355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Ярошенко » Две жены господина Н. » Текст книги (страница 16)
Две жены господина Н.
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 00:32

Текст книги "Две жены господина Н."


Автор книги: Елена Ярошенко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Глава 14
Декабрь 1906 г.

Это было волшебное Рождество. Сверкала елка, огоньки свечей отражались в хрустальных бокалах с шампанским и в Муриных глазах. На Муре было новое платье, купленное специально к празднику, и кольцо, которое Митя положил для нее под елку в маленькой нарядной шкатулке.

Кольцо Колычев выбирал сам в ювелирной лавке на Кузнецком мосту. Оно было сложной работы. Из двух золотых виноградных листочков, обнимавших палец, выглядывал продолговатый сапфир, а под ним несколько брильянтов соединялись в подобие грозди ягод. Мура, как только нашла подарок, сразу же надела кольцо на палец. Оно очень шло к ее изящной руке…

– Как красиво! Но ты, Митя, все-таки дурачок! Золотое кольцо женщинам дарят со значением в определенных обстоятельствах. В весьма определенных, – заявила Мура, любуясь кольцом.

– Глупости! Мы вполне можем себе позволить быть выше старомодных условностей. У тебя такие красивые руки, мне очень хотелось подарить тебе что-нибудь, что оттенило бы и подчеркнуло их красоту. Главное, что тебе эта безделушка понравилась. Ну что ж, первая звезда появилась, можно садиться за стол.

Стол получился прекрасный – Дуся с Василием расстарались от души, правда, до рождественского гуся руки так ни у кого и не дошли.

Митя поставил на граммофон пластинку с вальсом, они с Мурой танцевали, отсчитывая, как в детстве, «раз-два-три», потом перешли на модную новинку – аргентинское танго. Мура, оказывается, умела танцевать этот танец и со словами: «Всю жизнь приходится тебя чему-то учить!» заставила Митю его освоить.

Пластинку с танго ставили раз пять, пока Дмитрий, приобретший все-таки за прошедшие годы кое-какой танцевальный опыт, не сумел исполнить танго довольно сносно. Во время последнего танца они, сами не заметив как, принялись целоваться, потом присели на диван, где целоваться было удобнее.

От шампанского, от музыки, от Муриных поцелуев голова у Мити кружилась все сильнее, и наступившее рождественское утро они встретили в одной постели…

Дмитрий чувствовал некоторую неловкость – вдруг Мура с ее болезненной гордостью решит, что он воспользовался ситуацией и повел себя недостойно?

– Доброе утро! – Мура улыбалась так, словно подобное пробуждение было самым естественным, само собой разумеющимся делом. – С Рождеством!

Митя ответил:

– С Рождеством, дорогая! Как я сегодня счастлив! Я уж и не думал, что в моей жизни может быть что-то хорошее…

– Неужели ты собирался посвятить остаток жизни исключительно перекладыванию пыльных бумажек в окружном суде? Это было бы так уныло… В жизни должно быть место счастью! Нам обязательно нужно сходить в церковь. Я всегда хожу на рождественскую службу, а сегодня мне особенно хочется поблагодарить бога за то, что он так ко мне добр…

– Заутреню мы уже проспали, а к обедне можем пойти в Зачатьевский монастырь.

– Пойдем лучше в церковь Ильи Обыденного. Я заходила туда на днях, мне там так понравилось… Этот высокий, словно парящий в поднебесье свод… И вообще, эта церковь очень нарядная, и к Рождеству ее так празднично украсили. Кстати, Митя, я тут задумалась об одной вещи. Европейские страны живут по другому календарному стилю, и у них не только Рождество давно отметили, но и Новый год уже наступил неделю назад. Представляешь, у нас еще 1906 год, а там уже 1907-й… Наш календарь отстает.

– Ну и что? Куда нам торопиться? У всех свои традиции… В России живут неспешно.

– Но ведь наш православный Христос не мог родиться позже, чем католический? Христос ведь один…

– А с днем рождения его поздравляют дважды! С Рождеством!

За завтраком Мура смотрела на Митю такими глазами, что казалось – она гладит его своим взглядом.

– Митя, можно мне попросить тебя о помощи?

– Ну конечно, можно, зачем ты спрашиваешь?

– Я все еще ищу брата. Помнишь, я тебе рассказывала, что приехала в Москву, чтобы найти его, но так и не смогла этого сделать. Я уж совсем было отчаялась. Думала, никогда-никогда мне его не найти. А ведь кроме Володи у меня ни одного близкого человека на свете нет, совсем-совсем никого…

– Ну вот! А я?

– Ты, конечно же, самый близкий, счастье мое, но я говорю сейчас о кровном родстве. Володька – шалопай и картежник, но я все равно очень его люблю. В конце концов все люди не идеальны. Просто многие стараются произвести лучшее впечатление, притворяются, стремятся показать себя с хорошей стороны… А узнать, какие они на самом деле, возможно лишь при условии, если люди не знают, что за ними наблюдают или подслушивают. И поверь, у каждого найдется столько недостатков, что только ужасаться остается…

– Мура, что за мизантропия!

– Прости, мне довелось всякого повидать в жизни. Поэтому я могу простить своим близким очень многое. И знаю, что Володька далеко не худший представитель рода человеческого. Так вот, к чему я веду… Я на днях встретила одну знакомую, так она видела недавно Володю в Москве. Говорит, он живет под именем Константина Василькова, мещанина, он ей сам так сказал. Где он живет, она точно не знает, но пару раз столкнулась с ним на Смоленском рынке, и он утверждал, что до дома его рукой подать. Митя, ты все-таки следователь, скажи – у тебя нет каких-нибудь знакомых среди тамошних околоточных или приставов или, не знаю, каких-нибудь сыщиков, знакомых с окрестностями Смоленского рынка? Нельзя ли обратиться к ним с приватной просьбой – пусть разузнают что-нибудь о Константине Василькове?.. Мне очень важно его найти, очень-очень!

– Хорошо, после праздников я постараюсь что-нибудь сделать. Но, честно сказать, окрестности Смоленского рынка – место весьма специфическое. Я не говорю об Арбате, но вот Проточный переулок за рынком – это сплошные ночлежки и трущобы…

– Господи, какое это имеет значение! Да хоть бы там все бродяги России собрались, мне важно только найти брата! У меня же никого-никого больше не осталось на свете, пойми! Я всего лишь увидеть его хочу, в глаза ему глянуть… Ты мне поможешь, Митя? Поможешь, правда?

Глава 15
Март 1906 г.

После некоторых колебаний Савин решился послать убийцу к Татаринову домой. Приговор вынесен, и хочешь не хочешь, а надо приводить его в исполнение. Исполнителем вызвался быть Федя Назарьев.

– Федор, а почему ты решил предложить себя на эту роль? – поинтересовался Савин. Он, как руководитель операции, считал своим долгом знать сокровенные побуждения своих людей.

– Но ведь ты говоришь, что Татаринова нужно убить.

– Да, нужно.

– Значит, я пойду и убью!

– Но почему именно ты?

– А почему же не я?

В незатейливой душе Федора все было просто.

Вот так: Татаринов – предатель, и это плохо, значит, его нужно убить, и это будет хорошо.

Савин ждал каких-нибудь иных слов – о преданности партийному долгу, о важности террора, о необходимости уничтожить провокатора ради сохранения организации и продолжения террористической деятельности и о том, что Федор готов пожертвовать всем, чтобы защитить честь партии. У Савина даже мелькнула мысль, что в своих мемуарах, рассказывая о казни провокатора, он непременно напишет, о чем думал и что чувствовал в этот момент Федор, хотя бедняга и не смог сформулировать словами то, что было у него в душе.

– Федор, а родителей его тебе не жалко?

Савин решил зайти с другой стороны, чтобы вынудить Федора откровенно поговорить…

– А что их жалеть, если они такую сволочь вырастили? Да и не люблю я этих униатов… Они веру отцов предали.

– Ты ведь не веришь в бога. Какое же тебе дело до униатов?

– Верю я или не верю, это дело мое. А те русские, кто в бога верует, одну веру должны иметь – православную. А униаты ее предали. И церкви их, униатские, – поганые. Папаша Татаринова – священник в униатской церкви, значит, тоже предатель. А сынок дело наше предал, ведь в революции тоже без веры нельзя. Так что получается? Кого же здесь жалеть? Жалеть не приходится! Пойду и убью.

– Ну что, Федор, тогда бери Татаринова на себя. Мы все сегодня же из Варшавы разъедемся от греха подальше, а ты вопрос с провокатором будешь решать сам. Меньше риска для остальных. Мне еще в Москве нужно дело с казнью адмирала Дубасова закончить. Я на Татаринова отвлекся, а в Москве без меня так толком ничего и не сделают, сам знаешь. Как руководитель отлучится, так все наперекосяк. У нас в России так заведено – за всем хозяйский глаз нужен, за что ни возьмись. Так что я в Москву, ребят обратно в Гельсингфорс отпустим. А ты смотри, хочешь – в Варшаве побудь, а хочешь – в Вильно до убийства укройся, явку туда я тебе дам. Из Вильно до Варшавы рукой подать, в любой момент вернешься. Пусть несколько дней пройдет, все тут поутихнет, Татаринов подумает, что увернулся от нас, успокоится, осторожность потеряет. Тут ты как раз вернешься в Варшаву и возьмешь его тепленьким. Ну что, договорились?

Федор кивнул. Что же, для Савина все складывалось удачно.

В двадцатых числах марта Дубасов опять должен был прибыть на Николаевский вокзал, возвращаясь в Москву из очередной поездки в Петербург. Точную дату возвращения генерал-губернатора никто не знал, его ждали 24, 25 и 26 марта. Снова решено было дежурить на улицах, по которым мог проехать губернаторский экипаж.

Борис Гноровский, дежурство которому назначили на Домниковке, почему-то был абсолютно уверен, что в этот раз Дубасов проедет именно здесь и именно ему, Гноровскому, суждено свести с ним счеты.

Но, конечно же, смерть генерал-губернатора будет и его, Гноровского, смертью. Каждое утро он торжественно прощался с товарищами, особенно тепло с Борисом Савиным, потом брал тяжелую шестифунтовую бомбу, завернутую в бумагу из-под конфет, и шел к назначенному месту, откуда потом приходилось ни с чем возвращаться обратно.

Попервости все боевики впали в торжественное настроение и прощались с ним словно бы навсегда, причем каждый искренне полагал, что Борис Гноровский идет сейчас совершать подвиг. Но подвиг совершить все как-то не удавалось и не удавалось, и ежедневные сентиментальные прощания стали всех раздражать.

Прощаясь с Гноровским в третий раз «навсегда», Савин решил, что лучше поговорить на какие-нибудь бытовые темы, чем в очередной раз выслушивать его напыщенные заветы товарищам по партии.

– Скажите, а вы не устали? – спросил он Гноровского. – Бомба тяжелая, на улице опять похолодало, гололед, вы целый день на ногах, к тому же ночами не спите…

– Да нет, я сплю, – пролепетал Гноровский, не ожидавший такого разговора на прощание. – А вот гололед, это да. Скользко, а я без галош. Того и гляди, упаду.

Савин уже ругал себя, что затронул скользкуютему. Не дай бог, Гноровский прицепится сейчас к какой-нибудь ерунде и попросит себе замену. А менять человека в последний момент всегда трудно – не самому же идти!

– Ничего, не упадете, – сухо отрезал он.

– Я тоже так думаю, – жалко улыбнулся Гноровский. – А все-таки страшно. Вдруг шлепнешься на льду? А в руках бомба… Да и рука устает, все время несешь ее на весу. Шесть фунтов как-никак…

Нет, что ни думай, а эти разговоры неспроста. Что ж, можно спросить его прямо, чего он хочет (только вопрос нужно сформулировать так, чтобы Гноровскому самому неудобно было бы попросить замену).

– Если вам угодно, мы можем послать вместо вас другого человека. Только я сейчас так сразу и не соображу, кого же отправить на Домниковку… Как бы не сорвалось дело!

– Нет-нет, ничего. Я справлюсь, просто я устал немного…

Ну что за хлюпик! Как бы и вправду не хлопнулся на тротуар и не взлетел на собственной бомбе, не дождавшись Дубасова.

– Послушайте, Гноровский, а если Дубасов поедет в экипаже с женой? – спросил вдруг Савин.

Это был хороший вопрос на проверку. Ответ на него позволял отделить сильных людей от слабаков.

– Ну тогда я бомбу не брошу, – подумав, тихо ответил Гноровский.

– И, значит, провалите все дело, упустите Дубасова и будете еще много раз его караулить заново, без всякой надежды на успех?

– Все равно, в женщину я бомбу не брошу!

Так и есть – жалкий хлюпик! Какие-то сентиментальные глупости ему важнее революционных интересов. Какое значение имеет эта дубасовская мадам, эта никому не знакомая и наверняка неприятная тетка, если нужно сделать важное дело! Вот из-за таких слюнтяев все и идет так трудно! Но сейчас совершенно неподходящий момент, чтобы в глаза заявить слюнтяю, что он – слюнтяй…

– Что ж, не буду вам возражать. Пожалуй, я с вами согласен, – сказал Савин.

Гноровский напрасно ежедневно прощался с товарищами, отправляясь караулить на Домниковке экипаж генерал-губернатора. Попытка покушения снова не удалась. По воздуху, что ли, адмирал перелетает с вокзала к себе на Тверскую? А может быть, кто-нибудь предупреждает его о готовящихся покушениях и засадах? Да нет, в такой маленькой группе проверенных людей не может быть провокатора, наверняка все дело в несчастливом стечении обстоятельств.

Была еще надежда перехватить Дубасова по пути на вокзал, когда он вновь собрался в Петербург 29 марта. (И что он мотается туда-сюда? В Москве бы делом занялся! Впрочем, боевикам это было только на руку – появлялись новые шансы на удачу.)

29 марта, казалось бы, учли все, рассчитали покушение по минутам, но проклятый адмирал вновь как заговоренный остался жив. Ведьма какая ему ворожит, не иначе…

Савин, измотанный бесплодными попытками провести этот проклятый теракт, впал в состояние бессильной ярости и тревоги и в тот же вечер сорвался из Москвы в Гельсингфорс к Азесу.

В Финляндии было тихо и уютно и еще совсем по-зимнему лежал снег, укрывая белыми шапками ветви пушистых елочек. У Савина даже появилось какое-то рождественское настроение, как в детстве. Но Азес быстро вернул его на землю. Встретил он Бориса не слишком приветливо и сразу перешел к делу:

– Так что же там у вас, черт возьми, с Дубасовым? Долго вы будете дурака валять?

Савин, продумавший дорогой, как и о чем он будет говорить, сразу постарался отмести от себя всякую вину за неудачу. Нужно же понимать, какое это тяжелое задание! Он рассказал и о данных наблюдения (часами выслеживать генерал-губернатора и собирать о нем сведения – не шутка!), и о неоднократных попытках встретить его по пути с вокзала, которые закончились неудачей, и о том, что все члены московской организации, несмотря ни на что, верят в успех и готовы на все, чтобы ускорить покушение…

– Это все замечательно, – прервал его Азес. – Но позволь напомнить тебе, что срок, назначенный центральным комитетом, движется к концу. Вам было поручено убрать Дубасова до созыва Государственной Думы. Повторяю, до созыва! До,а не вообще когда-нибудь! Дума будет созвана в апреле. Сейчас конец марта. Дубасов жив и великолепно себя чувствует. А у вас множество причин для того, чтобы оставить его наслаждаться жизнью. И что прикажешь делать с людьми, неспособными выполнить волю партии или злостно нежелающими этого делать?

Эти невнятные угрозы были неприятны. Борис не верил, что Азес захочет предпринять что-либо против него. Но авторитет свой уронить, завалив все задания, Борис тоже не хотел.

– Знаешь, у меня есть один план, – торопливо сказал он. Собственно, никакого плана у него не было, пришлось импровизировать. Что же предложить? Ах да, скоро ведь Страстная суббота! Удачно!

– В Страстную субботу в Кремле будет торжественное богослужение. Дубасов обязательно должен на нем присутствовать. Стало быть, он выедет из дома, к началу богослужения проследует в Кремль, и мы сможем его убить.

Азес заинтересовался. Импровизация получалась удачной.

– А где вы хотите его шлепнуть? Возле дома или в Кремле, непосредственно на службе в соборе? Небось в Успенский собор с бомбой пролезть трудновато будет…

– Лучше всего на въезде в Кремль. Мы имеем возможность проконтролировать Никольские, Троицкие и Боровицкие ворота. Ну и Спасские на всякий случай, но через них он вряд ли поедет. Поставим у каждых ворот по метальщику с бомбой, хоть одному из них да повезет! Одобряешь такой план?

– Пожалуй! Готовьте покушение. Но ведь у тебя, если ты помнишь, было еще одно неотложное дело.

– Ты имеешь в виду Татаринова?

– Именно.

– Им занялся Федя Назарьев. Я со дня на день жду от него известий.

– Опять со дня на день… А между тем кое-какие известия уже есть.

Азес протянул Борису варшавскую газету с отчеркнутой красным карандашом заметкой:

«22 марта в квартиру протоиерея униатской церкви Юрия Татаринова явился неизвестный человек, имевший при себе огнестрельное оружие и нож. Неизвестный, напав на семью священнослужителя, убил его сына и жену, после чего скрылся».

Савин счел своим долгом возмутиться:

– Какой ужас! Я не верю словам этой заметки! Федор не мог зарезать ни в чем не повинную старуху! Такое трудно допустить…

– Перестань валять комедию, – раздраженно ответил Азес. – Мне плевать на невинную старушку, скажу честно. Я хотел поговорить о Николае Татаринове.

– Но ведь он убит… Здесь пишут…

– Ты, кажется, не хотел верить словам этой заметки? Вот и не верь, дружок, не верь! Беда в том, что Татаринов остался жив. Вот как раз его-то, в отличие от старушки, Федя и не убил! Ну, что скажешь? И это наш боевик! Раскольников какой-то, специалист по старушкам… А Татаринова снова упустили! Провалили дело! – Азес выругался и добавил: – Помни, так это оставить нельзя!

Встречу с Назарьевым Савин назначил через несколько дней в Москве на Тверском бульваре. Раскисший мартовский снег таял под деревьями серыми ноздреватыми кучами. На бульваре было сыро и очень неуютно. Ни одного гуляющего, кроме Савина и Назарьева, видно не было. Говорить можно было, не опасаясь чужих ушей.

– Федя! – окликнул Савин подходившего к нему с радостной улыбкой Назарьева. – Что же ты, Федя, наделал?

Вот так, без традиционных приветствий и всяческих экивоков сразу вопрос, заданный в лоб трагическим тоном. Савин вообще стремился производить на соратников впечатление трагической и сложной личности.

– А что? – удивился туповатый Федя.

– Как что? Что ты наделал? – повторил Савин еще более значительно.

До Феди наконец дошло, что вопросы задаются неспроста. Он побледнел и спросил шепотом:

– Неужто остался жив?

– Остался. Более того, ты убил его мать.

– Я? Убил мать? Черт, так и думал, что зацеплю старуху! Дело-то как было? Пришел я к ним в дом, а швейцар спрашивает: «Вы к кому?» Ну я возьми и ляпни: «В шестую квартиру». У Татариновых-то пятая. А швейцар, дотошный такой дед, продолжает: «В шестую? К протоиерею Гусеву»? И что он хотел в ответ на такой вопрос услышать? «Да, – говорю, – к Гусеву». Ну он меня и пропустил. Я поднялся, позвонил Татариновым в дверь. Вышла старуха. «Что, – говорит, – вам угодно?» Чопорная бабка, губы поджала и свысока мне так, противным голосом: «Что вам угодно?» А я виду не подал и отвечаю: «Мне Николая Юрьевича». Так она, старая карга, еще с расспросами полезла – зачем, да для чего, да по какому делу? Тут и отец его вышел, этот униат поганый, и тоже: «Вам кого?» Веришь, еле удержался, чтобы всю эту шайку там же у двери не перестрелять. Но удержался! Я же с понятием – кровь невинных и все такое… Обратно же вежливо этак отвечаю: «Мне Николая Юрьевича, по делу!» Так папаша мне заявляет: «Его видеть нельзя!» Нет, ты понял? Но тут, на мою удачу, и сам Татаринов в прихожую вышел и встал на пороге. Он ведь большой такой, стоит в дверном проеме, как есть мишень. Я револьвер вынул, поднял, прицелился, а старик, морда униатская, давай меня под руку толкать. Я стреляю и сам не понимаю, куда пули уходят. Тут они все трое на меня бросились, отец на правой руке повис, мать на левой, а Татаринов револьвер у меня вырывает. Я крепко держу, но и он что есть сил тянет. Ну, думаю, все, конец, и провокатора не убил, и сам попался. Но у бабки-то по сравнению с мужчинами силенки не те, я левой рукой размахнулся, она брык – на ступеньки отлетела и покатилась по ним. Смотрю, из головы у нее кровь течет и сама как-то затихла. Ну, а я-то хоть одну руку освободил. Левой рукой нож выхватил и Татаринова ударил. Он револьвер перестал отнимать, за бок схватился, два шага сделал и упал. А дед все еще меня держит. Я ему спокойно так говорю: «Пусти, сволочь униатская, убью!» Тут он меня бросил, кинулся к сыну, к жене. И бормочет все что-то, дурак, нет бы погромче на помощь звать, а он, на мое счастье, видать, разума лишился. Да, я еще вынул из кармана записку: «Боевая организация партии социалистов-революционеров» (я ее заранее написал, чтоб знали), кинул записку на Татаринова и пошел по лестнице вниз. Смотрю, мне навстречу швейцар поднимается. «Что там за шум?» – спрашивает. А я ему отвечаю: «Если шум, то тебя там надобно! Иди скорей!» Сам вышел на улицу, взял извозчика и поехал в номера, где остановился. Расплатился за номер, все как положено, и на вокзал, дай бог унести ноги. Вот как оно все было. А старуху я специально не убивал. Зато Татаринова убить старался как мог. Но, видишь, ножом бить пришлось, а не стрелять, левой рукой опять же, может, и не так сильно ударил, как хотелось бы, но моей вины тут нет. Мне показалось, что он загнулся, проверять некогда было. Если выжил – не взыщите. Могу найти его и снова грохнуть. Труда не составит.

Рассмотрев обстоятельства дела, руководство боевой организации эсеров пришло к выводу, что вины Назарьева в непредумышленном убийстве старухи Татариновой нет, это была случайность. Ставить ему в вину то, что провокатор остался жив, тоже нельзя – от подобных накладок никто не застрахован. Федор мог остаться в боевой организации и продолжить свою революционную деятельность.

Это был удачный выход для всех. Просто так отстранить Назарьева от дел, не зная, куда его может понести от обиды, было рискованно. Слишком уж много Феде известно…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю