Текст книги "Олег Меньшиков"

Автор книги: Эльга Лындина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Я согласилась играть не Лизу, а княгиню Тугоуховскую.

Я волновалась, как меня примет, в общем, сложившийся уже коллектив. Все прошло на редкость легко, просто, во многом благодаря Меньшикову. В нем не было никакой спеси, игры в режиссуру. Он был коллега, по-другому я не могу определить его роль в нашем маленьком сообществе. Не было и того, что, к сожалению, присуще многим режиссерам: я по одну сторону, вы – по другую, когда все удается, то это – заслуга режиссера, если провал – артисты виноваты... Хотя мне, например, не хватало замечаний Меньшикова, хотелось услышать больше. Возможно, он так ведет себя потому, что, будучи актером, знает, какими жестокими могут быть режиссеры в отношениях с артистами, и не хотел допустить этого, занявшись режиссурой. К тому же он воспитаннейший и тактичнейший человек, с тонким чутьем и умением уважать других.

Он влиял на нас и этически. Как-то, собравшись, мы бойко обсуждали один спектакль. Олег услышал и остановил нас: "Перестаньте осуждать коллег. Это низко". Его коробило от того, что он услышал. И я поняла, что надо в театре, в чужих работах искать прежде всего хорошее. Нет, конечно, надо анализировать, но умно и достойно относясь к сделанному другими.

Меньшиков умеет слышать своих актеров. У нас был второй исполнитель роли Чацкого, Сергей Шнырев. Во время наших с ним репетиций в одном фрагменте он как-то очень точно смотрел на меня, и я ориентировалась на этот взгляд. Позже, репетируя сцену уже с Меньшиковым, я попросила его: "Может быть, в этом месте вы будете смотреть на меня? Мне это нужно..." Он сразу согласился: "Где?.. Когда?.. А, вот здесь?.. Хорошо, конечно..."

Ни тени дискомфорта, неловкости в процессе работы я ни разу не испытывала; всегда передо мною Меньшиков ставил очень конкретные, точные задачи. Перед выпуском спектакля не было того, что в театре называют "борьбой за урожай", то есть спешки, судорог, аврала. Мы все время ощущали кайф от самой работы, с начала до конца. И теперь ощущаем, играя спектакли. Все было естественно, все действительно приносило нам удовольствие. Хотя, конечно, не исключало тревог, волнений и сомнений.

Наверное, личностное влияние Олега помогло создать очень дружественную атмосферу, что не так часто бывает на театре, помогли создать молодой, умеющий радоваться победам товарищей коллектив.

Мы выпускали премьерой "Горе от ума" в Риге. Пробыли там двенадцать дней, играли с большим успехом. Все это время Меньшиков был нашим объединяющим началом, он дарил нам радость общения с ним. Когда мы отмечаем какие-то добрые события в жизни нашей, он с нами, много играет на фортепьяно, любит играть и делает это замечательно. Не думайте, что у нас в труппе все – сплошная идиллия. Конечно, случались конфликты, но всегда на творческой почве, это нормально. Работая со студентами в училище, я стараюсь как-то перенять то, что мне дорого у Меньшикова, больше всего момент радостного взаимного общения.

Для меня очень важно наблюдать и его актерскую работу в спектакле. В процессе, в становлении. Мне кажется, его Чацкий – по-настоящему современная роль. Это и Чацкий Грибоедова, и Олег Меньшиков, и отношение Меньшикова к Чацкому. Дорогого стоит его финальный монолог, то, как он произносит: "Карету мне... Карету..." Это рывок в бездну.

Очень хотелось бы, чтобы наша труппа сохранилась, хотя это непросто в антрепризе. Олег сумел влить в нас свежую кровь, с ней бы и дальше идти. Я верю в будущее Меньшикова – театрального сильного режиссера.

...Началось с того, что в "Товариществе 814" стали собирать картотеку молодых московских артистов. В течение целого года шла работа, с этим связанная. Одни актеры приходили сами, кого-то замечали на других сценах.

Чацкого должен был играть Меньшиков. Понимая, что таким образом ему будет трудно единолично заниматься всем спектаклем в целом, Олег пригласил режиссера Галину Дубовскую, которую знал еще по работе в Центральном театре Советской Армии, работать вместе с ним. Дубовская поставила несколько спектаклей в Театре имени Ермоловой, в том числе "Сверчок на печи" по Диккенсу, ставила и на лондонской сцене.

Репетировали семь месяцев. Премьера состоялась в Риге, потом обкатывали спектакль в Челябинске. Московская премьера была 14 сентября 1998 года на арендованной сцене Театра имени Моссовета. На премьеру прибыл весь театральный и литературный бомонд. Реклама гремела, на мой взгляд, излишне. Все каналы телевидения сообщали о СОБЫТИИ в театральной жизни. А на следующий день большая часть театральных критиков обрушилась на спектакль.

Прошло с тех пор полгода. Идет "Горе от ума" раз в неделю – иной вариант невозможен в условиях антрепризы. Идет не просто с постоянным аншлагом. В театральных кассах, как и в первые дни, невозможно купить билеты, даже самые дорогие, а они очень дороги. На билеты запись. В день спектакля "лишний билет" спрашивают еще в метро. В зале, вплоть до самых верхних ярусов, яблоку негде упасть...

В чем же причина столь глубоких расхождений между мнением критики и зрителей? Не тех, кто рвется на бойкую постановку зарубежной пьески с сюжетом из светской жизни... Не тех, кто ломится на концерт Киркорова. Не на опошленную версию классического произведения, как, например, в Театре "Луны", где боль берет за горло оттого, что сделано с гениальным романом Скотта Фицджеральда "Ночь нежна"...

Зрители идут на "Горе от ума". На пьесу, ученую-переученную в школе, по которой надо было писать сочинения про "образ Чацкого" и учить на память монолог "А судьи кто?.." или про "французика из Бордо". Вроде бы все это в зубах смолоду навязло.

Разумеется, многое в неиссякаемом зрительском потоке связано с именем Меньшикова, обаянием этого имени, любовью к нему зрителей. Но хорошо известны примеры, когда постановки с участием не менее обожаемых актеров-кумиров очень скоро сходили со сцены и с каждым новым спектаклем зал все больше пустел...

Сергей Юрский, игравший Чацкого в спектакле Товстоногова классическом, легендарном,– в беседе с театральным критиком Марией Седых говорил о спектакле Меньшикова как о "самой радостной антрепризе из тех, что появились у нас. Вот здесь я могу сказать то главное, что вызвало мою радость: отсутствие цинизма".

Однако Сергей Юрьевич Юрский оказался в глубоком меньшинстве. Пресса бросилась в бой, размахивая даже не мечом, скорее, дубинками, выкрикивая обвинения в адрес Меньшикова – непрофессионального режиссера (досталось и Галине Валерьевне Дубовской). Упрекая в отсутствии концепции, в том, что в роли Чацкого актер-де повторяет опять Костика Ромина из "Покровских ворот". Иногда мне кажется, что шлейф этот будет волочиться за Олегом до тех пор, пока он совсем не поседеет... Писали о наработанных приемах Меньшикова.

"С первой минуты стало ясно, что для Меньшикова эта роль – последний шанс пробежаться по сцене молодым шалопаем, но с трагическими претензиями,писал в "Независимой газете" Григорий Заславский.– Он умело эксплуатирует внешние данные. Много кричит, компенсируя недостаток энергии криком. Концы монологов "докрикиваются" и идут "на ура". Чуть закончил – зал разрывается аплодисментами. Так что премьера уже вышла громкая.

Глупо говорить, что спектакль плох, не ходите ни в коем случае. Хватать за руки. Увещевать: деньги будут потрачены впустую. Нет. Обязательно сходите. Не сомневайтесь ни секунды. Платите как можно больше, стараясь попасть в первые ряды. Этот спектакль посмотрят все. Все ваши знакомые. Друзья и даже недруги. О нем будут говорить: "Вы уже видели Меньшикова?" – спросят вас. И как же приятно вам будет искренне, то есть без всякого преувеличения ответствовать: "Да. Из второго ряда. Меньшиков выглядит лет на тридцать". – "А ведь ему сорок..." Ну и т. д.

Походом на этот спектакль вы рассчитаетесь с русской культурой".

Привожу отрывок из одной из самых категоричных и резких рецензий, судя по всему, начисто отрицающей спектакль. Привожу, потому что она типична не просто по амикошонской интонации по отношению к читателям и зрителям; что делать, если это профессиональный почерк критика?.. Рецензия типична ощущением своей власти над вышедшими на сцену людьми, она пьянит автора. В такой или почти такой же манере остальная критика походя уничтожала спектакль Меньшикова, не давая себе труда хотя бы несколько отстраниться от остальных, задуматься, что же они увидели на самом деле? Во имя чего принял Олег Меньшиков на свои плечи тяжелейшее бремя, когда бы мог обойтись куда как менее непростой задачей?

На мой взгляд, в неприятии его спектакля сказались две характерные (не только в данном, но и в других случаях) черты. Первая лежит как бы на поверхности: в режиссуру даже не пришел, а ворвался "чужак". Актер-премьер, всегда максимально критикой обласканный, по сути, не знавший поражений, стремительно подымавшийся по лестнице вверх. В афише "N" (Нижинского), где имя Меньшикова отсутствовало как режиссера, оно весьма благожелательно упоминалось, но туманно – о его участии в создании спектакля.

Заявленный шумно, броско, с наступательной рекламой, во всех средствах СМИ, спектакль Меньшикова, актера, позволившего себе заняться режиссурой, отыскавшего немалые деньги на очень дорогую постановку (пользуясь случаем, скажу, что на этот спектакль Олег отдал практически весь свой гонорар, полученный им за съемки в "Сибирском цирюльнике", о чем мало кому известно), не мог быть спокойно принят теми, кто жаждет проявить себя, отрицая и только отрицая. Что-то уже замелькало, когда в газетах докатилось до Москвы эхо об огромном успехе меньшиковского "Горя от ума" в Риге и Челябинске, противостояние, еще молчаливое, началось тогда подспудно. Пожалуй, даже если бы постановка была и более совершенна, вряд ли бы встретила ее нынешняя злоязычная и делающая себе капитал в основном на злоязычии пресса более радушно. Сегодня в моде хула.

Второй момент в неприятии "Горя от ума" имеет, мне кажется, более серьезную и глубокую почву. Меньшиков довольно энергично ломает устойчивую традицию в прочтении "Горя от ума" как режиссер, напрочь уходя от политических мотивов, к чему, казалось бы, буквально с момента своего рождения властно подталкивала грибоедовская пьеса. Его Чацкий никогда не выйдет с декабристами на Сенатскую площадь. Между прочим, как не вышел сам Александр Сергеевич Грибоедов, хотя и был человеком вполне передовых взглядов. Меньшиковскому Чацкому ровным счетом наплевать на "Общество Северное" и на "Общество Южное", где толковали о свержении царя, "цареубийственном кинжале", о Конституции и отмене крепостного права, ссорясь, расходясь, решая судьбу России теоретически, иллюзорно. И жаждая гражданского подвига.

Кондратий Рылеев видел себя поэтом именно потому, что он – гражданин, что в нем "Душа до гроба сохранит высоких душ кипящую отвагу..." И призывал: "Мой друг, недаром в юноше горит любовь к общественному благу!"

У Олега Меньшикова Чацкий к "общественному благу" глубоко равнодушен. Да возможно ли так сейчас в стране, раздираемой на части политическими оппонентами? Позволено ли таким образом трактовать образ того, в ком от века видели Борца, не мыслящего своего пути без общественного противостояния? Что же это тогда за "обличитель старух зловещих, стариков", читай – тех, кто выходит с красными флагами на площади в 1998 году? Ждали, что совпадет решение спектакля с обличением нашего коммунистического прошлого, что Фамусов будет (как это было у Царева, которого я тоже видела в "Горе от ума") советским крупным чиновником, что Молчалин – что-то вроде будущего вороватого олигарха и т.п. Ах, сколь много радости принесла бы подобная постановка прогрессивным силам, сражающимся, все сражающимся и сражающимся, хотя относительно результатов этих сражений приходится сильно сомневаться...

Но на сознательно лишенном всяких аллюзий политического толка спектакле зрительный зал очень активно реагирует на многие реплики Чацкого, Фамусова, Молчалина, Хлестовой, Скалозуба и других персонажей. Не надо при этом забывать, что пьеса Грибоедова – картина нравов, всегда присутствующих в нашей жизни в разном обличье. Фамусовы, для кого "подписано – и с плеч долой", Молчалины, принципиально не имеющие своего мнения по любому вопросу, ласковые с собачкой богатой дамы и с дворником, поскольку все пригодится, все для дела маленькому чиновничку, устремившему себя к большой карьере, Загорецкие, которым плюй в лицо, а им божья роса, – все они навсегда, пока свет стоит. Все живо и будет жить. Что Меньшикова, судя по его спектаклю, и волновало. Нравы человеческие, от которых никогда нам не уйти...

За время, прошедшее с премьеры, постановка окрепла. Молодые артисты, поначалу как бы несколько зажатые большой сценой, непривычной для недавних студентов, постепенно освоили новое для себя пространство. Ушла и понятная робость дебютантов, они встали на ноги уверенно и смело. Теперь спрос с них по большому счету.

Кроме молодых, в "Горе от ума" играют мэтры: Игорь Охлупин из Театра имени Маяковского – Фамусов. Екатерина Васильева, звезда экрана,– Хлестова. Петербургский артист Сергей Мигицко, памятный в кино по роли Хлестакова в картине Леонида Гайдая "Инкогнито из Петербурга",– Репетилов.

И все же – что оказалось столь притягательно в старой пьесе? Чем всколыхнула она умы и сердца через сто восемьдесят лет после своего рождения? На что откликаются сегодняшние молодые зрители, которых в зале большинство?

Конечно, классика на то и классика, что в обрамлении ушедшей эпохи, в нарядах и убранствах далеких лет она отвечает на исконные стремления, тревоги, страсти и боли человеческого духа, сохраняя вечные величины. Творение Грибоедова – этой непреходящей ценности, конечно же. Странный русский гений Грибоедов прожил свой век непохожим на других. Написал пьесу, которую не только не увидел при жизни на сцене, но и не смог напечатать. Остался в памяти одиноким иронистом и скептиком, одареннейшим дипломатом, уехавшим в Тегеран на верную смерть после заключения договора, чрезвычайно выгодного для России. А может быть, вообще искавшим смерти, устав от нараставшего недоверия к миру и людям?

Конечно, личность автора так или иначе обычно проецировалась в постановках "Горя от ума". В первую очередь, разумеется, на главного героя. Проецировалась и судьба Петра Яковлевича Чаадаева, замечательного, таинственного философа первой половины XIX века, масона, бунтаря, объявленного сумасшедшим после публикации его "Письма". И Чацкого не случайно объявляют безумцем! Меньшиков не мог уйти ни от этих проекций, ни от сценической истории "Горя от ума", от постановок Мейерхольда с Гариным в главной роли, и Товстоногова, ставшей едва ли не культовой для поколения "шестидесятников". Он видел спектакль Малого театра, где восхищался игрой Царева – Фамусова.

Но предложил свой, абсолютно незаемный взгляд на пьесу. Взгляд из конца XX века, из России, мучительно пытающейся вернуться к любви, к вере...

От того, каким придет в спектакль Александр Андреевич Чацкий, зависит очень много. Едва ли не все или почти все. Зависит и от его дуэта с Софьей, по крайней мере для того, как замысливал постановку Олег Меньшиков. Как мне думается, во всяком случае. Потому что Чацкий в его спектакле очень молод. Практически человек, еще почти не соприкоснувшийся с жизнью реальной, многоликой, горестной. Когда-то было милое дитя, умное, живое – так казалось взрослым и недаром. Веселили старших его забавные колкости, его необычность в кругу ровесников, где он привык говорить все, что приходит ему в голову, хотя постепенно это начало раздражать. Уж больно дерзок был мальчик! А дерзости западают в память. Сам же Чацкий несколько упивался орелом смельчака-вольнолюбца на уровне домашнего в принципе общения. Как не оппонировать здесь мнению тех, кто сравнивал такого Чацкого с Костиком, который был по своему осознанию окружающего мира, происходящего с ним и другими, старше остальных, и намного...

Молодость Чацкого точно контрастирует с душевным состоянием остальных персонажей, от Софьи, Молчалина, Скалозуба, вроде бы почти ровесников Александра Андреевича, до Хлестовой и Фамусова. Все они застыли в каком-то каменно-вневозрастном самоощущении. В эту окаменелость врывается юноша. Тот, кому помнится покинутая им три года назад Москва довольно смутно, скорее, как объект его насмешек, нежели как довольно тоскливая действительность, от которой он всегда бежал. Помнится и то, что его язвительные выпады охотно разделяла подруга Софья.

В сценографии Павла Каплевича слышится дыхание петербургского (никак не московского) ампира. Я не склонна видеть в куполообразном, расписанном своде, вздымающемся в доме Павла Афанасьевича Фамусова, некие космические выси, как об этом писалось. На мой взгляд, это простор, декорированный в духе устремлений юного героя спектакля, оттого появилась не очень понятная роскошь в доме не столь уж знатного лица, как Фамусов, "управляющего в казенном месте". Этот дом несет память о веке Екатерины, любезном сердцу Фамусова. О времени, застывшем – так же, как и течение жизни всех, кроме Чацкого. Горничная Лиза может сколько угодно переводить стрелки часов в этом доме – вперед, назад, от этого ничего не изменится в жизни Павла Афанасьевича, Софьи Павловны, их родни, друзей. В эту мирную, заросшую ряской заводь бросается очертя голову Чацкий, не сняв дорожного пальто и теплых сапог-валенок, ему невтерпеж ждать... Он появляется здесь рано поутру. Вопреки этикету. Не заехав в собственный дом: так не терпится ему поскорее увидеть ту Софью, какую оставил здесь, которую, в общем, придумал... Он и позже будет все время что-то нарушать, взрывать, ни на минуту не осознавая, что думают об этом другие. Они – словно тени, хоровод вокруг него и Софьи. Но тени постепенно будут обретать материальность.

Радостный, он налетает на Софью и Лизу, только что его вспоминавших. Уже отыграны первые сцены, уже миновал час сладостного прощания Софьи с Молчалиным, прошел первый испуг после встречи Молчалина с его начальством, с Фамусовым, насторожившимся и задумавшимся по поводу столь ранних прогулок его секретаря близ спальни дочери. Игорь Охлупин мягок и жесток одновременно. Он типичный московский барин средней руки, не из самых именитых, хотя "fаmе" в его фамилии от латинского "слава". Видимо, от славы прошедшей, славы далеких предков. Он вообще очень средний человек, в отличие от того же царевского Фамусова, сыгранного с ощущением своей власти, силы, способности стереть в порошок всякого, кто станет на его пути. У Охлупина сила Павла Афанасьевича – в хитрости, осторожности, умении смолчать – многому он научился от дядюшки, того, который так ловко и забавно падал на радость сильным мира сего. Он знает, что достиг своего максимума в карьере, в статусе своем, и крепко за это держится. Неглуп в житейских делах. В меру циничен. А главное, убежден, что живет совершенно правильно и никакой другой жизни для него и для его близких быть не может. В чем, кстати, прав. У режиссера Меньшикова мир Фамусова идеально соответствует тому, каким бы его фамусовские ближние хотели видеть. Разве что не против разбогатеть. Но без особых амбиций. Все они устойчивы в той жизни, в какую пришли, своей устойчивостью дорожат. Охлупин концентрирует эту устремленность к покою и незыблемости.

Менее выразителен красивый, рослый, длинноволосый Молчалин (Алексей Завьялов), но, быть может, именно его невыразительность, стертость при прекрасных внешних данных, его навязчивая банальность заставляют поверить, что этот человек умеет отлично мимикрировать, становиться незаметным там, где это необходимо, и вдруг заявлять о себе, коли того потребует его цель-карьера. Карьера во что бы то ни стало.

В спектакле заметно, как кинематограф приобщил Меньшикова к постоянной смене кадров, к монтажным стыкам, к световым акцентам. В первой встрече Софьи и Молчалина он словно останавливает действие "стоп-кадром": изящные, вырезанные из черной бумаги, милые силуэты барышни и ее возлюбленного, аркадских пастушков, разыгрывающих пастораль. Но пастораль фальшивую. Об этом знает Алексей Васильевич Молчалин и не знает Софья Павловна, живущая в мире французских романов. Она восторженно рассказывает Лизе о своем ночном свидании, как бы в аккомпанемент идиллии:

Возьмет он руку, к сердцу жмет

Из глубины души вздохнет,

Ни слова вольного, и так вся ночь проходит,

Рука с рукой, и глаз с меня не сводит,

Смеешься! можно ли! чем повод подала?

Тебе я хохоту такому?

Хохочет не только очень земная, неглупая и, похоже, уже умудренная любовным опытом горничная. Куда как громче хохочет на спектакле зрительный зал, для которого эти "рука с рукой" не то что доисторические хроники, но и вообще нечто, не имеющее никакого отношения к действительности. Такова режиссерская задача. Вторая точка опоры в иронии: Молчалин с откровенной усмешкой называет господскую дочь, в него влюбленную, "печальной кралей". То есть уже дан первый набросок характера героини, проступающий и во взгляде режиссера, и в реакции зрителей: избалованная девица, страстная читательница книжиц, купленных где-нибудь в лавке на Кузнецком мосту, сочинений разных иноземных писателей и писательниц о любви, пылкой и неземной, для чего годится красавец с томным взглядом Молчалина. Как не вспомнить о заполонивших Россию в наши дни идиотических переводных романах, чтиве для метро, охотно скупаемых нашими женщинами?..

От скуки Софья Павловна давно вообразила себя какой-нибудь прелестной Аделью или Селиной, а хитреца Алексея Васильевича – бедным рыцарем, сгорающим от платонической к ней любви...

И все было бы так, если бы не Софья. Софья, какой она сыграна актрисой Ольгой Кузиной, чье исполнение – обидная и безнадежная неудача спектакля. Ученица Марка Захарова, она поначалу пробовала свои силы в театре Ленкома, сыграла Фаншетту (без особого успеха) в захаровской "Женитьбе Фигаро", но вскоре вынуждена была оставить прославленную сцену. К сожалению, не состоялась ее работа и в "Товариществе 814" – Софья осталась самой бледной и невыразительной фигурой, сначала и до конца, отчего спектакль заметно проигрывает.

Не стану подробно обращаться к известному прототипу этой героини, тезке ее Софье, в которую был влюблен в молодости Грибоедов. Соперником его был Якушкин, впоследствии декабрист, воспетый Пушкиным в Х главе "Онегина". Она была не только хороша своеобычной, странной красотой, но еще более пленяла острым умом, обладала сильным характером и недюжинной волей. Грибоедову и Якушкину предпочла князя Шаховского, который тоже имел отношение к восстанию на Сенатской площади, был сослан, сошел с ума, умер на руках преданной и любящей жены... Что-то от подобной женщины замечательно играла Татьяна Доронина в спектакле Товстоногова, где ее Софья была ровня Чацкому, любила его и сражалась с ним.

Трудно сказать, что привело к Молчалину ту Софью, какой играет ее Кузина. То ли бросилась за утешением после отъезда Чацкого, сочтя это обидным пренебрежением ее чувствами? И мстит теперь старому приятелю, доказывая ему превосходство "уступчивого, скромного, тихого" секретаря ее батюшки? А может быть, действительно позабыла прошлое, общее ее и Чацкого? Душа "ждала кого-нибудь", им стал человек, который постоянно рядом с ней, перед ее глазами, улыбается, исполняет малейшие прихоти, не противоречит, не посмеивается, как, вероятно, посмеивался и над нею Александр Андреевич? Или просто глупая девица, увидевшая в ничтожестве героя, наделенного тьмой достоинств?..

Ответа не найти. Кузина-Софья нужна лишь для того, чтобы подавать Чацкому реплики, чтобы напоминать, что это все же одушевленный предмет, а не часть реквизита. К тому же актриса необаятельна, мелкие черты лица теряются на сцене, она плохо двигается – все время кажется, что она носит не платье начала XIX века, а джинсы и солдатские ботинки. Но больше всего мешает верить ей непреходящая злоба, в которой существует ее Софья с первой до последней минуты на протяжении всего спектакля. От этого драма неразделенной любви Чацкого прозвучала, скорее, как его взволнованная тоска о ком-то другом. О женщине, менее всего имеющей отношение к той, которая в спектакле зовется Софьей Павловной Фамусовой...

По замыслу режиссера Лиза – своего рода зеркало Софьи, барышня глядит на нее и видит себя. Я видела двух исполнительниц Лизы – Полину Агурееву и Елену Оболенскую. Обе миловидны, обе, к счастью, не переняли у Кузиной злобы ее героини. Обе неплохо выучены и профессионально играли служанку, которая еще и наперсница барышни, почти подруга, и почти позабывшая, что в любой момент может быть сослана в деревню, выпорота, продана. Хотя порой вспоминает об этом... И все же обе эти Лизы по-настоящему не стали тем движителем в завязке истории, какой горничная Софьи Павловны должна была бы стать. Им не хватало энергетики, способной заразить и действующих лиц пьесы, и зрительный зал. Ушло еще одно: у Грибоедова Лиза – особа, весьма привлекательная в глазах мужчин. На ее счету и Фамусов, и Молчалин, которому она краше Софьи, и лакей Петрушка, ее избранник. Говоря языком современным, Лиза сексапильна, это очевидно по реакции молодых и старых. На сцене обе актрисы старательно изображали женскую манкость, слабо представляя себе, что это такое.

Из-за неточного выбора актрис на роли Софьи и Лизы первая часть спектакля тянется довольно вяло, пока не появляется Чацкий, которого поначалу зрители встречали овацией. Естественно, не Чацкого, а Олега Меньшикова, словно на сцене Алла Пугачева. Потом утихли...

Меньшиков немедленно вносит нервное напряжение, ломающее мирное течение утра в доме Фамусова. Для появления главного героя выбран эффектный выход. Поначалу словно тень Чацкого, о котором только что говорили барышня и служанка: Чацкий наверху, почти под самыми сводами. Он размыт сероватой утренней мглой... Слуга как-то особенно называет его имя – то ли реально, то ли это повторяются голоса девушек, вызывая реального Александра Андреевича из его далека.

Потом он окажется внизу, близ Софьи и Лизы, настоящий, подлинный, счастливый тем, что может видеть, говорить, быть рядом с Софьей. Возвращаясь к той точке рассказа о спектакле, от которой пришлось отступить для Софьи и Лизы, нельзя не упомянуть, как сразу оживляется сцена. Как сразу вспыхивают ноты Грибоедова, вспоминается его уверенная рука. Рука, писавшая будто тонкой иглой, но уверенно и смело. Скорый, красивый, исполненный воодушевления, Чацкий движется к Софье в ожидании всплеска радости, восторженных восклицаний, долгожданных слов. Но все время останавливается, будто натыкаясь на что-то неодолимое, пока ему самому не очень еще понятное. Но неподвластное ему.

Понимаешь: это мечтатель, фантазер, поэт, пылкими радужными красками многажды расписывавший себе их встречу, исполненную счастья – для обоих. А счастья, нежности у Софьи – ни на йоту...

Должно быть, каждый знавал то драматическое чувство, когда выстроенный, вымечтанный хрустальный замок любящего в секунду рассыпался по земле с печальным звоном, оставляя груду осколков, о которые только поранишься. Скорее бы их собрать и вынести вон... Но человек продолжает барахтаться среди колючих жалких черепков, страшно двинуться, чтобы не наступить, не уколоться: тогда сразу хлынет кровь...

Все фантазеры во многом безумны. Роковая невзгода, постигшая влюбленного фантазера Чацкого,– своего рода отзвук извечной судьбы идеалистов. Незадолго до постановки "Горя от ума", до роли Чацкого, Олег Меньшиков сыграл другого русского романтика-идеалиста Андрея Толстого в "Сибирском цирюльнике". Но там был идеализм наивного мальчика, ровно ничего в жизни еще не видевшего и не пережившего. Мирного мальчика, склонного любить весь мир. Чацкий – нелепый трибун московских салонов, интуитивно противопоставляющий себя пошлости и унынию здешней трясины. Но отчасти он немного и Гамлет, тоскующий датский принц, которого реалии заставляют сбросить с глаз пелену прекрасных мечтаний и увидеть, наконец, мир, низменный и неисправимо лживый.

Гамлета не успели ославить безумным, потому что он, проницательный и умный, вовремя успел и сумел надеть на себя маску того, кто якобы сошел с ума. Чацкий – не того ума и масштаба: не успел, не понял. Но в общей участи обоих идеалистов есть нечто роковое.

Правда, в противоположность шекспировскому герою Чацкий Меньшикова в своих бурных размышлениях и эскападах, в тотальном осуждении общества не достигает философских высот, его мысль много проще гамлетовской. И ему не тридцать три года, как принцу, и он не "стар", не искушен. И – что самое существенное – он не эпическая, а до боли трагикомическая фигура. Этот Чацкий критик не всего мира, а лишь отдельного его уголка, из которого его вскоре вышвырнут вон.

...Несмотря на неожиданно холодную первую реакцию Софьи в их встрече, Чацкий еще все-таки счастлив. Он словно вернулся в детскую, где можно дернуть за косу или щелкнуть по носу подружку, схватить ее за руку, будто невзначай прикоснуться... Режиссер и актер Меньшиков создает незримую атмосферу недавнего прошлого, еще властного над ним. Но не над нею.

Его главный оппонент – Фамусов. Но пока еще для Александра Андреевича Павел Афанасьевич только смешной старик, отец его Софьи, друг родителей, в доме которого Чацкий был всегда своим. Вместе с Игорем Охлупиным Меньшиков рисует легкую вязь новых отношений героев, в которых уже таится опасная взрывчатая сила. Пока она мгновениями вспыхивает в коротких, насмешливых репликах-стрелах Чацкого. Охлупин играет тривиальность, которая в реальной жизни почти всегда оказывается гораздо сильнее оригинальности. Тем более тривиальность Фамусова может легко одолеть юного говорливого донкихота. Охлупин и Меньшиков, Фамусов и Чацкий, движутся друг к другу, как неторопливо движутся навстречу вражеские войска. Схватка неизбежна. Движение рождено неумолимым противостоянием и должно так или иначе разрешиться боем.

Вместе с тем больше всего Чацкий, как всякий влюбленный, занят мыслями о Софье. Он щедро тратит свою энергию и энтузиазм, беспечно расточает мысли и речи, дерзит Павлу Афанасьевичу – всегда так вел себя с ним, ничего нового между ними пока вроде не происходит. Хотя впечатления Чацкого обманчивы – но ведь он всегда обманывается...

Визит Скалозуба выстроен Меньшиковым в интересной мизансцене. С одной стороны сцены в креслах сидят хозяин дома и бравый полковник; с другой, в кресле, повернутом к ним спиной, замер Чацкий, которому вообще неинтересен гость. Разве что волнует его как возможный претендент на руку Софьи. Но слишком глуп, туп и тому подобное, чтобы всерьез его принимать: Александр Андреевич, как все эгоисты, не способен выйти за пределы собственных оценок. Пока зычный бурбон не вписывается в круг его ревнивых страданий...