Текст книги "Последняя любовь"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
VIII
Был поздний вечер. В большом парке в Д. царила тишина. Светское общество отдыхало от бесчисленных развлечений, даже из дома графини не доносились ни музыка, ни шум голосов. У их сиятельства была мигрень, и она никого не принимала.
Тихо было и в квартире Ружинской и ее брата. Из окон струился слабый свет, едва освещая увитый плющом балкон.
Генрик с книгой в руках сидел у себя в комнате. Время от времени он отрывался от чтения, прислушиваясь к звукам фортепьяно и приглушенному женскому пению, доносившемуся из маленькой гостиной.
Вдруг в тишине раздался стук колес на подворье, дверь отворилась и вошел Равицкий. Генрик поднялся навстречу другу и, протягивая руку, сказал:
– Я знал, что ты приедешь.
Стефан молча пожал ему руку, прошелся несколько раз по комнате и остановился у стола напротив Генрика. С минуту он молча смотрел в лицо молодому человеку, потом, преодолев волнение, произнес:
– Спасибо, Генрик, ты понял меня! – И, указав на закрытую дверь гостиной, откуда доносились звуки музыки, спросил: – Твоя сестра там?
– Там, – тихо ответил Генрик.
Они молчали, а из гостиной доносились печальные звуки фортепьяно и напеваемая вполголоса тоскливая украинская песня, то прерываемая, словно в задумчивости, то повторяемая на разные лады.
Стефан, опустив голову, раздумывал некоторое время, потом решительно подошел к двери и отворил ее.
Генрик не последовал за ним.
В гостиной, куда вошел Стефан, на столе перед кушеткой горела лампа, бросая из-под цветного абажура серебристый свет на большой букет цветов. Рядом лежали открытая книга, разноцветные мотки шелка, бисер, иголки и другие мелочи дамского рукоделия. В открытую балконную дверь виднелась белевшая в вечерней тьме шумная Ротничанка, и сквозь листву просвечивало небо в золотых звездах. В глубине гостиной за фортепьяно сидела Регина, как всегда в черном платье; бледный свет лампы освещал только ее лицо и венец черных кос надо лбом. Ноты, разложенные на пюпитре, заслоняли от Регины дверь в комнату брата; услышав шаги, она не перестала играть, думая, что это Генрик.
Но вот она вскрикнула и отпрянула от фортепьяно, лицо ее залилось румянцем: она увидела стоящего перед ней инженера. Несмотря на слабое освещение, румянец не укрылся от Стефана, и в глазах его блеснула радость.
– Здравствуйте! – сказала Регина, вставая и подавая Равицкому слегка дрожащую руку. – Я не знала, что вы вернулись. Давно ли?
– Только что, – ответил инженер, и они сели около лампы друг против друга.
– Видно, у вас были очень важные и срочные дела, если, уезжая, вы даже не попрощались со своими друзьями. Я была на вас обижена, – с улыбкой прибавила она. – Но, раз вы вернулись, все хорошо.
– В жизни бывают обстоятельства, которые выбивают нас из привычной колеи, – ответил Равицкий. – Именно это заставило меня неожиданно покинуть город. Не стану объяснять, как досадно мне было, что я не мог с вами проститься, тем более, что я не надеялся так скоро вернуться. Но я знал: у вас доброе сердце и широкие взгляды на жизнь, и вы простите мне это невольное нарушение этикета.
– Не в этикете дело! – обиженно сказала Регина, решив, что ее не поняли.
– Что касается моего отношения к вам и вашему брату, – прервал ее Стефан, – то я ставлю вас так высоко, что, надеюсь, вы без долгих слов догадываетесь о моем глубочайшем почтении и приязни.
Оба замолчали.
– Как вы проводили время в этой безлюдной местности? – первой отозвалась Регина.
– У меня там было много дел. Приехав на место, я обнаружил, что будущая железнодорожная линия намечена неудачно: у моих коллег было много работы, и они в спешке ошиблись. Но, так как речь шла о сокращении колеи на целую версту, мы все вместе постарались исправить ошибку и избежали таким образом лишних и дорогостоящих работ. Мы занимались этим с утра до вечера несколько дней. Вы сами любите труд и знаете, как он скрашивает и сокращает время, тем более труд на общее благо. Но сегодняшнее утро было для меня особенно приятным, – я провел его за чтением.
Равицкий говорил спокойно, невозмутимо и только в конце улыбнулся:
– Вы никогда не догадаетесь, что я читал нынче утром.
Регина с удивлением взглянула на него.
– Моя профессия и склонности, наверно, наведут вас на мысль, что я читал ученый трактат о наносных и вулканических пластах земли, или сочинение о квадратуре круга, или, на худой конец, рассуждение экономиста о том, как поднять благосостояние человечества. Но чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что человек никогда не знает заранее, что его заинтересует. Обстоятельства часто уводят нас в сторону от намеченного пути, хотя в конце концов, благодаря силе воли, мы подчиняем их себе. Вот так и я, несмотря на всю свою серьезность, от восхода солнца до полудня с увлечением читал – и что же? – исповедь женского сердца.
– Не понимаю, почему подобное чтение противоречит вашему характеру и склонностям? – возразила Регина. – Женщина прежде всего человек, и ее сердце может представлять интерес для исследователя. В человеческом сердце, если пользоваться терминологией вашей любимой науки, на тонком слое блестящего кремнезема молодости покоятся вулканические пласты страданий человека зрелого возраста, а под спокойной и твердой как скала поверхностью идет непрерывное умирание и возрождение, словно перед нами история миллионов существ, что живут и каменеют в таинственных глубинах земли и моря… Какого же рода произведение так сильно увлекло вас? Если это был один из нынешних новомодных романов, я была бы удивлена; чтобы возбудить интерес, нужна правда, а в романах…
– Верно, – прервал ее Равицкий, – эта вещь именно потому меня и увлекла, что в основе ее лежит правда и содержание взято из жизни. Это своего рода психологический этюд о женщине. Позвольте, я коротко перескажу его вам, как видите, я не способен сейчас говорить ни о чем другом. Эта интересная повесть, – продолжал, сохраняя спокойствие, Равицкий, – переносит читателя на Волынь, в прелестный дом на берегу озера, полный зеркал, картин и мягких ковров. В этом с виду земном раю оказывается молодая женщина, жена владельца этих чудес. Ей семнадцать лет, она очень красива, у нее много хороших задатков, но душа ее спит. Она образованна, но не основательно, ее не научили понимать ни самое себя, ни жизнь. Муж ее – человек с холодным сердцем и ограниченным умом, живущий без цели, без определенных идей, без любимой работы, один из тех, что отмеряют жизнь обедами, три четверти своего существования проводят во сне, а четверть – зевают. Что соединило этих людей? Ее – мечтательную, жаждущую любви девушку покорила физическая красота мужчины, он женился на ней потому, что она была хороша собой, ему понравился ее рост, лицо, и он захотел удовлетворить свою прихоть, внести разнообразие в монотонную, бессмысленную жизнь.
О тесном и прекрасном союзе, дающем людям духовную связь, общность стремлений и мысли, никто из них не думал. Их соединил слепой инстинкт, которому в сердце девушки сопутствовало благородное чувство: безоглядная вера в того, кого она полюбила. Они поженились, и в этом начало драмы. Душа мужчины, укрытая непроницаемой броней, по-прежнему пребывает в туманном сне; душа женщины постепенно пробуждается и развивается. Мысль ее начинает работать: перед ней открываются широкие горизонты, она постигает величие и высокое звание человека и мечтает сама достичь этих вершин. Медленно, постепенно постигает она ничтожество человека, с которым соединила свою жизнь. Это мучительно, и она сильно страдает. По другую сторону озера около леса белеет маленькая усадьба, и в ней тихо и согласно живет молодая чета и светловолосый мальчуган…
– Пан Равицкий! – взмолилась Регина, с каждым его словом волнуясь все сильнее. – Пан Равицкий, как называется эта книга?
– Это не книга, – спокойно возразил инженер, – это рукопись, маленькая тетрадка, исписанная женским почерком.
Удивленная и обеспокоенная Регина не сводила с него глаз.
– Так вот, – продолжал Стефан, – молодая владелица замка случайно познакомилась с семейством, живущим в усадьбе за озером. Здесь она увидела картину семейного счастья, а главное – воплощение благородной и священной идеи семьи, когда в основе ее лежит глубокая, безграничная любовь и доверие к любимому человеку. Рядом с жизнью этих людей, наполненной трудом и тихим счастьем, ее собственная жизнь показалась ей пустой и жалкой, как у нищей; рядом с ней не было человека, которому она могла бы отдать золото своей души, как раздавала без счета золотые монеты.
Регина побледнела как полотно.
– Целый год, – невозмутимо продолжал Равицкий, – молодая владелица замка ежедневно навещала соседнюю усадьбу, объезжая озеро верхом на быстром вороном коне.
– Скажите, пан Равицкий, – чуть слышно прервала его Регина, – где вы взяли эту тетрадку?
– Я нашел ее случайно среди бумаг, принадлежащих семье Тарновских.
Когда он произносил эти слова, спокойствие покинуло его, и голос у него задрожал. Ружинская вскочила, словно подброшенная неведомой силой. Лицо ее было бледно – она оперлась рукой о стол, губы шевелились, силясь что-то сказать, но тут глаза ее встретились с пытливо и неотрывно глядевшими на нее глазами Равицкого. Она закрыла обеими руками лицо, отступила к открытой на балкон двери и оперлась о притолоку.
Стефан молча подошел к ней и встал рядом.
– Вы знаете эту историю, скажите, каков ее конец?
Регина по-прежнему не отнимала рук от лица.
– Пани Регина, ответьте, – просил Стефан, – свободна ли теперь эта женщина или нет? Может ли она распоряжаться своей судьбой и связать ее с жизнью человека, которого полюбит?
При этих словах Регина открыла лицо, скрестила на груди руки, посмотрела на Стефана, немного помолчала, потом решительно произнесла:
– Да, я свободна.
Ничто, казалось, не изменилось в лице Равицкого, только очень опытный глаз заметил бы радость, мелькнувшую в его глазах.
– Через год после того, как я уехала из Ружанны, – тихо, но твердо сказала Регина, – брат привез мне из Ватикана разрешение на развод.
Она замолчала, склонив голову, словно под тяжестью вымолвленных слов, но минуту спустя выпрямилась и полным достоинства голосом, все более оживляясь, заговорила:
– Да, я разведена. Как видите, я ношу звание, которое не любят в обществе. Ведь разводка – это женщина, которая не считает семейные узы священными и пренебрегает ими. Она попирает и смеется над святыней, ее голова полна грешных мыслей, а сердце – мимолетных и низменных чувств. Свет придает большое значение словам, но не вникает в различие судеб людских и решительно, как смертный приговор, произносит слова осуждения. Да, я согрешила в молодости, дала увлечь себя слепому порыву, поддалась детским грезам и безрассудству. Но, когда я вглядываюсь в минувшее глазами самого строгого судьи – своей совести, я могу назвать это не грехом, а ошибкой. Несмотря на проклятие, лежащее на мне, в сердце моем, как вот эта лучезарная звезда, сияет идеал, который в глазах общества несовместим с моим положением.
Волнение мешало ей говорить, она перешла на шепот, словно невыплаканные слезы перехватили горло.
Равицкий взял ее за руки и твердо сказал:
– Верю!
В этом слове был заключен целый мир мыслей и чувств.
– Теперь выслушайте меня, – помолчав немного и не выпуская ее рук, снова заговорил он. – Еще недавно мне казалось, что мои уста никогда не произнесут эти слова. Вы много страдали и продолжаете страдать. Вы жаждете счастья, жажду его и я со всей силой страсти. Вы спросите, был ли я до сих пор счастлив? Конечно, я познал счастье в работе, счастье от свершения добрых дел. Несмотря на заботы, трудности и страдания, я всегда приплывал к счастливым берегам, хотя, как я теперь вижу, лишь относительно счастливым. Я часто оглядываюсь на свою юность, – в те годы глаза мои были закрыты на мир и людей, и рядом со мной не было никого, кто открыл бы мне их, ум мой бился в тисках, и никто не помог ему вырваться; необразованный, безвестный бедняк, в полном смысле этого слова, я должен был сам пробивать себе дорогу в жизни; когда я сравниваю себя с тем юношей, окидываю взглядом пройденный путь и трудности, которые пришлось преодолеть, я могу сказать, что познал счастье. Многие из тех, кто меня окружал, пали в схватке с жизнью – не телом, а духом, они не поднялись и никогда не поднимутся. А я жил, шел вперед, боролся, побеждал и ни разу судьба не одолела меня. Но ты, Регина, словно венец всей моей жизни… а твоя любовь как бриллиантовый крест в этом венце, и я протягиваю к нему руки с верой и надеждой. Неужели счастливый жребий изменит мне? Счастье никогда не давалось мне легко, и теперь я тоже боролся за него – страдал, сомневался, жаждал. Я люблю тебя, Регина, всеми неистраченными силами души, и пока не сольются воедино наши мысли и чувства, моя жизнь не будет завершена. Отныне мы пойдем одной дорогой по свету; обопрись на мою руку и дай мне насладиться твоей любовью. Согласна ли ты стать моей женой, Регина?
Регина стояла неподвижно, как статуя, и Равицкий сжимал ее переплетенные пальцы. По мере того как он говорил, ее бледное лицо разгоралось румянцем, от учащенного дыхания приоткрывались губы, глаза затуманились.
Когда он кончил, она еще с минуту смотрела ему прямо в лицо с выражением, которое невозможно передать словами, потом ноги у нее подкосились, шелковое платье с шелестом коснулось пола, и она, опустив голову, прошептала:
– Я люблю тебя!
Стефан обнял ее и, склонившись к ее залитому румянцем лицу, произнес:
– Ты моя первая и последняя любовь!
О поэты всего мира, воспевайте в звучных одах или печальных элегиях чудеса природы! Мудрецы и исследователи, рассекайте острием мысли фибры человеческой души и создавайте ученые теории! Но пусть ваш взор и ваша мысль, поэты, мудрецы, пророки и мыслители, не дерзает постичь тот миг, когда два существа, сильные телом и духом, соединяются в любовном объятии, когда их уста сливаются в поцелуе, а родственные души жаждут соединиться навеки.
Этот миг непостижим, его никому не описать, не пересказать, не исследовать; пусть же опустится занавес и скроет тайну, из которой рождается источник жизни. Те, кто не испытывал подобных мгновений, пусть скажут себе, как ангел, изгнанный из рая:
Мчись к солнцам бесчисленным, к звездам извечным,
Висящим в пространстве пустом, бесконечном,
В бескрайности бездн необъятных;
Сочти все их радости, все наслажденья,
Помножь их на вечность – не стоят мгновенья,
Мгновенья небес благодатных!
Наутро, около десяти часов, во дворе дома с балконом царило небывалое оживление. Кучер Тарновского внимательно осматривал карету, которую выкатили из сарая. Григорий возился с дорожными сундуками, готовя их к длительному путешествию. Черноокая румяная горничная Ружинской часто пробегала по двору, отдавая распоряжения слугам и заглядывая в карету. Пригожая девушка улыбалась казачку, напевала, взбегая на крыльцо.
Вот в воротах показался парень лет двадцати в черной тужурке и белом жилете, на котором необычайно ярко сверкала цепочка от часов, в шапке набекрень. Насвистывая и уперев руки в бока, он наблюдал за происходящим во дворе. Его внешность не оставляла сомнения в том, что это лакей, и, живи он во времена Мольера, он мог бы послужить знаменитому комедиографу прототипом для его Фронтена – столько хитрости и сметки светилось в его глазах.
– Здравствуйте, пан Григорий! – сказал он, подходя к слуге Тарновского.
– Здравствуйте, пан Михал, – равнодушно ответил тот, продолжая стучать молотком.
– Что нового?
– Да ничего!
– Куда это вы собрались?
– В дорогу, как видите.
– В дорогу? – воскликнул лакей и присел на сундук. – Вы что, уезжаете?
– Завтра!
– Ха-ха-ха, – засмеялся лакей, – видно, вашей пани надоели здешние воды. А может, о муженьке соскучилась? – И, не дождавшись ответа, продолжал: – Красивая у вас хозяйка… чтоб ее… Мой хозяин из-за нее голову потерял, ей-Богу… Может, на свадьбе еще погуляем, а, пан Григорий? Хе, как вы думаете?
– Как же так, сударь, разом и о муже и о свадьбе болтать, – пробурчал из-под усов кучер.
– А почем я знаю, замужем ваша хозяйка или нет, – она ведь с братом разъезжает. Были бы вы порядочными людьми, так сказали бы. Хе!
– А нам до этого дела нет, – равнодушно ответил Григорий.
– Как это дела нет? Послушай, Григорий, что я тебе скажу. Мой хозяин не поскупится, и тебе кое-что перепадет. – И он многозначительно показал на свою загорелую, сомнительной чистоты руку.
Григорий невозмутимо посмотрел на него и ответил спокойно:
– Коли мне деньги понадобятся, я у хозяина или у хозяйки попрошу, а в карман к вашему пану и в дела своих господ нос совать не стану.
Тут прибежала проворная горничная с иголкой и ниткой в руках.
– Здравствуйте, Ганночка! – Лакей встал, играя томпаковой цепочкой.
– Для кого Ганночка, а для кого и нет, – буркнула девушка, вынимая из кареты подушку и разглядывая отпоровшуюся обивку из дорогого бархата.
– Ну так здравствуйте, панна Ганна! – с умильной улыбкой поправился неисправимый щеголь, подходя к девушке и пытаясь взять ее за руку.
Девушка выставила иголку.
– Может, у вас принято хватать за руки, а у нас нет, – отрезала она.
– Ай-ай! – вскричал лакей, осматривая уколотую руку.
– Ха-ха-ха! – смеялись кучер и Григорий.
– Уж больно вы сердитая, – сказал щеголь. – Ну как, может, выпьем посошок на дорогу, а? – обратился он к Григорию. – У Шмуйлы, напротив, крепкое пиво.
– Недосуг мне, – отрезал казачок.
Современный Фронтен натянул поглубже шапку, еще раз глянул на присутствующих и, видя, что тут ничего не добьешься, направился к воротам.
– Скатертью дорога, – буркнул Григорий.
– Будь здоров! – смеясь крикнула вдогонку горничная. – Пиши мелкими буквами на Бердичев! – и показала уходящему кукиш.
– Ха-ха-ха! – хохотали слуги. – Что, получил? Ха-ха-ха!
Кучер вывел из конюшни пару фыркающих лошадей под серой попоной.
– Но, Султан, но! – покрикивал он.
На крыльцо вышел Генрик.
– Эй, ребята! – закричал он. – Пошевеливайтесь, завтра об эту пору выезжаем.
– Все готово, пан! Хоть сейчас можно ехать, – весело ответили три голоса.
Тем временем наш Фронтен повеся голову шел вдоль улицы и скрылся в доме, где жил Вевюрский.
В комнате с двумя окнами во двор за столом, накрытым к чаю, сидел херувимчик в персидском узорчатом халате и расшитых туфлях. Напротив него, в костюме для утренней прогулки, небрежно развалившись в кресле, курил сигару граф Август.
– Михалек возвращается! – вскричал Фрычо, завидя в воротах лакея.
Граф Август с безразличным видом отхлебнул чай из стакана.
– Ну что, Михалек? – обратился Вевюрский к вошедшему лакею. – Узнал что-нибудь?
– Где там! – уныло ответил Фронтен. – У этих людей, ваша милость, язык на запоре, а уж Ганна – чистая змея! Так уколола меня иглой…
– Растяпа! – рассердился Фрычо. – Значит, так ничего и не выведал?
– Как же, ваша милость? – с хитрой миной ответил лакей. – Завтра их господа уезжают!
При этих словах Вевюрский подскочил в кресле, да так, что с ноги у него упала туфля, а граф Август облил чаем белый пикейный жилет.
– C'est inimaginable! [126]126
Это непостижимо! (фр.).
[Закрыть]Вы слышите, граф? Завтра они уезжают!
– Меня это ничуть не трогает, – ответил граф, вытирая платком пятно на жилете.
– Конечно, – беря себя в руки, согласился Фрычо, – какое нам до этого дело. Впрочем…
Тут с грохотом распахнулись двери, и в комнату ворвался рослый, плечистый мужчина; бросив шляпу на стул, палку на пол, он закричал:
– Bonjour, messieurs, налейте мне чаю, и я расскажу вам новость.
– Как дела, Брыня? – спросил хозяин. – Михалек, чаю пану Брониславу! Что за новость?
– Хо-хо, новость отличная, ma foi! Вот видите, какой я хороший товарищ, для вас постарался.
– Ну, что там у вас? – высокомерно спросил граф.
– Видите ли, господа, – заговорил Бронислав, садясь к столу и прихлебывая чай, – вчера, когда мы играли в преферанс у Одзи, во двор въехала бричка. Я выглянул в окно и увидел своего старинного приятеля Мечика Загурского.
– Mais connu! – воскликнул Фрычо. – Я тоже его знаю, мне случилось купить у него на ярмарке четверку коней, и он, черт, надул меня.
– Ха-ха-ха, он мастак на такие дела, но кони у него добрые.
– Где же ваша новость? – вмешался, притворяясь равнодушным граф.
– Сейчас расскажу. Когда мы увидели знакомого, а Одзя тоже знает Мечика, начались расспросы о том, что слышно, весело ли развлекаемся, кто в этом году отдыхает, много ли девушек на выданье. Слово за словом, вышло так, что мы стали рассказывать о Ружинской, посмеялись над larmoyant'ым [127]127
Плаксивым (фр.).
[Закрыть]Янушем, который, кстати, был с нами, сказали, что он влюблен в нее так, что у него глаза на мокром месте. «Ружинская! – воскликнул Мечик. – Красавица! Ma foi, не выходит ли она замуж?» Мы хором спросили, откуда он ее знает. «Я бывал у ее мужа, Альфреда Ружинского, на Волыни, – ответил он, – охотился с ним, играл в карты и часто видел его жену. Потом Ружинская ни с того ни с сего уехала от мужа и развелась с ним. Вот уже четыре года, как они в разводе». Вот вам моя новость!
– Нас она не очень интересует, – равнодушно промолвили оба слушателя, однако, вопреки этому утверждению, во время рассказа Бронислава другая туфля Вевюрского отлетела далеко под стол, а на белом жилете графа Августа появился черный след от пепла.
– Как это не интересует! – вскричал Бронислав. – Меня это действительно не касается, потому что я не претендую на пани Ружинскую, но другие… – И он лукаво подмигнул обоим претендентам.
– Любопытно, почему она разошлась с мужем? – задумчиво произнес Фрычо.
– Мечик говорит, что этого никто не мог понять.
– Наверно, влюбилась в кого-нибудь.
– Мечик отрицает это. Он говорит, Ружинский дельный человек, красивый и богатый.
– Эскулап, эскулап! – вдруг закричал Вевюрский, увидя в окно доктора, который направлялся к пациентам, живущим в том же доме.
Доктор обернулся.
– Здравствуйте, пан Вевюрский! Что случилось, почему вы до сих пор не одеты?
– Заходите, доктор, у нас новость!
– Какая? – небрежно спросил доктор, подходя к окну.
– Только что мы узнали, что Регина Ружинская в разводе со своим мужем.
– Действительно хорошая весть для ее поклонников.
– А кто ее поклонники? – с легким неудовольствием спросил Фрычо.
– Не знаю, – саркастически ответил доктор. – Но, наверно, они есть, если кто-то даже учил попугая произносить ее имя.
– Э, доктор, то была шутка.
– До свидания, пан Вевюрский!
– Au revoir, эскулап.
Доктор ушел и только в воротах вспомнил, что забыл навестить больного. Он медленно вернулся, но не пошел сразу к пациенту, а постоял на крылечке, опустив голову и машинально рисуя палкой на песке. Может, он задумался о том, сколько и какие ванны следует прописать больному? А может, из-за бутылок минеральной воды и пузырьков с лекарствами перед его глазами возникло слово «разводка» и так завладело его мыслями, что доктор разорвал два листа бумаги, прежде чем выписал рецепт.
Бронислав отправился завтракать к Одзе, граф Август тоже встал.
– Граф, вы пойдете к Ружинской прощаться? – спросил Фычо.
– Сам не знаю, – невозмутимо ответил граф. – Надо бы… Может, на минутку зайду, а вы?
– Я предпочел бы не ходить, что-то не хочется… да неудобно. Зайду, пожалуй, но сначала забегу к графине.
Едва за графом Августом закрылась дверь, Фрычо с криком сорвался с места:
– Михалек, венскую визитку, да поживей!
А сам тем временем подошел к зеркалу, перед которым была настоящая выставка баночек и флаконов с духами, помадами, кремами и прочим.
– А какой галстук подать, ваша милость? – спросил Михалек.
– Подай все, сам выберу!
Лакей разложил на столе разноцветные галстуки – узкие, пошире, совсем широкие, – их было тридцать шесть штук!
– Скажи, Михалек, какой мне больше всего к лицу?
– Ваша милость во всех хороши!
– Гм, но какой выбрать? Коричневый слишком темен, синий не подходит по цвету к визитке, может, зеленый, а? Подай визитку!
Визитка была темно-вишневой, и зеленый галстук оказался неподходящим. Все тридцать шесть галстуков, один за другим, были приложены к визитке, рассмотрены вблизи и издалека, пока наконец не был выбран темно-красный.
Таким же образом были осмотрены и выставленные в ряд у стены блестящие, как стеклышко, двенадцать пар ботинок, полуботинок и штиблет. Только через час Вевюрский в вишневой визитке и темно-красном галстуке, пахнущий чистейшим mille-fleurs'ом [128]128
Цветочным одеколоном (фр.).
[Закрыть], в перчатках ярко-желтого цвета, держа в руках шапокляк, встал перед зеркалом и с победоносным видом оглядел себя.
«N'ai-je pas l'air d'un chérubin?» [129]129
Разве не похож я на херувима? (фр.).
[Закрыть]– подумал он, после чего посмотрел на часы на толстой цепочке со множеством брелоков и прошептал:
– Еще только двенадцатый час, пойду сначала к графине, а потом к ней, c'est le plus convenable [130]130
Так будет приличнее (фр.).
[Закрыть].
Не замечая Михалека, он стал ходить по комнате, бормоча что-то себе под нос, словно повторял урок, который придется скоро отвечать:
– Пани, я у ваших ног…
Или:
– О пани, сжальтесь надо мной…
Слова он сопровождал жестами, – сгибал ногу, будто собирался опуститься на колени, но всякий раз, взглянув на сомнительной чистоты пол, выпрямлялся и снова ходил по комнате, натягивая уже надетую на руку перчатку и продолжая что-то шептать.
Почти в то же самое время граф Август, одетый столь же парадно, стоял у себя дома перед большим зеркалом, любуясь своей статной, действительно красивой фигурой. Вот он поправил богатую цепочку от часов, при этом на его пальце сверкнул бриллиант, небрежно опустил на лоб два черных блестящих локона, натянул белые перчатки и, бросив последний взгляд в зеркало, подумал: «Аполлон!»
Граф Август посмотрел на часы.
– Двенадцать! – прошептал он. – Рановато, но все же я пойду, – и мысленно добавил: «Графу все простительно!»
После чего, весьма довольный собой, с важностью, достойной графского титула, зашагал по улице, направляясь к Ружинской.
О нищие духом, неужели вы думаете, что визиткой, галстуком или искусно завитыми волосами можно завоевать сердце женщины! Где в нашей юдоли слез потеряли вы голову?
В то утро Регина с рукодельем сидела одна в гостиной.
В белом утреннем платье, с пунцовым цветком в волосах, с румянцем на лице, – никогда еще не была она так хороша! Глаза у нее блестели, губы были алые, как нитка шелка, мелькавшая в ее руках. Время от времени она бросала задумчивый взгляд то на окно, за которым ветер раскачивал деревья, то на закрытые двери, словно кого-то ждала.
Дверь долго не открывалась, но вот дверная ручка опустилась. Регина вздрогнула и, грациозно откинув голову назад, улыбнулась, как улыбаются в ожидании счастья.
Дверь широко распахнулась, и в комнату вошел граф Август.
На лице Регины выразилось разочарование, но это не помешало ей вежливо поздороваться с гостем.
– Все наше общество, – заговорил граф, располагаясь в кресле напротив Регины, – готовится облечься в траур. Разнесся слух, будто вы завтра уезжаете.
– Да, – подтвердила Регина, – завтра мы уезжаем в Варшаву.
– В Варшаву Mon Dieu!.. Как жаль, что я не могу составить вам компанию. Я тоже собирался в Варшаву, но figurez-vous, madame, мой управляющий пишет, чтобы я приехал как можно скорее, так как представился случай заключить выгодную сделку, – речь идет о продаже части моих лесных угодий.
Когда граф говорил это, совесть, как докучливый цензор, шептала ему: «Врешь! Нет у тебя управляющего, а есть только жалкий эконом, а лес, которым ты владел когда-то, давно продан, сплавлен по реке в Кенигсберг». Но граф не слушал назойливый голос. Одна его рука небрежно лежала на подлокотнике, другой он играл цепочкой от часов, устремив на Регину один из своих самых пленительных взглядов.
– В каких краях расположены ваши владения, граф?
– Повсюду!
А совесть шептала: «Лжешь! Всего-то у тебя две деревеньки, и те неподалеку друг от друга!»
– Одно имение в В-ском уезде, в живописном месте.
«На песчаном косогоре!» – шептала совесть.
– Реки, озера, леса, – словом, целая панорама, а дом стоит на высокой горе…
«Не дом, а развалюха!», – шептала совесть.
– Да? – перебила Регина. – А я думала, что уезд В. низменный, и там нет гор.
– Si fait, si fait! [131]131
Конечно, конечно! (фр.).
[Закрыть]Но в моем поместье есть горы. Оно досталось мне от матери, et mon grand-pére maternel [132]132
Мой дедушка с материнской стороны (фр.).
[Закрыть], князь Л., приказал насыпать холмы и истратил на это миллионы! Да, миллионы! Есть у меня поместья и в М-ской губернии.
«Не поместье, а заложенная деревушка», – шептала совесть.
– Там картина иная: огромные до небес леса, в которых есть что-то зловещее, романтическое; пещеры, руины древних поселений, и посреди всего этого – замок с башнями, в котором мои предки принимали королей.
«От всего этого великолепия остался только флигель, где живет эконом», – шептала совесть.
– Должно быть там очень мрачно, – с легкой улыбкой отозвалась Регина.
– Вы правы, все это отдает moyen-age [133]133
Средневековьем (фр.).
[Закрыть], и я со своим веселым нравом не очень-то люблю это мрачное уединение, mais, que voulez-vous [134]134
Но, что поделаешь (фр.).
[Закрыть], зато я получаю от поместья большой доход, – там гонят деготь.
«Уже давно, все до капли, перегнали», – шептала совесть.
– И недостатка в обществе вы тоже не испытываете? – спросила Регина, которой надоело слушать про графские богатства.
– Malheureusement, madame [135]135
К несчастью, мадам (фр.).
[Закрыть], вокруг много этой… мелкой шляхты. Но в В-ском уезде, неподалеку от меня, живет моя сестра, княгиня 3., шурин, граф В., тетушка, баронесса фон Н., и молодые князья Я., mes intimes amis [136]136
Мои ближайшие друзья (фр.).
[Закрыть]. Один из них год назад вернулся из Испании и привез мне приглашение, можно сказать требование, от тамошнего королевского двора, чтобы я явился в Эскуриал и представился моей кузине, ее величеству королеве Изабелле. Она доводится мне кузиной, потому что мой дядя граф Родерик В. несколько лет назад вступил в брак с племянницей королевы Изабеллы. Я непременно поехал бы в этом году в Мадрид, куда меня призывают столь дорогие и лестные узы, если бы князья Я. не упросили меня еще на год остаться в наших краях. У сестры живут две племянницы мужа, княжны 3., des charmantes personnes [137]137
Очаровательные особы (фр.).
[Закрыть].
«Они показали тебе от ворот поворот, когда ты посватался», – напомнила совесть.
– На одну из них, кажется, имеет виды князь Я. Се serait un mariage très assorti [138]138
Это будет прекрасный брак (фр.).
[Закрыть]. Вот так мы и живем обособленным кружком.
«Они отреклись от тебя, потому что ты растратил свое состояние», – вновь заговорила совесть.
«Потому я и сватаюсь к нетитулованной дворянке», – честно признался граф.
Он действительно собирался посвататься и, как опытный стратег, решил завоевать сердце Регины при помощи трех атак. Первая атака: перечень богатств, вторая – знатная родня, а в конце – признание в любви. Две первые атаки закончились успешно; по мнению графа, Регина была ослеплена его богатством и родственными связями. Теперь оставалось признаться в любви и штурмом взять ее сердце.
