Текст книги "Олег Меньшиков"

Автор книги: Эльга Лындина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

В связи с гибелью Миллера агенты НКВД в Париже убили и бывшего советского разведчика Игнатия Рейсса, отказавшегося принимать участие в похищении генерала и отправившего Сталину письмо о своем выходе из партии и нежелании в дальнейшем продолжать работать на страну убийц. До сих пор остается открытым вопрос, получал ли Сергей Яковлевич Эфрон деньги от НКВД за свою "деятельность" в пользу Советского Союза. Можно назвать и другие имена, сослаться на другие судьбы...

Что касается вымышленного Мити из "Утомленных солнцем", то деньги он получал сознательно, сдавая в НКВД сотоварищей по прошлой борьбе. Видимо, убеждал себя, что иного пути на родину к любимой Мусе-Ясум у него нет, и был в этом отчасти прав. Но в глубине души знал цену своим самоуговорам и самооправданиям, как бы ни презирал себя. Что делать – такая планида, такая работа выпала ему... Возможно, поначалу надеялся как-то покончить с сотрудничеством в НКВД: многие оказывались жертвами подобных иллюзий, не разумея, что обратной дороги нет. Постепенно поняв, что обречен до конца дней предавать, ненавидел себя все больше и больше. До отвращения по отношению к себе – нынешнему; умный – он все про себя понимает. Мысль о самоубийстве преследует неотвязно, идет по пятам за ним, шаги смерти рядом... Но прежде... прежде Митя еще сделает попытку вернуться к жизни, в жизнь среди людей. Он-то лишь притворяется живым после того, что сделал с собою. Остальные, в том числе и дворяне Головины, еще живы, пока живы, несмотря ни на что. И даже тому рады. Тем труднее с ними Дмитрию Андреевичу. Тем не менее он едет к ним на дачу, которую знает до боли с детских лет.

Как в сказке, самой малой, самой крохотной, но чудом уцелевшей частью своей бедной бывшей души Митя надеется хлебнуть там живой воды. Ожить пусть на мгновение. Иначе бы пустил себе пулю в лоб еще до поездки на дачу. Может быть, и согласился выполнить очередное задание начальства – арест Котова, чтобы хотя бы на мгновение попасть в прошлую свою жизнь.

Он знает, что сразу после этого рухнет дом хозяев. Погибнет не только Котов, но и все его близкие, и даже дальние. Митя не мстит. У него нет уже той страсти, жажды возмещения, которая подталкивает человека к мести. Просто хочется перед собственной смертью вдохнуть любимый воздух. Ощутить себя по-прежнему любимым, славным, Митей-Митюлем, каким примут его ни о чем не ведающие Головины. А потом – потом пулю в лоб... Быть может, правда, хочется ему взглянуть в глаза Котова, когда-то завербовавшего Митю, предложив на выбор низость или смерть. Это останавливает Митю в игре в русскую рулетку, забаву его измученной мысли.

Так он отправляется в дачный поселок со странным названием "ХЛАМ" советская аббревиатура: поселок художников, литераторов, артистов и музыкантов. Там он сыграет последний свой опус.

В сценарии Митя соглашался поехать арестовать Котова, предупреждая начальство: "В последний раз..." В фильме он таких слов не произносит. Недаром. Усилием воли он уже приуготовил для себя самоказнь. В борьбе между инстинктивной у каждого жаждой жизни и ненавистью к себе последнее взяло верх. Осталось прощание с собой – былым Митей.

О буффонаде критик Александр Тимофеевский вспомнил, очевидно, в связи с первым появлением Мити на экране. Точнее – его "выходом", как сказали бы в старом театре. Митя маскируется. Борода, темные очки, замызганная соломенная шляпа с пришитыми к ней лохмами грязно-седого оттенка. В руках палка, на которую он, мнимый слепец, опирается, присоединившись к отряду юных поселковых пионеров, марширующих в честь праздника сталинского дирижаблестроения. Его маскарад отнюдь не просто розыгрыш, шутка, которой он хочет развеселить старых друзей, хотя, на первый взгляд, возможно, все так и выглядит. Здесь верный расчет на внезапность – его не узнают те, кого он знает наизусть. Он увидит их раньше, чем они его. Не запутается в их потоке слов, восклицаний, вздохов и прочего, прочего. Будет сильнее их, его забывших. Он предполагает это, внутренне, впрочем, не соглашаясь с собственным предложением.

Мило дурачась (нити внешне все еще тянутся к очаровательному Костику), на самом деле Митя отнюдь не преисполнен теплого юмора и благожелательности. Достаточно вслушаться в его интонации во время разговора с маленькой Надей, прилипшей к забору, наблюдая за марширующими пионерами. Митя отлично знает, чья она дочь, и вряд ли это рождает в нем симпатию к ребенку. С другой стороны, ему надо завоевать девочку, покорить ее, сделать своей союзницей на те несколько часов, которые он проведет на даче Головиных. Что до удара, того, что обрушит он на Надю арестом ее отца, то менее всего Митю это волнует. "Каждому – свое"...

В разговоре с Надей лица Мити практически не видно, мешают темные очки, патлы, поля шляпы. Достаточно, оказывается, голоса. Насмешка над советским ребенком – как он толкует с девочкой о "летних Дедах Морозах, которые живут только в советской стране..." Умелое начало общения – он дает Наде понять, что знает ее: заинтригованная Надя теперь ни за что не оборвет разговор со странным дедушкой, которого могла бы вполне испугаться. Зазвучит невеселая нота, когда речь пойдет о бабушках, о домработнице Моховой – ах, и они еще живы, они здесь, а он, Митя – там... И сразу взятое, точно найденное как бы равенство с малышкой. Возможно, когда-то он так вел себя с Марусей, которая была моложе его ровно на десять лет. Словом, Митя прекрасно следует правилам придуманной им игры, прощупывает ситуацию и умело подавляет в себе боль: воспоминания не могут не нахлынуть на него в эти минуты. Все вместе дает ему паузу, чтобы окончательно собраться и сделать второй ход. Ворваться в гостиную, опять-таки до боли знакомую, все еще пряча лицо. Еще рано открыть его – прежде он увидит их лица. Ее лицо... Лицо Маруси.

Митя вихрем врывается в комнату, по пути делая короткие остановки, как бы возвещая о приходе Рока, но в очень своеобразной форме. Он напоминает каждому, близ которого остановится на секунду, о чем-то, что могло быть известно им двоим. Вроде бы такое незначительное, но одновременно настораживающее, пробуждающее непонятную тревогу. Голос из прошлого теребит душу, дразнит, вселяет какую-то смутную боль. Митя бросает свои реплики негромко, как бы интимно обращаясь именно к этому лицу. Чуть поддразнивает, чуть играет со взрослыми в забытые детские игры, но и потаенно угрожает. Быть может, отчасти независимо от себя самого. Оттого его реплики напоминают хорошо отточенные стрелы, метко им выпущенные. Царапающие память. Одни напрягаются, пытаясь сообразить, к чему бы все это, откуда взялся нелепый старик-оборванец, что-то этакое о них знающий? Другие – как Котов или Маруся – почти догадываются, что за посетитель возник в их доме, они еще не могут или боятся произнести его настоящее имя, но знают его! Котову он назовет несколько цифр – старый служебный номер телефона комдива, что был в том самом кабинете, откуда Котов послал Митю продавать своих товарищей. Марусе скажет просто "бултых" – слово из прекрасного далека... Этого достаточно, чтобы отдаленные лучи шаровой молнии уже показались за окнами.

Внешне выглядящий как импровиз, пробег Мити – маленький, хорошо организованный спектакль. Прелюдия к главному действу, которое он дальше будет разыгрывать перед всеми остальными. Посланец Рока, он знает, что Рок открывает далеко не сразу свой лик: костюм старика – первое точное прикрытие, чтобы все внутренне вздрогнули, взметнулись, затрепетали. При том что каждый здесь по-своему реагирует на далекое воспоминание, к которому апеллирует Митя, всех равно объединяет первая волна накатившегося страха, ужаса. Чего милейший Дмитрий Андреевич, собственно, и добивался...

Мирное бытие Головиных-Котовых взорвано: Митя это прекрасно понимает. Теперь он может сбросить шляпу с космами, швырнуть ее в угол, сорвать очки и лихо исполнить на рояле свой выходной марш.

Меньшикову близко такое вступление в картину, в роль. Его устраивают розыгрыш, маска, за которыми он прячется. Не исключено, что есть в этом нечто от характера самого актера, в котором с годами все меньше и меньше желания, охоты приподымать завесу над истинными мыслями и чувствами. Какими-то фрагментами он будто проецирует себя личностно, а если вглядеться – то и сжигающий его огонь, что укрыт за плотными стенами вежливого, чисто внешнего внимания к окружающим. В "Утомленных солнцем" прелюдия роли дала ему в этом плане максимальное пространство.

Вышвырнув, выговорив, бросив в лицо давно припрятанное, он завершает все блистательным туше, чем словно окончательно признается в том, что – да, это он, Митя, вернулся к ним.

Потом Митя позволит себе лирическую паузу: пусть напуганные и удивленные, встрепенувшиеся и вздрогнувшие немного придут в себя. Но только немного... Покоя в этом доме больше не будет. Как не будет прежней полноты в единении гостя с хозяевами. Рубеж останется между ними, даже самыми наивными и доброжелательными, верящими каждому его слову и искренне радующимися возвращению "их" Мити. Все-таки свой, "бывший" как они...

Читая мемуары княжны Екатерины Александровны Мещерской "Конец Шехерезады", я натолкнулась в них на редкостно глубокое и точное определение понятия "бывшие", которое мне знакомо с детства, впервые услышала я это слово из уст моих стареньких бабушек, таковыми себя почитающих.

Екатерина Александровна Мещерская пишет:

"– Мама,– спросила я, – что это за унизительное слово – "бывший"?

– Это мудрое слово,– напомнила она,– это означает: они были, эти люди, а теперь их не стало. Это словно опавшая листва. Теперь надо родиться вновь для того, чтобы жить, а это очень трудно"52.

Но опавшая листва, и упав на землю, иссыхая, все еще долго сохраняет свои удивительные краски, свое золото и багрянец... Хранит свой дивный аромат, напоминая о недавней нежности лета, о солнце и высоком синем небе. Так и Головины, все еще не расставшиеся (и никогда они не смогут расстаться!) с тем, что заложено в них многими поколениями, что вошло в их кровь и плоть с веками, окрашенное дорогой памятью мысли и сердца... Все продолжается в Марусе, в маленькой Наде... Митя входит в их ауру, легко ей соответствуя. Одновременно еще острее ощущая свою отторженность от людей, сумевших сберечь главное в себе.

Михалкова упрекали и за то, что он якобы идеализировал эпоху, в которой живут герои "Утомленных солнцем", представив на экране людей, живущих как бы вне трагической атмосферы 1936 года, что далеко не так. Во-первых, не стоит забывать о том, как начинается картина: Домом на Набережной, разговором Мити, игрой с револьвером... И позже такие моменты возникнут в репликах дяди Маруси, ученого-юриста Всеволода Константиновича Головина (Вячеслав Тихонов), несмотря ни на что не могущего удержаться от иронических замечаний в адрес родственника-большевика товарища Котова. Его станет опасливо останавливать мать Маруси – женщины всегда осторожнее в таких случаях. Но даже в том, как вздрагивает, в общем, беспечная мадам Головина, чувствуется, что за подобные откровения можно и жизнью расплатиться... Или лагерем... Видимо, немало друзей Головиных уже познали это на себе. И вообще, если бы не брак Маруси с комдивом, кто знает, что было бы с Головиными? Вряд ли бы простили им происхождение, былые связи и т. п. Сослали бы куда-нибудь – на всякий случай, как сослали на Соловки моего деда и его родственников, без суда и следствия...

Понятно, что люди живут, страшась, умалчивая, постоянно остерегаясь. Оглядываясь вокруг... Но в то же время любят, страдают, женятся, выходят замуж, рожают детей... Плачут, смеются, надеются, строят планы – потому что они живы... Михалков очень внимателен к этой стороне бытия, понимая, что в любой, почти любой ситуации жизнь продолжается и будет продолжаться на нашей грешной земле. Это не идеализация эпохи – это нормальный взгляд человека, осознающего, что даже на самом горьком дне есть своя радость, по крайней мере оттого, что ты еще жив, потому что жизнь – великий Дар. Несмотря ни на что...

Так течет утро на даче Головиных. Мягкое, теплое утро, начинающее движение героев картины к трагической развязке, неумолимой, подобно появлению Мити среди них. Часы той, мирной жизни уже на излете. Пока об этом знает только посланец НКВД Дмитрий Андреевич – но тем благороднее он хочет сейчас выглядеть. Теперь он в новой роли – блудного сына, переступившего родной порог. Только Котова он не сможет обмануть. Да и не хочет его обманывать: Митя посылает ему редкие взгляды, отличные от тех, с которыми он обращается к остальным. В них – непримиримость. С Котовым играть он не собирается, сегодня командует парадом он, Дмитрий Андреевич...

С другими же он так трогателен; свидание состоялось. Хотя Меньшиков придает восторгу встречи, своим ответам на вопросы Головиных едва заметную взвинченность. Она нет-нет да промелькнет в голосе, во внезапной суетливости, в паузах, когда Митя молчит, как бы еще и еще раз выверяя обстановку... Дважды в одну реку не входят. А Митя существует в двух измерениях. Как ни странно, проще всего ему с доверчивыми старушками бабушкой Маруси, Лидией Степановной (Нина Архипова), и ее старинной подружкой, в прошлом известной певицей, ныне приживалкой в доме Котовых Еленой Михайловной (Алла Казанская). Им многого не понять, но они все примут – что ни скажи... Да еще можно дать выход нервному напряжению, в презрении к вечно пьяному сыну Елены Михайловны, Кирику (Владимир Ильин), тем более с ним все так обращаются – не уважая, поскольку уважать Кирика безусловно не за что... Легче всего с Надей, продолжая демонстрировать простоту и абсолютную доступность в общении – дети особенно ценят это у взрослых. Словом, артист Меньшиков играет артиста Митю, двигаясь по узкой канатной дороге, контролируя себя и отчасти отдыхая в родных стенах.

Митя все время будто скользит, не хочет ни во что углубляться, не позволяет себе долгих фраз, объяснений. Время идет на убыль, он и растягивает, и торопит его.

Пока не наступит срыв – он знал, что это произойдет. Он даже готов к своему срыву в той мере, в какой к нему можно быть готовым. Вопрос, который он не может не задать Марусе,– мужчина, оскорбленный ее браком с Котовым...

Действие вынесено на берег реки... Солнце. Пляж. Митя и Маруся вместе. Ушел Котов с Надей. Для разрядки – милый, с юмором разговор, затеянный Митей. Экскурс в прошлое, шутка... В два месяца Маруся однажды ухватила ладошкой палец десятилетнего Мити и сказала: "Мое!.." Между тем в этой шутке таится многое, особенно в слове, "произнесенном" крошечной девочкой. Разумеется, ничего она тогда не могла сказать. Но тогда он действительно принадлежал ей. Может быть, принадлежит до сих пор... Насмешливый тон воспоминания одновременно лиричен. Митя смеется, он ждет ответа, пусть в том же духе, но такого, чтобы он услышал то, что ему хочется сейчас услышать. Он знает – не услышит. И все-таки ждет – о том говорят глаза Мити... После неуслышанного все меняется – теперь он смотрит, изучая новую, другую Марусю. И голос становится чуть выше – накипает злость, протест против того, что она – уже не прежняя, не его Маруся. Она же спрашивает, откуда взялся большой шрам у него под лопаткой? Недобрая усмешка мелькает на лице Мити: "Крышкой задело..." Да какое тебе до этого дело, милая,– вот что он говорит ей на самом деле. Но она не понимает, о чем он, и продолжает: "Какой крышкой?" – "Гроба..." Как будто нехотя, в проброс говорит Митя, откидываясь на землю. Он как-то особенно произносит слово "гроб" – оно нравится ему, им он отвечает Марусе, не пожелавшей быть его, Митиной Пенелопой.

Мите нравится бросать ей в лицо – "гроб"! Да, он покойник, но смеет ли она так спокойно схоронить его? И сама она, между прочим, смертна... Меньшиков владеет поразительным искусством строить роль на двух вроде бы взаимоисключающих началах: Митя так хочет хотя бы малой толики любви... И так хочет не прощать. Весь фокус в силе внутреннего ожидания и глубинного понимания того, что ожидания не сбудутся... Можно встать, уйти. Но он недаром вызвал машину с конвоем для Котова на семь часов вечера. Жаль быстро прощаться с прошлым и с собой, каким он в этом прошлом был. Когда наступает беспощадное осознание того, что Маруся сама не покается перед ним, он дает себе волю: "Отчего ты не спросишь у меня ничего?" Все сказано впрямую – теперь ей некуда отступать. Пусть их хрупкое перемирие полетит ко всем чертям! Отчаяние смело осторожность, гнев должен быть утолен. Он очень недобрый малый, Митя. Имидж очаровательного мальчика слетел, как пух одуванчика. И глаза его сейчас колючие, исполненные жесточайшей обиды... Ему не нужно подаяние – гордость обездоленного того не позволит. А вдруг она спросит: "Да, как ты жил все эти годы?" И он ответит ей, все ей расскажет, то, что никому никогда не говорил... Видит ее руку... "В твоей руке – какое чудо! – Твоя рука..." Наверное, они вместе когда-то читали Фета... Она заговорит – завяжутся новые петли их отношений... Все сыграно Меньшиковым с такой ювелирной точностью, что все им и сказано. Без слов. Митю становится жаль. Тем более Маруся никакой соломинки ему, утопающему всерьез, не протягивает. Снова осечка. Она ничего не хочет знать о нем, кроме того, что знает и помнит: он сам бросил ее, ушел, уехал, пропал. Она не простила. Чего Митя и ждал, не предаваясь короткой вспышке иллюзий. Он вернулся из прошлого в настоящее, и в этом настоящем он собран, как боец. Он внутри действия – в тайной системе их отношений, о которой оба сейчас знают. И вне действия – продолжая говорить как бы в прежних рамках. Природная и хорошо тренированная воля держит Митю на плаву. Он может сказать ей то, что сделает ее несчастной... Может быть, открыть ей глаза на собственного мужа, разрушившего жизнь Мити и заставившего его покинуть Марусю? Возможно, что-то подобное и произошло бы. Но теперь шрам – уже на Марусиной руке – замечает Митя: око за око! Полоска на тонком запястье – и он отступает!

Отступает, потому что понял, какой ценой далась ей разлука с ним и жизнь без него. До Котова. Стало быть, не один он страдал... Глаза теплеют – ему больно. Но он и удовлетворен – как всякий мужчина, узнающий, что не так просто и не так легко ушла от него его женщина. Много раз глядя на Митю в этой сцене, не переставая дивиться, как Меньшиков передает попытку своего героя вырваться из обступившего его зла... Как актер верит, что душа, умирающая в недобром отчаянии, может хотя бы на какие-то секунды ожить, испытать сострадание к чужой доле... Наверное, его самый веский довод в оправдании Меньшиковым его Мити. Иначе бы он не смог его сыграть.

Митя вдруг почти забывает о собственной израненности. Тем более рядом Маруся, полуобнаженная, в купальном костюме, возбуждая своей женственностью, умноженной, обостренной в эти минуты особой ее нервностью, как и своей независимостью от него, Мити... Доступная и недоступная. Близкая, родная, утерянная... Он объясняется в любви, которая ему больше не нужна. Разумеется, не в словесном излиянии – в горечи, с какой смотрит на ее руку и слушает ее рассказ о том, почему ей тогда не удалось покончить с собой. Прибалтийская холодность умной актрисы Ингеборги Дапкунайте усиливает ощущение непрестанной переменчивости во внутреннем состоянии Мити. Эта холодность гасит его порыв и снова рождает мысль о неприкаянном противопоставлении себя миру, что типично для героев актера. Раньше это шло от идефикс их существования, от желания перебороть судьбу свою и общую. Тогда жизненная активность такого человека, таких героев оказывалась достаточной для одного или нескольких сверхусилий, пока смысл деяния не был исчерпан, и оставалось уйти во тьму.

У Дмитрия Андреевича потенциал любых усилий давно исчез, да и мощью характера, подобной Калигуле, или величием фантазии, как у Нижинского, он никогда не обладал, этот обычный Митя-Митюль, однажды и навсегда сломанный. Михалков дает Меньшикову возможность сыграть в "Утомленных солнцем" (впервые для актера) трагическую судьбу нетрагедийного героя. Что во многом связано с временем действия картины.

Нравственное чувство настолько помутилось в так называемую эпоху строительства социализма, что для многих совесть больше вообще не ставилась в счет. Не это ли мы переживаем и сегодня, в России конца века? Митя не то чтобы совесть окончательно от себя отмел – он существует уже вне нравственных категорий. Скептик по отношению к данному состоянию мира, поскольку ничего другого ему не остается, Митя оставил для себя лишь минимум последних желаний. Примерно так бывает с осужденным на казнь последняя просьба, последняя папироса, дальше – пустота. И это Меньшиков играет в первый раз... Лежа на берегу рядом с когда-то любимой женщиной, он не мучается плотским желанием, которое, казалось бы, может еще вспыхнуть... Уже почти не ревнует ее к мужу... Он только хочет до конца понять и утвердиться в мысли, что он вычеркнут и "стерт ластиком", так ему будет легче и арестовать Котова, и позже наложить на себя руки. Полный расчет с собой и со всеми.

Хотя в страстной, эмоционально насыщенной картине Михалкова, адекватной могучему человеческому и творческому темпераменту режиссера, Меньшиков не мог, как прежде, оставаться в привычном для него безлюбовном пространстве, отводя женщине место где-то на самом дальнем ярусе. Поэтому его отношения с партнершей (Марусю играет Ингеборге Дапкунайте, в прошлом литовская актриса, ныне живущая в Лондоне и снимающаяся в Голливуде) носят несколько иной характер, чем это было в других фильмах актера.

Маруся Головина от часа своего рождения прошла через жизнь Мити. Он действительно отказался от нее, хотя пытается убедить себя, что сделал это во спасение любимой. Сейчас его волнует, быть может, не столько реальная Муся-Ясум, сколько память о ней, сколько желание напомнить о своем месте в ее судьбе, месте истинного хозяина, которому она предпочла какого-то плебея. Вместе с тем это придает Митиным нынешним чувствам оттенок унижения... После первого объяснения, после первых шрамов, Митя догоняет ушедшую от него Марусю у мостков и молнией бросается в воду: ему надо остыть. Охладить сердце. Унять желание мстить – сейчас, сию минуту... Он как бы по-детски дразнит Марусю, прячась на глубине, наслаждаясь ее испугом за него... Потом требует признания, схватив ее крепко за руки, наступая... В том числе и очередным судом-воспоминанием.

С первой фразы, с первого своего появления, еще в облике старика, Митя не склонен ничего и никому прощать. Постепенно его словечки, сказанные в котовской гостиной старым друзьям и недругам, оказываются не простым намеком, как это могло показаться. На берегу он продолжает развивать свою идею, выбрав точный ход.

Митя доволен – некое подобие недоброй улыбки пробегает по его лицу. Сейчас он обрушит на Марусю их общее прошлое, оно не может не ранить ее. Напомнит, как она, потрясенная, застав свою мать с Кириком через три месяца после смерти Головина, ее отца, убежала из дома, сюда, к реке. Митя нашел ее. Шел дождь. Он уговаривал Марусю вернуться, она не хотела, и он остался с ней. Неужели она забыла сарай бакенщицы, где они прятались от дождя? Где прошла их первая ночь... Он-то все сохранил в памяти, до мельчайших деталей. Даже след на ее животе "от резинки, розовый, как у ребенка". Он читал ей из "Гамлета", книга почему-то была у него с собой. Пришлась кстати – читал о Гертруде: "Еще и соль ее бесчестных глаз на покрасневших веках не исчезла..." Английский Мити великолепен – и хорошо его образовали в детстве и юности, и за границей поднаторел Митя-стукач, Митя-Пианист...

Тогда все относилось к предательнице-вдове Ольге Николаевне Головиной. Теперь – к Марии Борисовне Головиной, ныне Котовой, у которой тоже не успела "исчезнуть соль на покрасневших веках" после отъезда Мити до того, как она стала женой комдива...

Митя в который раз понимает, что в ту реку ему больше не вступить, как бы он ни пытался сейчас винить и ставить все с ног на голову. Скрытые, подсознательные импульсы, угаданные актером в его герое, неожиданно придают новый поворот отношениям Мити с Марусей. Вырывается мучительное признание: "Раз нет меня, то жизни нет ни для кого. Нет ее, а вы, оказывается, все есть! И все у вас, как прежде, только без меня! Вычеркнули?.. Ластиком стерли..."

Нарочно его никто не стирал, не вычеркивал. Возможно, даже до конца он и не забыт Марусей. Но в эти минуты ему не понять, как он жалок, зачеркивая другие жизни. Еще раз сталкиваются, скрещиваются и уже навсегда расходятся пути его и других. Живая жизнь Маруси, ее семьи – и нежизнь Мити.

Во время их объяснения на пляже проводятся занятия по курсу гражданской обороны, сокращенно "ГРОБ". Михалков ненавязчиво еще раз вводит это слово, только что употребленное Митей, подспудно развивая тему этого персонажа. Хотя внешне все выглядит очень забавно. Мечутся люди с носилками, хватают мирно лежащих на берегу дачников, выполняя ответственное задание руководителей Осовиахима или чего-то другого, в том же роде. Маруся, которой больше всего сейчас хочется уйти от Мити, от его воспоминаний и упреков, бросается на носилки: "Я ранена..." Она в самом деле ранена его возвращением. Он же с горькой ревностью, сдаваясь санитарам, скажет о себе куда как горше: "Я убит..."

Тонкое сочетание внешней шутливой небрежности и потаенного, страшного смысла его слов, вновь ведет к главному, сущностному поединку фильма Мити и комдива Котова. Если еще глубже – к поединку обоих с временем.

Партнер у Меньшикова очень сильный. Пожалуй, таких еще не было великолепный актер Никита Михалков. Мастер, за которым тянется шлейф блистательных ролей, начиная с "Я шагаю по Москве". Играя Котова, Михалков вроде бы потрясающе простодушен, даже простоват, этакий истинный сын своего времени, который "был ничем", а "стал всем", добившись этого собственными усилиями, отвагой, верностью идее и старшим товарищам, которым он свято верит. Котов обаятелен в своей цельности, убежденности, надежности, в мужской победительности, чем Никита Михалков всегда покоряет, особенно слабый пол... Все точно ложится на образ этого "выплывшего Чапаева" – и все это противостоит Мите, пусть конкретно нам еще ничего неизвестно о роли комдива непосредственно в Митиной судьбе. Все отзовется чуть позже, когда станет ясно, что именно Сергей Петрович однажды вызвал Дмитрия Андреевича в свой служебный кабинет и предложил заняться определенным родом деятельности, именуемым предательством. И Дмитрий Андреевич согласился, не желая расставаться с жизнью. Никоим образом, ни в малейшей степени не греша дурной социологией, этим печальным наследием советской эпохи, создатели "Утомленных солнцем", в первую очередь Никита Михалков, не превращают комдива ни в высокого праведника, ни в заядлого грешника: Котов таков, каков он есть. Вылепленный, выкованный системой. В общем, порядочный, чистый человек, живущий и поступающий в полном соответствии со своими убеждениями и верой в светлое завтра. Причем добрый, щедрый, терпимый иначе бы он не смог жить со стаей Головиных и их приживалов, хотя где-то в глубине души, естественно, несколько презирает их. Но соглашается на все, нежно любя жену и дочь.

На все это как бы с разбегу и натыкается Митя, чувствуя неодолимое сопротивление себе, всем тем намерениям, с которыми он явился на дачу. Котов все больше становится для него символом прошлых, нынешних бед, катастроф, падений. Безумной Митиной тоски. Согревает мысль, что гуляет комдив свой последний денек, эту мысль Дмитрий Андреевич в себе тихо взращивает, она ему помогает, расширяясь, укрупняясь, делая тверже почву под ногами (еще один момент, близкий почерку Меньшикова: нарастание драматической темы в желании-идефикс).

Митя изредка повторяет странную фразу – если это вообще можно назвать фразой: "Поезд с гусями" – ее произнес перед смертью отец Маруси, ее запомнил сидевший у его изголовья Митюль. Митя проговаривает ее сквозь зубы – заклинание, напоминание о бессмысленности всего вокруг происходящего, в том числе и с ним самим. Все полетело, сошло с рельсов, вспыхнуло, рассыпалось обгоревшими обломками. Остался только жутковатый птичий клекот в воздухе. И гарь – после пожара... Митя – один из обломков. Но он знает, что остальные тоже. По крайней мере хочет в это верить, так ему легче умирать.

На какое-то время, после разговора с Марусей на берегу, Митя как бы отходит в тень. Молча прислушивается к спору Котова с Всеволодом Константиновичем Головиным о том, почему неграмотные, полуголые красные разбили хорошо обученных, вооруженных белых офицеров? Митя показывает, что в данном случае он – лицо индифферентное, пусть себе говорят, что толку... Позиции обоих на самом деле ему смешны. "Что вы спорите, товарищи дорогие..." – лениво, как-то в протяжку, бархатным голосом роняет Дмитрий Андреевич. В подтексте же его индифферентности: "Говорите, говорите, товарищ Котов... Вам, славному победителю, уже недолго осталось..."

Но перед тем, как окончательно захлопнуть двери дачи Головиных, Митя выскажется до конца, невмочь ему дольше молчать... Надо, чтобы Маруся узнала, кто заставил бедного Митюля предать их общее будущее. Огромный монолог Мити – чистая импровизация, возможно, что-то подсказала ему атмосфера головинского дома, ставшая для него нынче сказочным призраком-воспоминанием.

Сказка Мити о мальчике Ятиме и девочке Ясум. Наверное, когда-то такое переворачивание имен было игрой Мити и Маруси, дети часто придумывают подобные вариации. Это сказка о себе...

Сказку о себе, об изменившей ему Софье, о своей несостоявшейся жизни рассказывал Михаил Платонов в картине "Неоконченная пьеса для механического пианино". Действительно прием, схожий с "Утомленными солнцем". Такое же иносказание, откровенно воспроизводящее прошлое героя и дающее возможность бросить упрек в лицо всем присутствующим. Только интонации у Платонова и Мити совершенно разные. Как различны их судьбы. Как не похож конец XIX века в России на наши роковые 30-е уже в веке XX.

Для Платонова сказка – покаяние куда в большей степени, нежели стремление кого-то обвинить. Разумеется, и такой гранью отчасти оборачивается история Ясума. Но... Самовысказывание вообще присуще героям Чехова в прозе, в его пьесах. У Мити же другая цель, вполне определенная, если следовать за каждым его экранным шагом. Зная, что он очень скоро уйдет от Головиных и что последует за его уходом с остальными, он должен бросить в лицо комдиву то, что Головины могут никогда иначе не узнать. О своей вине, предательстве, трусости Митя не задумывается, в то время как Платонов склонен судить себя. У Мити один мотив – его довели, заставили, принудили перейти черту.