355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Ярошенко » Две жены господина Н. » Текст книги (страница 19)
Две жены господина Н.
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 00:32

Текст книги "Две жены господина Н."


Автор книги: Елена Ярошенко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Глава 21
Май 1906 г.

Встретившись с Долли, Борис Савин повез ее в ресторан и согласно своему плану попытался подпоить шампанским, но Долли, хотя и пила много, совершенно не пьянела. Однако, когда он сделал робкую товарищескуюпопытку пригласить ее в номера, она не отказалась даже и на трезвую голову.

Они провели вместе несколько дней, почти не вылезая из постели.

На четвертый день, проснувшись утром рядом с Долли, Савин спросил:

– Послушай, а может быть, мы могли бы жить вместе?

– В каком смысле? – спросила Долли, пребывавшая в полудреме. Такой вопрос и вправду мог задать только не совсем проснувшийся человек.

– В прямом.

– Ты сам не раз говорил, что революционерам практичнее обходиться без брака. Брак – это кандалы на ногах боевика.

(Борис, собственно, вовсе не имел в виду предлагать ей руку и сердце. Более того, он уже был женат законным браком на дочери одного писателя, популярного в революционных кругах. Но о его жене большинству товарищей ничего не было известно. Главный закон подпольных организаций – каждый подпольщик должен знать как можно меньше о других. Да и жену свою он почти не видел – будучи прогрессивно настроенной женщиной, она понимала, что дело спасения отечества для него гораздо важнее, чем мещанское семейное благополучие. То, что Долли – противница брачного союза, большая удача!).

– Если говорить о допотопных формах так называемого законного брака, сопряженного с церковным венчанием, то, несомненно, да, это кандалы. Но мы с тобой прежде всего товарищи по борьбе, соратники… Нас связывает нечто большее, чем постель.

– Постель нас как раз совершенно не связывает. Это случайный эпизод, и ты сам это понимаешь.

Савин сглотнул обиду – значит, для нее это случайный эпизод.А он привык играть в судьбах женщин иную роль, роковую, демоническую… И, к счастью, он как мужчина кое-что представляет. У него были женщины, даже из идейных боевых товарищей, которые теряли голову от любви к Савину и готовы были валяться у него в ногах, лишь бы не бросал…

Вспомнилась Эрна, ее слезы, мольбы, ее дурацкие бесконечные вопросы: «Милый, ты совсем меня разлюбил? Совсем-совсем?»

А разве он хоть когда-нибудь говорил, что любит ее? Он всего лишь ее хотели то недолго. И в чем он виноват, что это влечение быстро прошло? А Эрна, дурочка, застрелилась… Вот так – от любви к нему, Борису Савину, взяла револьвер и разнесла себе полчерепа. А ведь это тоже был всего лишь случайный эпизод.

– Я не хочу никакой совместной жизни, Борис, прости, – продолжала Долли. – Сегодня мы вместе, а завтра, может быть, расстанемся навсегда, жизнь разведет – и зачем нам ответственность, обязательства, чувство вины? Зачем сложности, зачем мучить друг друга?

– У тебя тогда в Варшаве было что-нибудь с Опанасом? – спросил вдруг Борис, испытав неизвестно почему укол ревности.

– Что за вопросы? Было – не было, это мое дело! Товарищам и соратникам таких вопросов не задают, если им самим вдруг не придет в голову с тобой поделиться.

Долли подняла руку и поправила упавшую на лицо прядь. Борис невольно залюбовался ее рукой и, взяв кисть ее руки в свои, поцеловал ладонь, а потом поочередно нежные теплые прекрасные пальчики…

– Долли, мы могли бы быть так счастливы вместе, – произнес он, наконец оторвавшись от этого увлекательного занятия.

– Нет. Я могу быть счастлива только тогда, когда я свободна. Не покушайся на мою свободу, Боря. Мы дивно провели эти дни, но из этого не следует, что мы теперь должны долго осложнять друг другу жизнь и работу. Кстати, о работе. Что нового в боевой организации?

– Ну что нового? Сама знаешь – одни сложности и проблемы. Дубасова так и не убили, последнее покушение снова было неудачным, хотя Азес собирался продемонстрировать нам, как нужно работать. Дурново и убрать не успели, как назначили нового министра внутренних дел. Какого-то осла из провинции по фамилии Столыпин. Саратовский губернатор бывший… Велика шишка, тоже мне! Министр из Саратова… Медведь с несколькими боевиками вышел из нашей организации, создал собственную группу и будет на Столыпина охотиться. Посмотрим, улыбнется ли ему удача. Со стороны чужую работу критиковать легко, пусть попробует сам – нахлебается еще.

– А что с Татариновым?

– Тоже уцелел, сволочь. Федор Назарьев сплоховал – мамашу Татаринова на месте двумя случайными выстрелами уложил, а Николая только ранил, и тот удрал из Варшавы… Ищи теперь, свищи! Ему охранка и документы на чужое имя сделает, и следы замести поможет.

– Борис, а можно Татариновым займусь я?

– Ты?!

– А что? Я, слава богу, не так плохо, как Федор, стреляю.

– Но как ты его разыщешь?

– Вернусь в Варшаву и пойду по его следу, методично опрашивая абсолютно всех. Буду всем объяснять, что разыскиваю пропавшего возлюбленного, люди обычно относятся с пониманием к женским мольбам и слезам… Татаринов не иголка, он бесследно не пропадет. Если был ранен – где-то лечился, найду где, узнаю, куда уехал оттуда, даже если в ногах у сиделок валяться придется. И так пойду себе и пойду по его следам…

– А что, можно рискнуть! Даже если полиция узнает, что ты его ищешь, кто сможет доказать, что ты и вправду его не любила? Убедительно!

– Тем более что я его и вправду любила!

Савина вновь кольнула ревность. Вот это был уже укол так укол… Сволочь Татаринов, и здесь раньше других поспел!

– Любила? И хочешь убить?

– Ну, у меня с ним, положим, свои счеты. И вообще, это мое дело, и не вздумай копаться в моих душевных порывах. Ведь в интересах нашей организации казнить Татаринова за его предательство, не так ли?

– Так. Но…

– Никаких «но». Я беру это на себя. И почему, собственно, ты так уж удивляешься? В Варшаве, позволь тебе напомнить, я тоже принимала участие в подготовке покушения на Татаринова.

– Ну, твое участие было незначительным, ты всего лишь подыскала и сняла квартиру на улице Шопена.

– Но я же прекрасно знала, для чего нужна эта квартира – для ликвидации Николая. И раз уж вы его тогда упустили, я теперь займусь этой ликвидацией сама.

– Но, может быть, тебе нужна будет помощь? Хочешь, возьми с собой кого-нибудь из наших. Или вызови к себе в нужный момент.

– Кого-нибудь – это кого? Федьку Назарьева, который способен убить только несчастную старушку? Нет уж, я обойдусь. Надо будет, я найду помощь. Я даже сама пока предположить не могу, кем мне придется воспользоваться. Тут все зависит от стечения обстоятельств, вдохновения минуты и удачи. Не волнуйся, найти человека, который с радостью захочет помочь, – не такая уж большая проблема, во всяком случае для меня.

– А когда ты думаешь ехать?

– Как можно скорее. Тянуть особо незачем.

– Но хотя бы еще пару дней мы сможем побыть вместе?

– Пару дней сможем, ладно уж. Но не больше. Мы с тобой тут наслаждаемся отдыхом, а дело борьбы не движется!

– Замолчи ради бога! Давай-ка без лозунгов. У нас найдутся дела поинтереснее. Закажем еще шампанского в номер?

– Пожалуй. И фруктов. И еще чего-нибудь поесть пусть принесут. Я, оказывается, умираю с голоду. Кажется, мы вчера ничего не ели? Или я забыла?

– Мы были слишком заняты, чтобы тратить время на такую пошлую прозу.

Глава 22
Февраль 1907 г.

По Зачатьевским переулкам мела метель, засыпая колючим снегом одноэтажные домики. Снегу иногда наметало вровень с окном. В прежние времена Митя непременно устроил бы на деревьях в саду кормушки для птиц, чтобы помочь пичугам продержаться до весны, нанизал бы на веточки маленькие кусочки сала для синичек…

Но сейчас ему было не до чего – он целыми днями сидел в своей комнате, смотрел на огонь в печи и думал, думал…

Он и сам не мог определить, какие чувства им владели с тех пор, как он увидел скорчившегося человека, убитого Мурой. Потрясение? Тоска? Отчаяние? Стыд? Унизительное сознание собственной глупости? Обида? Разочарование? Ни одно из этих слов не подходило…

Что-то мрачное, тяжелое, давящее на сердце, на рассудок, мешающее дышать, навалилось на него, и жить с этой тяжестью не хотелось. Больно было жить…

Дверь тихонько скрипнула. На пороге появился Василий. На его курносом лице застыло такое выражение, словно он вошел в комнату безнадежно больного человека, находящегося при смерти.

– Дмитрий Степанович, я самоварчик поставил. Может, хоть чайку откушаете? Нельзя же человеку совсем без питания… А Дуся плюшек напекла. С корицей… Вкусные, страсть! А, Дмитрий Степанович? Чайку горяченького с плюшечкой? А?

Колычев молчал и вроде бы даже и не слышал… Василий потоптался и повернулся к двери.

– Совсем вы себя заморите, – сказал он, выходя. – А было бы хоть из-за кого, право слово! Вот же лахудра рыжая, набрела на вашу жизнь да и нагадила…

Колычев в тысячный раз проигрывал в уме свое глупое, позорное поведение в номерах «Феодосия».

Надо же было так ошалеть и позволить убить человека! Сначала до того потерял голову, что сам привел убийцу к жертве, а потом даже не принял никаких мер для спасения несчастного, когда дело на глазах приняло плохой оборот, а потом еще и позволил преступнице сбежать. Наверное, все теперь думают, что он от страха, увидев дуло револьвера, не смог пошевелить и пальцем. А он всего лишь растерялся! А разве у нормального мужчины могут быть приступы такой парализующей растерянности? Это все необъяснимо и никому не понятно…

А Мура? Хладнокровно использовала его, цинично, расчетливо сделала из него пешку в своей жестокой игре.

Неужели люди так меняются? Вот так, чтобы из принцессы за несколько лет превратиться в чудовище? Причем сохранив внешнюю оболочку принцессы? Неужели в ее душе до такой степени все выжжено?

А что он, в сущности, знал о ней, прежней? Красивая девочка, которая научила его танцевать вальс… Что он знал о ее душе? Неужели там всегда были лишь пустота и холод? А домик для зайцев под рождественской елкой? Впрочем, при чем тут домик…

В коридоре шептались два мужских голоса. Один из них, похоже, принадлежал Ваське:

– И кушать ничего не хочет, и из дома носу не кажет. Сидит да страдает. Аж смотреть больно. И вид у барина уж такой переживательный… Может, сглазили его? Прямо хоть бабку какую ищи, чтоб отговор сделала, а то мы уж боимся, что, того гляди, Дмитрий Степанович в чахотку себя вгонит. Не знаем, что и делать. И так, и этак, и все попусту…

– Ладно, я сейчас с ним потолкую. Ты барину доложи.

– Да идите уж так, без доклада. Какие у нас теперь церемонии, он все одно словно и не слышит, что ему говорят… Вы посмотрите, может, уже доктора пора к нему звать?

Дверь распахнулась, и на пороге появился агент сыскного отделения Антипов собственной персоной. От него пахнуло свежим холодным воздухом, и Дмитрий вдруг ни с того ни с сего подумал о том, как давно он не выходил на улицу и как приятно было бы пройтись по морозцу…

– Ну, здравствуйте, отшельник! Простите, что без всякого доклада к вам врываюсь, но ваш слуга совсем разбаловался и никаких церемоний соблюдать теперь не желает. Вы уж его построжьте.

– Здравствуйте, Павел Мефодьевич, – с усилием произнес Дмитрий. Видеть ему никого не хотелось, но нельзя же было отказать Антипову, которого он и так втянул в неприятную историю.

– Я прежде всего, голубчик, хочу вам выразить большую благодарность, что в деле об убийстве в номерах «Феодосия» мое имя вашими усилиями никак не фигурирует. Очень это с вашей стороны благородно.

– Ну что вы! Как же могло быть иначе?

– Могло, поверьте мне, очень даже могло! Я хоть и не люблю прятаться за чужими спинами, но участие в этом деле чревато для меня серьезными неприятностями… Так что спасибо вам, голубчик, прикрыли, можно сказать… Но поскольку уж мы-то с вами знаем, что без меня и глупости моей тут не обошлось, так я теперь кое-какие меры принимаю приватным порядком, так сказать, во исправление… И у меня, заметьте, появились важные новости!

Антипов перешел на загадочный шепот:

– Об известной вам особе! Но – тсс! Это дело секретное, так что прошу вас – одевайтесь, и пойдемте-ка пройдемся, поговорим с глазу на глаз. Без посторонних ушей, так сказать…

– Да в доме никого нет, кроме двух слуг, которым я вполне доверяю.

– Доверие дело хорошее, однако береженого бог бережет! Одевайтесь, одевайтесь, голубчик! Метель улеглась, погодка ясная. Пойдемте, прогуляемся, все обсудим, а потом, глядишь, в трактирчик какой завернем – по рюмашке с морозца пропустить.

На улице и вправду было очень хорошо – тихий, безветренный вечер, легкий морозец, только-только выпавший снег похрустывает под ногами и играет под светом фонарей голубыми искорками…

Дмитрий, сам того не ожидая, гулял с удовольствием, чувствуя, как легкие наполняются свежим зимним воздухом…

– Я ведь, признаюсь уж теперь, задним числом, тогда еще заподозрил что-то неладное, да только праздничная расслабленность подвела… Не ожидал, чтоб этак-то все повернулось. Мой грех, впредь буду в таких делах внимательнее. Что бы мне тогда с полицейскими сводками свериться? Хотя полицейские описания – дело весьма несовершенное, – говорил Антипов. – Разыскивается по линии жандармского управления некая девица – и что? «Волосы рыжеватые, черты лица правильные, телосложение нормальное, особых примет нет», – хватай любую встречную, не ошибешься. А эта Мура – вроде бы как ваша давняя знакомая, чуть не с детских лет…

– Я понимаю, Павел Мефодьевич, что свалял страшного дурака!

– Ну не без того… Однако что толку в поздних сожалениях, надо думать, что предпринять, чтобы с честью из этого дела выйти. Тогда, после убийства в «Феодосии», дамочка ваша ноги из Москвы сделала, что естественно. Но сколько я господ-террористов знаю – ненадолго, они после убийств годами не скрываются, как нормальные люди. Неделя-другая пройдет, глядь, уже новое дельце замыслили, револьверчик пристреливают или бомбочку динамитом заряжают… И мимо Москвы еще никто из них не проезжал. Я был уверен, что она со дня на день опять в Первопрестольную заявится, и негласно велел своим людям проследить за вокзалами и кое-какими гостиницами, чем черт не шутит… Дело по ее поимке не совсем в нашей компетенции, ею политический сыск официально занимается, а не уголовный. Однако нам, по родственности служб, помощь жандармам оказывать не возбраняется, совсем напротив. Так вот, к чему я веду… Некая дама, весьма схожая наружностью с Марией Веневской, прибыла в Москву и под именем французской подданной Дианы Дюморье остановилась в «Славянском базаре» на Никольской. Правда, стопроцентной уверенности, что это Веневская, у меня нет. Хоть я и видел ее тогда в вашем доме, но теперь, издали, опознать не смог. Та была барышня скромненькая, в клетчатом платьице, с пучком на затылке, вроде курсистки. А эта – такая дама, фу ты ну ты… Парижские туалеты, страусовые боа, шляпа пол-лица скрывает, вуаль густая опять же… И повадка совсем другая, на дорогих кокоток смахивает… Даже ходит эта Дюморье так, словно мужские взгляды подманивает. Можно было бы ее задержать на предмет установления личности, да ведь иностранка… Ну как ошибка выйдет? Не расхлебаешь потом… У меня предложение такое – вы, Дмитрий Степанович, издали на эту дамочку гляньте, вы ведь ее в любой шляпе узнаете?

– Конечно, узнаю.

– Вот и чудно. Только осторожно, не спугните. Она обычно почти до полудня спит, а потом в город выходит. Так вот, между двенадцатью и часом ее подкараульте где-нибудь на Никольской и рассмотрите издали. Если это Веневская, мои орлы ее сцапают, а я в рапорте отпишу, что с вашей помощью задержана опасная террористка, находящаяся в розыске за убийство. Глядишь, ваше начальство и подобреет, дело против вас закроет, и вернетесь вы, голубчик, с честью на службу в окружной суд.

– Павел Мефодьевич, но я же не могу выслеживать женщину, с которой был близок, чтобы передать ее в руки жандармов… Это просто невозможно! Я не могу…

– Дмитрий Степанович, что за неуместная щепетильность! А когда вы гнались за ней по коридорам «Феодосии», вы что хотели – по головке ее за убийство погладить? Вы юрист, слуга закона, значит, о личных чувствах умейте забыть. Убийца должна быть наказана, будь она хоть близкая вам женщина, хоть мать родная – закон это закон, и исключений в нем быть не может… Ну так что, вон окна трактира светятся. Зайдем перекусить?

– Пожалуй.

– Вот тут вы молодцом! А то придумали – не есть, не пить… Да вы хоть совсем голодом себя заморите – толку с этого не будет. Дело нужно делать, дело! Такая у нас с вами служба. Вы что думаете, эти господа-революционеры жалеть вас будут? У них ни к кому жалости не найдется… Что только бомбисты эти проклятые по всей стране творят! Вспомните хоть, как прошлым летом в Петербурге дачу премьер-министра на воздух подняли, все газеты об этом писали, о прочих террористических делах уж и не говорю… Революционеры-то все кричат, что они – за народ радетели, а что народу за прок, если людей десятками убивать да увечить, не щадя и детей малых?

Глава 23
Август 1906 г.

Лето 1906 года семья министра внутренних дел Петра Аркадьевича Столыпина, назначенного в июле еще и на пост председателя Совета министров и совмещавшего теперь эти две должности, проводила на казенной даче на Аптекарском острове в Петербурге.

Родным Петра Аркадьевича в Петербурге не нравилось. Не нравился этот дом, его казенная обстановка, вышколенные курьеры, швейцары и лакеи, полагавшиеся главе правительства по должности, но казавшиеся его близким излишне официально и даже враждебно настроенными… Все в жизни семьи Столыпиных изменилось. Даже старые преданные слуги-литовцы, Франц и Казимир, вывезенные из ковенского имения, заменили теперь обычное домашнее обращение «Петр Аркадьевич и Ольга Борисовна» на строгое и сухое «ваше высокопревосходительство».

Но самым неприятным была относительная несвобода – гулять членам семьи разрешалось только по дачному саду, окруженному высоченным глухим забором и прозванному детьми «тюрьмой»… Глава правительства и министр внутренних дел как никто другой знал о разгуле терроризма в стране и боялся за свою семью, но дети Столыпина не могли понять, почему они все время должны проводить рядом с домом.

Редкие поездки в город были неприятными – за воротами дачи обычно прогуливались группки каких-то парней, которые злобно оглядывали экипаж премьер-министра и отпускали ему вслед вызывающе громкие замечания: «Хороша колясочка, скоро она нам на баррикады очень даже пригодится!»

К тому же дети видели теперь отца совсем недолго и только за завтраком или за вечерним чаем – он был слишком загружен делами, чтобы по-прежнему уделять им много внимания.

Кузина Петра Аркадьевича, графиня Орлова-Давыдова осуждала двоюродного брата за излишнюю увлеченность государственными делами.

– Я не знаю, как можно работать без отдыха? – говорила она. – В Англии все государственные деятели посвящают вечер после обеда исключительно семье и удовольствиям.

Отец графини служил когда-то послом России в Лондоне, и с тех пор она привыкла устраивать жизнь на английский лад.

В субботу, 12 августа, у председателя Совета министров был приемный день, когда каждый мог явиться на его дачу и лично передать свое прошение. В такие дни на Аптекарском собиралось огромное количество людей самых разнообразных сословий, имевших просьбы к главе правительства.

Близкие премьер-министра занимались между тем своими обычными делами. В три часа дня Маша Столыпина, учившая младшую сестренку Олечку азбуке, закончила урок и поднялась вместе с Олей на второй этаж. В верхней, матушкинойгостиной, лежала на кушетке Елена Столыпина, еще не вставшая на ноги после недавно перенесенного тифа. Гостившая в доме Столыпиных княжна Маруся Кропоткина, подруга старшей дочери премьер-министра, пыталась развлечь больную, читая вслух какую-то книгу.

Маша оставила Олечку с ними и пошла по коридору в свою комнату. Вдруг все вокруг затряслось, раздался ужасающий грохот, и на месте двери, в которую она хотела войти, Маша увидела огромное отверстие в стене, а дальше вместо комнаты – набережную, деревья и реку. От ужаса девушка остолбенела…

В этот момент в коридоре появилась мать, Ольга Борисовна, с искаженным лицом и совершенно белой от известковой пыли головой.

– Ты жива? Машенька, ты жива? А где Наташа и Адя? Они были на втором этаже, но я не могу их найти…

В верхней гостиной все остались в живых. Напуганные девочки плакали среди рухнувшей и разбитой мебели, но стены и потолок в комнате уцелели, только лежавшую на кушетке Елену совершенно засыпало кусками штукатурки и известкой.

Снизу раздался голос отца, звавшего жену:

– Оля, Оля, где ты?

Все сразу с облегчением вздохнули – жив! Петр Аркадьевич жив!

Мама вышла на балкон.

– Оля, все дети с тобой?

– Нет Наташи и Аркадия.

В этих скупых словах Ольги Борисовны прозвучало такое отчаяние, что у Маши сжалось сердце. Она вместе с княжной Марусей бросилась к лестнице, чтобы спуститься вниз на поиски брата и сестры.

Но лестницы не было. Только несколько верхних ступенек, а дальше пустота…

Девушки, не думая, что это может быть опасно, спрыгнули вниз, на кучу щебня, в который превратились каменные ступени лестницы. Маша Столыпина отделалась ушибами, а княжне Кропоткиной повезло меньше – она очень сильно ударилась и, как выяснилось позднее, отбила себе почки… Остальных домашних спустили вниз на простынях прибывшие вскоре пожарные.

Сад перед домом представлял такую картину, что очевидцы позже с трудом находили слова для описания увиденного, но все сходились во мнении, что это было «нечто ужасающее».

Со всех сторон доносились жуткие крики, вой и плач. Все было залито кровью, в лужах которой тонули куски разбитой штукатурки, кирпичные обломки, бумаги, щепки, везде валялись мертвые и раненые люди, скрючившиеся в неестественных позах, и, самое страшное, части разорванных тел – ноги, пальцы, уши…

Первым побуждением Маши, когда она сумела хоть как-то взять себя в руки, было увести младших сестер подальше от этого ада. Как только девочек спустили с разрушенного второго этажа, старшая сестра отвела их вместе с рыдающей гувернанткой-немкой в самый дальний угол сада, к оранжерее.

Елена, в первый раз после тифа вставшая на ноги, передвигалась с большим трудом, но оставаться возле дома, среди этого ада ей было нельзя.

Тем временем Петру Аркадьевичу удалось отыскать на набережной, под обломками дачи Наташу и трехлетнего Адю. Оба были живы, но тяжело ранены.

Оказалось, что они в момент взрыва стояли на балконе дачи вместе с нянькой, семнадцатилетней девушкой, воспитанницей Красностокского монастыря.

Маленький Аркадий, с интересом рассматривавший подъезжавшие к дому экипажи, единственный из всех выживших видел, как на набережной появилось ландо с двумя жандармами, бережно державшими в руках набитые портфели…

Жандармы возбудили подозрение швейцара, старого опытного служаки, нарушениями в форме одежды. Фасон головных уборов жандармских офицеров был недели за две до того изменен, а приехавшие были в парадных касках старого образца, украшенных двуглавым орлом (хотя по новым правилам должны были быть в фуражках). На помощь швейцару, остановившему «жандармов», кинулся из приемной состоявший при персоне премьер-министра генерал Замятин, наблюдавший эту сцену из окна.

«Жандармы», оттолкнув швейцара, все же ворвались в прихожую дачи и кинули свои портфели на пол, под ноги генералу, вышедшему им навстречу, чтобы разобраться, в чем дело. Большая часть дачи взлетела на воздух…

Террористы, швейцар и генерал Замятин были буквально разорваны в клочья. Всего от взрыва на месте погибли тридцать два человека, не считая раненых, умерших в больницах в последующие дни. (Сведения об этих смертях приходили ежедневно, причиняя Петру Аркадьевичу страшную боль…).

Дети, стоявшие с нянькой на балконе, были выброшены взрывной волной на набережную Невки. На них посыпались обломки дома. Наташа попала под копыта раненных осколками и обезумевших от боли лошадей, на которых приехали террористы.

От верной смерти четырнадцатилетнюю девочку спасло одно – ее закрыла сверху какая-то доска, по которой и били копытами лошади, вдавливая отколовшиеся щепки в открытые раны раздробленных ног Наташи.

Когда Наташу достали из-под кучи обломков, она была без сознания и ее бледное лицо казалось совершенно спокойным, будто бы даже улыбка тронула губы… Но, очнувшись, она закричала так страшно, так жалобно, что у близких мороз прошел по коже…

Кричала Наташа не переставая, до тех пор, пока ее не увезли в больницу…

Врачи были уверены, что ноги девочке придется ампутировать, чтобы спасти ей жизнь, но Петр Аркадьевич настоял, чтобы под его отцовскую ответственность с ампутацией подождали хотя бы сутки и сделали все возможное, чтобы спасти ноги его дочери.

Близкие вспоминали, как за месяц до взрыва, на именины матери, младшие девочки поставили пьесу собственного сочинения в стихах, где Наташа играла роль цветочка, жалующегося, что у него нет ножек и он не может бегать… Теперь это казалось всем трагическим пророчеством.

У трехлетнего Ади была изранена голова и сломана нога, но самым страшным оказалось нервное потрясение. Он долго еще не мог спать, его мучили кошмары, и, задремав на минуту, он подхватывался и, отчаянно плача, кричал: «Я падаю, падаю!»

Семнадцатилетняя няня, извлеченная из-под обломков дома вместе с детьми, тихо стонала и повторяла: «Ох, ноги мои, ноги!» Маша Столыпина расшнуровала ботинок на ее ноге и попыталась его бережно снять, но вдруг с ужасом почувствовала, что нога остается в ботинке, отделяясь от туловища…

А по садовой дорожке между мертвыми и умирающими людьми как ни в чем не бывало ползали две Наташиных черепахи…

На газоне лежал мертвый мальчик лет двух-трех, около которого выставили часового.

– Чей это ребенок? – спросила Маша.

– Сын его высокопревосходительства, – по-военному козырнув, ответил тот.

Погибший мальчик, которого в суматохе приняли за Адю, оказался сыном одного из просителей, дожидавшихся приема у премьер-министра.

