355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Элиза Ожешко » Последняя любовь » Текст книги (страница 12)
Последняя любовь
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 03:51

Текст книги "Последняя любовь"


Автор книги: Элиза Ожешко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Жаль бедную пани Ружинскую, – говорила одна из них, женщина средних лет с приветливым лицом.

– Сама виновата, – ответила старшая. – Что, у нее глаз не было?

– Она еще совсем ребенок, – прошептала первая.

– А почему вы думаете, что она несчастлива, может, она его любит?

– Возможно, но долго это не протянется: c'est donc un imbécile [121]121
  Он все-таки кретин (фр.).


[Закрыть]
, – закончила первая чуть слышным шепотом.

На этот раз я хорошо поняла и сожаление, с каким глядел на меня мой знакомый, и разговор двух дам. Лицо мое зарделось от унижения и гнева. Меня жалеют! Значит, я сама еще не осознала всей глубины своего несчастья! «C'est un imbécile!» – сказала дама, которая хорошо ко мне относилась. На память пришли слова Генрика, мне показалось, что я провалюсь сквозь землю от стыда и обиды. Но это длилось лишь мгновение. Во мне пробудились гордость и строптивость – чувства, до этого несвойственные мне. «Я им докажу, что я счастлива! Не нужна мне их жалость!»

И я начала безудержно веселиться. Затеяла какую-то игру, носилась, смеялась, шалила, как ребенок, всех превзошла в остроумии, шутках. При этом я непрестанно повторяла, что мне живется в Ружанне как в раю: дом уютный, сад большой, а озеро тихое и на закате такое лучезарное! Раз сто повторила я, что жизнь прекрасна, она как вечный праздник, как непрерывный поток счастья. А в голове звучали иные слова: «Как трудна жизнь, как мучительны даже первые шаги!» Я носилась, смеялась, щебетала, шаловливо обнимала приятельниц и только на Альфреда боялась посмотреть. Если мой взгляд случайно останавливался на нем, смех замирал в горле, руки опускались, в голове мешалось, я не могла закончить начатой остроты. Это была моя первая тяжелая схватка с жизнью. Маска жгла лицо, слезы душили. Но я твердо решила доказать, что не нуждаюсь в жалости. Домой я уехала, лишь убедившись, что все поверили моему счастью. Альфред остался играть в карты.

Был вечер, по-осеннему холодный, но ясный, и я побежала в сад. Под ногами шуршали опавшие листья, ветер шумел над головой, стлался серый туман, было сыро. Пробежав несколько раз аллею из конца в конец, я остановилась и, заломив руки и глядя перед собой невидящими глазами, повторяла про себя невольно подслушанные слова: «Может, она его любит? Возможно, но долго это не протянется». И подспудно у меня робко шевельнулась неясная мысль: «А люблю ли я его?»

Горе женщине, если подобная мысль зародится у нее после клятвы верности перед алтарем, когда двери костела уже захлопнулись.

Дрожа, стояла я, окутанная холодной мглой, и бессмысленно глядела перед собой. В пожухлой траве белела маленькая астра, такая же бледная и дрожащая, как я. Головка бедного цветка раскачивалась на ветру, он остался один после гибели собратьев и, казалось, с тоской ожидал теперь смерти. Я сорвала белую астру и, медленно поднимаясь по ступеням дома, обрывала мелкие стылые лепестки, машинально шепча: «Люблю? Не люблю?» Влюбленные девушки часто гадают по цветам, но они вопрошают с надеждой, а я это делала с отчаянием… Последний лепесток упал, и с губ сорвалось: «Не люблю!..»

Я схватилась обеими руками за голову, всеми силами пытаясь заглушить в себе эту мысль. «Неправда! – упрямо и яростно шептала я. – Я люблю его, люблю, люблю! Я должна, обязана его любить!» У себя в комнате я бросилась к фортепьяно, надеясь в музыке найти утешение. За окном ветер гнал тучи желтых листьев, словно бабочки, летели они с высоты. Пальцы коснулись клавиш, и полилась грустная, дотоле незнакомая мне мелодия, исторгая из страдающего сердца слова песни:

 
Желтый лист летит с дерев,
Слез небесных льет поток,
Смолк души моей напев,
Дней моих увял цветок!..
 

Слезы не дали мне продолжать. Я упала на ковер и судорожно зарыдала.

Вдруг я почувствовала, что меня кто-то поднимает, и с трудом встала. В комнате было уже совсем темно, но я узнала стоящего передо мной Генрика. Рыдания заглушили стук экипажа и его шаги. С плачем бросилась я ему на шею. Генрик обнял меня, усадил рядом с собой и, взяв за руки, ласково спросил:

– Что случилось, Регина?

– Не знаю, – сквозь слезы отвечала я. – Но мне очень плохо!

– Бедное дитя! – прошептал брат. – Не думал я, что пробуждение наступит так скоро. Расскажи мне все откровенно, представь, будто ты говоришь с отцом, он, конечно, сумел бы уберечь тебя от беды.

Внесли свечи. Я взглянула не Генрика, лицо у него было точь-в-точь как у отца на портрете – кроткое, исполненное достоинства. И я снова бросилась ему на шею.

– Мой дорогой брат, отец мой! – воскликнула я.

– Рассказывай, сестричка! Ничего от меня не таи!

И я рассказала ему про свою тоску, одиночество, стремление к иной жизни, про потрясшее меня страшное сомнение.

Генрик хмурил брови, лицо его было печально.

– Я предвидел это, – сказал он, когда я кончила. – Наука, путешествия, молодость – все отвлекало меня, и я подолгу не бывал дома, поэтому не знал тебя ребенком, но предчувствовал, какая преграда встанет между тобой и твоим избранником, когда ты вырастешь. Твоя душа спала, когда вы встретились, и тебя пленила его внешность. Но сейчас она пробуждается, и с каждым днем ты будешь видеть все яснее и яснее. Бедное дитя… Видно, страдание было написано тебе на роду. Не отчаивайся, я постараюсь помочь тебе советом.

– Генрик, скажи мне, что представляет собой Альфред? Ведь я любила его, то есть, – спохватилась я, – люблю его, и он меня любит. Он добрый, посмотри, сколько у меня красивых вещей. Почему мне с ним плохо? У меня мутится разум. Ни днем, ни ночью не дает мне покоя этот мучительный вопрос, а ответить на него я не умею.

– Регина, – серьезно сказал брат, – не стану пророчить тебе несчастье: не мне разгадывать таинственные иероглифы твоей судьбы. Время, жизнь, зрелость подскажут тебе ответ на твои вопросы, мой долг указать тебе путь, вступив на который ты обретешь утешение и поддержку.

Вечер прошел спокойно, можно сказать, даже весело. Брат, как всегда, был мил, много рассказывал, всеми силами стараясь развеять тоску, которая тучей нависла надо мной. На другое утро я нашла Генрика в моей комнате, – он раскладывал книги.

– Начни, Регина, с истории человечества, – сказал он. – Загляни в далеко прошлое и посмотри, какими путями шло человечество на протяжении веков. Ты найдешь здесь все – и поэзию, и трагедию, и самую глубокую из наук – науку об обществе и отдельной личности. Потом можешь приняться за естественную историю. Перед тобой откроются неведомые просторы, когда ты прочтешь о достижениях ученых, к которым они пришли в результате упорного труда. Ты увидишь необъятность мироздания и смиренно склонишь голову перед беспредельным величием и беспредельной гармонией, которым тысячелетия подчиняется все живое. Когда наука раскроет перед тобой тайны природы, ты поймешь, что ты всего лишь песчинка, и станешь менее эгоистичной в своих страданиях. Учись познавать природу не только по книгам, умей наблюдать ее во всех ее удивительных проявлениях. Пусть тебе станет понятен язык деревьев и цветов, звезд и молний, облаков и воды в озере. Не думай, что это декорация для мечтаний, не горюй по-детски над увядшим цветком, не вздыхай, глядя на звезды, а ищи всюду гармонию и красоту мироздания. Старайся постичь начало и причину всего сущего, насколько это вообще доступно человеческому разуму. И там, где другие находят лишь поводы для вздохов и беспредметного восхищения, черпай знания и разумно преклоняйся перед красотой.

Он подошел к фортепьяно и взял несколько звучных аккордов.

– Занимаясь наукой, размышляя о вещах серьезных, не забывай об искусстве. Искусство – очаровательная и отрадная спутница человека, оно украшает жизнь, гонит прочь заботу и тоску. Когда голова устанет от чтения ученых книг, ищи отраду и отдохновение в звуках фортепьяно и собственного голоса. Для многих женщин музыка – сверкающая безделушка, она помогает им блистать в обществе, но ты ищи в ней истинную поэзию и источник наслаждения. Благодаря искусству, его красоте и изяществу ты сохранишь женственность и обаяние, ибо наука сушит, и ученые женщины, увы, часто грешат педантизмом. И не забывай, сестра, о людях. Пусть страницы истории, рассказывающие о бедах и страданиях угнетенных, напоминают тебе о нищете обездоленных и убогих; сладостные звуки музыки пусть расскажут о слезах, что льются, быть может, рядом; красоты необъятной природы пусть наполнят тебя состраданием к тем, кому не дано любоваться ею, понимать и познавать ее. Любовь к людям претвори в дела. Сколько знаний впитает твой мозг, пусть столько же христианской любви и ласки отдаст твое сердце тем, кто тебя окружает… Вот и все мои советы. Чтобы выполнить их, надо руководствоваться добрыми намерениями, сильной волей и убеждением, что в них твое спасение и счастье, на которое ты еще можешь рассчитывать в жизни.

Я внимала брату с благоговением. Он открывал передо мной новый мир. Мне казалось, я сама уже давно думала об этом и хотела того же, только не умела выразить свои мысли. Он придал форму тому, о чем смутно грезила моя душа, указал путь, который тщетно искали мои еще детские глаза.

– Почему Альфред не похож на тебя! – нежно обняв брата, проговорила я.

И тут я поняла, почему мне так плохо с Альфредом: я ждала, чтобы он сказал мне то, что я услышала от брата, а он не умел говорить об этом.

Генрик провел у нас несколько дней. Слишком честный и гордый, чтобы лицемерить и скрывать свои чувства, он был вежлив, но холоден, а иногда невольно язвителен с Альфредом. Мы много говорили с братом, и под влиянием его разумных речей я стала жить по-новому. На щеках снова появился румянец, на губах – веселая улыбка, а падающие желтые листья больше не будили сравнений с моей судьбой.

Перед отъездом Генрик сказал:

– Через месяц я уеду за границу и пробуду там год, а может, больше. Мне жаль оставлять тебя одну, без дружеской поддержки, но ехать мне необходимо, чтобы продолжить образование, приобрести знания, которые помогут мне заняться в будущем полезным трудом. Я буду тебе часто писать. Не падай духом, сестричка! Трудись упорно и помни: от тебя одной зависит твой покой и счастье.

Прощаясь с братом, я горько плакала. Дом опустел, Альфред по сравнению с Генриком казался еще более холодным и чужим. Я не заглядывала больше в тайники своего сердца, не вопрошала ни себя, ни цветок, люблю ли Альфреда. Его объятия и поцелуи были для меня лишь тягостной обязанностью, а его красивое лицо перестало меня восхищать.

Осень сменилась белоснежной зимой. Дни были короткие, а нескончаемо длинными вечерами ветер со стоном и свистом бился о стены дома. Альфред охотился, ездил верхом и спал, а я в одиночестве трудилась в своей тихой комнате.

У большого окна я поставила кросна и начала вышивать ковер. Рядом на столике я каждое утро раскладывала книги, которые собиралась читать днем. То, что я сразу не могла запомнить, я записывала на листках бумаги. На пюпитре опять появились ноты, и вечерами, когда голова клонилась, утомленная чтением, и грустные раздумья одолевали меня, я начинала играть. Из тихого дома сквозь замерзшие окна звуки музыки и песен летели с порывами ветра к спокойной глади озера. Выезжала я редко, мне было мучительно скучно в обществе. Близких друзей у меня не было, а может, я умышленно избегала дружеских отношений, так как скрывала от посторонних свое горе, в причине которого боялась признаться даже самой себе. Иногда у Альфреда собиралось шумное, веселое общество его прежних приятелей. Разговоры этих картежников, лошадников, охотников и любителей выпить меня нисколько не интересовали, и чаще всего я предоставляла Альфреду занимать гостей, а сама искала уединения в своей комнате – храме науки и размышлений, которая с каждым днем становилась мне все дороже.

Время шло, и я все явственнее ощущала: моя душа пробуждается. Как с наступлением дня проясняется горизонт, так работа и размышления рассеивали мрачные мысли и открывали передо мной новые просторы.

«Познай самого себя!» – прочла я однажды и, задумавшись над значением этих слов, заглянула в свою душу, и как из пестрого мотка шелка вытягивают нитки разного цвета, так из глубины души извлекала я лучи, осветившие мои склонности, чувства, способности и недостатки. Придирчиво разбираясь в себе, я поняла, что такое самопознание. В другой книге я прочитала: «Рассчитывайте только на себя!» – и поняла, что человек, наделенный разумом и сильной волей, должен сам справляться со своими заботами и несчастьями, гнать от себя соблазны и, не рассчитывая на помощь и сочувствие других, стремиться к высоким целям. Таким образом я постигла, что такое самостоятельность. Когда я перелистывала Библию, мое внимание привлекли слова: «Дерево, не приносящее плодов, будет брошено в огонь и уничтожено». Что же является плодом человеческой жизни? Из жизнеописаний великих людей, из возвышенных слов Евангелия я поняла, что целью и венцом человеческого труда и любви есть деяние; и полюбила идею труда и захотела претворить ее в жизнь.

Так я созревала духовно, из ребенка превращалась в человека, из мечтательницы – в мыслящее существо. Душа моя раскрывалась навстречу жизни, и мнилось, я дышу свободнее, во мне бурлят какие-то новые, неведомые дотоле силы, расходясь по всему телу, целиком заполняя меня.

Моему пробуждению и созреванию способствовало страдание. Если страдание не вселяет в человека безумие, оно, как мудрый и опытный наставник, наделяет величавым достоинством. Моя печаль была тиха, спокойна, но глубока. Чем больше я мужала и взрослела духовно, тем лучше узнавала человека, с которым связала свою жизнь. Это была извечная, но тем не менее трагичная история, когда два существа связаны обетом и одно из них рвется ввысь, поднимаясь все выше, а другое остается внизу, неподвижное, как соляной столп. Начинается кровавое столкновение. Один стремится вперед, но цепь, прикованная к его ногам, сдерживает бег. Гонимый какой-то неведомой силой, он спешит все дальше, оковы ранят ноги, и дорогу орошают слезы и кровь. Тяжкий вздох вырывается из груди обоих: одному хочется покоя, другому мерещится вдали свет, и он грезит о полнокровной жизни. Иногда это приводит к жизненному краху: истерзанные сердца истекают кровью, и один иди оба несчастных падают на землю, корчась в муках долгого умирания.

Такова была моя драма, спрятанная в глубине души, чтобы ни один жалобный звук не коснулся уха постороннего. Да и сама я не хотела прислушиваться к этим болезненным внутренним стонам. Я гнала, подавляла в себе мысли об Альфреде, а разъедавшему мой мозг страшному признанию: «Я не люблю его!» – приказывала молчать. Долго боялась я посмотреть правде в глаза, но в конце концов эта владычица благородных и горячих сердец неотвратимо предстала передо мной и принесла ответ на те вопросы, которые я тщетно задавала себе и брату несколько месяцев тому назад.

Однажды вечером я писала Генрику:

«Дорогой брат, время решило загадку, которую ты не хотел решать. Иероглифы моей судьбы прочтены: я несчастлива, хотя вышла замуж по любви и Альфред любил меня, а может, любит до сих пор, и он отнюдь не злодей. И все же я несчастна, потому что полюбила его лишь за красивую внешность, а он – мое тело, потому что моя спящая детская душа приняла мечты за действительность, а когда проснулась, не нашла рядом сестринской, близкой души».

В ответе от брата были между прочим такие слова:

«Регина, время сказало тебе правду. Горе тем, кто полюбил только внешние формы, а потом начинает искать душу и не находит ее под красивой внешней оболочкой.

Мужайся, сестра, и трудись не покладая рук!»

Время шло. Дни, словно капли, стекали в безбрежный океан прошлого. И как сказал поэт: «Часы рождались, как сироты, без надежды и умирали без сожаления».

Растаял снег, золотые солнечные лучи прогнали серую мглу. Земля пробуждалась к новой жизни, и наконец наступил день, когда, выглянув в окно, я опять увидела свежую зелень, голубое небо, солнце, потоками лучей заливающее цветы, словом, все было так, как год назад. Год! Как страшно звучит это короткое слово для тех, для кого он равен вечности! Ведь одни и те же слова для всех звучат по-разному. «Год! Ведь это один миг», – скажет кто-то. Все это так, однако за этот короткий миг человек успевает родиться и умереть, улыбка надежды превратиться в слезы отчаяния, беззаботное дитя побледнеть и склонить долу чело. Поэтому спорить о значении слов нельзя! Что для одного – ничто, для другого – все, для одного – жизнь, для другого – смерть, одному – минута, другому – вечность.

Когда я оглянулась на прошедший год, отделявший меня от, казалось бы, такого близкого, но, увы, далекого девичества, то с удивлением спросила себя: «Неужели это я? Та самая мечтательница, восторженно глядевшая на мир, будто он многоцветный мыльный пузырь? Та, что создала себе кумир и полюбила его? И спешила вступить в жизнь, будто на радостный пир? Неужели это была я? Женщина с побледневшим от одиноких раздумий лицом, с угасшей верой в счастье, с похороненной в груди первой любовью?»

Разочарованная, потерявшая надежду, ищу я утешения в книгах – мертвых, холодных, как утомленный жизнью, измученный, пресыщенный человек. Неужели я была той молоденькой девушкой, красивой и богатой, которой все предвещало счастье? Но где же он, мой избранник, который должен был стать моим разумным другом, милым и добрым товарищем? Его нет! Он умер? Нет, он жив, но он совсем не такой, каким я его себе представляла. Я пробудилась от сна обновленная, сильная и увидела рядом с собою красивую оболочку, услышала фальшивую ноту, которая ранит сердце, поняла значение страшного слова – ничтожество!

Вид свежей, цветущей яркими красками весенней природы лишал меня сил спокойно и трезво посмотреть в лицо несчастью и вступить в борьбу с мыслями, теснящимися в моей голове.

– Какая мука! – воскликнула я и с пылающим лицом выбежала из дому, вскочила на горячую вороную лошадку и поскакала вдоль озера в луга. Ветер развевал мои волосы, а я бросилась в его объятия, словно стремилась умчаться вместе с ним далеко, далеко, на край света, прочь от своей судьбы, мыслей и отчаяния! Как молния мчала меня Стрелка по зеленому лугу, вдоль озера прямо к тихой усадьбе, на которую я столько раз глядела с тоской из тенистой чащи сада.

Вид белого домика, притулившегося в зарослях кустов и деревьев и глядящего маленькими, но ясными окнами на долину, озеро и стройную башенку моего замка, немного успокоил меня. Я перевела Стрелку на шаг, подняла глаза к серебристым облакам и почувствовала на глазах слезы облегчения.

Медленно ехала я вперед, время от времени посматривая на усадьбу, и вдруг на тропинке, вьющейся по лугу, увидела двух людей. Издали я разглядела лишь светлое платье женщины и рослую фигуру мужчины. Не отдавая себе отчета, зачем я это делаю, я направила лошадь к тропинке, по которой они шли. Мы медленно двигались навстречу друг другу – и в конце концов сошлись. И тогда я увидела перед собой молодую, скромно, со вкусом одетую женщину, которая опиралась на руку молодого загорелого мужчины. Я окинула их взглядом, и меня поразили огромные сапфировые глаза женщины, с симпатией устремленные на меня. Никогда до этого я не видела этих людей, даже имен их не знала, но то ли по наитию, по возникшей мгновенно симпатии, то ли движимая иным побуждением, я вежливо поклонилась. Они ответили на мой поклон, и, когда мы разминулись, я услышала, как звонкий женский голос сказал: «Какая красавица!» Я горько усмехнулась. Да, красавица, ну и что? И в задумчивости медленно ехала дальше, пока не увидела перед собой низкие деревянные ворота, а за ними поросший травой двор, посреди которого стоял дом, увитый плющом. Я спохватилась, что поступила бестактно, подъехав к воротам незнакомого дома. Это было не принято, и тем более неуместно и невежливо со стороны владелицы замка по отношению к небогатым обитателям скромной усадьбы. Я хотела тотчас же повернуть Стрелку и ускакать, но открывшаяся передо мной картина приковала меня к месту. Как здесь было тихо, спокойно, какой веяло отрадой! Стены дома розовели в лучах заходящего солнца; белые цветы черемухи разливали сильный, приятный аромат; легкий ветерок доносил из березовой рощи мычание скота и голоса пастухов. Неописуемая тоска и умиление охватили меня при виде этого скромного существования, которое я никогда не наблюдала так близко. От окон, позолоченных солнцем, от плюща, обвивающего стены, от розовых цветов, рассыпанных по траве, веяло покоем, поэзией, жизнью, которая протекала в любви и трудах.

Я стояла, смотрела и грезила…

Опомнившись, что стою перед воротами чужой усадьбы, я повернула Стрелку, бросив прощальный взгляд на прелестную картину. Но тут я обнаружила, что рядом со мной стоит пара, встреченная по дороге, а мужчина держит мою лошадь за повод и улыбается.

– Разрешите, пани, – сказал он, учтиво поклонившись, – у ворот моих скромных владений вспомнить древние права владельцев феодальных замков. Когда-то хозяин богатого замка имел право насильно задержать путешествующего по его земле и ввести в свое жилище. Разрешите же мне воспользоваться сегодня этим правом и ввести вашего коня в эти низкие ворота.

Говоря это, он ввел Стрелку во двор, поросший травой, и учтиво подал мне руку, предлагая сойти с коня. Удивленная и очарованная, я не знала, что делать, но тут ко мне подбежала молодая женщина и с улыбкой сказала:

– Будучи кастеляншей замка, я присоединяюсь к акту насилия, которое совершил мой муж, Синяя Борода, и прошу вас: сойдите с лошади и переступите порог дома. Мне кажется, вы только что глядели на него не без удовольствия, – Встав на цыпочки, она протянула мне маленькую белую руку.

– Ваш замок и вправду волшебный, – сказала я, сходя с лошади, – он приковывает взоры незнакомых людей и заставляет останавливаться у ваших ворот, проявляя тем самым неучтивость. Но, по правде говоря, я рада, что поступила невежливо, это дало мне возможность познакомиться с обитателями прелестного уголка, которым я не раз любовалась издалека.

В самом деле, я обрадовалась этому забавному приключению, которое нарушило однообразное течение моей жизни, к тому же люди, так оригинально пригласившие меня к себе, понравились мне.

– И мы вас часто видим, – отозвалась молодая женщина, – когда вы гуляете или ездите верхом. Кроме того, – добавила она, поколебавшись, – мы много слышали о вас и давно хотели с вами познакомиться. А сегодня, когда вы остановились у наших ворот, мы решили воспользоваться этим и пригласить вас к себе.

Я еще раз пожала руку молодой женщине и ее мужу, и мы, уже как добрые знакомые, вошли в дом.

Внутреннее убранство дома Милецких соответствовало его внешнему виду. Здесь было тихо, спокойно и чисто. Белые занавески на окнах и горшки с цветущими розами украшали комнату, на столах лежали газеты, дамское рукоделье и несколько книг. По белым низким стенам тянулись к потолку ветки вьюна и плюща. Здесь не было огромных зеркал, обитой бархатом мебели, картин и статуй, но зато все дышало миром и согласием, все в этом доме говорило о том, что тут заботятся о красоте и изяществе.

Едва мы вошли в гостиную, как из противоположных дверей вприпрыжку выбежал русый голубоглазый мальчик лет шести. Подскочив к пани Милецкой, он обнял ее за талию.

– Мой сын, – с улыбкой представила мальчугана пани Клара.

Увидев незнакомую даму, мальчуган нисколько не смешался. Он смело окинул меня смышлеными голубыми глазами и молодцевато поклонился.

Через час я чувствовала себя у Милецких как дома, словно мы были давними друзьями. Пани Клара оказалась сердечной, милой женщиной с чистой, открытой душой. Внутреннее, семейное счастье, женственность придавали ее обхождению, очень естественному и учтивому, удивительную привлекательность.

Пока она как гостеприимная хозяйка хлопотала у чайного стола, на котором со вкусом были расставлены деревенские лакомства, я разговаривала с ее мужем. Это был мужчина лет тридцати, смелый и энергичный, с загорелым лицом и умными черными глазами. Он с легкостью поддерживал разговор, как светский, образованный человек.

Владек перебегал от матери к отцу, что-то щебеча, задавая кучу вопросов, о чем-то рассказывая; наконец он остановился возле отца и впился в меня синими глазенками.

Я смотрела на три эти существа и любовалась картиной счастья, фоном для которой служили светло-зеленые стены дома. Мужчина олицетворял силу, энергию и разум; женщина была воплощение кротости, доброты и спокойствия, а ребенок связывал взрослых цепью, сплетенной из улыбок и щебета.

Я воочию увидела то, что рисовало мне воображение, когда я смотрела на белую усадьбу из глубины моего сада. Я увидела наяву счастье, о котором мечтала и видения которого старалась отогнать от себя.

Когда зашло солнце, Адам покинул наше общество, и я увидела его у крыльца в кругу дворовых и сельчан. Я не слышала, о чем он говорит, но по жестам поняла, что он отдавал распоряжения по хозяйству и принимал отчеты за день.

– Мой муж, – пояснила Клара, заметив, с каким интересом я наблюдаю за сценой во дворе, – с увлечением занимается хозяйством. Мы не богаты и поэтому многое делаем сами, но благодаря разумности моего мужа, – добавила она с милой улыбкой, – работа доставляет нам удовольствие.

– Трудно себе представить, – сказала я, глядя, с каким благородством и тщательностью одета Клара, – что вы тоже работаете.

– О, для этого существует утро! – ответила Клара. – Я, конечно, не занимаюсь тяжелым трудом; как ни малы наши доходы, у меня есть помощницы, но домашнее хозяйство я веду сама, и этот символ – доказательство тому. – Она побренчала связкой ключей, висевшей у нее на поясе. – Но для этого, – повторила она, – существует утро. Встаю я рано и хлопочу по хозяйству, пока муж занят своими делами. Днем я убираю и украшаю комнаты, учу моего малыша. Этот молодой человек, – она с улыбкой указала на Владека, – уже умеет читать. Но это еще далеко не все, с ребенком надо разговаривать, отвечать на его вопросы, чтобы он с раннего детства привыкал думать! После полудня мы с Адамом вместе читаем, гуляем, я иногда играю, советуемся о наших общих делах, словом, вечера всецело в нашем распоряжении, они посвящены тому, что украшает жизнь: литературе и дружеской беседе.

Наш разговор прервал Адам, предложив пойти погулять, так как вечер отличный. Узкими, тенистыми аллеями, образующими четырехугольник, в середине которого росли плодовые деревья и были разбиты цветочные клумбы, мы вышли к озеру. Вдали я увидела высокую ограду моего сада и белеющую на фоне темно-синего неба башенку. Картина была, бесспорно, красивой, но мне она показалась мрачной. Я мысленно сравнила свое роскошное поместье со скромной усадьбой Милецких и, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы, наклонилась к воде.

Час спустя я сидела в седле и пожимала руку пани Милецкой.

– Надеюсь скоро увидеть тебя, Клара, – сказала я на прощание.

– Я завтра буду у тебя, Регина.

Медленно возвращалась я домой. Стрелка шла не спеша, ступая по влажной от вечерней росы земле, а я наблюдала, как на небе одна за другой загорались звезды и свет их отражался в синей глади озера. Было тихо, только вдали протяжно пели пастушьи свирели да из конюшни доносилось ржание лошадей. «Вот оно, счастье, – думала я, – я видела его! Единство мыслей и чувств, любовь и труд!» Моя идиллия обрела форму. Белая усадьба воочию показала мне то, о чем я бессознательно тосковала. Я дала волю воображению и увидела себя в таком же белом домике и рядом с собой человека, чья внешность рисовалась мне неясно, но душа была как живая, так как творила я ее по образу и подобию собственной души. За этой картиной мелькнула другая… Я закрыла рукой глаза, мне показалось, моя слеза упала на белоснежную колыбельку…

Я снова взглянула на звезды, на озеро и вспомнила детство, речку, протекавшую возле родительского дома, и украинские песни… Вспомнила недетскую печаль свою и раздумья и спросила себя мысленно: не были ли они предвестниками несчастья, знамением теперешней жизни. «А ведь жизнь моя могла сложиться так же счастливо, как у той женщины. Чего мне не хватало? И молодость, и красота, и богатство, и горячее сердце, и светлая голова были у меня… Почему же я очутилась в пропасти, вместо того чтобы идти по равнине? Почему жизнь не оправдала моих надежд и увенчала мое чело не цветами, а терновым венком? Или, быть может, человеку уготовано страдание? Но чем объяснить эту роковую неизбежность?» И внутренний голос ответил мне: причина невезения – в человеческих страстях, и нет роковой неизбежности, а есть слабоволие и неразумность. Ведь я по доброй воле стала женой Альфреда и никого не могу винить, даже его. Что же это за чувство, если оно так быстро угасло? Бездумная, слепая страсть. Что я в нем полюбила? Красивую внешность. Теперь, когда моя душа проснулась, а чувства и ум созрели, я была навеки связана, и счастье, которое могло бы удовлетворить мыслящего человека, было для меня невозможно. Невозможно! Что за страшное слово!

Итак, ни с кем не суждено мне поделиться своими мыслями. Ни с кем не поделюсь я сокровищами любви и нежности, которые таятся в сердце. Не буду с разумным другом стремиться к одной цели. И никогда не улыбнется мне дитя. Я была уверена, что не стану матерью, что над моим союзом с Альфредом тяготеет проклятие. А рядом, против моего дома, живет счастливая женщина-мать. Изо дня в день я буду с высокой башни или из роскошного сада глядеть на белую усадебку, где живут умные, любящие люди. Моя жизнь станет сплошной мукой, а безжизненное, сонное лицо мужа по тысяче раз в день будет напоминать мне страшное слово: «Невозможно!»

Отчаяние охватило меня. Словно к доброй подруге, склонилась я к Стрелке и, обхватив ее шею руками, отпустила поводья, отдавшись на ее волю.

Лети, моя лошадка!.. Послушная Стрелка через луга помчалась к дому.

Окна на половине Альфреда были ярко освещены, оттуда доносился шум и громкие голоса. Проходя через прихожую, я увидела в полуоткрытую дверь сквозь клубы сигарного дыма людей за карточными столиками. Альфред метал банк; в зубах – сигара, лицо бесстрастно и неподвижно. Позади него лакей откупоривал шампанское, а кругом стоял шум и гомон, взрывы смеха и громкие голоса вылетали через открытые окна и двери в сад.

Боясь, как бы меня не заметили, я быстро пробежала к себе в комнату и села писать письмо Генрику. Письмо было длинное и заканчивалось так:

«Я слишком молода, чтобы занятия приносили мне удовлетворение. Да и кому польза от того, что мой ум будет развиваться и совершенствоваться? Ты знаешь, Альфреда это мало интересует! Труд, за который я так самоотверженно взялась, не приносит облегчения: я очень страдаю. Остается только одно – покориться судьбе, но я не хочу, Генрик! Смириться – это значит отречься от себя, склониться перед тяжкой дланью судьбы, отказаться от самого заветного, что дано человеку, – от права распоряжаться собой и добиваться счастья. Иногда мужество и отречение принимают за одно и то же; по-моему, это разные вещи. Отважный человек всегда стремится вперед, покорный – останавливается на полпути отдохнуть; отважный страдает, но продолжает бороться, для смирившегося бальзамом является безволие. Понятно, когда смиряются со смертью дорогого человека, в этом случае борьба бессмысленна: смерть еще никто не победил. Но как можно смириться с потерей собственной личности? С тем, чтобы сильное, мыслящее существо, стремящееся делать добро, молча и безвольно покорилось приговору судьбы? Воссесть на скале собственного несчастья и, непрерывно повторяя одно и то же слово, убить свое духовное «я»? Нет, Генрик, лучше страдать еще сильней, но не смиряться, лучше бороться, помериться силами с несчастьем, ибо тогда я смогу ощутить, что живу, испытать свои силы. Что будет со мной, не знаю. Надолго ли хватит сил в этой схватке не на живот, а на смерть? Не хочу заглядывать в будущее, оно страшит меня, не знаю, что предприму и что станет со мной. Одно только знаю: я не погружусь в сон, не превращусь в автомат, – жаль было бы сил, что таятся в моей душе. Ты, Генрик, помог развиться тому, что заложено во мне природой: она наделила меня горячими чувствами и глубокими мыслями, твои советы указали мне путь и раздвинули горизонты. Другая, может, усомнилась бы, правильно ли ты поступил, увеличивая пропасть между мной и Альфредом. Но я бесконечно тебе благодарна! Пусть я буду страдать в тысячу раз больше, но ни за что не откажусь от света, что увидела перед собой, от видения блага и счастья, которые терзают меня и одновременно наполняют блаженством. Генрик, я хочу жить! Жажду жить, пусть страдая и смертельно тоскуя! Пойми, я не могу смириться!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю