355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Ярошенко » Две жены господина Н. » Текст книги (страница 15)
Две жены господина Н.
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 00:32

Текст книги "Две жены господина Н."


Автор книги: Елена Ярошенко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Глава 12
Декабрь 1906 г.

Накинув на плечи шерстяной платок, Мура стояла у окна и смотрела, как большие хлопья снега укрывают сад, виснут на черных ветвях деревьев, образуя на них пышные шапки. За деревьями краснела кирпичная монастырская стена. Сочетание белого и черного на фоне темно-красного делало вид из окна весьма изысканным по цветовой гамме.

– Я сегодня ходила в Зачатьевский монастырь стоять обедню, – тихо сказала она. – Как там замечательно поют… У меня всегда сердце на части рвется, когда я слышу церковное пение. В нем столько необъяснимого словами, что душа переполняется верой. Митя, а ведь скоро Рождество… Помнишь, как мы вместе праздновали Рождество в вашем имении? Был такой чудесный праздник. Наши матери были еще живы, и казалось, так будет всегда… Знаешь, когда я думаю, что же такое счастье, я всегда вспоминаю то Рождество. Помнишь, как ты дал мне обещание весь вечер танцевать только со мной?

– Мы и наступающее Рождество можем встретить вместе, вдвоем. И я опять обещаю весь вечер танцевать только с тобой.

– Неужели ты с тех пор научился танцевать?

– Ты была хорошей учительницей.

– Не знаю, тогда, в имении, ты здорово оттоптал мне ноги. Митя, а елку мы будем ставить?

– А почему бы и нет?

– Большую?

– Какой ты, в сущности, еще ребенок! Большую. В гостиной. Огромную елку, от пола до потолка. Как в детстве.

– И со свечками?

– Конечно, со свечками. Зажжем много-много свечек, чтобы елка лучилась…

– Митя, ты ангел! На Рождество так хочется елку, свечек, подарков под елкой, мандаринов на ниточках… Знаешь что, поехали выбирать елочные игрушки. Я на Петровке видела немецкий магазинчик, там такие потрясающие елочные украшения – никогда не встречала ничего подобного… И еще я там заметила маленьких ангелочков, которых можно рассаживать на ветвях, – есть со сложенными ручками, а есть с лавровыми ветвями в руке или со свечечками. Такая прелесть, просто чудо…

– Это ты чудо, Мура! Прости, но мне пора в присутствие. Ко мне сегодня должны прийти родственники женщины, убитой в Сивцевом Вражке, им назначено на утро. Такое тяжелое, неприятное дело… Может быть, ты сама выберешь елочные украшения? Я вполне доверяю твоему вкусу. Возьми Василия, поезжайте на Арбатскую площадь, там мужички торгуют елками. Выберите елку повыше и попышнее. Василий установит ее в гостиной. Только скажи ему, чтобы в крестовину не ставил, а то елка быстро засохнет и начнет осыпаться. Лучше закрепить ее в ведре с песком и подливать водички, чтобы песок был влажным. А украшения будут на твоей совести, ладно? Я, хоть это и эгоизм, от участия в этом деле устраняюсь и даже смотреть на елку до праздника не стану. Пусть она будет для меня рождественским сюрпризом, как в детстве. Хорошо? Деньги в верхнем ящике комода, возьми, сколько будет нужно.

Вечером Дмитрий вышел из здания судебных установлений через Никольские ворота и направился к Верхним торговым рядам. Там он разыскал лавку, торгующую граммофонами.

Ему давно уже хотелось приобрести эту модную новинку, позволяющую слушать оперные арии и романсы в исполнении лучших певцов. А теперь был повод не тянуть с покупкой – ведь он обещал Муре танцевать в праздничный вечер, значит, нужна будет музыка. Это в детстве им было достаточно отсчитывать «раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три», чтобы кружиться вместе.

В комплекте с граммофоном ему продали несколько пластинок, и еще десяток Дмитрий выбрал на свой вкус, постаравшись, чтобы среди записей непременно был вальс.

На крыльце своего дома он увидел громадную, укутанную рогожами елку, которую еще не внесли в дом, оставив до времени на холоде.