Взрыв был такой силы, что даже на противоположной стороне реки не осталось ни одного целого стекла в расположенных там фабричных корпусах.

Единственная комната в доме, которая совершенно не пострадала от взрыва, оказалась кабинетом Столыпина.

Он сидел за письменным столом в момент покушения, и подскочившая от взрыва бронзовая чернильница окатила его брызгами. Никакого другого урона непосредственно персоне председателя Совета министров террористы не нанесли.

Государь, узнав о несчастье, случившемся в доме премьер-министра, предложил Столыпину в качестве компенсации большую денежную помощь.

– Простите, ваше величество, но я не продаю кровь своих детей, – ответил Петр Аркадьевич.

Какое-то время спустя Борис Савин снова встретился с Медведем, ставшим после взрыва на Аптекарском острове довольно популярной в революционных кругах персоной.

У Савина за это время тоже было много событий. Он занимался организацией покушения на генерал-лейтенанта Неплюева, коменданта севастопольской крепости.

В мае в Крыму было очень приятно, но вот покушение на Неплюева нельзя было назвать полностью успешным – бомба была взорвана, когда комендант принимал парад, шесть человек из толпы погибли, тридцать семь были ранены, а Неплюев остался жив… В качестве непосредственного исполнителя теракта был задействован шестнадцатилетний парнишка, и, конечно же, сопляк все сделал не так.

В довершение всего сам Савин, а также участвовавшие в покушении Федя Назарьев и Тройников были арестованы. Им грозила смертная казнь, и товарищи из боевой организации на партийные деньги решили подготовить для всей тройки побег.

Однако спасти из тюрьмы всех троих оказалось слишком сложно, и наименее ценными членами организации пришлось пожертвовать. Савина из тюрьмы вызволили, а Назарьев и Тройников позже пошли на каторгу…

Теракты были громкие, но и Столыпин, и Неплюев в результате остались живы. Неудачи как-то сблизили и примирили Савина и Медведя. Сидя в пивной в Гельсингфорсе, они говорили почти по-приятельски.

– Вы были правы, – устало соглашался Медведь. – Одним партизанством много не сделаешь. Нужна детальная проработка всех вариантов, нужен предварительный большой и тяжелый труд… На примере дачи Столыпина, когда издали все казалось так просто, а на деле вышел пшик, я в этом убедился. Эх, если бы у нас была ваша дисциплина…

– Что дисциплина, – вздыхал в ответ Савин, – что в ней толку? У нас нет вашей решимости, вашей инициативы, вашей отваги, наконец. Не каждый готов подорвать себя, чтобы одновременно погубить какого-нибудь палача, далеко не каждый… А вот ваш акт на Аптекарском наделал столько шуму по всей стране, так всех запугал, что его нельзя считать полностью неудачным. Я вам завидую, это большая и серьезная победа. Скажите, почему мы не можем работать вместе? Я не вижу к этому препятствий. Мне все равно – максималист вы, анархист или эсер. Мы оба террористы, а значит, люди большой и светлой идеи. Я считаю, что соединение нашей боевой организации с вашей – в интересах террора. Вы что-нибудь имеете против этого?

Медведь задумался.

– Да нет, лично я ничего не имею против. Без сомнения, для террора такое соединение выгодно и полезно. Но захотят ли этого товарищи, ваши и мои?

– За своих я ручаюсь. И определенные разногласия в наших партийных программах не должны нас смущать. Неужели мы, террористы, будем возводить в принцип всякие несущественные вопросы вроде пункта о социализации фабрик и заводов? Мои согласятся!

– А мои не согласятся ни за что. Многие из наших не любят эсеров. Говорят, гнилая вы интеллигенция. Конечно, террор был бы сильнее, работай мы вместе, но теперь это невозможно…

Обиженный Савин не стал больше уговаривать Медведя объединить усилия. Ничего, боевая организация эсеров как-нибудь обойдется и без максималистов. Не впервой!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю