Текст книги "Самодурка"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Однако, – подметила Надя, – и в ней сказались противоречия времени. Ее миловидное широкоскулое лицо лишено было даже намека на одухотворенность, этому облику была неведома утонченность черт. Надя знала, какой грубовато-топорной могла быть Орлова в быту, какой корявой, скудной была её речь и корыстной душа... Эта юная дева с невесомой грацией стрекозы и земным жадным лицом внутренне была как бы отстранена от всего, что происходило вокруг. Отстранена или безучастна? Наде порой казалось, что это тот случай, когда божественными данными наделили бездушный пустой автомат.
Проснешься ли ты, Надежда Большого? – тихонько шепнула он в пустоту. И смогла ли бы я стать твоей надеждой, мой бедный театр?
Надя взглянула на сцену, – Маша Карелина, стоя у рампы, с недовольным видом разминала подъем, – и подумала: да, балет – весьма чуткое искусство. Даже самые бездарные постановки – как вот эта безжизненная "Баядерка" отражают время! Карелинская Гамзатти, властная, себялюбивая и холодная, с успехом утверждает свое превосходство над другой – баядеркой Никией, которая по замыслу должна воплощать в себе иную ипостась женской природы духовность. Но эта её ипостась благодаря индивидуальности исполнительницы в спектакле почти не проявлена! И Гамзатти открыто наслаждается своим превосходством – у неё нет равной, достойной соперницы – равной по силе характера, по масштабности личности. Ей противостоит... пустота! Воплощенная в совершенном по форме, но абсолютно пустом по сути образе Никии. И совершенно естественно, что герой – воин Солор – выбирает именно броскую интригующую властность Гамзатти, отвергая внутренне безучастную баядерку.
Да, да, – подивилась своему открытию Надя, – балет-то вполне современен! Из двух красавиц – земной и небесной, а точнее сказать, всей душой устремленной к небесам, герой выбирает ту, за которой власть и богатство. Священная танцовщица гибнет, а он женится на дочери раджи. Правда, в грезах ему является тень погибшей, а небо посылает возмездие, но это ничего не меняет – выбор сделан!
После пятиминутного перерыва на сцене установили декорации картины "Теней". Призрачное царство, в котором мерно покачиваются белые пачки балерин, словно нездешние цветы – сон разума, отблески потустороннего мира... Тени умерших танцовщиц, среди которых и Никия, окружают Солора, льют ему в душу свой холодный призрачный свет.
Надя пригрелась в кресле и почти перестала бороться с наплывающей дремой. Впервые за все эти дни ей было покойно и хорошо. Душа отлеживалась, свернувшись клубочком, будто бурундук на ладони. Так подумалось ей сквозь сон – и, представив себе этот образ, она улыбнулась и почти въяве ощутила теплое тельце бурундучка... интересно, а душа может быть полосатой?
– Дурочка! – фыркнула и рассмеялась неслышно.
Она оттаивала, отдаваясь магии театра, вновь, как и в ранней юности ощущая его манящую прелесть. Каким-то краешком сознания Надя вдруг угадала, что в этом магическом пространстве, хранящем намек на одну из сокровенных тайн бытия – тайну преображения, быть может, кроется выход из лабиринта, в котором она оказалась. Как отыскать этот выход Надя не знала, но чувствовала – он где-то рядом. И ощутив эту надежду, замерцавшую живым огоньком свечи, на которую дунуло из приоткрывшейся двери, она легла щекой на ладони, обнимавшие спинку переднего кресла, и наконец окончательно провалилась в сон.
А на сцене, склоняясь долу в обманчивом голубом луче, двигалась вереница теней.
* * *
И сон, приснившийся ей, был знаком – он уже снился однажды. Это был тот привольный радостный сон о широкой реке. Вновь летела она над синей водой, та все ширилась, круглая, женственная земля выгибалась дугой, нежась под солнышком, и река обтекала, оглаживала её, разливаясь все дальше, и бесконечная даль вся залита была этой ясной ласковой синевой...
Снова, как и в том сне, который снился ей в поезде, на правом берегу показался белокаменный монастырь. Только на этот раз Надя снизилась и опустилась на землю. Множество монастырских церквей и строений было полуразрушено, окна выбиты, кое-где даже треснула и осыпалась древняя каменная кладка. Служба шла только в одном, больше других уцелевшем храме, что стоял у самого берега. Он был полон народу – не пройти, не пробиться туда, да и совестно: люди-то давно здесь стоят, а она только что прилетела... Надя немного постояла у входа, потом двинулась кругом, обошла церковь и... внезапно проснулась.
Оркестр грохотал, в громе и молнии на сцене рушилась декорация древнего храма – то боги мстили Солору за гибель священной танцовщицы, погребая его под руинами...
Оркестровая репетиция кончилась, но Бахус, поблагодарив музыкантов, артистов не отпустил. Пригласив на сцену концертмейстера, он опять начал что-то кричать в микрофон, размахивая левой рукой. Надя окончательно пришла в себя и поняла, что вновь будут прогонять дивертисмент второго действия.
Со вздохом сожаления поднялась, неслышно пробралась к выходу из партера и прошла за кулисы через фойе и буфет.
Репетиция вновь продолжалась, теперь уже под рояль. Несчастная Никия танцевала свою коронную вариацию на торжестве по случаю помолвки Солора и Гамзатти. Вот сейчас её ужалит змея, спрятанная в корзинке с цветами по велению счастливой соперницы, а великий брамин предложит бедняжке противоядие... конечно, если она полюбит его. Но баядерка отказывается наотрез, противоядия, естественно, не получает...
Н-да, – хмыкнула Надя, – примитивное все-таки существо этот хомо сапиенс! Одна месть на уме. И Гамзатти эта – гадина порядочная – ведь и так победила, зацапала женишка, так зачем побежденную-то соперницу ещё и змеей кусать?! Дикость!
– Вот, – пробормотала она скороговоркой себе под нос, – Змей Горыныч мой вырастет – всех этих гадов им покусаю! Все-е-ех! – она страшно радовалась своей оживающей способности шутить.
За кулисами на женской половине было пусто и темно. Все артисты, занятые в прогоне, находились сейчас на правой, мужской. Наде захотелось поздравить свою тезку с удачным прогоном, может даже подсказать кое-что, если та не спрячется за маской высокомерия... Она направилась на мужскую половину, обходя сцену за задником... двигалась как в полусне – вяло и медленно. Видно, не очнулась ещё окончательно. В голове мелькнуло: лечь бы тут, посреди этих в груду сваленных декораций и заснуть крепко-крепко и спать долго-долго – весь день и всю ночь...
Она сознательно длила это свое дремотное покачивание у границы сонных врат – возвращаться в жизнь не хотелось... И скорее почуяла, чем заметила как громадная декорация, являющая собою фрагмент храмовой стены, только что вынесенная сюда со сцены, начала еле заметно крениться...
Словно завороженная, Надя продолжала стоять на месте и глядела как колоссальная конструкция из металла и фанеры плавно, точно в замедленной съемке, обрушивается на нее.
Она бы так и осталась стоять, если бы не рывок чьих-то рук, сдернувших с места. Не удержавшись, Надя упала. И в тот же миг с чудовищным грохотом декорация опрокинулась на доски планшета. Музыка тотчас оборвалась, от взметнувшейся пыли Надя чихнула и подняла глаза...
Над нею стоял человек из ужаса первоянварской ночи. Человек в черном пальто... Только на сей раз оно было расстегнуто.
Он стоял, засунув руки в карманы. Молчал. И глядел на нее.
Шум, голоса – все сбежались, сгрудились... Аханья, клики. Вот её поднимают с пола, ведут...
Боль в лодыжке – кажется, растянула. Только теперь испугалась, когда все было кончено. Затравленно озираясь по сторонам, она искала его.
Но человек в черном пальто исчез. Бледный, испуганный, вел её за руку Петер Харер.
5
– Петер, не могу больше... пощади!
Но он не хотел, да и не мог пощадить, не мог остановиться – он плавился в жару их слившихся тел, он вдыхал жар огня – жар поразившего своей болезненной остротой желания, он вдруг понял, что в любви до сих пор только тлел угольком, а теперь своевольный московский буран, чудом ворвавшийся в его плоть, распалил уголек и полыхнул из него жадный неутолимый огонь!
Крик его страсти наверное всполошил соседей – было около двенадцати, когда округлый, женственный, познавший искус модерна корабль гостиницы "Метрополь" вплывал в синеву Рождественской ночи. Москва задернула окна морозными занавесками, расшитыми вязью ледовых узоров, и приникла к стеклу воспаленной кожей – она так устала от суетности своих жителей, от которой болела и чахла душа...
И ночь распростерла над городом покров Рождества, чтобы дрогнуло время, соприкоснувшшись с иным – сокровенным, чтобы Москва не угасла в безвременье, позабыв про ту единственную реальность, которая вселяет надежду...
– Меinе liebe! Меine liebe M(dchen!* – шептал Петер, приникая к её влажной горячей коже. – Я очень долго тебя искать!
___________________
* Моя любимая! Моя любимая девочка! ( нем. )
Но она отстранялась, она сжималась в комок под его поцелуями, провалившись в тугую резиновую усталость.
– Сейчас, подожди, – Надя поднялась и скрылась за дверью ванной.
Кожа под струей холодной воды сразу покрылась пупырышками – сейчас ей хотелось бы её сбросить, растворить телесный футляр, с таким назойливым постоянством заставлявший мириться с собой... Тело ломило, и даже после омовения оно показалось ей выпотрошенной пустой оболочкой.
Этот немец – фанатик, распротетый в экстазе любовного ритуала, словно бы выпил тот легкий веселый трепет, который всегда наполнял Надину душу, не позволяя впадать в уныние и пасовать ни при каких обстоятельствах... И она – на полупальцах, прозрачной тенью – скользнула в номер, закуталась в халат хозяина, пристроилась в кресле, поджав ноги, и встретила напряженный горящий взгляд Петера. В нем было столько желания, что Надя даже слегка отшатнулась и как утопающий за соломинку схватилась за свой бокал.
И лился над столиком белесый играющий дым сигарет, и наслаждались свободой смеющиеся пузырьки шампанского, и качался мир под босою ступней Надежды – она плыла в мареве Рождественской ночи, плыла без руля и ветрил...
– Мы уехать... Подожди мало – я тебя увезу.
– Я должна вернуть своего кота! – эта фраза весь вечер почему-то стучала в висках как заклинание.
– Надя, будем здесь. Дома не... идти дом нет! Не надо! Хорошо?
– Петер, я... – она взглянула на часы – было уже четверть первого. Проводи меня до церкви. Пожалуйста! Это совсем недалеко...
Он посмотрел на часы и молча оделся. И Надя оделась тоже. Они вышли из "Метрополя" и поднялись по тихой онемевшей Тверской к Почтамту, свернули к "Макдональдсу", спустились чуть ниже по Газетному переулку и оказались возле церкви Успения Божьей Матери.
Петер не мог не заметить её все возрастающее волнение и, тревожно заглядываяя в глаза, повторял:
– Что с тобой, Надя? Ты плохо? Надя, скажи!
Но она неё отвечала – замкнулась, деланно улыбалась и хотела лишь одного: остаться одной и войти в храм. Она должна была преодолеть ту внутреннюю преграду, что явлена была ей во сне...
– Пожалуйста, подожди меня здесь, – быстро шепнула Петеру и взошла на паперть.
Прихожане стояли плотной стеной – не пройти. Не толкать же молящихся! Надя услышала низкий густой бас, доносящийся из глубины:
– ... но не вем, Госпоже Пречистая, откуду яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю. Не попущай, Пречистая, воли моей свершаться, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога моего: да мя спасет, и вразумит, и подаст благодать Святого Духа, да бых аз отсесле...
– Что ты, милая? – послышался шелестящий шепот.
Тихая восковой бледности бабушка в белом сатиновом платочке притронулась к Надиной руке.
– Иль умер кто у тебя?
Надя и не заметила, как при первых словах долетевшей молитвы слезы полились по щекам, все в ней как бы перевернулось и мир со всей своей болью отхлынул далеко-далеко, будто канул в небытии...
– Лапушка, не надо так-то! Вижу, неладное у тебя. Пойдем...
Старушка стала потихоньку протискиваться вперед и так это у неё получалось, будто шла, движимая не напором физического усилия, а какой-то иной нематериальною силой. Бесплотной тенью проскальзывала она между молящимися, а те как-то послушно и податливо расступались. Надя продвигалась за ней. Скоро они оказались в самых первых рядах прямо напротив царских врат.
– Помолись Чудотворной, – нежданная покровительница указала на икону Божьей матери слева у алтаря. – Все сердце раскрой, все как есть...
И словно бы позабыв про Надю, бестелесная как засушенный лепесток, стала самозабвенно молиться. Она крестилась и кланялась, и Надя крестилась и кланялась тоже.
"Не попущай, Пречистая, воле моей свершаться, не угодна бо есть", – с током крови пульсировали в висках запавшие в сердце слова молитвы. Надя глядела на образ – Богородица всматривалась в нее, и свет, исходящий от её Лика, словно живой водой омывал душу.
Надя не помнила, сколько времени простояла она перед образом. Служба кончилась, верные причастились, и её спутница в белом платочке вновь очутилась с ней рядом на ступеньках паперти.
– Тебя как звать? – дунула на ушко едва слышным шепотом.
– Надежда.
– Имя какое светлое у тебя! Ты и держись за надежду. И святой своей покровительнице молись. Вижу, ты к вере тянешься, – она чуть сжала Надину руку, – ты не бойся молитвы – молитва держит, по ней и иди. Ты вот запомни и повторяй про себя: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!" Это Иисусова святая молитва – она как щит! Ты щитом этим крепись и полегоньку, помалу шагай вперед. И все у тебя хорошо будет, верю я! Запомнила молитву?
Надя прошептала одними губами:
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную!
Старушка кивнула, отпустила Надину руку и перекрестила ее:
– С Рождеством тебя, Милая! Ступай с Богом...
И легонькая как палая листва, уносимая ветром, пропала за поворотом. А к церкви быстрыми шагами шел Петер Харер.
Было около двух ночи. Ступеньки паперти заметало снегом. Крупные вихрастые снежинки напоминали крохотные цветы, может быть, эльфийские астры, которые рассыпали с небес, празднуя Рождество.
Закоченевший Петер, приидерживая у шеи поднятый воротник своего кашемирового пальто, еле выгоорил посиневшими губами:
– Ну, как дела? Нога болеть?
– Нет, – Надя взяла его под руку, приникла к плечу головой. Ей захотелось согреть его, такого жалкого и одинокого в этом сорванном с петель городе...
– Ты замерз совсем! Пойдем, посадишь меня на такси.
Он вскинул на неё молящие глаза.
– Ты вернутся в отель нет?
– Нет, Петер. Завтра. Я приду к тебе завтра... – она погладила его по волосам, стряхнула с них снег. – Тебе надо шапку купить.
Они быстро вышли к Тверской, перебрались на другой её берег, – точно переплыли снежную реку, – и стали голосовать. Долго ждать не пришлось: тормознула первая же проезжавшая мимо машина – синие "Жигули". Водитель опустил стекло, Надя назвала адрес.
– В Трехпрудный? Не-е-е, это ж рукой подать!
Надя решительно распахнула дверцу и уселась на переднее сиденье.
– Сотня устроит?
– Другой разговор! Поехали...
Надя бросила сумочку на сиденье, выскочила,. Обняла Петера, притронулась щекой к его ледяной щеке, отвела его руку, сжимавщую несколько десятидолларовых бумажек, которые он старался сунуть ей в карман, повторяя:
– Такси, такси...
– Петер, милый, с Рождеством! Ну... Господь с тобой!
И она трижды перекрестила его бескровное онемевшее лицо.
Хлопнула дверца. Надя пропала в ночи.
Петер двинулся вниз по Тверской к "Метрополю", засунув окоченевшие руки в карманы. Ветер дул в спину, подгоняя, нашептывая: "Позабудь о ней, позабудь! Беги от нее, беги..."
Всю ночь он просидел один в баре и наутро отменил репетицию.
Такое случилось с Петером Харером впервые в жизни.
5
Рано утром Надю разбудил телефонный звонок.
– Спишь, Надён? Что там у вас вчера в театре стряслось?
Это был Николай.
Она села в постели и это усилие далось ей не без труда – сонное оцепенение ватным комом облепило все мышцы, заволокло сознание...
– Коля... Доброе утро. Что стряслось? Декорация упала. Меня из-под неё в самый последний момент выдернули.
– Кто?
– Тот человек в пальто. Который мне серьги вернул... в ту ночь.
– А как он в театре-то оказался? Театр-то режимный – к вам же мышь без пропуска не проползет! Военная комендатура...
– Не знаю. Я, Коль, вообще ничего уже не понимаю...
– Так! Ладно. Ты, главное, не раскисай. Разберемся! Ты его хоть раз до этого в театре видала?
– Нет, никогда.
– Хорошо. А как думаешь: случайно декорация гробанулась или это было подстроено?
– Понятия не имею... Слушай, – она глотнула холодного чаю из чашки, стоявшей на прикроватной тумбочке, – я вот думаю... Ты ребят своих отпусти. Все равно от них мало толку. Копошатся тут под окнами, только время зря тратят. Видишь – в театр их без пропусков не пускают, где они были, когда эта чертова декорация обвалилась?! Так что бессмыслица какая-то получается...
– Ну, это не проблема. С сегодняшнего дня будут у них пропуска. Так что не дрейфь, Надён, будешь везде под крылышком! И даже в твоем оч-чень Большом театре!
– Коль, не надо, слышишь? – она соскочила с кровати и резко выпрямилась. – Мне не нужна ТАКАЯ защита! Это я точно поняла. Сегодня. Нет вчера... В общем, не нужна и все!
– Ты, мать, переутомилась слегка! Ничего, отлежишься, придешь в себя все в голове по местам и уляжется. Зачем от реальной помощи отказываться, да ещё в твоей ситуации! Я тут потихоньку варюсь, информации накопал до черта на Василия Степановича твоего. Сидел он, соколик, – пять лет оттрубил. Валютные махинации... Он раньше в другом ресторане работал – не в сарае с колесами, а в крутом заведении в самом центре Москвы. Прямо перед Олимпиадой его свои же и заложили.А ты, похоже, наступила на хвост оч-чень ядовитой змее. Длиннющая, понимаешь ли, змея вырисовывается: голова тут шевелится, а хвост на Урале. И знаешь, что самое интересное? Эти ребята недавно проклюнулись и очень их деятельность московским семейкам не нравится. Врубаешься, о чем говорю? Тут же все по зонам влияния поделено давно и надолго. А тут эти... варяги, мать их! В общем, крупные разборки назревают. Это я к тому, что кроме тебя, у них тут до кучи врагов. Я бы им не завидовал! Всунуться в московские дела... или большая дурость или большая крутость нужна. Москва – это ж Змей Горыныч! И не о трех головах...
Надя усмехнулась.
– Коль, мой Горыныч – он тут, возле меня сидит. Щенок у меня. Я его Горынычем назвала. Лужу вон, гад, наделал! Вот с ним я разбираться и буду, а это все... Коленька, ты прости – я тебя, наверно, зря потревожила. Хорошо, что про Струкова рассказал, но знаешь... не хочу больше. Хватит! Коль, отзови ребят. Я понимаю – тебе это кажется бабским капризом, но поверь, что так будет лучше. Я справлюсь со всем сама...
– А вот это уже не твое дело. Ты, Надь, совсем спятила! Я с тобой не в бирюльки играю – стал бы ребят дергать за-ради родстввенного одолжения... Ты в серьезную передрягу попала. В оч-чень серьезную! Жизнь твоя в опасности, поняла? И не шути со мной – не люблю. Все, покапризничала – и будет! Я тебе ребят дал, мне и решать, когда их из дела вывести. А ты тут сбоку припека. Ясно? Ну все, пока!
В трубке послышались частые нудные гудки.
Надя наклонилась, чтобы положить трубку, и вдруг мгновенная волна тошноты судорогой скрутила её, согнула пополам, застряв в горле – еле успела добежать до раковины. Несколько приступов рвоты вывернули нутро, отняв все силы. Она снова легла, набрала номер Марготы и сказала, что на класс не придет, но надеется подползти к дневной репетиции...
Через полчаса Марго перезвонила уже из театра.
– Слушай, ну ты прямо в рубашке родилась: сиди дома спокойно репетицию отменили. Харечка заболел. Хочешь, подъеду?
– Нет, Марго, спасибо, душечка! Отлежусь. Подремлю, может...
– Ну, дрыхни! Я после прогона вечернего позвоню. "Тени" опять прогоняют с оркестром – что-то там у дирижера не ладится.
На том и порешили.
* * *
К пяти вечера, еле собравшись с силами, Надя двинулась на вокзал. За нею тенями, правда отнюдь не бесплотными, следовали Колины молодцы.
Голос железнодорожной сивиллы возвестил:
"Поезд Абакан – Москва прибывает на шестой путь всемнадцать десять."
Неужели сегодня? – нарастало предчувствие. И резкое как щелчок молниеносное знание: да, сегодня! Сейчас!
Она заторопилась в конец перрона – в это поезде вагон-ресторан обычно цепляли в хвосте состава.
Вот он! Надвигается. Наползает. Шипит...
Грязно-зеленый гремучий змей. На хвосте погремушка – красный вагон-ресторан.
В вагон Надя вошла одна, попросив ребят подождать на платформе.
Коридор. Никого... Где-то здесь должен быть, в самом конце вагона, за занавеской.
Появился, наконец. Побелел! Весь как-то сразу обмяк.
Она почти осязала как дрожат у него колени.
Подошла, стараясь двигаться неторопливо, не доходя пол-шага остановилась – лицом к лицу.
– Здравствуйте, Василий Степанович! Вы, наверное, уже поняли, что совершили ошибку – зачем на меня наехали? Не надо было вам этого делать, Василий Степанович. Совсем не надо! Однако, меня не интересует ни ваша богатая биография, ни род занятий, – меня интересует только мой кот. Верните кота!
Повернулась и пошла по вагону к выходу, бросив на ходу:
– Идемте за мной!
Струков послушно поплелся следом.
Ребята у выхода его поджидали, молча встали по сторонам, под белы рученьки подхватили и повели...
Он, голубок, разом лет на десять постарел, сгорбился, ноги свои сосиски еле передвигает, живот мешком над поясом перекатывается...
Наде его стало жаль.
Подвели к зданию вокзала, прижали к стене в уголке между двумя закрытыми киосками. Надя от них в сторонку отошла, там и осталась стоять.
Только потом, отпустив на волю "клиента", ребята доложили ей: мол, поведали Стпукову все, что о нем им известно, что висит он на волоске и что крупно ему повезло, потому как требуется от него только кот.
– Повезло тебе, гнида, что у дамы характер не мстительный и упекать тебя не собирается!
Результатом проведенных переговоров явился клочок бумажки с адресом. Ребятам Струков сказал, что продал кота сразу же по приезде в Москву.
15-ая Парковая, 12, квартира 5.
Костикова Тамара Давыдовна, товаровед магазина "Дары моря".
Надя сунула записку в карман своей шубки. Все в ней сжалось, подобралось – внутренне она уже устремилась к цели.
Кивнула ребятам:
– Ну... большущее вам спасибо! Дальше уж я сама.
– Не было указаний, – возразил тот, что был похож на героя-любовника, – черный, усатый, одетый с иголочки... только шрам на шее его выдавал. – Мы должны всюду вас сопровождать.
– Я утром с Николаем Петровичем переговорила... у него сегодня две важные встречи – так что, видно, он просто не успел лично вам передать... А мне сказал: передай моим на словах: после получения результата – свободны!
– И все-таки он должен был сам... мобильный всегда при нем. И при нас, конечно! Н-да, – покачал головой второй, который выглядел заметно попроще и вид имел донельзя замученный. Пелена смертной усталость застила взгляд. Не знаю, странно все это. Миш, ты как думаешь?
– Ну, мы с Николай Петровичем после семи все равно пересечемся... так что... – Михаил неуверенно поглядел на друга и принял решение. – Ладно. Поверим вам на слово. Думаю, не в ваших же интересах нас обманывать...
– Да, что вы! Не сомневайтесь – он вам сам подтвердит. Спасибо за все! Может, когда-нибудь с женами в театр соберетесь – я буду очень рада! Мой телефон у вас есть. Звоните мне. Обязательно звоните, не стесняйтесь, хорошо?
Оба молча кивнули и растворились в вечерней сгустившейся мгле.
На мгновение внутри что-то дрогнуло: может, не надо было этой самодеятельности, может, зря ребят отпустила? И Коля рассердится...
Но, отбросив сомнения, она уже мчалась к цели – к ей одной ведомой цели: замкнуть круг, восстать! И любые попутчики на этом пути были ей помехой.
– Ларион, я бегу! Потерпи ещё капельку... – выдохнула, подлетая к стоянке такси.
У стоянки – группа носильщиков с тележками. Трется какая-то шваль...
На лету зацепилась за что-то, обернулась...
– Ууууууу! Курносая! Говорил же тебе, отползай!
Бомж! Хватает за сумочку. Крючья цепких вздувшихся пальцев на ремешке. Гнусавит, пыхтит, наваливается – точно мертвец из воды наплывает... Белый голый мертвец из её сна о реке.
– Все не слушаешься! Все воюешь! Ааааааа, труха ментовская! Ааааааа, сука! Колечко отдай! Дай колечко батяне на пропитание! – и цепляет за палец, на котором горит кольцо – белым светом своим алмазным горит – крепко хранит её бабушкино благословение...
Сумку выдернула из лап, отмахнулась, будто дурной сон отгоняя.
– Сгинь! – а сама нащупала в сумке баллончик газовый.
Но бомж сам отстал, раскорячился, законючил:
– Вот га-адина! Батя-аню обижать! Сама напо-о-орешься... сама сгинешь! – и, хлюпая носом, расхихикался, а потом вдруг расквохтался гундящим горлом как ошпаренный старый индюк.
Но Надя уже забаррикадировалась от вокзального бреда дверцей такси, и понеслась машина через Большую Черкизовскую, через Щелковское шоссе, мимо автовокзала к маленькой неприметной улочке на окраине города.
Светлый кирпичный дом, протянувшийся вдоль узенького отростка шоссе. Крайний подъезд справа, второй этаж. Позвонила в дверь.
Только бы Ларион был тут! – едва подумать успела, как дверь отворилась.
На пороге стояла губастая ярко накрашенная брюнетка в летах с толстым золотым браслетом на заплывшем запястье. Рукой придерживалась за косяк слегка пошатывало... она явно была сильно пьяна.
– Вам кого? – её резкий, командный голос разом перекрыл шум застолья, доносящийся из-за закрытой двери в конце коридора.
– Мне Тамару Давыдовну. Простите, я без предварительного звонка...
– Я Тамара Давыдовна. А вы, собственно, от кого? – выражение её лица не предвещало ничего доброго.
– Я... – Надя чуть не ляпнула: от Василия Степановича, но вовремя спохватилась. – Дело в том, что... в общем, мой кот у вас!
– Кот? – брюнетка нахмурилась. – Нет у меня никакого кота!
– Он был у вас.. Вспомните! Двадцать четвертого декабря – две недели назад вы купили кота. На Казанском вокзале. Понимаете, этот кот... в общем, его украли. И теперь он в розыске, то есть, я хочу сказать – этим делом занимается ФСБ. И я хотела вас предупредить, чтобы у вас не было неприятностей...
Надя с ужасом осознавала, что несет чепуху, что явно сболтнула лишнее, взяла неверный тон и теперь будет трудно это исправить. Однако, результат превзошел все её ожидания – при упоминании ФСБ с хозяйки разом слетела маска лицемерного недоумения: она завизжала, брызгая слюной и пересыпая свою речь отборным зернистым матом.
– Вот, ....., я так и знала, что этот ...... кот втянет меня в какую-нибудь поганую историю! Этот ...... мне сразу не понравился. Говнюк! Что, загребли его в ментовку? ........!
– Где мой кот? – басом гаркнула Надя.
– Отдала я твоего ....... кота! Людке из "Палас-отеля"! За триста баксов взяла – за триста и отдала. И ни грамма навару!
Хозяйка квартиры, продолжая одной рукой придерживаться за притолоку, другой размахивала перед Надиным носом, сжав её в кулак, облепленный массивными золотыми перстнями.
– Адрес Людки давай! Быстро! А не то сама загремишь в ментовку! прошипела Надя хриплым от отвращения шепотом.
На шум из комнаты вышел плотный мужчина кавказской национальности в шелковом спортивном костюме.
– Томик, что за дела? Гости ждут... Мадам, – он испытующе пробуравил Надю блестящими черными глазами с красными прожилками на белках, – вы по какому делу?
– Тамара Давыдовна по ошибке, случайно... – Надя намеренно выделила эти слова, – купила краденого кота и отдала его своей подруге. Этой историей заинтересовались органы, а я просто хочу избавить Тамару Давыдовну от лишних непрятностей. Новый адрес кота и фамилия Тамары Давыдовны не всплывут в деле ни при каких обстоятельствах... – она смотрела в черные зияющие дыры зрачков появившегося человека, а тот, не мигая, глядел на нее.
– Рамаз, что они все меня достали?! – заныла хозяйка, придав лицу детски-капризное выражение. – Я же ничего такого...
– Заткнись! – отрезал Рамаз. – Иди и закрой поплотнее дверь. У меня день рождения сегодня мадам, – он кивнул в сторону комнаты, из которой доносился шум застолья. – Гости собрались. Друзья! Не хотите к нам присоединиться?
Он говорил медленно, с расстановкой, будто гипнотизировал Надю, не сводя с неё глаз. От дымящейся в его папиросы исходил сладковатый специфический запах.
– Поздравляю вас! И спасибо за приглашение, но я очень спешу! – она попыталась вежливо улыбнуться. – Мне нужен адрес Люды из "Палас-отеля".
– Очень нужен?
Именинник, широко расставив ноги носками врозь, несколько раз пружинисто качнулся с пятки на носок, не переставая в упор разглядыватьНадю.
– Очень! Времени у меня в обрез, а вас гости уже заждались – так не будем терять время...
– На такую красавицу время терять не жалко! – приторно улыбаясь, все также медленно процедил Рамаз. – Жаль, что вы так спешите.
Видимо, что-то взвесив в уме, он вырвал из телефонной книжки, лежащей на полочке, чистый листок и что-то на нем написал.
– Вот, возьмите. Второй телефон – мой. Я живу в гостинице "Метрополь". Кажется, я вас вчера там видел...
Этого ещё не хватало! – пронеслось в голове.
– Только, если б вы вчера выходили из моего номера, – он сделал паузу и смерил Надину фигурку с головы до ног оценивающим взглядом, – на вас была бы уже другая шуба! Эта вас недостойна. Понимаете, я из Грозного. А у нас принято делать красивым женщинам красивые подарки...
– Эту шубу я привезла из Парижа, – в тон ему, с расстановкой, глядя прямо в стеклянно блестевшие выпуклые глаза, выпалила Надя. – И ни один ваш мужчина из Грозного не смог бы там на неё заработать... легально, конечно!
Она резко повернулась и зацокала каблучками по лестнице под раскатистый наглый хохот. Хлопнула за спиной дверь подъезда и порыв ледяного ветра швырнул в разгоряченое лицо горсть махровых снежинок. Надя заставила себя дышать ровно и глубоко и, когда это ей удалось, не спеша побрела к Щелковскому шоссе. Денег на такси уже не было и по новому адресу добираться придется теперь на метро.
Подойдя к ближайшему фонарю, она развернула записку и разглядела адрес: улица Приорова, дом 26, квартира 17.
Приорова... – пыталась на припомнить, – где ж это? Карту надо купить! Может, домой вернуться, хоть немного прийти в себя и завтра со свежими силами... – её снова тошнило.
Да, похоже, придется делать аборт. На таком нерве ей ребенка не выносить... Не понятно, каким родится ребенок, когда мать в таком состоянии! Бегает по притонам вмессто того, чтобы дома на кушетке ногами кверху лежать!
Ну, это, милая, отговорки... – хмыкнула про себя. – Просто в Володьке ты не уверена – вот что. А одной в наше время ребеночка поднимать... это уму непостижимо! Да и в себе ты не уверена – чего греха таить... Нужен тебе ЕГО ребенок? Ох, что за чертовщина такая! Ребенок – он мой и больше ничей! Вот о чем надо думать. И о том, что аборт – страшный грех! Да, но тогда придется отказаться от роли. От того, о чем всю жизнь мечтала. Господи, и тут выбор! Разве нельзя жить спокойно, не разрываясь на части?! Конечно, репетиции сейчас пойдут полным ходом, надо быть в форме... И Петер... ох, Петер! Он ведь ждет в гостинице. Ждет ее... И Маргота сказала, что он заболел...
