Текст книги "Две жены господина Н."

Автор книги: Елена Ярошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Потерянная душа

Глава 1

Сентябрь 1905 г.

Боевая организация партии социалистов-революционеров переживала нелегкие времена. Начиная с марта шли массовые аресты боевиков. Регулярное проведение терактов, державших всю страну в напряжении, настолько затруднилось, что всерьез дебатировался вопрос о временном приостановлении террористической деятельности.

Однако пока руководство организации оставалось на свободе, далеко не все еще было потеряно.

Борис Савин, скрывавшийся в Финляндии, смог благодаря помощи финской партии Активного Сопротивления (считавшей эсеров соратниками по борьбе) под видом яхтсмена морем перебраться в Швецию. Такой способ бегства от жандармов чрезвычайно понравился Савину – море, свежий ветер, солнце, прогулка под парусами в хорошей компании – и, глядь, ты уже за границей… В начале сентября он выехал из Стокгольма в Женеву.

Однако после бурлящей в революционных потрясениях России (взрывы, перестрелки, сложные политические интриги, бегство от ареста – вот это и называется жизнью, не правда ли?) Швейцария с ее добропорядочными, вежливыми гражданами, аккуратными домиками и маленькими клумбами, засаженными яркими осенними цветами, показалась ему слащаво-игрушечной, кукольной. И вообще, все вокруг стало как-то раздражать. Убежать от охранки, чтобы надолго затаиться в мирной Женеве – разве это дело для несгибаемого борца с самодержавием?

Теплая, солнечная осень, темное пиво в уютных закусочных, хорошенькие девушки, танцующие в варьете… Открыто наслаждаться всем этим было, откровенно говоря, просто преступно (к тому же в Швейцарию съехалось много видных революционеров, и каждый с интересом приглядывался – а чем же занимаются здесь соратники, не обуржуазились ли еще, часом?).

Нужно было изобрести какой-нибудь предлог, делающий пребывание в Женеве очень важным, жизненно необходимым для Савина делом, по крайней мере в глазах товарищей по партии, да и в своих собственных.

После массовых арестов членов боевой организации (масштаб арестов был таков, что в верноподданнических газетах данную акцию восторженно именовали «Мукденом русской революции») настроение у несгибаемого борцабыло мрачным. Всегда тяжело ощущать себя кем-то вроде загнанного волка, которого травит свора сильных охотничьих собак.

Савин, опытный конспиратор, всю весну и лето мотался по городам и весям, заметая следы, но все равно он только чудом сумел избежать арестов в Нижнем Новгороде, Клину, Петербурге…

Можно уговаривать себя и других, что жизнь – игра, что приключения добавляют в нее остроты, но постоянно ощущать за спиной чужое дыхание утомительно…

В Женеве Савин прежде всего разыскал Гольца. Вот и повод для пребывания в Швейцарии нашелся – нужно же было посоветоваться со скрывавшимися здесь товарищами о положении дел в боевой организации. Положа руку на сердце, Савин внутренне ощущал себя лидером боевиков (а не просто партийной единицей) и мог бы самостоятельно решить любой вопрос, но в политических делах всегда в цене демократические принципы, а не авторитаризм. Ну так почему бы и не посоветоваться с товарищами по борьбе? Трудно, что ли?

Абрам Гольц происходил из очень богатой купеческой семьи, с которой, впрочем, порвал всякие отношения. Правда, годы, прожитые в богатстве и праздности в качестве избалованного сыночка любящей матушки, сказывались на некоторых привычках и манерах Гольца. Любил он посибаритствовать, позволить себе мелкие прихоти, капризы… Особенно когда изнывал от безделья, как сейчас в Женеве.

Гольц был человек молодой, инициативный, что называется, брызжущий энергией. Боевые операции воспринимал как захватывающую игру, как шахматные партии. Он постоянно был занят разработкой всевозможных хитроумных террористических планов и ради террора готов был заниматься любой, даже самой неблагодарной работой, забывая в этот момент и о капризах, и о дорогостоящих удовольствиях…

Среди эсеров-боевиков весьма высоко котировался практический ум Гольца, из-за которого ему прощалось отсутствие опыта.

Сейчас, вместо того чтобы готовить очередное покушение, он тоже вынужден был скрываться в благополучной Швейцарии. Гольц переносил это тяжело. Нервы его были напряжены, ему даже казалось, что он болен.

Знакомых, приходивших к нему в дом, Гольц принимал в постели, жалобно кашляя и глядя на визитеров своими большими темными глазами, словно говоря: «Да, я болен, болен и очень-очень страдаю… Но вы не обращайте на это внимание. По сравнению с нашей общей борьбой моя болезнь – сущие пустяки».

Савин, присев на стул у постели больного, хотел было из вежливости справиться о его состоянии, потом решил, что это ни к чему – отдает сентиментальностью, да и вообще, жалость унижает. Он сразу заговорил о делах.

В результате арестов, проведенных полицией 16–17 марта, был схвачен основной костяк боевой террористической организации. Причем у некоторых боевиков при аресте нашли динамит, и в силу этого судьба их представлялась теперь весьма плачевной. Оправиться от такого удара эсерам было трудно.

Но что казалось самым загадочным – некторешил проинформировать руководство партии социалистов-революционеров о том, что в их рядах есть провокаторы и аресты отнюдь не случайны. Правда, все это выглядело настолько странно, что трудно было безоговорочно принять такую информацию на веру.

В конце августа к члену Петербургского комитета партии социалистов-революционеров Ростковскому явилась некая незнакомая дама и передала ему анонимное письмо, начинавшееся словами: «Товарищи! Партии грозит погром. Вас предают два серьезных шпиона».

В качестве секретных сотрудников департамента полиции назывались «бывший ссыльный Т.» и «прибывший из-за границы инженер Азиев», в которых легко узнавались Николай Татаринов и Евно Азес.

Гольц уже знал о письме, ему даже успели доставить из Петербурга копию.

– Поначалу у меня не было никаких сомнений в том, что это послание – очередная игра полиции в «кошки-мышки», – говорил Савин. – Я никак не могу заподозрить в провокаторской деятельности Татаринова, об Азесе уж и не говорю. Но все же происхождение и цель этого письма неясны для меня. Что это – полицейская интрига против руководства партии? Кто стоит за этим посланием? Как-то все странно… Ясно одно – письмо в любом случае доказывает необыкновенную осведомленность полиции. И стало быть, нам невозможно приступить к дальнейшей работе, пока мы не примем каких-то мер. Я поэтому и выехал за границу, чтобы посоветоваться с тобой и Азесом.

(Вот так – приехал в Женеву, чтобы посоветоваться с Гольцем и Азесом об угрозе, нависшей над партией. Пусть не думают, что Савин, сбежав из Петербурга, где подставил под арест вместо себя другого человека, занят спасением своей шкуры и поэтому в ужасе примчался в Швейцарию…)

– Да, письмецо это явно полицейского происхождения, – задумчиво сказал Гольц и закашлялся. Отдышавшись и картинно откинувшись на подушки, добавил: – Господа из департамента полиции затеяли с нами игру. Но мне все равно кажется, что в партии есть провокатор. Чем ты, например, объяснишь наблюдение за нами в Нижнем Новгороде? Объяснение напрашивается только одно – кто-то выдал наш съезд. А провал Иваницкой? А арест Виденяпина с динамитом – его жандармы как будто ждали…

– Да, странностей много. Я в Петербурге, когда скрывался в квартире адвоката Земеля (он мой приятель по гимназии), тоже заподозрил, что кто-то выдал мое убежище, когда дом ни с того ни с сего окружила полиция. Филеров-то за мной не было, «хвоста» к дому я не привел, в этом я уверен, ты знаешь мой опыт. Значит, адрес моего убежища кто-то выдал полиции… Меня тогда спасло только то, что идиоты-полицейские арестовали Земеля, приняв его за меня. Представь себе, до вечера охранка не могла разобраться, что схватила не того (вот медные лбы!), а я успел уехать в Финляндию.

– Вот видишь. Кто-то же полицию на твой адрес навел, это ясно! Кто-то, кто его знал, а таких людей наверняка немного. По-моему, это дело с провокатором нужно расследовать.

– Но на Азеса я, как хочешь, подумать не могу. Он просто никак не может быть провокатором. Он ведь фактически создал боевую организацию как мобильный карательный отряд нашей партии, он руководил самыми громкими терактами, его партийная жизнь прошла у нас на глазах, и она безупречна. За Евно я ручаюсь.

– Ладно, а что с Татариновым?

– Хотелось бы так же поручиться и за Татаринова, но…

– В том-то и дело, что но… Кстати, он сейчас в Париже.

– Ну и что? Большинство наших скрываются в Европе, конечно, если им удалось избежать арестов.

– Меня, признаюсь, очень насторожила одна вещь… Татаринов предпринял попытку выпустить легальным путем сборник статей, опубликованных в разное время в нашей газете «Революционная Россия». Собрал самое яркое, интересное…

– Это дело хорошее.

– Но Татаринов разместил в русских газетах рекламные объявления об этом издании (словно это какой-то научно-познавательный сборник, выпущенный издательством Сабашниковых), причем в рекламе открыто перечисляются имена видных социалистов-революционеров, находящихся на подпольном положении. Он назвал Чернова, Минора, Шишко, Баха и мое имя, кстати, тоже. Татаринов не мог не знать, что подобные объявления обратят на себя внимание цензуры и охранки…

– Знаешь, то, что он по недомыслию назвал твое имя, еще не повод обвинять его в предательстве.

– По недомыслию? Татаринов слишком умен, чтобы говорить о каком-то недомыслии. А вдруг это сознательная провокация? Повторяю: это дело нужно расследовать. Не один я мрачно смотрю на положение дел. Поверь, присутствие провокатора чувствуют многие товарищи. Мы не можем терпеть такое положение и подрывать авторитет боевой организации. Если предатель, не говорю пока, что это именно Татаринов, если есть предатель, мы должны разобраться с ним по-свойски…

– Ты имеешь в виду ликвидацию?

– Да, именно! И давай обойдемся без этих интеллигентских слюнтяйских штучек. Если Татаринов – полицейский агент и аресты на его совести, значит, его нужно убрать так же, как мы убираем других врагов. И ничего другого здесь не придумаешь. Все очень просто.

– А если Татаринов никакой не агент и все это – полицейская провокация с целью развязать склоку в партии и заставить нас убивать друг друга?

– Я, кажется, просил обойтись без слюнтяйства, Борис. Не роняй себя в моих глазах. Ладно, мы люди свои, но другие товарищи могут усомниться в твоей несгибаемой воле и преданности делу революционного террора. Во-первых, я не призываю убить Татаринова завтра же. Соберем партийную комиссию из толковых людей, проведем расследование, рассмотрим и взвесим все факты… А во-вторых, даже если мы ошибемся в выводах и Татаринов падет невинной жертвой,не лучше ли потерять одного бойца, чем подставить под аресты десятки? Арифметика тут простая….

Через день в квартире Гольца собрались находившиеся в Женеве члены центрального комитета эсеров и близкие к комитету люди.

Гольц, волшебным образом выздоровевший и поднявшийся для такого случая с одра болезни, открыл собрание.

– Вы все знаете, что повестка сегодняшнего дня не из приятных, товарищи. Я много думал об этом. Положение очень серьезное. И прошу отнестись к происходящему соответственно. Для нас не может быть ни имен, ни авторитетов. В опасности партия, так что будем исходить из крайнего положения, – допустим, среди партийного руководства есть провокатор. Кто может сказать что-нибудь по данному вопросу? Может быть, кто-то из товарищей определенно подозревает какое-нибудь лицо? Поделитесь своими подозрениями со всеми.

От скуки и уныния, терзавших Гольца, не осталось и следа. Наконец-то и в благополучной Женеве нашлось настоящее дело – выявить провокатора и наказать его.

Чернов, пребывавший в веселом расположении духа и явно не осознавший трагизма ситуации, хохоча, стал предлагать в качестве возможных провокаторов людей, очевидно стоявших вне всяких подозрений, включая и самого Гольца, и придумывать всякие абсурдные обвинения в их адрес. Все посмеялись, но Гольц снова вернул разговор в нужное русло:

– Я не хочу сказать ничего дурного, но и не буду скрывать своих подозрений. По моим подсчетам, Татаринов издержал на дела своего издательства за полтора месяца более пяти тысяч рублей. Откуда у него такие деньги? Ни партийных, ни личных средств у него не было, о пожертвованиях он должен был бы сообщить центральному комитету. Я спрашивал его о деньгах, он утверждает, что известный либерал Чарнолусский дал ему пятнадцать тысяч на издание. Не скрою, я начал в этом сомневаться…

– Ну это-то как раз легко проверить, – заметил Савин.

– Как?

– Очень просто – нужно всего лишь послать кого-нибудь в Петербург и спросить у Чарнолусского, давал ли он Татаринову деньги или нет. Не думаю, что Чарнолусский станет нам лгать.

– Но поездка в Петербург сопряжена с большой опасностью, – заметил кто-то из присутствующих.

– И что? Может быть, переждем лет десять, пока все не утрясется? Когда речь идет о чести партии, разговоры об опасности неуместны, – отрезал Савин.

Похоже, репутацию несгибаемого борцаему удастся-таки сохранить…

Через день член центрального комитета Аргунов уехал в Петербург с целью разыскать Чарнолусского и побеседовать с ним о Татаринове. А сам Татаринов неожиданно появился в Женеве.

Гольц, уже полностью находившийся во власти подозрений, настоял, чтобы за ним была установлена слежка, причем вести ее должны были самые опытные конспираторы, ни в коем случае не наводя Татаринова на мысль о существующих подозрениях.

Александр Гуревич, Василий Сухомлин и сам Савин в качестве руководителя операции таскались по пятам за Татариновым, но узнать о нем что-либо компрометирующее так и не удалось. Единственное, что смогли установить, – он не проживал в гостинице, которая была названа центральному комитету в качестве его женевского адреса.

Само по себе это ничего не значило, но Гольц, жадно искавший подтверждения своим подозрениям, не упустил и этого факта.

– Он солгал! Вы поняли? Он солгал центральному комитету, – горячился Гольц. – И не говорите мне, что это все чепуха и мелочь. Кто солгал в мелочи, тот солжет и в крупном. О, у нас еще появятся настоящие зацепки, я чувствую это!

Настоящая зацепка появилась, когда недели через две Аргунов вернулся из Петербурга и рассказал о своей встрече с Чарнолусским.

Чарнолусский утверждал, что не только не давал Татаринову денег на издательство, но даже и не обещал когда-нибудь дать, так как сомневался, что не имевший никакого опыта в издательском и литературном деле человек сможет добиться хоть какого-то успеха. Более того, он был весьма удивлен, что Татаринов прикрывается его именем.

Итак, Татаринов лгалтоварищам по партии… По инициативе Гольца и по постановлению центрального комитета партии социалистов-революционеров была создана комиссия по расследованию дела Татаринова.В нее вошли четыре человека, имевших самую безупречную репутацию в эсеровских кругах. Среди них был и Борис Савин.

Глава 2

Ноябрь 1906 г.

Дмитрий Степанович Колычев, молодой судебный следователь, начавший свою карьеру в маленьком уездном городке Демьянове на Волге и прославившийся тем, что не оставлял нераскрытым ни одного уголовного преступления, получил по службе перевод в Москву.

С одной стороны, новое назначение могло помочь Колычеву еще раз начать жизнь заново.Незадолго перед тем он похоронил женщину, которую любил, и своего неродившегося ребенка… Маленький тихий Демьянов, где на городском кладбище скромный бугорок над свежей могилой размывают осенние дожди, где все горожане друг друга знают и поэтому не укроешься от сочувственных взглядов и вопросов, где все наполняет боль утраты, весь этот уютный городок стал вызывать у Дмитрия острую тоску.

От этой тяжелой, мутной, рвущей душу тоски Дмитрий пару раз напивался до беспамятства, но и водка не помогала – похмелье было тяжелым, и тоска наваливалась с двойной силой… Переезд в другой город, большой, нарядный и веселый, общение с новыми людьми, служба на новом месте – это был шанс взять себя наконец в руки.

Но, с другой стороны, Москва была чужим для Дмитрия городом, незнакомым. Вот если бы удалось перевестись в Петербург, где Колычев жил, учился в университете, где осталось так много друзей… Но выбирать не приходилось – нужно было переезжать в Москву.

Колычев решил выехать налегке, с парой чемоданов, остановиться в гостинице, осмотреться, не спеша подыскать жилье. Когда устроится на новом месте, вызовет из Демьянова своего преданного слугу Василия, который доставит в Москву хозяйский багаж.

Васька, услышав, что из Демьянова придется уехать и скорее всего навсегда, умолил хозяина взять с собой в Москву еще и Дусю, горничную из гостиницы «Гран-Паризьен», давнюю Васькину пассию.

Однако Дуся соглашалась переехать вместе с Василием в Москву и исполнять обязанности горничной в тамошнем доме господина Колычева только при условии, что до отъезда они с Васей сыграют свадьбу.

Дмитрий Степанович, махнув рукой, согласился и на свадьбу, выдав по такому случаю Василию денежную сумму на жениховские расходы.

Дуся, не успевшая накопить большого приданого, была просто счастлива – вожделенный брак с Васей устроился очень быстро, а о размерах припасенного приданого в силу обстоятельств вообще разговору не было.

После шумной свадьбы, на которой гуляла не только вся прислуга из «Гран-Паризьен», но и сам владелец гостиницы, городской голова Федул Терентьевич Бычков, приглашенный невестой в посаженые отцы, Колычев отправился в Первопрестольную, а Василий с Дусей остались в его демьяновском доме сворачивать хозяйство, паковать вещи и наслаждаться радостями медового месяца.

Прожив несколько дней в Лоскутной гостинице, просторной и слегка запущенной, с пыльными коврами, теплыми номерами и модной новинкой – лифтами, и посмотрев десяток предлагавшихся к аренде квартир в больших, на петербургский манер устроенных доходных домах с электричеством и роскошными ванными комнатами, Колычев вдруг затосковал по тихому провинциальному уюту. Потому-то он, наверное, и арендовал скромный особнячок на Остоженке, в кривом переулочке рядом со старым монастырем.

Старинное мутноватое зеркало в бронзовой раме, занимавшее целую стену в прихожей, сразу расположило Колычева к этому дому. Все остальное оказалось под стать – плоские голландские печи, выложенные узорными изразцами, пузатые кривоногие комоды карельской березы, прикрытые кружевными салфетками, потертое кресло-качалка с вышитой думкой, два мощных фикуса в гостиной…

Черные ветви по-осеннему обнаженных деревьев за окнами не скрывали потемневшей от времени кирпичной ограды Зачатьевского монастыря и паривших над ней высоких куполов собора и колокольни.

Дмитрий представил, как он весной, когда деревья покроются свежей зеленью, будет одиноко сидеть за столом у этого окна, пить чай из блестящего самовара и слушать тянущийся из монастыря колокольный звон. А потом мимо монастырской ограды и укрытых садами особнячков спускаться к реке и гулять там, поглядывая на корпуса шоколадной фабрики Эйнема на стрелке Водоотводного канала и раскинувшуюся на другом берегу Москвы-реки суетную Якиманку, к которой тоже при желании можно прогуляться по Бабьегородской плотине. А в воздухе весной будет витать запах молодой листвы, первых цветов, обильно высаженных в палисадниках и клумбах Остоженки, дымков из домашних печей, и к этому добавится запах речной воды от Москвы-реки, а может быть, и сладкий аромат варящегося шоколада с конфетной фабрики ветерком нанесет…

Колычев сразу же оформил аренду дома в Третьем Зачатьевском переулке и дал телеграмму Василию в Демьянов с просьбой поторопиться с выездом. Пора было устраиваться на новом месте.

Поздняя осень – не самое приятное время в Москве. Дождь с ледяным ветром, первый снег, тающий на земле и превращающий ее в грязную кашу… С мечтами о долгих прогулках по московским улицам пришлось до времени проститься. До Кремля, где находился московский окружной суд – новое место службы Дмитрия Степановича, было с Остоженки рукой подать, минут десять-пятнадцать неспешной ходьбы, но все равно каждый раз хотелось взять извозчика и доехать до Кремля в закрытой коляске вместо того, чтобы прогуляться туда пешком.

Прибывшие из Демьянова Василий и Дуся отмыли и оттерли остоженский особнячок до полного блеска и быстро наладили в нем хозяйство. Кладовка наполнилась припасами – горшочками с медом, соленьями, вареньями, подвешенными на крюках копчеными окороками. На столах появились крахмальные скатерти, кружевные шторы приобрели девственную белизну.

Утром хозяину подавался ароматный кофе в мельхиоровом кофейнике, вечером – блестящий самовар, увенчанный фарфоровым чайничком с крепкой заваркой… Василий не считал за труд встать пораньше и сбегать к Пречистенским воротам в одну из разбросанных по Москве филипповских булочных, славящихся своей выпечкой, чтобы подать к утреннему столу знаменитых саек или расстегаев. Дуся взяла на себя обязанности шеф-повара, позволяя Васе делать только то, что не требовало высокой кулинарной квалификации, как, например, очистка и нарезка луковиц для супа. Вкус подаваемых к обеду блюд сразу изменился, это была уже не та незатейливая Васькина стряпня, к которой Колычев привык в Демьянове… Когда новоиспеченные супруги вместе возились на кухне, оттуда доносился такой дружный смех, что Дмитрий невольно завидовал…

Впрочем, он почти не бывал дома с утра до позднего вечера. Служба в Москве была совсем иного рода, чем в тихом богобоязненном Демьянове, где серьезные преступления случались не то что не каждый день, но и не каждый год. В Москве же происшествий и преступлений было много, гораздо больше, чем хотелось судебному следователю…

Казалось бы, здесь за преступниками присматривает целая куча народу – служащие и департамента полиции, и сыскного отделения, и охранного, и подразделения отдельного корпуса жандармов, и жандармские полицейские управления… Но у судебных следователей работы было невпроворот. Приходилось вести одновременно несколько уголовных дел, и с непривычки Дмитрий Степанович сильно уставал.

Да и как насмотришься на трупы, начитаешься протоколов из уголовных дел да побеседуешь с одним-другим убийцей, жизнь кажется настолько безрадостной, что в пору уходить от мира и искать покоя где-нибудь в таежном скиту подальше от людей с их страстями… Не было сил наслаждаться прелестями большого города с его театрами, богатыми книжными лавками, французскими ресторанами и легкомысленными, жаждущими развлечений женщинами.

Дмитрий возвращался домой, ужинал, брал книгу и от усталости засыпал над ее страницами, чтобы утром, проснувшись, проглотить чашку кофе и снова мчаться на службу, осматривать новые трупы, писать протоколы новых допросов… А если на минуту задумаешься и очнешься от этого безумного бега по кругу, перед глазами плывет демьяновское кладбище и холмик над свежей могилой…

Только одно место было доступно для частых посещений по причине близкого соседства – Зачатьевский монастырь. Только здесь Дмитрий и мог успокоить ноющие душевные раны…

Колычев отправился в монастырь сразу же по переезде на Остоженку, и едва он успел, перекрестившись, пройти сквозь надвратную церковь, как к нему подвернулся какой-то добродушный старичок в черной скуфейке, не то дьячок, не то пономарь, и предложил все здесь показать.

Колычев щедро заплатил словоохотливому старичку, чтобы отблагодарить его за неожиданную экскурсию, и отстоял в монастыре обедню.