на колени и прижалась к ней головой.
– Хотя это неучтиво, – отозвался Генрик, – но я вынужден опровергнуть слова Ванды; она сама сорвала розу, а я только взял у нее цветок.
– Да, я сорвала ее сама, – воскликнула девушка, поднимая на молодого человека большие небесно-голубые глаза, – но я видела, что вы намеревались сделать это, а намерение и дело – одно и то же, правда, бабушка?
– Правда, – улыбаясь, подтвердила старушка и провела ладонью по светлым кудрям внучки, – однако помиритесь, ведь беда невелика. На месте этой розы расцветут другие.
Вдруг девушка закашлялась и спрятала лицо в коленях у бабушки, ее хрупкая, стройная фигурка содрогалась от раздирающего грудь кашля.
Все умолкли, веселое лицо Генрика омрачилось. Его глаза встретились с глазами доктора, который, хмуро сдвинув брови, стоял подле бабушки и внучки.
– Вы устала, Ванда, – промолвил медик, наклонясь к девушке, стоящей на коленях у ног пани Зет. – Сядьте, отдохните.
Он подал Ванде руку, и она, все еще кашляя, встала с улыбкой и села у окна, у которого до этого стояли Стефан и Регина.
Равицкий подошел к озабоченной старушке и заговорил с нею. Регина беседовала с доктором и сестрой Ванды. Тарновский остановился против девушки – она была все еще бледна после приступа кашля, но уже улыбалась.
– Вы не сердитесь на меня за то, что я отнял у вас розу? – спросил он.
