Текст книги "Две жены господина Н."

Автор книги: Елена Ярошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Глава 19

Апрель 1906 г.

Выслушав рассказ Савина о событиях в Москве, Азес отнесся к нему с большим недоверием.

– Не понимаю, как вы могли так легко отказаться от дела, в которое вложили столько сил, – произнес он, лениво роняя слова. – Ты говоришь – за вами следили… Сомнительно это, братец, сомнительно! Если бы следили, то наверняка и арестовали бы. Но у страха глаза велики… Ничего толком не проверили, не узнали – и пустились наутек. Поторопился ты уехать из Москвы, Борис, поторопился.

Савин был готов к таким подозрениям. Он принес с собой номер «Нового времени», в котором была напечатана заметка, расписывающая московские события в самых унылых тонах. Шайка злоумышленников-де приготовляла покушение на адмирала Дубасова, но благодаря самоотверженным действиям полиции заговор был своевременно раскрыт, членам шайки же удалось скрыться.

Савин молча с гордым видом протянул лист с заметкой Азесу. Вот пусть посмотрит и поймет наконец, какой опасности они избежали и как ловко ухитрились провести полицию…

Пыхтя папироской, Азес пробежал глазами отчеркнутые строки.

– Ну, может, там что-то и было, а может, брешут, как всегда… Пережди несколько дней и поезжай обратно в Москву. Дело нужно закончить.

Савин на секунду онемел. Да что же это такое, издевается Азес над ним, что ли?

– Знаешь что, – заговорил он наконец с обидой, – по-моему, посылать меня снова в Москву означает подвергать московскую организацию напрасному риску! ( Вот так, не его, Савина, жизнь, а деятельность организации – это звучит достойнее!)К тому же, проводя слишком много времени в Москве, я реже, чем того требует покушение на Дурново, бываю в Петербурге. А ведь на мне еще и ликвидация Татаринова висит… В интересах дела я предлагаю заменить меня кем-то в московской группе, если есть такая возможность. ( Савин даже придумал уже, кто именно должен заменить его в Москве – идея была на редкость удачной.) Вот ты, между прочим, ни разу за это время в Москве не был, тебя тамошние шпики не знают… Будет во всех смыслах гораздо целесообразнее послать в Москву тебя! (И пусть попробует отвертеться! Критиковать чужую работу каждый может, а пойди-ка на практике подготовь хорошее покушение!)

Азесу такой поворот разговора не понравился.

– Нет уж, поезжай ты. К тебе привыкли товарищи, и ты будешь более полезен, чем я.

– Ты товарищам тоже не чужой. Я уже сказал, мне ехать нельзя, я считаю такой риск неразумным. Да и вообще, из тех, кто работал со мной в Москве, нужно заменить всех, кого возможно.

– Что ты несешь? Кого заменить? Миллерова? Братьев Гноровских? Они хоть знают генерал-губернатора в лицо, а другим придется начинать с нуля на пустом месте.

– Ну ладно, эта троица пусть едет, каждый из них все равно был готов положить жизнь в этом теракте. Но возглавить операцию на этот раз придется тебе.

– Ладно, я поеду в Москву, – с неохотой процедил Азес.

Покушением на министра внутренних дел Дурново в Петербурге занимались две самостоятельные группы, хоть одной из них должно было повезти.

Боевики, переодетые в извозчиков, разносчиков, газетчиков и уличных торговцев, пытались отследить передвижения министра по Петербургу, чтобы в удобный момент кинуть бомбу в его экипаж. Но удача пока никому из них не улыбнулась.

– Ну не дается нам Дурново, – рассказывал Савину боевик, известный всем под кличкой Адмирал. – Не поймешь, где он ездит и как… А вот Лауница я много раз видел и шлепнуть мог легко. Может, Лауница уберем, чего его беречь? Какая, хрен, разница?

Исключительная ненависть, которую Адмирал питал к петербургскому градоначальнику генералу фон дер Лауницу, была хорошо известна всем. Почему-то именно Лауница Адмиралу больше всего хотелось убить, и он давно подбивал членов петербургской боевой группы устроить на него покушение.

Савин подумал-подумал и дал свое согласие. И вправду – какая разница? Убийство Лауница, хоть на съезде речь о нем и не шла, тоже будет громким делом.

А главное – в этом деле Адмирал проявит больше энтузиазма. Когда человек работает с огоньком, у него и успехи лучше. Ясно, что дни фон дер Лауница теперь сочтены… На носу уже открытие Государственной Думы, а по всем запланированным покушениям одни провалы да накладки, эффект нулевой, и ни одного шумного дела… Нужно срочно, прямо-таки немедленно разыскивать Медведя, а то ко всем проблемам еще и Татаринов до сих пор жив.

Покушение на Дубасова, проведенное наконец 23 апреля в Москве под руководством Азеса, тоже нельзя было назвать удачным.

Адмирал Дубасов, отстояв обедню в Успенском соборе в Кремле и навестив в Кремлевском дворце заведующего дворцовой частью графа Олсуфьева, сел в свою коляску и поехал к себе на Тверскую в генерал-губернаторский дом. Сопровождал Дубасова молодой драгунский корнет граф Коновницын, находящийся при адмирале в качестве адъютанта для исполнения поручений. Когда коляска Дубасова поворачивала из Чернышевского переулка на Тверскую, ей наперерез бросился молодой флотский офицер.

В морскую форму был наряжен Борис Гноровский. В руке он держал бомбу, спрятанную в коробку из-под конфет.

«Конфеты» были упакованы так, как обычно это делают в дорогих кондитерских, – красивая оберточная бумага, ленточки, бантики, под ленточку воткнут цветок… Ну, собрался молодой флотский с визитом к даме сердца или старенькой тетушке, ничего другого и не подумаешь!

Добежав по мостовой до экипажа Дубасова, Гноровский с силой швырнул бомбу под колеса. От взрыва поднялось густое облако дыма и пыли, а взрывная волна оказалась столь сильной, что не только в генерал-губернаторском доме, но и в соседних лопнули стекла, засыпав мостовую мелкими осколками.

Выброшенный взрывом из коляски Дубасов получил только несерьезные ушибы. Зато молодой граф Коновницын, мальчишка-корнет, у которого был буквально вырван левый бок, повреждено лицо, поранены руки и перебиты ноги, скончался на месте.

От ран пострадало также множество посторонних – кучер Птицын, управлявший коляской, дворник, случайные прохожие; часовой, стоявший у входа в генерал-губернаторский дом, получил сильную контузию и разрыв барабанных перепонок. Кроме того, испуганные лошади понесли и затоптали городового…

Тело Бориса Гноровского с размозженным черепом было также найдено на месте взрыва.

Азес, сидевший за чашечкой чая с пирожками в кондитерской Филиппова на противоположной стороне Тверской, мог из-за огромного стекла витрины наблюдать за происходящим. Увидев, что генерал-губернатор после взрыва встал на ноги и сам, правда, угодливо поддерживаемый городовыми, пошел к парадному входу в свой особняк, Азес только досадливо крякнул. Ну что ты скажешь, снова мимо!

Борис Савин, узнав о неудаче, постигшей московских боевиков под руководством Азеса, внутренне почувствовал даже определенное удовлетворение. Что, голубчик Евно, попробовал, почем фунт изюму? Это тебе не с кривой ухмылкой других критиковать… Сам, пардон, просрал такую операцию, что теперь не должен посметь и вякнуть…

В Москве неизвестные лица разбросали листовки, текст которых был написан анонимным автором:

«Партия социалистов-революционеров.

В борьбе обретешь ты право свое!

23 апреля, в 12 ч. 30 мин. дня, по приговору боевой организации социалистов-революционеров была брошена бомба в экипаж московского генерал-губернатора вице-адмирала Дубасова при проезде его на углу Тверской улицы и Чернышевского переулка, у самого генерал-губернаторского дома. Приговор боевой организации явился выражением общественного суда над организатором кровавых дней в Москве.

Покушение, направленное и выполненное смелой рукой, не привело к желаемым результатам вследствие роковой случайности, не раз спасавшей врагов народа.

Дубасов еще жив, но о неудаче покушения говорить не приходится. Оно удалось уже потому, что выполнено в центре Москвы и в таком месте, где охрана, казалось, не допускала об этом и мысли. Оно удалось потому, что при одной вести о нем вырвался вздох облегчения и радости у тысяч людей, и молва упорно считает генерал-губернатора убитым.

Пусть это ликование будет утешением погибшему товарищу, сделавшему все, что было в его силах.

Боевая организация партии социалистов-революционеров».

Савин не был уверен на сто процентов, но ему казалось, что за этими листовками просматривается рука Азеса. Нужно же теперь Азесу как-то оправдаться, вот и треплется о ликовании тысяч людей, вызванном синяками Дубасова. Ладно, Савин теперь сам займется делом и покажет, как нужно работать…

26 апреля государь подписал указ о назначении на пост министра внутренних дел Петра Столыпина. Господин Дурново, смещенный с поста, стал никому не интересен – велика охота гоняться за забытым богом отставным министром…

27 апреля новый министр уже выступал на торжественном открытии Государственной Думы, а боевики так и не успели подготовить к этому открытию серию громких терактов. Савин боялся, что мысли об этом приведут членов боевой организации к разочарованию и утрате боевого духа.

Ради встречи с Медведем Савину пришлось ехать в Москву. Конечно, это был риск, но, судя по слухам, Татаринов затерялся где-то в Первопрестольной и залечивает там свои раны.

Медведь, которого попросили принять участие в этом деле, тоже ехал в Москву из Гельсингфорса без всякой охоты:

– Меня знают в Москве, знает вся Пресня. Я легко могу встретить филеров, которым знакомо мое лицо, – говорил он.

Но его все же уговорили поехать в Москву и встретиться там с Савиным на конспиративной квартире.

Добравшись до московской явки, Савин, к своему удивлению, Медведя там не обнаружил. У Бориса мелькнула было мысль об очередном провале и возможном аресте Орлова где-то по пути в Москву, но, по слухам, с Медведем было все в порядке, и через связников его удалось разыскать в Сокольниках на старой запущенной даче. Савин отправился к нему.

Летний сезон еще не наступил, в Сокольниках было безлюдно, сыро, кое-где в низинках лежал последний рыхлый ноздреватый снег, хотя на деревьях зеленой дымкой раскрывались почки.

Медведь встретил Савина неприветливо.

– У вас, видно, дело совсем плохо поставлено, раз за помощью решили ко мне обратиться.

– Вопрос не в плохо поставленном деле, а в вашей личности, – решил подольститься Савин. – Мне вас рекомендовали как человека исключительной революционной дерзости и больших организаторских способностей. Азес, например, утверждает, что вы как никто способны внести в организацию энергичную инициативу и даже взять на себя руководство… ( Конечно, никто не отдаст руководство в лапы Медведя, властью никто не делится, но пусть помечтает. Главное – пустить его по следу Татаринова.)

– Бросьте. Я решил уехать из Москвы. Мне небезопасно здесь находиться.

– Михаил, но вы же сами согласились выполнить поручение, возложенное на вас в Гельсингфорсе…

– Ну и что? А теперь передумал. Я вообще выхожу из вашей организации.

Савин никак не ожидал такого поворота и попробовал убедить Медведя в ошибочности его намерений. Ничего себе – выйти из организации! А Татаринов? Не самому же Савину выслеживать его в необъятной Москве? Да и вообще, из организации просто так не выходят. Но Медведь не желал ничего слушать.

– Ваш способ работы отжил свое! Вы что, не понимаете, что ваша деятельность абсолютно неэффективна? По полгода сидеть извозчиком на козлах, выслеживая какого-нибудь чина, чтобы в последний момент все сорвалось? Это глупо. И вся ваша деятельность, простите, дурацкая! Вы утонули в риторике, а дела нет никакого! Я создам собственную организацию, небольшую мобильную боевую группу максималистов, людей, которые не станут довольствоваться всякой мелочовкой. Мы будем действовать энергично, по-партизански, и будьте уверены – о нас скоро заговорят. Очень скоро! А вам, господа, желаю и дальше благополучно загнивать в бездействии…

Савин попытался уговорить Медведя взять на себя хотя бы ликвидацию Татаринова, пока его новая группа будет находиться в процессе становления.

– Что? Татаринова? Опять вы со своим Татариновым, которого непонятно почему не можете убрать уже полгода. Нет уж, я сказал, мелочовка мне не нужна и не интересна. Я со своей новой группой буду готовить покушение на Столыпина. Раз уж вы так по-дурацки упустили Дурново, новым министром займусь я сам. А вы от нечего делать гоняйтесь за своими провокаторами.

Что ж, придется искать другого убийцу, способного выследить и убрать Татаринова.

«Как это в конце концов скучно, – думал Савин, направляясь по раскисшей дорожке с сокольнической дачи на Поперечный просек, где можно было поймать извозчика. – Татаринов превратился в какую-то зловещую фигуру, уже несколько месяцев отравляющую мне жизнь. Только и разговоров – уличить Татаринова, ликвидировать Татаринова, застрелить Татаринова, выследить и убрать Татаринова – все об одном и том же, и все без толку. Кого же подрядить в очередной раз охотиться на эту сволочь?»

Хотелось отвлечься от этих унылых проблем и устроить себе небольшой праздник. Вроде бы Долли сейчас в Москве. Она приехала на помощь Азесу, когда готовили покушение на Дурново, и занималась динамитом вместо Рашели, до смерти перепуганной слежкой и не желавшей возвращаться в Москву. (Вещи Рашели, брошенные в «Боярском дворе», гостиничная прислуга перенесла в кладовку, как следует не посмотрев, и на беду чемоданы Рашели оказались возле калорифера. Нагревшийся динамит рванул так, что разнес стену в подвале гостиницы, и пугливая Рашель теперь была уверена, что каждый полицейский в Москве занят только ее персоной…) Что же, Долли легко ее заменила в деле, и Савина такая замена очень устроила.

«А неплохо было бы разыскать сейчас Долли, повезти ее в ресторан, подпоить шампанским и уложить в постель! Манасеенко, слава богу, рядом нет, а то в Варшаве он мне так сильно мешал…»

Борис представил себе Долли в постели, с распущенными волосами, в легкой откровенной сорочке, а лучше даже без нее, с бокалом шампанского в тонких красивых пальцах… И зовущая улыбка у нее на губах, и пьяный блеск шальных глаз… Черт возьми! Да пропади он пропадом, этот Татаринов, до него ли сегодня?

Весело насвистывая, Борис почти бежал к просеку, насколько вообще возможно было бежать по грязи, в которой увязали галоши. Не успеешь вытащить одну ногу – провалится другая.

Но когда находишься в предвкушении встречи с красивой женщиной – это не препятствие…

Глава 20

Январь 1907 г.

Пойти в номера «Феодосия» Мура хотела было одна. Но Дмитрий все же ей этого не позволил.

– Понимаешь, за рынком такие места, что женщине там небезопасно гулять одной. А потом возможна какая-то ошибка, вдруг этот мещанин Васильков окажется вовсе не Володькой, а совсем посторонним человеком. Ты попадешь в неудобную ситуацию. Вдвоем нам будет проще. Если мы найдем твоего брата, я не стану мешать вашей родственной встрече, раскланяюсь и уйду, тем более мне нужно сегодня на службу (я и так позволю себе немного задержаться). Понимаешь, я просто хочу убедиться, что с тобой все в порядке, а потом оставлю тебя с братом, возьму извозчика и поеду оттуда в окружной суд.

– Ну что ж, как хочешь, – рассеянно сказала Мура.

Она с утра была сдержанной, неразговорчивой и все время думала о чем-то своем. Видимо, встреча с братом ее немного пугала.

Дорогой она, несмотря на теплую шубку и меховую муфту, слегка дрожала. Казалось, ее бьет озноб.

«Как она волнуется, бедная, – думал Колычев. – Старается быть сдержанной, но в каждом жесте чувствуется такое нервическое возбуждение, что больно на нее смотреть. Побледнела, глаза горят… Ну как я отпущу ее одну в таком состоянии?»

Извозчик довез их до двери номеров «Феодосия».

– Митя, все-таки хорошо, что ты пошел со мной, спасибо тебе, – прошептала Мура, опираясь на руку Колычева.

– Послушай, любезный, – обратился Дмитрий к швейцару, исполнявшему в меблирашках заодно и обязанности портье. – Дома ли господин Васильков, ваш постоялец?

– Дома-с, – буркнул неприветливо любезный. – Номер восьмой-с. Вот опять снегу с улицы нанесли, а мне подтирай…

За вздорность нрава чаевых любезныйне получил.

У двери восьмого номера Мура остановилась. Вероятно, последние секунды перед встречей с братом были для нее самыми тяжелыми. Митя сам постучал в дверь.

– Кто там? – раздался из-за двери мужской голос.

Колычев подмигнул замершей Муре и спросил:

– Господин Васильков? Позвольте войти, у меня к вам важное дело!

– Войдите, – ответили из-за двери.

Мура и Колычев вошли в комнату. Дмитрий мельком взглянул на стандартную обстановку небогатых меблирашек – продавленный диван, колченогий стол у окна, умывальник в углу. С дивана поднялся высокий человек:

– Чем могу быть вам полезным?

Неужели Володька? Люди с возрастом меняются, но в этом человеке не было ничего, ну совсем ничего от того кадета, что гостил когда-то в имении Колычевых на Рождество.

– Я слушаю вас, господа!

– Ну вот и свиделись, – сказала Мура каким-то чужим, отвратительным голосом. – Думал, спрячешься? Ошибся ты, Николай!

Почему Николай? Колычев обернулся к Муре, заметив, что постоялец меблирашек в испуге сделал пару шагов назад. Мура молчала. Ее лицо казалось окаменевшим. Дмитрий перевел взгляд на постояльца. Кажется, тут происходит совсем не то, чего Колычев ожидал…

– Ты пришла меня убить? Неужели ты сможешь? – растерянно спросил этот человек, глядя на Муру какими-то собачьими, жалкими глазами.

Мура вытащила из муфты руку, в которой был зажат револьвер. Дмитрий оторопел, и только одна дурацкая мысль мелькнула в его голове – какие красивые у Муры пальцы и как изящно она сжимает оружие… Господи, что это за безумие?

– Прощай, Иуда, – медленно произнесла Мура и нажала на курок.

– Мура, ты с ума сошла! Что ты делаешь? – очнулся Дмитрий.

Но она уже всадила три пули в человека из восьмого номера «Феодосии» и перевела ствол на Колычева, который шагнул к ней, чтобы отнять оружие.

– Не подходи, убью!

– Мура, ты сошла с ума? Что ты наделала? Опомнись, отдай мне револьвер…

– Не подходи, сказала! Эх, Митя! Нужно было бы и тебя шлепнуть. Да ладно уж, живи, дурак! Но если дернешься – не пожалею!

Лицо Муры и особенно ее глаза были чужими, холодными и очень страшными.

Колычев подошел к упавшему на диван, истекающему кровью человеку и попытался нащупать пульс. Человек был мертв.

– Ты убила его, – с ужасом глядя на Муру, прошептал Колычев.

– Вот и славно. Добивать не придется, – удовлетворенно ответила она и, продолжая держать Дмитрия на мушке, вынула из двери ключ, выскользнула в коридор и захлопнула дверь. Ключ повернулся в замке снаружи…

Колычев чувствовал, как внутри у него разливается холод, сжимая сердце ледяными лапами, а в висках стучит волнами кровь, причиняя мучительную боль. Он и вправду дурак, идиот последний – на его глазах совершилось убийство, а он не пошевелил и пальцем… Господи, почему он так растерялся, почему не бросился на Муру, как только увидел в ее руках револьвер? Смерть этого несчастного теперь на совести Дмитрия!

Вскочив на ноги, он со всей силы ударил в дверь. Дверь открывалась внутрь комнаты, и выбить ее было не так уж легко, но вспыхнувшая ярость придала Дмитрию сил. Дверная коробка затрещала, планка, в которую был врезан хлипкий гостиничный замок, отошла, и после трех богатырских ударов Колычеву удалось вырваться в коридор.

Он бегом кинулся к выходу, призывая на помощь полицию, людей, швейцара (как всегда, не оказавшегося в нужный момент на месте)… Выскочив на улицу, Дмитрий увидел, как по Николощеповскому переулку удаляется экипаж извозчика, ожидавшего их у входа. В экипаже восседала Мура с гордо поднятой головой. Бегом догнать извозчика было уже невозможно.

Колычев с силой ударил в стену кулаком, разбивая его в кровь… Но ярость, переполнявшая сердце, не находила выхода. Где-то рядом заливался полицейский свисток – привлеченный криками Дмитрия городовой бежал к номерам «Феодосия», оглашая окрестности заливистой трелью.

В жизни Дмитрия Степановича Колычева наступила черная полоса. Сначала его арестовали, но через день выпустили, взяв подписку о невыезде.

Теперь самое мягкое, что могло ожидать Колычева, была бы позорная отставка, а скорее всего – предание суду за пособничество террористке… От исполнения обязанностей судебного следователя он был отстранен «до окончания расследования по делу» (а вероятнее всего, навсегда). Зато приходилось чуть ли не ежедневно посещать кабинеты разнообразного начальства, стоять там навытяжку и выслушивать разносы и самые нелестные высказывания о собственной персоне…

Особенно неистовствовал жандармский полковник, начальник Московского охранного отделения. Бегая по кабинету из угла в угол и брызгая слюной, полковник позволял себе такие оскорбления в адрес Колычева, за любое из которых прежде Дмитрий не задумываясь вызвал бы его на дуэль.

Но теперь оставалось только молчать и терпеть – любые ругательства были заслуженными, и что мог бы сказать ему начальник охранки такого, что Дмитрий не говорил себе сам?

Этот червь тупого отчаяния, грызущий его изнутри, был страшнее всего того, что происходило извне…

Оставаясь вечерами в одиночестве и заново переживая все случившееся, Колычев был близок к тому, чтобы застрелиться. Может быть, по совести говоря, благородный человек, своими руками способствовавший смертоубийству, и должен был свести счеты с собственной жизнью… Но мог ли отважиться на это христианин? Глядя в грустные, мудрые глаза спасителя, глядящие на него с иконы, Дмитрий не находил в себе сил поднести револьвер к виску и нажать на курок…

Василий с Дусей ходили по дому на цыпочках и обменивались скорбными взглядами. Они не знали, чем уж и услужить барину, но ему ничего не было нужно. Колычев ничего не ел и почти не спал…

О роли господина Антипова в этом деле Дмитрий не сказал ни слова ни на одном из допросов. По его версии, Мария Веневская, с которой Колычев был знаком с детства, сообщила ему, что ее брат Владимир по паспорту мещанина Василькова, проживает в номерах «Феодосия» за Смоленским рынком, узнав об этом от некоей случайно встреченной знакомой.

Вмешивать в такую грязную историю Павла Мефодьевича было невозможно. Впрочем, версию Дмитрия никто, собственно, и не опровергал…

Мария Веневская, которая, судя по всему, оказалась связанной с боевой организацией эсеров, по описанию очень напоминала террористку, принимавшую личное участие в нескольких громких делах, в том числе в прошлогоднем покушении на московского генерал-губернатора адмирала Дубасова. Жандармам эта женщина была известна под кличкой Долли…