Текст книги "Последняя любовь"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
VI
Из всех ядовитых укусов жизни, из всех с виду мелких страданий, которые не вырываются наружу бурным отчаянием, а медленно, ежечасно, как острые булавки, колют человека, не убивая сразу, а нанося маленькие ранки, из которых непрерывно сочится кровь, – самые докучливые, упорные и болезненные – это воспоминания, которые теснятся в груди и монотонно нашептывают: «Былого не вернешь».
Когда неумолимая смерть вырвет из жизни любимого человека и навеки скроет его лицо, когда отзвучит страшный стук прибиваемой гробовой доски, там, где до этого светило солнце, раскинется кладбище воспоминаний.
Но во время горестного странствования по земле людей разлучает не только смерть. Порою они расстаются и умирают друг для друга в расцвете сил. И перед тем, кто остается там, где незадолго до того был счастлив, на каждом шагу разверзаются могилы. Точно от могилы к могиле бродит он со своими воспоминаниями, и память о промелькнувшем счастье преследует его, будто бледный призрак, вызывая постоянное сожаление. Каждая вещь в доме, каждое дерево в саду, каждая пора дня и каждый звук напоминает ему о прошлом. Где была радость, теперь отчаяние, где была полнота чувств, – пустота.
Все как будто по-прежнему и все-таки иначе; ничто не изменилось, но все потускнело и померкло, подернувшись пеленой слез.
И посреди этого кладбища радостей, посреди пустыни, в какую превращается мир для тоскующего сердца, сколько людей мысленно повторяет слова поэта:
Регине Ружинской, может, и не приходили на ум слова Кохановского, но после отъезда Равицкого из Д. она погрустнела и побледнела. От внимательного глаза не могло укрыться, что под внешним спокойствием и приветливостью затаилось горе.
Во всем ее облике, в грустной улыбке, с какой она разговаривала с братом, в глазах можно было прочесть слова, которые сказал Виктор Гюго, этот глубокий знаток человеческих страданий: «Я – во тьме. Одно существо, уходя, унесло с собою небо».
Эти слова, начертанные на челе у Регины, прочитал ее любящий брат. Застав сестру в глубокой задумчивости, Генрик большими шагами ходил по комнате и думал. Перед ним вставали картины далекого детства, когда он с маленькой сестренкой рвал лиловые примулы на лужайке, позолоченной весенним солнцем, и трава кланялась им в ноги. Вспоминал он свою сестру юной девушкой, жизнерадостной и прелестной, а потом мысленным взором окидывал ее изломанную жизнь, все тайны которой были ему известны, но он никогда никому не рассказывал о них. Вспоминал он и то, как на могиле родителей поклялся быть ее опекуном и опорой.
Думая об этом, он хмурился и шептал:
– Она любит, это бесспорно. Я думал, и он тоже… но почему он уехал?
Генрик был большим оригиналом! В жизни у каждого столько хлопот, зачем забивать голову чужими? По утверждению мудрецов, всеобщее благоденствие наступит на земле, когда каждый будет думать только о себе. Наверно, они правы, и подтверждением этому служат их тучные тела, румяные физиономии и сундуки, полные до краев.
Верно ли Генрик отгадал, что происходило в сердце сестры? Любила ли она Равицкого? А если да, то почему она его полюбила? Судить об этом мог лишь тот, кто знал ее прошлое, ибо чувство и мысли человека – результат всей его жизни. Нельзя судить о человеке по данной минуте; отделенная от минувшего, она абстрактна, непонятна, как следствие без причины.
Разное значение вкладывают в понятие – любовь. Немилосердно злоупотребляя этим словом, люди кощунствуют.
Когда постаревшей и разочарованной красотке наскучит свет или он сам отринет ее и она падает на колени пред алтарем и костлявыми пальцами, всегда готовыми бить по щекам служанок, перебирает четки, а увядшими устами, всегда готовыми излить желчь на ближних своих, не переставая шепчет: «Kirie elejson» [99]99
Господи, помилуй (греч.).
[Закрыть], – это называют любовью к Богу.
Когда спесивец, у которого карманы набиты золотом, на глазах у толпы кидает медяки нищим, это называется любовью к человечеству.
Если юная девушка увлечется мужчиной только оттого, что он прекрасно танцует и изящно кланяется, это называют невинной, девичьей любовью.
Если молодой человек, очарованный красотой женщины, не задумываясь о ее душевных достоинствах, пожелает обладать ею, это называют безумной любовью.
Если женщина, имея богатого мужа и боясь лишиться его нарядных гостиных, мягкой мебели и великолепных экипажей, хранит ему верность или, что еще хуже, нежными поцелуями старается закрыть ему глаза на свои маленькие шалости, это называют супружеской любовью.
Когда старая дева целует свою собачку, говорят, она ее обожает. Если безумец застрелился из пистолета, говорят, он покончил с собой от любви. Когда люди сходятся только из-за красивых глаз – говорят, они сошлись по любви.
До чего же у людей расплывчатое представление о любви. Глупость, лицемерие, расчет, похоть, минутное увлечение – все это именуют любовью, а потом удивляются, что дунул ветерок – и нет ее, – как от мыльного пузыря осталось только мокрое место. И хорошо еще, если так, а то иногда остается этакая грязь, что люди в ней тонут.
Небесный посланец счастья, слетев на землю, иначе представлял себе любовь.
На одном крыле его огненными письменами светилось: «Люби», – а на другом – важное и спасительное слово: «Мысли». И кто помнит этот наказ первого вестника любви, тот знает: чувство, которому недостает одного из этих понятий, подобно однокрылому ангелу.
Бедный, увечный ангел! Поймайте муху, оторвите у нее крылышко, и, когда она станет ползать и метаться, жужжать и увязать в масле или сгорит на свете, вы узрите ее образ.
Люби и мысли!
А что значит – мыслить? Смотреть в подзорную трубу и вычислять, во сколько раз Юпитер больше Венеры, или исследовать, есть ли жизнь на Луне? Спору нет, история, астрономия – науки необходимые и прекрасные, но если рядом со словом «любовь» стоит слово «мысль» – это значит: глубже загляни в свою душу, познай ее, а потом получше узнай человека, которого ты полюбил. И только когда увидишь, что ваши души, ваши мысли горят одинаково чистым и жарким пламенем, суля честную и спокойную жизнь, только тогда ты вправе сказать себе и другому: «Люблю!» – и подать ему руку для совместного странствования по земле. Для этого не надо быть дипломатом, историком или астрономом, надо лишь иметь благородное сердце и разум.
«Что это за любовь? – слышатся протестующие голоса. – Холодная, рассудочная, без исступления и стонов, без пистолетов и… могил? Это какая-то нелепость, абстрактный союз двух душ!»
В самом деле, история любви, основанной на разумном союзе двух душ, не может похвастаться столькими кровавыми убийствами, самоубийствами и невероятными приключениями, как романы, в особенности французские, которые повествуют о самой неистовой, самой страстной любви. Но трудно поверить, чтобы такой – разумный – союз был менее горяч и счастлив. Иначе давно бы доказали, что пылкий Вертер больше любил Шарлотту, которой жаждал обладать, чем Абеляр – Элоизу, которые мыслили одинаково.
Любовь Регины к Равицкому одни сочли бы холодной и рассудочной, другие – глубокой и преданной.
Даже ее брат, которому она бесконечно доверяла, ни разу не видел, чтобы она заламывала руки, истерически смеялась и плакала; она ни разу не сказала, что страдает, и очень редко произносила имя Стефана.
Но, когда в пасмурный день она сидела у камина и смотрела на огонь, у нее перед глазами проходили картины, бесконечные, как мир, и чистые, как ее душа. Она видела себя рядом с достойным, умным человеком, а перед собою – жизнь, исполненную горячих чувств и светлых мыслей. Трещал огонь в камине, за окном шумели деревья, и ей чудился в этих звуках голос Стефана. Он говорил ей о жизни и людях, о том, что ему дорого, о своей любви к ней. Она слушала его и мысленно вела с ним разговор. Когда огонь змейкой подполз к каминной решетке и горячее дыхание обожгло ее руку, ей показалось, будто это теплое, сердечное рукопожатие Стефана. За окном сильнее зашумел ветер, закачались деревья, заслоняя дневной свет. На лицо Регины легла глубокая тень, но вот по щеке ее тихо скатилась, сверкая в свете огня, крупная слеза и горькой влагой смочила губы. Подернутый слезой взгляд, печальный, но умиротворенный, был устремлен в пространство.
Наверно, не всякого тронула бы эта спокойная любовь и тихое страдание, и, кто знает, не посмеялись бы над красивой молодой женщиной, тоскующей о человеке, чьи волосы посеребрила седина. Разве седые, поредевшие волосы и степенная осанка располагают к любви? – спросили бы досужие люди. Но на свете все относительно. И Регина предпочла седину и ум Стефана глупости графа Августа, увенчанной черными кудрями, пытливый взгляд инженера – вечно затуманенному слезами, мечтательному, устремленному к звездам взгляду Януша. Ум и честь, мужественное сердце влекли ее сильнее, чем юношеская свежесть и острые усики.
Как видно, Регина была такой же оригиналкой, как и ее брат.
Таким образом вместе они составляли оригинальную пару, – но чего они больше достойны: смеха или уважения? На этот вопрос можно ответить по-разному, ибо каждый судит по-своему. Умный – так, глупый – этак; по-разному судят люди и двуногие животные.
Между тем день шел за днем, и уже минула неделя с отъезда Равицкого. Регина становилась все печальнее, и Генрик все чаще хмурил лоб, потому что здоровье Ванды внушало доктору опасение, и он настаивал на ее отъезде из Д.
– Мне очень жаль расставаться с вами, – говорила пани Зет на прощанье Регине и Генрику.
В гостиной никого не было, кроме Ванды, которая сидела у открытого окна. Перед ней лежала книга, но она не глядела в нее. Задумчивый, грустный взгляд ее безотчетно блуждал по дорожкам сада, изредка устремляясь ввысь, словно она творила молитву.
– Вот так встречаются люди, – продолжала добрая старушка, беря Регину за руку, – сходятся, их сближает взаимная симпатия, а потом расстаются навсегда; живем мы друг от друга далеко, наверно, больше никогда и не встретимся.
– Что касается меня, – ответил Генрик, – то я обязательно вскоре навещу вас. Если вы не прогоните меня, я буду вашим гостем.
– Вы всегда будете для нас желанным гостем, – сказала пани Зет, протягивая ему руку.
Молодой человек, глубоко взволнованный, поцеловал ей руку, понизив голос, твердо и решительно произнес:
– Позвольте накануне вашего отъезда сказать то, что я уже давно чувствую: я люблю Ванду искренне и глубоко и, если судьба будет благосклонна ко мне и я получу ее и ваше согласие, прошу считать меня ее женихом.
При этих словах лицо Ванды вспыхнуло жарким румянцем, и две слезинки скатились из-под опущенных ресниц.
Хозяйка молчала. В глубоком смятении переводила она взгляд с лица Ванды на взволнованное лицо молодого человека.
– Пан Тарновский, – дрожащим голосом заговорила она, – у меня нет причин вам отказывать: я уважаю вас и считаю, что вы способны составить счастье моей внучки. Но, – прибавила она неуверенно, – но… я должна предупредить…
Она посмотрела на Ванду, словно хотела дать понять, что при ней не может выразиться яснее.
– Простите меня, – перебил ее Генрик, – если я позволю домыслить то, что вы хотели сказать, и отвечу на это: я люблю Ванду.
– А ты, Ванда? – взглянув на внучку, спросила пани Зет.
Девушка подбежала к бабушке и, опустившись на колени, подала Генрику руку. Он тоже встал рядом с ней на колени, и старушка со слезами благословила их.
На другой день из ворот выезжала нагруженная карета. И сквозь оконное стекло синие глаза Ванды долго смотрели на Генрика, стоящего во дворе. Когда карета исчезла в клубах пыли, Генрик оглянулся на дом и сад. Из открытых окон веяло холодом, цветы в саду печально склонили пестрые головки.
Ванда исчезла! Может быть, навсегда.
Порою возникнет смутный, полный очарования образ, покорит сердце, поманит счастьем и, как сказочная русалка, исчезнет, оставив после себя единственный след – воспоминание.
Генрик еще раз обвел глазами дом и сад и подал руку сестре. Они спустились с крыльца и медленно пошли по широкой улице, которая привела их к небольшому серому дому, утопающему в кустах жасмина и сирени.
– Подожди минутку, – сказал Генрик. – В этом доме жил Стефан, мне нужно взять здесь одну книгу.
Он вошел к дом, а Ружинская села на лавочку во дворе. Впервые видела она вблизи дом Равицкого. Взгляд ее приковало заслоненное кустами оконце с прижавшимися к нему белыми цветами жасмина, которые словно хотели проникнуть в эту тихую обитель. Глядя на них, Регина вспомнила слова Стефана: «Две вещи я больше всего любил в жизни: науку и цветы!» Может, подумала она, в его жизни недоставало самых прекрасных цветов, а ведь на свете есть женщина, готовая устлать его путь цветами. И эта женщина – она, Регина! Она, наверно, подумала об этом, так как тихонько вздохнула.
Раздвигая ветки жасмина и сирени, отворилось окно, на которое смотрела Регина, и Генрик позвал сестру:
– Хочешь посмотреть картины Стефана?
Ружинская остановилась на пороге квартиры инженера.
Что лучше жилища может свидетельствовать о характере человека, его образе жизни, когда он не как актер выступает на светской сцене, а остается наедине с собой. Ведь не в гостиных раскрывается наша душа, ибо гостиная – это сцена, на которой разыгрывается спектакль. Кто хочет познать душу человека, пусть идет туда, где он в одиночестве страдает и предается раздумьям. Там каждая вещь расскажет о своем владельце.
Регина оглядела комнату. У окна на письменном столе лежала кипа бумаг, множество конвертов с корреспонденцией, открытая книга и письменные принадлежности. У стены напротив стоял большой шезлонг, а на нем и вокруг него на полу были разбросаны журналы разных форматов и на разных языках. Поодаль, на столах, были разложены географические и топографические карты, измерительные приборы, высились глобусы. У второго окна большой стол покрывала еще не законченная, видимо, вычерченная самим Стефаном карта города и его окрестностей; рядом лежала книга – исследование по геологии на английском языке и словарь в красивом переплете. Это было жилище математика, инженера, ученого, оно свидетельствовало о труде и сосредоточенной мысли. Но человека с его слабостями и чувствами в ней не ощущалось.
– Где же картины? – спросила Регина у брата, который, стоя возле письменного стола, читал какой-то листок. И, не дождавшись ответа, прибавила: – Что ты так внимательно изучаешь?
– Список книг, которые Стефан собирался выписать из Варшавы. Вот совпадение! Я вчера получил по почте те же самые книги. Думаю, ему очень не хватает их сейчас там, где он живет.
– Разве ты знаешь, где находится пан Равицкий?
– Я встретил сегодня утром у доктора его коллегу, и он сказал, что Стефан живет в четырех милях отсюда, в деревушке Н. Там, кажется, будет станция железной дороги, а пока туда съехались инженеры, принимающие участие в строительстве.
– Так где же все-таки картины? – опять спросила Регина.
Брат указал на дверь в соседнюю комнату, а сам стал искать нужную книгу среди газет и географических карт.
Регина открыла дверь, и в лицо ей пахнуло ароматом цветов. Она очутилась в небольшой, очень светлой комнате в четыре окна; более подходящей комнаты для любителя цветов и художника не придумаешь. На окнах в горшках цвели розы и гвоздики, на столах рядом с увядшими, но еще благоухающими букетами были разложены пучки полевых трав, раковины, собранные по берегам Немана, камни всех цветов и размеров. На маленьком столике, перед которым стояло удобное кресло, лежала книга, одна-единственная в комнате. Регина прочла имя американского поэта и философа Эмерсона, пробежала глазами открытую страницу и увидела отмеченный синим карандашом абзац, начинающийся словами: «Compte sur toi-même» [100]100
Рассчитывай на самого себя (фр.).
[Закрыть]. У ярко освещенной стены стояли на мольбертах, две незаконченные картины. На небольшом холсте очень искусно была изображена белая лилия среди высоких трав, с желтокрылой бабочкой на чашечке цветка. Этот маленький этюд, хоть и говорил об изысканном вкусе художника, тщательности рисунка и знании ботаники, был лишь мимолетной забавой, минутной шуткой серьезного человека. Второе полотно было большего размера и представляло высокую гору, прорезанную глубокими пропастями, над которыми нависали каменные глыбы. Мгла у подножия горы таила в себе тысячи оттенков. Чем выше, тем становилось светлее, и вершину горы заливали лучи солнца. По склону горы, оставив позади полосу тумана, взбирался человек. Руки его, хватаясь за малейшие выступы отвесной стены, были напряжены, а лицо, повернутое в профиль, казалось, смотрело на светившее в вышине солнце и само светилось отвагой и надеждой. Внизу на белой рамке мольберта черным мелком было написано: «Надейся только на себя и поднимайся все выше!..» Слова американского философа служили, видно, девизом Равицкому, и он попытался воплотить их в картине.
Регина остановилась посреди комнаты. Цветы, раскрытая книга, над которой размышлял Стефан, белая, словно улыбающаяся лилия, взбирающийся по круче человек – символ тружеников, стремящихся к благородной цели, – все здесь выдавало настроение и мысли хозяина этой тихой обители, художника и поэта.
Обе комнаты отлично характеризовали разные стороны богатой натуры Равицкого: глубокий ум и горячее сердце. В первой все служило доказательством неутомимого, упорного труда на благо общества, обширных познаний ученого и общественного деятеля. В другой человек жил лично для себя: наслаждался ароматом цветов, запечатлевал на холсте красками свои мимолетные настроения и серьезные мысли. А над книгой склонялся в минуты душевного покоя и сладостного раздумья.
Регина поняла назначение двух этих комнат и бессознательно воплощенный в них замысел их владельца.
«Ум и сердце, – думала она, – знание и искусство, труд и поэзия, – все это в нем есть». При мысли об этом на ее лице выступил нежный румянец, навеянный теплым и ароматным дыханием тихой обители художника.
Вдруг она заметила у самой стены, за двумя мольбертами, на невысокой подставке еще одно полотно, повернутое к стене. Отодвинув два легких мольберта, Регина повернула к себе картину.
Но когда ее глазам представилось то, что на ней было изображено, она вскрикнула, отступила на несколько шагов и застыла на месте. Лучи заходящего солнца окружали золотым ореолом бледное лицо женщины в черном платье с белой розой в руках.
Это был ее портрет. Равицкий нарисовал ее такой, какой увидел впервые, даже незначительные детали запечатлелись в его памяти: широкий черный пояс и пышно распустившаяся роза, которую она только что сорвала в саду.
Потрясенная Регина долго стояла молча перед своим портретом. Заблестевшие глаза ее подернулись влагой, дрогнувшие губы полураскрылись. Вдруг она заломила руки, протянула их к портрету и прошептала: «Он меня любит!» Потом опустила голову, закрыла лицо руками и так стояла, задумавшись.
– Да, он любит ее, – как эхо, отозвался за ее спиной голос Генрика. Он стоял в дверях и смотрел на портрет своей сестры, нарисованный инженером. Он заметил, как переменилась в лице Регина, и услышал ее тихий возглас.
«Да, он ее любит, – подумал молодой человек и потихоньку ушел в другую комнату: он не хотел показывать сестре, что был свидетелем ее волнения. – Но почему он уехал? Что стоит между ними?.. И я, хоть так люблю их обоих, не могу им помочь».
Несколько часов спустя Регина в одиночестве сидела у себя на балконе. Из дома графини Икс долетали шумные возгласы веселья. В этот день в гостиной местного божества собралось многочисленное общество, и весь вечер судачили о Ружинской.
– La dame noire [101]101
Дама в черном (фр.).
[Закрыть], – язвительно говорила Клементина, – вот уже неделю как стала невидимкой. Не знаете ли чего-нибудь о ней, господа? – обратилась она к молодым людям.
– Говорят, пани Ружинская больна и никого не принимает, – ответил граф Август.
– Si fait! [102]102
Ничего подобного! (фр.).
[Закрыть]Она ежедневно бывает у пани Зет, – возразила Констанция.
– Она делает это ради брата, который, я слышал, женится на Ванде С., – отозвался Вевюрский.
Изабелла побледнела и проговорила сквозь стиснутые зубы:
– Пан Вевюрский, вы всегда все знаете, не скажете ли нам, когда Ружинская и ее брат уезжают?
– Madame, – со сладчайшей улыбкой ответил Фрычо, – je nén sais rien [103]103
Я ничего об этом не знаю (фр.).
[Закрыть], ибо вот уже несколько дней лишен удовольствия видеть сестру и брата.
– Говорят, – сказала Констанция, – эта загадочная, интересная пани скоро покинет здешние воды.
– Неужели? Est-ce possible! [104]104
Возможно ли это! (фр.).
[Закрыть]– воскликнули в один голос граф Август и Фрычо, и взгляды их скрестились.
Вскоре оба друг за дружкой исчезли из гостиной и разными путями – один мимо цветочных клумб, другой темной липовой аллеей – устремились к одной цели, к балкону Регины.
И мысли этих господ, за небольшим исключением, были схожи.
«Пани Ружинская, – думая граф Август, – красива и представительна, словно создана быть графиней, моей женой…»
«У пани Ружинской безукоризненные манеры, и одевается она элегантно, – думал Фрычо, – вот бы мне такую женушку!»
«Она, несомненно, богата, – думали оба. – Об этом говорят и ее манеры, и карета, и кружева, и прислуга. Женщина не нашего круга выглядит иначе».
«Богата! Значит, должна стать моей женой», – думал граф Август.
«А я как раз мечтал иметь богатую жену!» – думал Фрычо.
«Но кто она? – терялись оба в догадках. – Несомненно, в разводе! Нельзя допустить, чтобы она уехала, прежде чем я не узнаю о ней что-нибудь более определенное. Но как это узнать? Сделать предложение, и баста!»
«Il faut faire un coup d'état [105]105
Надо действовать немедленно (фр.).
[Закрыть], – думал граф. – Надо не иметь ни глаз, ни вкуса, чтобы отказать мне, если, конечно, она не замужем!»
«Бррр! Снова пахнет отказом, – подумал Фрычо. – Сколько я их уже проглотил! И все-таки попытка не пытка. Вот только надену венскую визитку с малиновым галстуком, и, кто знает, вдруг повезет?»
Размышляя так, каждый своей дорогой приближался к балкону Регины. Но не успели они взглянуть вверх, как их внимание привлек шорох в кустах. В мерцающем свете звезд на дорожку из кустов медленно вышло привидение в костюме телесного цвета, с длинными светлыми волосами и бледным, вытянутым лицом, поднятым к звездам. То был Януш, он пробирался к балкону самой темной и поэтичной дорожкой. О чем же он думал? На это ответит лишь тот, кто сумеет превратить туман в твердое тело.
Трое господ столкнулись нос к носу. Граф Август сдвинул свои олимпийские брови, Вевюрский с неудовольствием причмокнул, Януш вздохнул, и каждый подумал про себя: «Зачем они сюда явились?» И в самом деле, зачем? Делать предложение было поздно, к тому же это требовало подготовки. Тот, кто делает предложение не по любви, а из праздности или оттого, что пусто в кармане, должен, как студент лекцию, знать назубок формулу объяснения в любви.
Итак, зачем они сюда явились? Каждый надеялся застать Ружинскую на балконе одну, заговорить с ней, услышать в ответ, если бы никого не было, приветливое слово, а может, и получить приглашение зайти в дом. Надеяться на это втроем – было нелепо.
Но они все же взглянули на балкон и увидели Ружинскую, которая стояла, опершись о перила.
– Je vous salue, madame! [106]106
Приветствую вас, сударыня! (фр.).
[Закрыть]– громко произнес граф Август.
– Добрый вечер, пани! – тихо промолвил Фрычо.
Януш тоже что-то пролепетал, но слова его были неуловимы, как вздох.
– Добрый вечер, господа! – как всегда, вежливо, но равнодушно ответила Регина, узнав при свете звезд визитеров.
– Мы так давно не имели счастья видеть вас, – проговорил граф.
– Эти несколько дней показались нам вечностью, – вторил ему Вевюрский.
– Ах! – вздохнуло бледное привидение.
– Я была нездорова, – ответила Ружинская.
– О, mon Dieu!.. Mon Dieu!.. – вскричали двое, a третий прошептал:
– Увы!
Наступило молчание. Ружинская в этот вечер, видно, не была расположена разговаривать.
– Когда мы стоим вот так под вашим балконом, – с важностью изрек граф, – это напоминает мне знойную Испанию или пленительную Италию!
– Да. – Фрычо тоже хотел продемонстрировать свои познания в географии. – Сегодняшний вечер поистине испанский, итальянский, греческий. – Он чуть было не сказал «турецкий», но заколебался, ибо не знал, какие вечера в соседней с Грецией Турции.
– Торжественная тишина меланхоличной мелодией звучит в вечернем воздухе, – промолвил Януш.
– Да, вечер чудесный, – сказала Регина, – только немного прохладный. Я боюсь простудиться, поэтому прощаюсь с вами.
И она исчезла, а поклонникам почудился звук, напоминавший зевок.
Под балконом блеснул, очертив полукруг, бриллиантовый перстень графа Августа, взметнулась лиловая перчатка Фрычо, которую он поднял над головой, и сверкнула слеза на глазах у Януша.
Медленно и молча побрели они одной дорогой прочь от балкона.
«Ох, уж этот граф! Только помешал!» – подумал Фрычо.
«Жалкий шляхтич! Кабы не он!» – Граф недружелюбно покосился на Фрычо.
«О бездушные люди, зачем вы разлучаете наши сердца!» – думал Януш, глядя на небо.
Между тем Тарновский ходил большими шагами по комнате и думал. Если бы можно было проникнуть в его мысли и оценить их благородство! Перед его мысленным взором промелькнуло бледное девичье личико и исчезло вдали, потом возник образ одинокой Регины с грустно поникшей головой. Когда его мысли обратились к прошлому, он увидел там Стефана и поставил его рядом с двумя самыми дорогими существами.
Генрик расхаживал по комнате и сосредоточенно думал, время от времени останавливаясь, прикладывая руку ко лбу и что-то говоря, словно в чем-то сомневался. Была уже глубокая ночь, когда он принял решение.
– Будь что будет! – тихо сказал он. – Во всяком случае, это не повредит, а вдруг да принесет счастье!..
Он уложил книги, собрал бумаги и, тихонько приоткрыв дверь, позвал:
– Григорий!
В комнату тотчас вошел смуглый черноглазый Григорий. Генрик показал ему упакованную коробку и долго о чем-то толковал. Григорий слушал внимательно, а когда Тарновский кончил, спросил:
– Ладно, а когда надо ехать?
– Сейчас.
Григорий вышел, и в доме с балконом вскоре погас свет и наступила тишина. Лишь золотые звезды мерцали над ним, слышался величественный шум Немана и огушительный грохот Ротничанки, через каменные преграды бегущей к своему возлюбленному.
Тихая, живописная деревенька Н. была расположена в четырех милях от города. На холме, окруженном пирамидальными тополями, стоял просторный, но скромный помещичий дом и серели стены хозяйственных построек, а по склонам спускались поля, засеянные рожью. Внизу с одной стороны зеленела равнина, по которой белой лентой вилась дорога. С другой – плескались воды Немана, стиснутого высокими, крутыми берегами, поросшими лесом. Под горкой местность была изрезана оврагами – большими и маленькими, склоны которых то щетинились низкорослым сосняком, то блестели белым песком. По дну оврагов с журчаньем стекали в Неман серебристыми нитями ручейки. На равнине за белой дорогой рисовались вдали серые деревушки, за Неманом высокой стеной темнели дубовые и сосновые леса. Напрасно было бы искать там хоть какой-нибудь просвет. Насколько хватал глаз, виднелась черная шумящая стена деревьев, у подножия которой синел Неман, а над ней синела небесная лазурь.
По равнине, где белеет проселочная дорога, скоро промчится локомотив, распустив по воздуху серые космы дыма, а против холма, на котором стоит усадьба, построят железнодорожную станцию. Таким образом, это место было очень важно для тех, кто с помощью железа и пара насаждал здесь цивилизацию. Владелец поместья, уехав на все лето за границу, предоставил дом в распоряжение инженеров, на случай если им понадобилось бы пробыть здесь долгое время.
Был погожий летний полдень, от легкого дуновения ветерка на склонах холма волнами ходила и шелестела колосящаяся рожь. Залитая светом усадьба с горящими в лучах солнца окнами и позолоченными стволами тополей ярким пятном выделялась на фоне темных принеманских лесов. Меж высоких берегов величественно нес свои воды Неман, искрясь и переливаясь на солнце. На широкой проселочной дороге, бегущей по равнине, царило оживление. В этот день в соседнем селе происходила ярмарка. Крестьяне из окрестных деревень, мелкие шляхтичи и евреи – все спешили к месту излюбленного сборища. По дороге сновали самые разнообразные экипажи. Были здесь и легкие пароконные брички, которые гордо катили по дороге, гремя коваными колесами, и скромные повозки, никогда не бывавшие в кузне. В бричках ехали мелкопоместные шляхтичи, их сермяги тем только и отличались от крестьянских, что были почище и получше сшиты. Сидя на облучке, они погоняли низкорослых, но резвых и откормленных лошадок, спеша их повыгоднее продать на ярмарке и взамен так же выгодно купить других. На таких же бричках ехали служащие из окрестных имений. Но эти правили не сами и были одеты по-господски в ослепительно белые жилеты и темно-синие шапки с кистями. Толстощекий румяный пан эконом в накрахмаленном ради праздника воротничке, который подпирал его жирный подбородок, развалясь на сиденье и поглядывая сверху на малых сих, плетущихся за повозками, размышлял о том, удастся ли выгодно купить рабочих лошадей и пригнал ли в город этот растяпа Андрейка телят, которых помещик распорядился продать. За экономом ехал писарь из имения. Этот был не чета прозаичному эконому! Щеголь и обольститель прекрасного пола, он слыл донжуаном среди горничных и ключниц не только в имении, где служил, но и в соседних. Тщательно выбритый, в шапке с кисточкой, под которой волосы были так густо напомажены, что помада таяла на солнце и текла по лицу… Одна рука в белой нитяной перчатке, другая без, чтобы все видели кольцо с бирюзой. Несколько дней назад он проиграл «в зелень» горничной Марьяне фунт фиг и три локтя красной ленты и вот теперь спешил на ярмарку за покупками. Но, думая о Марьяне, коварный соблазнитель поглядывал на ядреных девчат в красных платочках и серых свитках, трясущихся на крестьянских повозках. Медленно тащились по дороге эти некрашеные, некованые повозки, на них сидели крестьяне в темных сермягах или белых рубахах, подпоясанных кушаками. Головы их были покрыты широкополыми шляпами, ноги в лаптях волочились по песку. Передние, почетные места в плетенках занимали замужние женщины и девицы. Их шеи украшали разноцветные бусы, поверх красных платков, окаймлявших здоровые загорелые лица и оставлявших надо лбом лишь узкую прядку льняных волос, возвышались огромные вязанки полевых цветов и злаков. Вперемешку с крестьянскими телегами ехали двуколки, а в них еврей-арендатор или корчмарь, поправляя на голове ермолку и дергая себя время от времени за длинные пейсы, бормотал под нос: «Drei und drei ist sechs, und vierzig ist sechs und vierzig!..» [107]107
Три да три – шесть, и сорок – сорок шесть!.. (нем.).
[Закрыть]. Изредка доносилось издалека, точно пистолетный выстрел, щелканье кнута, и в гуще демократических повозок с глухим стуком въезжала элегантная коляска, запряженная четверкой рослых лошадей с серебряными шпорами. Это возвращались из костела или ехали на обед к соседям три или четыре дамы в шляпках с перьями и серых накидках. Крестьяне, заслышав щелканье кнута, говорили: «Господа едут!» – и, остановившись, смотрели на коляску, звенящие шоры, серебряные пуговицы на ливрее кучера, смотрели до тех пор, пока сверкающий метеор богатства не исчезал вдали в клубах пыли.