В комнатах царила радостная предпраздничная суета – Дуся делала в гостиной генеральную уборку, Василий, надев на ноги щетки на кожаных ремешках, натирал паркет, а Мура сидела у стола, заваленного цветной бумагой, кисточками, ножницами, какими-то пестренькими лоскутиками, и что-то мастерила.

– Не смотри, не смотри! – закричала она, увидев Дмитрия. – Ну вот, все-таки увидел… Больше так не делай, а то никакого сюрприза не получится…

– Что это такое хорошенькое?

– Это домик для зайцев. Он будет стоять под елкой, внутри я зажгу маленькую свечечку, чтобы оконца светились (видишь, вот тут сверху замаскировано отверстие, в которое будет выходить тепло от свечи, чтобы пожара не было), а на крылечке будут сидеть зайчики…

– Ты же собиралась покупать игрушки в немецком магазине на Петровке.

– Я кое-что там купила… Но только если все игрушки будут покупными – неинтересно. В такой елке нет души. Обязательно должно быть что-нибудь, сделанное своими руками. Но, Митя, пожалуйста, очень тебя прошу, не подсматривай больше. Раз уж поручил все мне, так изволь доверять! Это все – сюрприз! Кстати, Дуся спрашивала, жарить ли на Рождество гуся? Если жарить, то нужно уже купить и повесить за окно, а то к празднику всех толстеньких гусей разберут, останутся костлявые и старые. Она договорилась с торговцем на Смоленском рынке по поводу хорошего молодого гуся, но пока еще не взяла… А я не знаю, если гостей у тебя не будет, может быть, гуся и не нужно?

– Ну уж нет, Рождество так Рождество – с гусем в яблоках и со всем остальным, что положено… И потом, что значит – гостей не будет? Ты – моя самая дорогая гостья.

– Ну, я гостья незваная, мне пора бы уже и честь знать…

– Мура, перестань, ради бога, не порти праздник!

– Ладно, ради праздника пока помолчу… Кстати, Митя, по-христиански нужно бы корзину с гостинцами для приюта собрать. Рождество ведь… Я кое-что уже купила для сирот – леденцов, пряников, мелких игрушек. Дуся обещала испечь печенья… Может быть, яблок добавим? Это ведь не слишком дорого? И в какой приют послать? Здесь в округе несколько. На Смоленской-Сенной Рукавишниковский приют для малолетних преступников. Он большой и очень богатый – Рукавишниковы содержат его на свои средства, ничего не жалея, а у них, знаешь, миллионов не считано. Там у детей и без мелкой благотворительности все есть. Еще два приюта на Зубовском бульваре – один для беспризорных и освобожденных из мест заключения несовершеннолетних, но в этом ребята постарше, подростки, их леденцом не порадуешь. Да они и не нуждаются – им четыре храма покровительствуют, причем такие богатые, как арбатская Николоявленская церковь и храм Николая Чудотворца в Хамовниках, тут уж бывшие беспризорные ни в чем недостатка не знают. А второй приют по соседству на Зубовском – для больных детей и калек. Я просилась к ним на службу кастеляншей или еще кем-нибудь, но там за воспитанниками сестры-послушницы из монастырей ухаживают. Приют большой, на сто детей, и находится под патронажем императрицы Александры Федоровны. Воспитанники в довольстве живут, им даже дачи в Рублеве купили, чтобы летом из Москвы на воздух вывозить…

– Мура, ну что ты мудришь? У детей из таких заведений и без нас всего много. Давай отнесем наши гостинцы в Сергиевский сиротский приют, он недалеко, на Остоженке, угол Еропкинского переулка. У сергиевских попечителей возможности скромные, там любой помощи будут рады… И, пожалуй, нужно собрать побольше подарков, чтобы всем детям хватило. Пошли Ваську со второй корзиной в кондитерскую за сладостями. На сиротах экономить грех… А после того, как передадим подарки в приют, прогуляемся по Остоженке. Я тебе покажу очень интересное место – особнячок, в котором проживала матушка писателя Тургенева. Именно здесь и разворачивались события, описанные им в «Муму», и именно отсюда Герасим спустился к Москве-реке, чтобы утопить свою собачку…

– Господи, неужели? Митя, как же я плакала в детстве, когда читала «Муму»! Я до последнего надеялась, что Герасим не сможет утопить собачку… Даже когда он взял кирпичи, мне казалось, что все должно хорошо кончиться. А Герасим все-таки утопил несчастную Муму! Я захлебывалась слезами от жалости и не понимала – почему он не уплыл на лодке по реке от своей злой барыни вместе с собачкой?

