Текст книги "Олег Меньшиков"

Автор книги: Эльга Лындина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Скалозуб неожиданно молод, красив, строен, в отличие от общепринятого рыкающего полковника, каким его обычно играют. Это оправдано у Меньшикова в то время, после Отечественной войны, многие быстро делали армейскую карьеру. Скалозуб, несомненно, честно служил, честно воевал. Он простодушен и искренен – до поразительной, порою кажущейся просто невероятной, глупости. Отчасти по молодости – что на уме, то на языке. Но на уме у него так немного, что язык его совсем не опасен. Вместе с режиссером Пинчук удачно превращает глупость, откровенность и доверчивость Скалозуба в нечто даже привлекательное. Его замкнутость исключительно на военной профессии, с нее для него начинается и кончается все на свете, что кажется умилительным в исполнении Пинчука. Сергей Сергеевич Скалозуб таков, каков он есть, не лучше и не хуже, ему и в голову не придет как-то себя приукрасить, показаться интереснее. Он совершенен в этой самодостаточности, а все совершенное любопытно... Да еще расположен к людям – в том числе и к новому лицу, Чацкому, сразу подметив в нем "единомышленника"... Чем немного обезоруживает Чацкого – неужели в мире еще водятся такие недоумки?

Пока Фамусов вьется вокруг потенциального завидного жениха, набросив личину доброжелательного дядюшки, пока он всячески старается как бы между прочим выдавить из Скалозуба желанное предложение руки и сердца, адресованное Софье, Чацкий постепенно начинает вслушиваться в их беседу оборачивая к ним голову, реагируя на матримониальные мотивы, усиливающиеся в речах Фамусова. В отличие от тупицы жениха, он улавливает смысл слов куда как острее. Наконец, вступит в диалог, не сумев далее усмирять возбуждение и нервный выплеск. А его, как в забытом прошлом, отправляют в детскую: "Пожало-ста, сударь, при нем не спорь ты вкривь и вкось, и завиральные идеи эти брось..." Ставят в угол, не принимают всерьез, не допускают во взрослые разговоры. В проблемы, которые сейчас обсуждаются, имеющие к нему, Чацкому, самое прямое отношение!..

Мне кажется, отсюда, с этой сцены, Меньшиков – режиссер и актер уверенно ведет спектакль по твердо очерченному им пути. На сцене не появится гражданин, трагический любовник, ненавидящий рабство. Но юнец, выбежавший назло всем из детской, начнет наконец взрослеть. Насколько это верно по отношению к классической пьесе? Верно постольку, поскольку реализовано постановщиком.

Пусть Гончаров настойчиво указывал на сходство Чацкого с Герценом и особенно с Белинским. У Меньшикова и его молодой труппы иные приоритеты. Дело не в нашем "негероическом" времени, о чем без устали говорят и пишут. У каждого времени – свои герои и свои идеалы. Но поколение, которое почти с малых лет существует в катаклизмах перестройки, непреходящих крушений во всех сферах, в отсутствии объединяющей идеи, поколение это, естественно, не может и не хочет жить, "делая жизнь" с великих борцов за общественное благо. В том числе и российских. Улице Рылеева в Москве вернули прежнее название – Гагарина, в честь князя, которого никто не знает. Улица Герцена вновь стала Большой Никитской. Даже Пушкинская переименована в прежнюю Большую Дмитровку. Поколение существует одним днем, ориентируясь на самих себя, на собственные возможности. Одни эти возможности обращают в практические результаты, иногда ничем не брезгуя. Другие по-своему ищут идеального – в религии, в искусстве, в служении ближним и дальним. Но в любом случае отринув то, к чему звали их предшественников.

Меньшиков хорошо чувствует воздух времени, воздух конца 90-х. Он выводит на сцену наивно распахнутого миру Чацкого, которому предстоит порвать с толпой, чтобы уйти тем, кем он должен бы стать. Станет ли? Кто знает. Меньшиков ищет ответ в многоточии. Чацкому еще предстоит узнать, что перед ним стена, которую ему не пробить. Только слегка поцарапать, хотя сам он будет истекать кровью от столкновения с монолитом. И все же меньшиковский Александр Андреевич Чацкий во временных рамках спектакля останется единственно светлым лицом в хороводе монстров, в чем, на мой взгляд, режиссер и актер Олег Меньшиков смыкается с Грибоедовым. Сокрушенный, изгнанный, оболганный, отвергнутый, его Чацкий впервые задумается о себе – как о части мира. Меньшиков не предлагает "служения обществу" своему герою. Но ратует за благородство – какой бы нелепостью, к тому же совершенно беззащитной, оно не казалось для всех остальных.

У Чацкого Олега Меньшикова ласковое, нежное сердце, и "каждое биение" в нем "любовью ускоряется". Когда он просит у Софьи ответной любви, надеясь разлучить ее с Молчалиным, то ссылается не на преимущества своего ума, нет... Он увлеченно говорит о своей страсти, о чувстве, о пылкости его. Кажется, любовь – именно любовь – делает его сумасшедшим в эти минуты, и благородство Чацкого в том, что он способен от любви с ума сойти.

Этот донкихотик, которому очень скоро придется сражаться,– но не с ветряными мельницами. С окаменелостями. Во втором акте, поставленном сильнее и выразительнее первого, начнется бал уродов, которые таковыми себя, естественно, не считают. Напротив, каждый из них убежден в собственном совершенстве, превосходстве над другими, теми, кого он с удовольствием презирает. Что в принципе всех здесь и роднит.

Меньшикова много упрекали за отсутствие индивидуальных черт в персонажах второго плана в гостях Фамусова. Но второй план – это всегда фигура-абрис. К тому же для режиссера важнее всего была общность, сходство прочно застывшей массы. Как бы ни относились они друг к другу, в главном все равно сойдутся, сговорятся, согласятся в единодушном отрицании того, что выходит за берега течения их дней.

Съезд фамусовских гостей еще и смотр, почти как на параде. Художник по костюмам Игорь Чапурин (известный московский модельер) следует стилю начала XIX века. Дамы в платьях а-ля Директуар, пастельных, мягких тонов, иногда вспыхивающих золотистыми вкраплениями. Колористически выделена Софья – ее платье ярче, что-то переходящее в оранжевый, почти до пламенного. Она хозяйка, она должна обращать на себя внимание. Если глубже – то именно в ее устах впервые прозвучат слова о безумии Чацкого, ею будет зажжен злой огонь, в конце концов отчасти губящий и ее саму. В ней точка отсчета, от нее потянется, будет расти, разрастаться, становиться едва ли не ощутимой нить глупой и подлой выдумки. Той, что в финале окончательно разведет Чацкого с нею, с ее гостями. С силой, величина которой ему только тогда откроется. И отторгнет от прошлого.

Еще один намек в полыхании Софьиного оранжевого – ярко-красный туалет ее тетушки Хлестовой. Екатерина Васильева явилась в "Горе от ума" после долгого перерыва, властная, уверенная в своей власти над залом. Возможно, излишне победительная, впрочем, не зря ее боится и Павел Афанасьевич, да и другие ищут расположения умной, злой старухи. Возможно, близость цветовой гаммы в туалете тетки и племянницы в чем-то предвещает будущее Софьи, способной повторить Анфису Ниловну Хлестову, только помельче, пошлее, зауряднее, по крайней мере, та Софья, какая предстала в меньшиковском "Горе от ума". Хлестова значительнее других – умна, в людях тайное угадывает и называет это тайное вслух, не опасаясь. Наоборот – наслаждаясь унижением слабых. Но в главном, как и они, она хочет жить, слушая лишь то, что хочет слышать. "Заткну я уши!" – кричит Фамусов Чацкому. Жизнь в уютной глухоте превыше всего. Оттого победитель здесь – Молчалин. Будь иной Софья, мотив заветного покоя, тупого, но безмятежного, зазвучал бы сильнее. Будь она ближе к Чацкому – в чуткости, интеллекте, иронии – она бы заранее знала, что друг ее детства будет растоптан. Возможно, ликовала бы... Возможно, где-то проснулось бы и что-то от сострадания. Увы, Кузина бесцветна и во втором акте.

...А Чацкий к началу бала уже изрядно взвинчен. Больше всего заботит его по-прежнему единственное: что чувствует к нему Софья? Это естественно для влюбленного, естественна попытка все еще уходить от печальной истины, которая дает о себе знать, как бы он ни гнал ее от себя. Это и искры надежды – несмотря ни на что, и снова тоска, пришедшая от холодности Софьи, ее невнимания, ее насмешек, которые становятся все пренебрежительнее... Чацкий слабо реагирует на тех, кто появляется рядом с ним, они – фон, силуэты, раздражающие, мешающие ему наконец объясниться с девушкой. Во всяком случае, услышать от нее правду. Свое раздражение он не считает нужным как-то скрыть. Хотя, в общем, никогда и не старался скрыть свои мысли, как бы ни были они оскорбительны для слушающих. Но сейчас его раздражение достигает едва ли не максимума. Токи нетерпимости дают о себе знать даже толстокожим гостям: каждый, поговорив с Александром Андреевичем, более всего стремится от него избавиться. Цепь эпизодов-встреч окрашена желанием всех поскорее расстаться с ним, надеждой, что он исчезнет, уедет, испарится, провалится в тартарары. Ускачет снова этак верст за семьсот, за тысячу... Такое настроение идет по восходящей, не оставляя надежд на мир.

"Зачем бог Чацкого сюда принес?" – этот вопрос обретает силу, все больше соединяя, сплачивая общество. Круг смыкается, оставляя в центре капризника, грубияна, успевшего всем сказать, бросить нечто обидное, точно попавшее в цель. Смыкание уродов почти зримо – режиссер все просчитал и реализовал.

...В школе нам упорно втолковывали, что каждая реплика Чацкого в адрес того или иного персонажа – суть продуманной, выношенной и глубоко обоснованной антикрепостнической идеи героя, его протест против феодального строя, душащего свободу, держащего в рабстве несчастную Россию. В этом смысле Юрский был великолепно непримирим и наступателен, его речи опаляли, он бросал вызов тем, кто торгует "амурами и зефирами". Отнимает у матерей детей, разлучает любящих... Этот Чацкий жил по принципу "не могу молчать", в общем, не питая никаких иллюзий на то, что сможет как-то убедить свое окружение.

Меньшиков, заставив Чацкого в первом действии бросить перчатку Фамусову, протестует, потому что ему просто нравится быть таким, каков он есть. Он и представить себе не может, что его система отношений с миром, с людьми могла бы стать другой. Он не замечает, какие ответные эмоции вызывает в собеседниках его резкость: проходит мимо. Сказал – и дальше, дальше... Зачем ему задумываться об этом? Тем более он как бы заново видит убожество людей, которых такими и знал, но теперь дистанция в три года усилила его иронию, умножила его небрежение прошлыми знакомствами.

Насладившись дымом отечества, причем очень быстро, к балу Чацкий уже хорошо понимает, что его отечество нисколько не изменилось. Как приняло его? Чацкий озабочен лишь приемом Софьи. И менее всего размышляет относительно низости крепостников. Одно волнует – не напрасно ли мчался через снеговую пустыню к ней, к Софье? Он не находит покоя, даже того, что прежде коротко находил, появившись поутру у Фамусовых. Сейчас почти все время ищет для себя места. Присядет где-то в укромном уголке, на секунду забывшись, но сразу вскочит, встряхнет головой, будто пытается что-то отбросить, отогнать – не горькие ли мысли?.. И будет стараться ускользнуть от старых знакомых – зачем они ему?

Встретив Наталью Дмитриевну Горич (Анна Дубровская, актриса Театра имени Вахтангова, традиционно повторяет манеру бывшей примы этой сцены Юлии Борисовой – в манере говорить, интонационно, в колком кокетстве и насмешливой уверенности в собственном очаровании), Чацкий дает понять, что не забыл тот легкий флирт, что был когда-то мил и ему, и ей. Он не претендует на возобновление ни к чему не обязывающих отношений, поначалу почти наслаждаясь прелестной глупостью самовлюбленной дамы. Поддразнивает менее зло, чем других... Кокетничает – почему бы нет? И постепенно трезвеет – боже мой, и это местная Венера? Бежать, бежать... Только с супругом Натальи Дмитриевны, Платоном Михайловичем, старым приятелем, он попытается найти относительно общий тон. В прошлом немало покутили, побаловались вместе... Вместе были и в военной службе... Однако скоро увидит вместо былого друга охваченного вялым, почти старческим, унынием порабощенного "мужа-слугу". Зачем-то станет давать Горичу советы, наперед зная всю тщету их. Но таков этот Чацкий – всегда готов поучать, хотя сам собственным советам никогда бы не последовал. Бесполезным и.... утверждающим в нем горькую мысль о том, что он всем чужой.

В исполнителе роли Горича, Александре Сирине, Меньшиков находит хорошего партнера. Сирин интересен в визуальном рисунке, в расслабленной пластике, в движениях человека, предельно уставшего от всего и всех. Он полная противоположность энергии Чацкого, его динамике, молодости, хотя они, видимо, близки и по возрасту. Горич раздавлен кругом, от которого бежал и бежит Чацкий. Потому Александр Андреевич, остановившись, внимательно вглядывается в бледное, сникшее лицо – и он мог бы стать таким же...

Но все еще поучает старого товарища. Опять есть повод высказаться чего еще желать говорливому Чацкому? Меньшиков не боится, что его герой порою раздражает потоком слов, тем более сегодняшних зрителей, изрядно утомленных словесным обвалом телевидения и прочих СМИ. Это входит в портрет молодого, неукрощенного, одаренного человека, склонного любым способом заявить о себе. Не нарочито – таково его естество. У него действительно есть свое мнение по любому поводу, но совершенно не применимое в реальности. Начиная со встречи с Горичем, со своим возможным, но, к счастью, не свершившимся настоящим, Меньшиков намечает новый режиссерский и актерский поворот. Далеко неоднозначный.

С одной стороны, у Чацкого мелькает недобрая мысль: не сомнет ли себя так же, как Горич? Не истратит ли в пылких речах, пока вдруг не поймет, что все попусту, что устал, облысел, что ему больше всего хотелось бы дремать у камина? Не жениться ли? – чтобы хотя бы кто-нибудь – кто-нибудь был рядом?.. Но "рядом" дочки Тугоуховской, манерная старая графиня-внучка (Татьяна Рудина) и другие, такие же... Он озирается – крошка князь Тугоуховский флиртует со своей былой пассией графиней-бабушкой, и оба едва разбирают слова, произнесенные другим... Стало быть, бежать... Но он еще не объяснился до конца с Софьей. И куда бежать?

А вокруг мирное благоразумие в духе Молчалина, что злит еще больше уже теряющего терпение юношу, тем более запасом терпения он, видимо, никогда не обладал. Если раньше его насмешки были как-то не слишком уж едки, словно он милостиво снисходил к дуракам, то теперь он уже отчаянно жжет других каждым словом. Горит и сам, бродя из комнаты в комнату, появляясь в зале, среди гостей, исчезая, чтобы опять вернуться... Места для него нет нигде. Перемещение, непрестанное движение Чацкого, будто по кругу, передается зрителям острым беспокойством. И повсюду Чацкий натыкается на привычно, с удовольствием сплетничающих гостей. Неоседлая душа Александра Андреевича тоскует, все рвется – ничто не мило... "Мильон терзаний" теснит его грудь. Он горестно скажет Софье, все еще надеясь, что она его поймет: "Душа здесь у меня каким-то горем сжата, и в многолюдстве я потерян, сам не свой..." Такова его последняя, в сущности, мольба, обращенная к ней, он еще тянется к Софье, но понимает: все напрасно. Старается что-то прочесть в пустых ее глазах, хотя все уже знает наперед...

В сценической реализации пьесы Грибоедова, на мой взгляд, есть одна серьезная несомненная сложность. Грибоедов часто вкладывает в уста Чацкого и других персонажей уничижительные характеристики ближних. Как произносить это светскому, хорошо воспитанному человеку? Как бы ни был он искренен и речист, но с детства обучен, как следует вести себя на людях. От этого как найти режиссеру и актеру, играющему Чацкого, интонацию, оправдывающую тот или иной взрыв чувств и слов? Меньшиков играет ошеломленного, отвыкшего от московского абсурда человека, поэтому он все время как бы вырывается, выламывается из предписанного светского этикета, свода правил, которые ему внушали с молодых ногтей. Это делает его несдержанность симпатичной для зрителей, естественно, не для гостей Фамусова. Чацкий у Меньшикова совсем не враг людям, не мольеровский Альцест или разночинец Базаров. Недаром он с недоумением спрашивает у Софьи: "Послушайте, ужель слова мои все колки и клонятся к чьему-нибудь вреду?"

Вреда они не принесут никому. Стоячую воду не разгонят, только слегка взбаламутят: приезд Чацкого вносит некоторое ощущение опасности, исходящее в представлении фамусовской Москвы от человека, психически явно неустойчивого. Но, заметив, что безумец только все говорит, говорит, постепенно успокаиваются, более того – он становится интересен им как объект обсуждений и, что слаще всего, осуждения. Режиссерский ход – все оставляют Чацкого в одиночестве вскоре после того, как он начинает очередной гневный монолог. Гостям гораздо интереснее говорить о нем, нежели слушать его глупости, ими они сыты по уши.

Так слушают на балу монолог Чацкого о "французике из Бордо".

Когда-то Товстоногов вообще исключил этот монолог из своего спектакля, что понятно – в начале 60-х еще была остра, еще жива память о борьбе в годы сталинщины с космополитами, пропагандируемая партией и властью ненависть ко всему "заграничному" и т. п. Нынешняя ситуация совершенно иная. Вместе с тем момент противопоставления России Западу несет в себе определенное взрывчатое начало. Однако Меньшиков решается на эту сцену. Он видит опору все в той же ошеломленности, непреходящем недоумении Чацкого постоянными его столкновениями с глупостью, лицемерием, ничтожностью мнений, часто заимствованных. Этим "пустым, рабским, слепым подражаньем", присущим людям, предпочитающим его, умного, мыслящего, образованного Александра Андреевича Чацкого какому-то человеку из Бордо! Да еще осмелившемуся поднять на смех Александра Андреевича Чацкого! Только за то, что он, озлившись, там, в другой комнате, потребовал перевести на русский язык "мадам" и "мадемуазель"! И конечно, поучал – по-другому не может, чем успел надоесть окружающим до смерти. Сам-то Чацкий этого все еще не понимает. Передавая атмосферу всеобщей неприязни к герою, режиссер Меньшиков снижает обличительный пафос Чацкого, помогая ему не превратиться в мечущего гром и молнии славянофила. Протест на этот раз – на самом деле еще один стон оскорбленного сердца...

Такое решение разумно и обосновано в версии о Чацком, который не болен якобинскими идеями и не пойдет ни в какое тайное собрание, где толкуют о свободе.

Прибегнув к системе отражений, к системе "зеркал" в сцене Софьи и Лизы в первом действии, Меньшиков повторяет прием, укрупняя его во встрече Чацкого с Загорецким (Марат Башаров): этот мелкий бес возникнет и пропадет, снова появится и снова исчезнет. Он все время вьется, словно удушающая повилика, угодливый, предельно циничный, вбирающий в себя и концентрирующий худшее в том, что отвергает Чацкий. То, что никогда не уйдет, живущее в душе каждого в той или иной степени. Поначалу Меньшиков хотел от Загорецкого-Башарова большей вальяжности, абсолютного равнодушия к тому, что он слышит о себе, что о нем думают, то есть, выражаясь на современном сленге, полного "пофигизма". Постепенно режиссер и актер нашли консенсус, увидев Загорецкого персоной отчасти даже нереальной. Деловой, практически-мыслящий, вороватый угодник вместе с тем почти символичен в своем абсолютном небрежении моралью. Воплощение силы, перед которой опускаются руки у благородных господ вроде Чацкого, ибо бороться с ними возможно только их методами, а таковых Александр Андреевич не знает и никогда не узнает. Отсюда эта постоянная ускользаемость беса, отражающего сам дух того мира, где нет места антиподу Загорецкого.

Еще более выпукло, акцентированно прием работает в дуэте Чацкий Репетилов.

...Бал окончен, разъезжаются гости, усталые, поникшие, как всегда ругающие хозяев и как всегда ненавидящие друг друга. Павел Каплевич к разъезду убирает задник с расписанным гордым сводом, обнажая голые, холодные конструкции с выпирающими углами, скучными прямыми, железом и тоскливой, черно-серой гаммой ушедшего дня. Покровы спали, господа! Все предстает в естественном своем свете. Все тайное очень скоро откроется, став горькой и стыдной явью. Здесь, у оголенной лестницы, встретятся Чацкий и Репетилов, огромный, неуклюжий, грохочущий голосом, все время будто подпрыгивающий, напоминающий громадную обезьяну. Он обрушит себя на Чацкого во всей своей неуемности, засыплет подробностями, до коих Александру Андреевичу нет дела, хотя упоминаются и какие-то общие знакомые. Будет звать с собою к вольнодумцам – на уровне московской кухни недавних лет или того хуже... Для Репетилова важно все время ощущать себя кем-то значительным, принадлежащим серьезному делу, хотя на самом деле он только имитирует реальность. Между прочим, в глубине души об этом он знает: не глуп, когда-то, возможно, начинал совсем иначе. Возможно, был похож на нынешнего Чацкого, вещи одного переходят к другому: картуз, очки Репетилова, которые Чацкий надевает подобно ребенку, подражающему взрослым, и не спешит их снять... еще одна возможная проекция в будущее Александра Андреевича: Репетилов. Ничтожный, суетливый болтун, пустомеля, боящийся замолчать, чтобы всерьез не задуматься. Словами он глушит, в первую очередь, самого себя. Его же давно никто не слушает! Рокировка многое подсказывает, хотя верить не хочется: Меньшиков успел заставить полюбить того героя, которого он, конечно, и сам любит, не теряя точности оценок...

А Репетилов все витийствует, открывая зияющую, трагическую пустоту растраченной жизни. Когда исчезнет Чацкий, он все с той же легкостью заговорит с Хлестовой, с Загорецким, Тугоуховскими, всей душой разделяя вынесенный ими вердикт относительно безусловного сумасшествия Чацкого, которого только что так любил, так радовался встрече с ним и тащил к замечательным людям. Он, Репетилов,– тоже весь из фамусовской Москвы, прочно с ней спаянный.

И если подобная участь все же уготована Чацкому, то не от него ли пошли тургеневский Рудин или некрасовский Агарин? Умевшие метать слова, не претворяя их в жизнь.

Меньшиков, не любящий категоричных решений, точки здесь не ставит, скорее, оставляет вопросительный знак. Встреча с Репетиловым Чацкого, в общем, никак не затронула, разве что немного позабавила, дала короткую передышку, отвлекая от все еще мучащей его мысли – так что же с Софьей? Остается испить горькую чашу – узнать, что он объявлен сошедшим с ума. Как матушка его, покойница Анна Алексеевна, которая, по словам Фамусова, раз семь с ума сходила... Невидимый, он слышит все толки о нем, восторженно перемалываемые гостями, отбывающими домой. Актеры играют полное душевное единение героев, даже трогательное при их истинном отношении друг к другу. Приятно сообща осуждать. Приятно оказаться в безопасности от ненормального Чацкого – когда они вот так, собравшись, могут дать отпор. Приятно сознавать себя нормальными... Забыты распри, склоки, недовольство, зависть в противостоянии человеку, осмелившемуся критиковать святую для них незыблемость. Все это окончательно отрезвляет затаившегося Чацкого, удар очень силен, но такой удар необходим ему сейчас.

В последних сценах все сужается: все главные герои сведены лицом к лицу: Чацкий, Молчалин, Софья, Лиза, Фамусов. У Грибоедова в финале прочитывается несомненная близость к французской комедии XVIII века, в которой персонажи обычно вольно или невольно оказывались свидетелями тайных бесед их недругов, укрываясь где-нибудь за дверью, за занавесом, за портьерой. Для Меньшикова обобщенно важен мотив опустившегося занавеса, который он как бы приподымает, как ему это ни тяжело. Как это окончательно ни переламывает его судьбу, о чем он знает. При этом у него хватает воли и достоинства оскорбиться за Софью, слушая подлые и пошлые откровения Молчалина, пристающего к Лизе. А мог бы обрадоваться неразборчивости Софьи, отнюдь не желанной папенькиным секретарем, несмотря ни на что. И не выдерживает, когда сама Софья начинает свои признания. Каким-то рывком, не в силах более слушать ее, все до конца принять, он бросается вперед.

От Чацкого-мальчика, каким, кажется, он был еще недавно, каким начал свою судьбу, появившись рано утром у Фамусовых, ожидаются крик, слезы, истерика, бурное негодование. Но мальчика уже нет. Он стал старше сразу, в тот миг, когда жизнь грубо, оскорбительно напомнила ему, что мечта и действительность – "две вещи несовместные". Он не отрешается от прошлого, просто осознает, что Софья, к которой он "спешил, летел, дрожал",– она совсем другая, не та, что стоит сейчас перед ним.

Означает ли это, что мальчик уступил жизни, согласился спрашивать с нее подешевле, как случается, когда реальность пригибает человека к земле? То, что именно Софья назвала его сумасшедшим, родила эту сплетню, пустила в мир, поражает Чацкого менее чем ожидалось: пусть, пусть будет еще одно звено в цепи ее предательств, еще одна закономерность для дочери Фамусова, дочери своего отца, племянницы Хлестовой, выбравшей Молчалина. Все укладывается в один ряд.

Однако жизни Чацкий пока не уступает. "Не образумлюсь",– очень тихо произносит он, обращаясь, главным образом, к самому себе. Хорошо, что не кричит, не уговаривает зрителей в своей стойкости,– для него сейчас важнее всего разговор с самим собой. Мне показалось, что в финале Меньшиков неожиданно становится похож на Грибоедова скептически-желчной усмешкой, отнесенной опять же к себе. Острым профилем. Внезапной сухой сдержанностью, отчуждением. А потом слезы, которых Чацкий не стыдится. Но кто сказал, что великие не плачут? Плачут, еще как.

"Великие" в том смысле, что Чацкий не просто дитя Александра Сергеевича, но, все же, наверное, и воспоминание его о своей нежной, буйной молодости, о первой любви. О том Александре Грибоедове, который, поспорив, въехал на лошади в Дворянское собрание, чтобы выиграть пари... который стрелялся с Якубовичем, до этого убившим на дуэли его друга, и меткий стрелок Якубович прострелил Грибоедову мизинец, чтобы тот, прекрасный музыкант, композитор, никогда больше не мог играть как прежде. Музыка Валерия Гаврилина близка знаменитому вальсу Грибоедова, тонко напоминая об истоках.

Пожалуй, меньшиковский Чацкий так и не образумится. Это утешает в нашей далеко не романтической жизни.

Блок назвал "Горе от ума" произведением "непревзойденным, единственным в мировой литературе", "доселе... не разгаданным...". Олег Меньшиков и его молодая труппа сыграли свою попытку разгадки. И как бы суровы не были критики,– зрители разного возраста и социального статуса, разного интеллектуального уровня приняли эту попытку, убедив лидера и ведомых им актеров в том, что они трудились, страдали, играли не напрасно.

ДУША ФИЛЬМА

20 февраля 1999 года. Последний день масленицы. Только что закончился пресс-просмотр нового фильма Никиты Михалкова "Сибирский цирюльник". Затем пресс-конференция с создателями картины. Вопрос режиссеру:

– Почему вы решили снимать в главной роли Олега Меньшикова? Были ли какие-то другие кандидатуры? Почему именно Меньшиков сыграл у вас двадцатилетнего юнкера?

Никита Михалков: Олег – человек, который может все. Он очень щедрый артист. Десять лет назад я предложил эту роль Олегу, и тогда требовалось меньше усилий, чтобы сохранить форму и выглядеть рядом с мальчиками, которым действительно двадцать – двадцать два года, достаточно естественно и логично в свои тридцать с лишним.

Когда началась серьезная работа над фильмом, когда стало ясно, что мы сделали, мы встретились с Олегом, посмотрели друг на друга, и я его спросил: "Ты уверен?" – "Да",– ответил он.– "Ты понимешь, чего это будет стоить? Чего это потребует от тебя? Какое количество ограничений в твоей жизни на тебя навалится, если мы договоримся? Ты понимаешь, что твой глаз сам по себе – он уже другой: это глаз взрослого человека? Понимаешь, что твой опыт будет тебе мешать?"

Честно говоря, я думал, что Олег бы сыграл, если бы он согласился, графа Полиевского, а не Андрея Толстого, потому что Полиевский – тот, у кого больше жизненного опыта, и по возрасту он несколько ближе к Олегу, к его внутреннему, душевному состоянию.

Олег сказал: "Я все понимаю, но мне интересно сыграть Толстого. Конечно, молодому играть молодого героя менее рискованно, чем наоборот, поворачивая машину времени обратно. Но – интересно!.."

С этого момента все началось.

Я считаю, что Олег совершил профессиональный подвиг. Потому что в наших условиях и при нашем порой отношении к профессии – "Да ладно, что там! Подумаешь, лишнюю рюмку пропустить в Доме кино! Да ладно..." – Олег был более чем суров к себе во всех отношениях. Естественно, в нашем длительном марафоне я боялся: не дай бог, киксанет Меньшиков – и все! Рухнет картина!.. Ничего подобного не произошло. Я благодарен Олегу за то, что он сдержал свое слово. И убежден, что на экране не существует такой уж разницы в лицах между тридцативосьмилетним Олегом и другими юнкерами. За исключением, может быть, очень редких кадров. Ведь и у оператора усталость была огромная, очень напряженно все работали.

Словом, юнкер Толстой – это победа Олега Меньшикова, это наша личная профессиональная победа.

Олег Меньшиков (продолжая Никиту Михалкова): Никита Сергеевич сказал, что я был уверен... Конечно, я ни в чем не был уверен. Я ощущал очень серьезную ответственность. Но знал, что могу решиться на такую роль только с одним режиссером, с Никитой Сергеевичем. Михалковым, который не отказался от предложения, сделанного мне десять лет назад. В этом есть несомненное благородство, которое актер должен ценить.

Из интервью Никиты Михалкова и Олега Меньшикова, опубликованного в октябре 1998 года в журнале "Премьер".

Никита Михалков: ...У Олега были определенные сомнения. Он же еще десять лет назад пробовался на "Цирюльника". Тогда проект не получился.

...Несколько лет назад в альманахе "Киносценарии" был опубликован "Сибирский цирюльник" Рустама Ибрагимбекова и Никиты Михалкова, иллюстрированный фотопробами: Олег Меньшиков – юнкер Толстой и Мерил Стрип – Джейн. Разумеется, к 1996 году, началу съемок картины, Мерил Стрип уже не могла играть очаровательную тридцатилетнюю героиню фильма, о чем приходится сожалеть, ее участие сделало бы Джейн и глубже, и значительнее, и трагичнее. Чего, на мой взгляд, недостает в игре Джулии Ормонд. Меньшиков, разумеется, тоже изменился за те десять лет, которые прошли после первого предложения, сделанного ему Михалковым по поводу роли Толстого. Но далеко не так разительно, как писали об этом отечественные газеты после выхода на экран "Сибирского цирюльника". Проект не мог осуществиться сразу после того, как был написан сценарий, поскольку, по словам Михалкова, "права на производство картины пришлось поначалу отвоевывать у итальянского продюсера Анджело Риццоли – насколько известно, это было нелегко. Сценарий лежал у него давно, и по контракту, если за два года фильм не снят, права переходят к нам. Риццоли – человек, достаточно известный в мире кино, и с ним просто никто не хотел связываться. Но его компания развалилась, и суд вынес решение, что права возвращаются к нам"56.