Глава 13
Март 1906 г.

Покушение на адмирала Дубасова было запланировано на 2 и 3 марта. Эсеры не знали, в какой именно из этих дней Дубасов вернется из Петербурга в Москву, но встречу ему готовили. Один террорист, одетый в бедное платье простолюдина, должен был поджидать кортеж генерал-губернатора на Домниковке, второй под видом извозчика расположился на Каланчевской. Савин предполагал, что Дубасов с Николаевского вокзала, на который приходили поезда из Петербурга, поедет домой по одной из этих улиц и метнуть в него снаряд будет не только возможно, но даже и легко.

Террористы впустую провели два дня в ожидании. Ни на Каланчевской, ни на Домниковской экипаж Дубасова так и не появился.

Однако 4 марта генерал-губернатор все же обнаружился в Москве. Значит, боевики ошиблись в расчетах, Дубасова упустили, и шанс привести в исполнение приговор партии эсеров был потерян.

Покушение решили перенести на конец марта, приурочив его к следующей поездке Дубасова в Петербург. Савин, не любивший долгих ожиданий, пребывал не в духе. Но тут из Варшавы пришла долгожданная телеграмма – к убийству Татаринова все было готово. Савин отправился в Царство Польское. Что ж, если удастся ликвидировать хотя бы Татаринова, можно считать, что первая половина марта прошла не зря.

Подъезжая к Варшаве, Савин неожиданно поймал себя на мысли, что рад снова оказаться в этом городе, что скучал по нему… Сентиментальщина, недостойная революционера! И все же Варшава, милая, уютная Варшава, не была для него чужой. Он жил здесь когда-то с родителями в отцовском доме на Пенкной улице.

Пенкная, дом 13, квартира 4 – респектабельное жилище уважаемого в городе судьи и его домочадцев. Отсюда Борис уехал поступать в Петербургский университет (как же гордилась сыночком матушка!). Сюда же, на Пенкную, он приехал навестить родителей на Рождество 1897 года… Елка, подарки, праздничный стол, на который выставлен матушкин парадный сервиз… Неужели это было восемь с половиной лет назад? Кажется, совсем недавно.

Боря, юный, безусый, щегольски одетый студент, и уже увлекается политикой и даже близок к социал-демократическим кругам… Мать радовалась: старшие сыновья – студенты, выходят в люди, младшие дети тоже хорошо учатся и, слава богу, все здоровы.

Здесь, в Варшаве, на Рождество Бориса и арестовали, отсюда и начался долгий путь – сначала в Петербург, в тюрьму на Шпалерной, потом в ссылку…

Отец не мог перенести такого позора – оба старших сына оказались врагами отечества, первенец, на которого возлагались особые надежды, погиб в якутской ссылке, второго, Борю, жандармы волокли на виду всего города, и теперь за спиной старого судьи, которого в Варшаве все знают, постоянно слышны перешептывания:

– Вы слышали, а сыночки-то господина Савина того-с… политические! Каторжане! Вот вам и слуга закона…

Старый судья от волнений повредился рассудком и заболел манией преследования. Со службы в министерстве юстиции он был отчислен, правда с достойной пенсией… На покое старик тенью скользил по комнатам квартиры на Пенкной, шептал дрожащими губами: «Жандармы идут, жандармы идут!» и все прятался от кого-то по углам…

Впрочем, Борис давно не бывал в родительском доме – революционеру лучше отказаться от семейных связей, чтобы ненужная ответственность не превращалась в цепи и кандалы и не отвлекала от борьбы. Да и отца, на всю оставшуюся жизнь запуганного жандармами, уже не было в живых.

В Варшаве Савин и Манасеенко встретились в заранее намеченном месте – на главном городском почтамте.

Уединенный дом, куда предполагалось заманить Татаринова для расправы, был найден. Андрей и Долли, воспользовавшись фальшивыми паспортами на имя супругов Крамер, сняли небольшую квартиру в тихом дворе на улице Шопена.

Борис назначил им свидание в ресторане Бокэ (давненько не бывал он в этом местечке!). Заведение было уютным, с хорошей кухней, и вечер в нем обещал быть приятным. Нужно же было повидаться и поговорить с товарищами в располагающей обстановке. Возможно, убийство Татаринова произойдет уже завтра, и все исчезнут из Варшавы, не успев попрощаться друг с другом, а Борису чертовски хотелось увидеть Долли перед разлукой…

Он иногда позволял себе помечтать, как было бы славно, если бы такая женщина, как Долли, постоянно находилась при нем, насколько проще и приятнее было бы жить… Но, увы, обременять себя постоянной любовной связью, не говоря уж о браке, революционер не должен.

Борис уже ухитрился по молодости сделать глупость и обвенчаться с одной женщиной, прежде чем успел прийти к этой мысли. Теперь вот приходилось скрывать свой брак от товарищей, да и жена его в полной мере ощущала собственную ненужность. Конечно, это личное дело каждого, есть и другие товарищи, которые позволили себе вступить в брак и даже венчались в церкви или имели, что называется, гражданских жен, но сколько сложностей, проблем, сколько провалов в работе было с этим связано!

Иногда гораздо проще самому сделать дело и затаиться как одинокому волку, а семья или даже просто близкая женщина может превратиться в угрозу твоей безопасности… Скитаясь по конспиративным квартирам и тайным явкам, невозможно таскать за собой женщину.

И все же на Долли, такую веселую, светлую, полную обаяния, было очень приятно смотреть. Эх, бросить бы все к черту и поселиться с ней где-нибудь в Швейцарии, в маленьком домике с черепичной крышей, с садиком, с цветником…

Глядя в лицо Долли, Савин говорил только о деле – обо всех возможностях предполагаемого убийства и последующего бегства.

Долли и Андрей были молчаливы, почти ничего не отвечали и только изредка обменивались взглядами, от которых у Бориса вдруг заныло сердце. С какой бы стати ему испытывать ревность? Кто ему Долли? Всего лишь проверенный партийный товарищ, соратница, и ничего больше.

Но уколы ревности становились все ощутимее… За каким чертом он послал Долли и Манасеенко в Варшаву вместе? Они подозрительно достоверно вжились в образ супружеской пары… Чем они тут вообще занимались в эти несколько дней, пока Борис в Москве руководил охотой на Дубасова, расставляя террористов на улицах у Николаевского вокзала?

В конце концов за столиком ресторана воцарилось молчание – деловая сторона вопроса была исчерпана, а других тем для беседы Борис, впавший в крайнюю досаду из-за собственных неприятных мыслей, не находил.

Долли, задумчиво вертевшая в своих изящных длинных пальцах ножку бокала, вдруг подняла на Бориса свои огромные шалые глаза и спросила:

– Значит, завтра?

– Завтра, – сухо ответил Борис, как, по его мнению, должны были говорить несгибаемые борцы, когда речь шла о чужой смерти.

– Ты вернешься в Москву?

– Да.

Долли снова замолчала. Она даже не нашла никаких дежурных слов о возможной встрече в ближайшее время. И это тоже показалось Савину обидным.

Пора было прощаться. Борису хотелось на прощание поцеловать Долли руку, прижав к губам ее красивые нежные пальчики, но партийному товарищу это было как-то не к лицу. Они обменялись рукопожатием.

Савин отправился на условленное свидание с боевиками, прибывшими в Варшаву из Гельсингфорса для помощи в деле казни Татаринова.

Парни ожидали его в Уяздовских аллеях. Савин заметил их издали. Вся троица не нашла ничего лучшего, как одеться по-русски, и теперь они резко выделялись своими картузами и смазными сапогами с голенищами-бутылками на варшавских улицах. В Москве такой наряд был бы уместен, но в Варшаве следовало напялить котелки и полосатые брюки, чтобы не бросаться никому в глаза.

Савин, и так пребывавший после ресторана в большом раздражении, со злостью подумал, что никто не способен позаботиться о совершенно элементарных вещах и вот с такими людьми приходится делать серьезные дела! Вырядились, олухи! Ладно еще Федя Назарьев, высокий, стройный, с простоватым лицом, – он напоминал в таком костюме московского фабричного, каким он, собственно, и был. Неказистая одежда сидела на нем ладно, естественно и даже как-то шла к его облику. Но Калашник – бледный тощий студент в пенсне, с интеллигентным лицом, на котором так и читалось знакомство с университетской программой, – выглядел в своем картузе ряженым.

Надо бы устроить ребятам разнос, чтобы в следующий раз думали головой, но перед деломне стоит ссориться. Неверный шаг, продиктованный обидой одного, может в минуту опасности погубить всех… Савин взял себя в руки.

Чтобы спокойно все обсудить, Савин повел троицу «картузов» прогуляться в Лазенки. В Польше зимы помягче московских, но все же было холодно, в начале марта зима свои права еще не уступает.

Гуляя под темными кронами деревьев, Савин снова и снова повторял все детали предстоящей операции, пытаясь вдолбить в головы напарников свой план. Ответственным лицом в тройке боевиков он решил сделать Калашника. Все-таки студент, самый грамотный из всех троих и способен понять то, что ему втолковывают.

– Запомни, пожалуйста: как только Татаринов появится в квартире на улице Шопена, ты должен нанести первый удар. Я прошу заранее распределить роли, иначе вы либо понадеетесь друг на друга и упустите Николая, либо кинетесь на него все вместе и будете друг другу мешать. Итак, ты первым наносишь удар. Ребята пусть потом добьют. И на твоей же ответственности бегство вашей тройки с места убийства. С этим ни в коем случае не тяните. Только проверьте, кончился ли Татаринов или нет, а то не добьете, он оправится, и придется начинать все сначала…

Калашник слушал молча, внимательно, а если и задавал вопросы, то только по делу. А вот Тройникова понесло в какие-то умствования, особенно неприятные у малограмотного человека, пригодного лишь на роль технического исполнителя чужих приказов.

– Да, какое дело-то нам предстоит… К такому делу в чистой рубашке приступать нужно, оно по-всякому ведь повернуться может. Как бог рассудит, а то и из наших кто голову сложит…

– Ты что, струсил? – жестко спросил Савин.

– Да нет… Только того… как подумаешь, что умирать придется… А я, может, еще недостоин за революцию умереть, как, например, Каляев… Что я в жизни-то видел? Пьянство, ругань, побои… Как я из черносотенцев к вам прибился, так вроде бы и замаранный… И отец у меня черносотенец. Чему он мог меня научить? А в терроре нужно быть чистым как стеклышко, иначе нельзя…

Все эти рассуждения были очень хорошо знакомы Савину – случалось, боевики перед выполнением опасного поручения задавали вопросы: а достоин ли я умереть за революцию, а достаточно ли я чист и беззаветно ей предан? Борис давно понял, что стоит за всей этой риторикой очень простая мысль, о которой тоже все проговариваются, пусть даже невольно: а что я в жизни видел? Умирать никому не хотелось, вот и весь секрет…

Чтобы отвлечь Тройникова от дурацких расхолаживающих рассуждений, Савин обратился к Назарьеву:

– А что ты скажешь, Федор?

Назарьев стоял, высоко подняв голову, и рассматривал полузамерзший пруд и белеющую вдали статую Яна Собеского с таким интересом, словно и в Варшаву-то приехал только для того, чтобы побывать у этого пруда. Молчал он долго, потом как-то нехотя разлепил губы и лениво ответил:

– Да что тут рассуждать! Если сказано Татаринова убить – значит, нужно убить. Сколько народу он загубил, погань… Жалеть его, что ли?

На следующее утро Савин подошел к дому Татаринова, поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Он пришел, чтобы пригласить Николая на улицу Шопена, где боевики Калашника убьют провокатора. Приглашение должно было быть дружеским, чтобы Николай ни о чем не догадался. Но кроме этого важного дела – заманить Татаринова в ловушку, Бориса словно еще какая-то незримая сила тянула в дом Николая.

Татаринов скоро умрет, нужно ведь успеть поговорить с ним перед смертью, а то на улице Шопена уже не получится. А Борис с Николаем как-никак друзья…

Дверь открыла мать Николая, седая благообразная старушка.

– Простите, дома ли Николай Юрьевич? – спросил Савин, вежливо поздоровавшись. Как некстати старая карга самолично выползла к дверям! Начнут расследовать убийство, так она подробно опишет полицейским господина, приходившего к ее сыну накануне убийства…

– Дома, дома. Прошу вас, пройдите. Николаша, к тебе гости!

Савин прошел в гостиную, узкую длинную комнату, уставленную горшками с мощными ухоженными растениями. Эти фикусы и бегонии делали обстановку удивительно мирной. Пахло в доме Татариновых так, как обычно пахнет в домах небогатых священнослужителей, – не то кипарисом, не то конопляным маслом…

Через пару минут на пороге появилась высокая фигура Николая.

– Чем могу служить?

Увидев Савина, Татаринов смутился. Неужели он думал, что здесь, в доме родителей, его не найдут или что о нем забыли? Ну и дурак! Борис не смог удержаться от искушения немного поиграть в кошки-мышки. В конце концов, если из жизни убрать игру, она станет слишком унылой.

Состроив самое добродушное лицо, какое только смог, он стал многословно объяснять Николаю, что находится в Варшаве проездом и другие члены комиссии, занимавшейся делом Татаринова, тоже оказались сейчас в Варшаве, совершенно случайно, по стечению обстоятельств. И вот, раз уж так сложилось, они решили дать Николаю возможность полностью оправдаться, к тому же недавно получены некие новые сведения, способные сильно изменить мнение центрального комитета о Татаринове.

Вот в связи со всем этим Савину и поручили по-дружески зайти к Николаю и спросить, не желает ли он явиться на встречу с членами комиссии для дачи новых показаний, способных расставить все по местам…

Но, как ни странно, чем дольше Савин говорил, тем менее убедительными казались его слова. Татаринов, присевший у небольшого столика, заметно волновался – на щеках его выступили красные пятна, а дрожащие пальцы Николая нервно перебирали бахрому скатерти.

– Я ничего не могу добавить к тому, что уже говорил и писал вам, – неожиданно отрезал он.

– Но есть новые факты. Мы теперь подозреваем в провокации другого человека. Ты, я помню, тоже говорил, что имеешь сведения о некоем провокаторе…

Савин прекрасно знал, что Татаринов уже называл имя Азеса в качестве платного осведомителя полиции, но ему вдруг захотелось услышать обо всем еще раз – вдруг в сведениях Татаринова все же есть рациональное зерно и тогда есть смысл хорошо запомнить все факты…

– Да, в партии есть провокатор, – грустно сказал Татаринов. – Мне теперь это известно наверняка. Но это не я. Это Толстый.

Толстый была партийная кличка Азеса. Савин вкрадчиво спросил:

– А откуда у тебя эти сведения, Коля?

– Представь себе, непосредственно из полиции. Им можно верить.

– То есть как – из полиции?Что ты имеешь в виду?

– Моя родная сестра замужем за полицейским приставом. Я попросил его в виде личной услуги осведомиться о секретном сотруднике в нашей партии. Он справлялся у своих коллег, чуть ли не у самого Ратаева. Провокатор – Толстый.

Нет, этот Татаринов положительно считал всех вокруг идиотами. Неужели кто-нибудь ему поверит, что Ратаев, начальник особого отдела департамента полиции, руководитель заграничной агентуры, пусть даже и вышедший несколько месяцев назад в отставку, примется обсуждать подобные дела с каким-то приставом? Что за дикая чушь!

Но все же, чтобы не спугнуть Татаринова, Савин сделал вид, что верит всему.

– Николай, сегодня вечером на улице Шопена соберутся наши. Ты придешь, надеюсь?

– А кто там будет?

– Чернов, Тютчев и я.

– И больше никого?

– Никого. А кого ты хотел бы увидеть?

Татаринов не ответил на этот шутливый вопрос, но, помолчав, все же согласился:

– Хорошо, я приду.

В передней, провожая Савина, он заглянул ему в глаза и вдруг спросил:

– Боря, прости, но я тебя не понимаю. Вы все подозреваете меня в провокации, значит, думаете, что я в любой момент могу вас выдать. И ты не боишься при этом приходить ко мне на квартиру?

– Друг мой, для меня вопрос твоей виновности весьма сомнителен. Да и, кроме того, я счел своим долгом расспросить тебя о сведениях, касающихся Азеса.

– Но ты ведь не веришь, что Азес служит в полиции?

– Не знаю, что сказать тебе, Николай. Ничего не знаю… Ясно только, что в центральном аппарате партии есть провокатор.

– Ну что же, до встречи.

Николай протянул руку. Савин крепко пожал ее на прощание.

Выйдя из дома Татаринова, Борис поспешил на улицу Шопена.

Долли с Манасеенко уже скрылись из Варшавы. В полупустой неуютной квартире за столом, покрытым расстеленной газетой, сидела троица боевиков и баловалась пивком.

– Ну что же, орлы. Наш голубчик сегодня вечером должен залететь в наш силок. Пивом не увлекайтесь, сохраняйте твердую руку. Федор, ты поболтайся на улице, посмотри, как он войдет, не будет ли «хвоста», и все такое. Я уверен, что сегодня он никого не приведет – до сих пор мечтает отмыться от подозрений, но знаешь – береженого бог бережет.

Татаринов и вправду пришел к указанному дому один. Но, прежде чем подняться в квартиру Крамер, он остановил в воротах дворника и долго разговаривал с ним о чем-то. Болтавшийся на улице Назарьев наблюдал издали за этой беседой, но слов разобрать не смог.

Побеседовав с дворником, Татаринов повернулся и ушел, так и не поднявшись в квартиру, где ждали его убийцы.

– Догадался, сволочь, – вздохнул Калашник, глядя из окна вслед удалявшейся понурой фигуре Татаринова. – Рухнул наш план…

– Что значит – рухнул? Мы не можем допустить второго срыва, – вскинулся Савин. – И так уже Дубасова упустили. За каким чертом тогда нужна боевая организация, если она ни на что не способна?

– Но если Татаринов – агент полиции, он теперь попросит себе охрану и дело усложнится, – уныло проговорил Калашник.

– Пессимистам в наших рядах не место! Во-первых, что значит – если Татаринов агент? Не если, а агент! Агент! А во-вторых, какую охрану ему дадут – казачью сотню или артиллерийскую батарею? Даже если к нему приставят какого-нибудь шпика, наше дело эту охрану переиграть либо устранить! От убийства Татаринова мы отказаться не можем, стало быть, остается нам две комбинации на выбор – либо учредить за ним постоянное наблюдение и убить в удобный момент где-нибудь на улице, либо прийти к нему в дом и убить его там.

– И тот и другой план имеет свои недостатки, Борис. Учреждая за Татариновым наблюдение, мы должны держать в Варшаве, которая, позволь напомнить, находится на военном положении, как минимум трех человек, живущих по подложным паспортам, причем держать их здесь неопределенное время – реализация плана может затянуться. От этой квартиры скоро придется отказаться – соседи быстро сообразят, что никаких супругов Крамер, снявших жилье, тут нет… И потом Татаринов – человек опытный. Заметив за собой наблюдение, он может принять меры к аресту наблюдающих. Мы все будем подвергаться постоянному риску, а кроме того, убив человека на улице, не всегда удается скрыться. Кто-нибудь кинется вдогонку, в Варшаве на улицах полно народу – городовые, военные патрули, дворники, наконец, и у каждого дворника по свистку…

– Ладно, не нужно этих долгих трусливых разговоров о дворницких свистках. Значит, придется убить Татаринова, так сказать, на дому. Кстати, при таком варианте у нас больше шансов на бегство…

– Да, но убийство может произойти на глазах у родителей…

– Ну что делать, во всяком убийстве есть своя неприятная сторона. Зато не придется рисковать жизнью наших товарищей…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю