Текст книги "Самодурка"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
– Потеряла... кого?
– Ну, кота! Кошка, кэт, не знаю как это по-немецки... У меня украли кота. И ещё я боюсь, что мой муж разбогатеет.
– Что?
– Муж. Мужчина. Он делает свой бизнес. И я боюсь, что этот бизнес его сломает, убьет.
– Кто убьет? Кто-то хотеть его убить?
– Да, сам себя он хочет убить!
– Не понимаю...
– Душу убить, понимаешь? Смерть – она внутри. Все внутри, понимаешь? А я... – и вся её нежность к Володьке вдруг прихлынула к сердцу, заметалась в душе.
"Не могу без него – дышать нечем, ну что ты за дура, что за толк от твоего дурацкого гонора?!"
Слезы вскипели и вынырнули в уголках глаз. Она вскочила, не замечая уж ничего вокруг, и, едва не споткнувшись о собственный стул, кинулась в ванную... Не сразу её отыскала – тушь уже потекла и Надя тыкалась в белые незнакомые двери наугад. Наконец нашла нужную дверь, заперлась изнутри и разрыдалась навзрыд.
Холодная вода, насморк, чужое мыло, чужое полотенце и лицо в зеркале тоже чужое: испуганное, покрасневшее, какое-то голое без косметики – враз постаревшее лицо...
Тушь, подводка, румяна, ласковые прикосновения помады – все с собой, в сумочке – хорошо, что не позабыла прихватить дома, с утра. А то ведь сорвалась как...
... Ох, и разозлилась же на себя, кулаки стиснула и – хрясь ими с размаху о край голубой раковины! Резкая боль отрезвила и чуть приглушила страх.
И – четко выговаривая слова придушенным шепотом, глядя на себя в зеркало – с ненавистью, с отвращением, сообщила себе:
– Не девочка! Устроила невесть что, значит расхлебывай! А бежать-то уж некуда... Ляпнула мужику с дуру: "Встречай где хочешь!" – вот и получай по заслугам! Да я бы от такой истерички давно гуляла... Ну хватит, заткнись! Главное сейчас – не Володька, главное – мой обет. Ты КОМУ дала его, помнишь? Вот так-то. Сегодня, ладно уж, догуляй, потом как следует отоспишься и завтра – за дело. С Новым годом, глупый мой Ларион!
* * *
Новогодняя ночь не спеша распускала прошлогоднее вязанье, и с течением времени потихонечку наматывался клубок, сотканный из желаний и помыслов, из пустых обид и болтовни тех, кто побывал в этом доме неподалеку от кольцевой, и теперь все это навсегда стало его достоянием.
Под утро ночь отняла у праздновавших все силы, выронила клубок, и он закатился куда-то, а на пороге застыл первый зыбкий рассвет – безнадежный, продымленный и пьяный.
Надя отыскала Марготу, прикорнувшую на тахте в тихой келье хозяина, и принялась будить, расталкивая за плечи. Но та только слабо отмахивалась: пусти, мол, отстань – дай поспать...
В доме многие спали, но иные ещё колобродили. Петер только что вызвал по телефону такси и сидел, глядя на руки, сложенные на скатерти перед собой. Он о чем-то задумался, вернее, боролся с думами на границе яви и сна.
Глубоко погруженный в себя, он, тем не менее, тотчас заметил вошедшую в комнату Надю, привстал, приглашая её присесть рядом, и с какой-то ясной покорностью улыбнулся ей.
Надя, такси, – все ещё улыбаясь, еле выговорил Петер.
Эта ночь – бесшабашное, безудержное русское застолье – совершенно выбила его из колеи.
– Спасибо, Петер. Я сама доберусь, не беспокойтесь...
Она помахала ему ладошкой и как кошка – неслышно – на внешне вялых, но чутких лапках, прокралась к входным дверям.
И только было начала натягивать сапоги, как её подхватил невесть откуда взявшийся хозяин, – Надя думала, что он давно спит. Заговорщически приложив палец к губам, он повел свою пленницу на кухню.
На широкой смятой подстилке в углу напротив плиты лежала Чара. А возле неё – несколько толстых пушистых комочков размером со взрослую кошку. Они чмокали, припав к маминому животу, и слабо пошевеливали мохнатыми сосисками своих хвостиков.
– Надь, я слышал, у тебя украли кота, – немного пошатываясь сообщил Георгий. – Вот, выбирай!
– Но... это же... та-а-а-кие ба-а-а-льшие соба-а-ки... Оно меня съест!
– Не сразу. А потом, я что надо всегда подскажу, ветеринара дам хорошего. Я буду твой за-вод-чик. Вот какое важное слово! Хочу быть твоим за-водчиком. Надь, бери! Это тебе мой новогодний подарок.
– Но, слушай... как порода-то называется?
– Это кавказцы.
– Чеченцы!
– Не смейся, кавказская овчарка – лучшая собака в мире! Ты увидишь...
– А Ларион? Выходит, я его предаю? Но я же верну его, Грома!
– Вот и хорошо. А насчет предаю – глупости, они же подружатся...
Георгий отыскал среди груды пустых бутылок на столе недопитую, извлек из мойки две чистые чашки, налил, чокнулся.
– За тебя!
– Мне домой пора.
– Чудненько! Я тебя провожу. До тачки.
– У меня денег на тачку нет.
– Ты дура, ангел мой! У меня-то есть – я же обещал, что доставка за мной.
– Вот еще!
– Не физдипи – между друзьями не полагается. Давай, выбирай и двинемся.
И Надя с неожиданной легкостью согласилась. Склонилась над шевелящимися теплыми комочками:
– Не могу выбрать. Всех бы взяла!
Один из щенков вдруг захлебнулся, чихнул, мотнул головой и, приподняв её, поглядел на Надю. Вокруг черных блестящих глаз на его круглой мордочке вырисовывались очки, около мокрого носа вытянулся светлый треугольник. Буро-пегая шерсть кое-где топорщилась черными волосками, а кончик хвоста мучнисто белел.
Надя подхватила его на руки. Он вздохнул и ткнулся носом ей в щеку.
– Ха! Он сам тебя выбрал – это наш первенец, самый сильный. Кобель!
– Ах ты, маленький, Грома, какая прелесть! Все, беру!
И через десять минут, завернув щенка в старую фланелевую Громину рубашку и засунув шевелящийся сверток поглубже под шубку, Надя сошла с крыльца на свежевыпавший снег. Георгий без пальто, с сигаретой в зубах, шел за ней.
И следы их в новом году были первыми.
Часть ((
1
Дом был пуст. И пуста по-прежнему Ларионова миска. И кровать пуста...
Холодно.
И единственным сгустком живой теплоты в этом доме был прижавшийся к Наде дрожащий кутенок.
Она быстро соорудила в спальне временную подстилку, дала ему молочка, поцеловала в нос, бухнулась под одеяло и мгновенно заснула.
Проснулась под вечер оттого, что кто-то теребил край одеяла. Щенок вполне освоился и стоял, задорно глядя на Надю и склонив набок пушистую голову. Из-под лап его в этот незабываемый миг первого привета хозяйке вытекала довольно внушительная лужица. Еще два озерца обнаружились в кухне и в коридоре.
– Ох, надо бы с тобой пойти прогуляться. Эй! Как мы тебя назовем, а? У, змей какой, и тут написал! Змеище! Змей Горыныч! – При этих её словах щенок протестующе замотал головой. – И нечего возмущаться – Горыныч ты. Все мне ясно с тобой... – и Надя принялась одеваться.
Зазвонил телефон. В три прыжка – к аппарату. Сняла трубку. Тишина... а потом гудки.
И он ещё проверяет, дома я или нет!
Позабыв, что сама вернулась совсем недавно и ни секунды не сомневаясь, что звонил Володька, она схватила первое, что попалось под руку, и шваркнула в угол. Брызнули осколки стекла – это погибла чашка с остатками вчерашнего чая. Щенок в испуге залез под кровать.
В сердцах выдворила его оттуда и пихнула к двери. Она не могла больше жить с этой дырой в душе вместо Володьки. Протест разжигал в ней ярость, хмель и бессонная ночь били в набат... Надя совсем не соображала, что делает.
Вышла во двор. Опустила Змея на землю. Моросило, снег подтаивал. Над Москвой снова разверзлись хляби небесные. По улице шли нарядно одетые люди, ведя за руки чистых, умытых детей... Шли праздновать Новый год. На лавочке во дворе, как раз напротив Надиных окон, сидели двое каких-то и распивали коньяк. Щенок с любопытством понюхал землю и пустился в их сторону. Надя за ним.
– С Новым годом вас! Какой красавец... Кутя-кутя-кутя! Это кто ж такой будет? – поинтересовался тот, что пониже, в кепке.
– Кавказец, – равнодушно-бесцветным голосом отозвалась Надя, глядя под ноги.
– И как вы с ним управляться будете? – спросил другой – с перстнем-печаткой на мизинце и в кожаной куртке. – Это ж волкодав вырастет, такого запросто не удержишь!
– Всех удержим, кого надо будет! – она старалась ершиться, хотя чувствовала, что губы кривятся самым предательским образом...
Одного хотелось: чтоб угасло полыхавшее в душе пламя, чтоб смыло его, поглотило, смело бедовой житейской волной, – пускай даже с нею вместе – не жалко!
– Ты девушке зубы не заговаривай – она сама разберется! – объяснил товарищу тот, что был в кепке. – Праздник у людей, так его отмечать надо вот, коньячку не хотите?
– Хочу, – она подошла к лавочке и приняла протянутый целлулоидный стаканчик. – С Новым годом!
Слово за слово – разговорились. Выяснилось, что эти двое – приезжие. Один – низенький, в кепке – с Украины, а другой – то ли с Камчатки, то ли с Дальнего Востока – Надя так в толк и не взяла... Внешне она держалась как надо: и подтянутая спина, и вздернутый подбородок, и сиянье отчаянных глаз, – балеринская закваска – это не шутки! Только внутри все ссохлось. Съежилось, что ли...
Внезапно в ней что-то дернуло, взвыло и понеслось, разгоняясь и набирая скорость, – наугад, без огней...
Мужики сбегали за бутылкой, распили её, потом взяли еще, оказались у Нади на кухне и продолжали гудеть. А у неё в голове стучало одно: только бы, только бы он приехал! Сейчас, вот сейчас, когда эти здесь... Пусть увидит всю эту шваль, тут, в своем доме, рядом со мной... Пусть ему будет больно, пусть будет больно... ему! Это мой протест, мой вызов – пускай глупый, пускай по пьяни дурной... какой есть. Это моя пощечина!
Больно было, однако, ей одной.
Наговор её, что ли, полу бредовый подействовал – только в замке щелкнуло – появился. И ничему не возмутился. Как будто так полагается... Сел за стол. Налили – выпил. Гости-то, конечно, здорово напряглись поначалу. А ну как хозяин осерчает, в драку полезет? А он – ничего – сидит, хохмит. А они и рады-галдят, подливают. Музыка орет, окно в кухне настежь, дым вьюном вьется. Содом.
Соскочила со стула и бегом в ванную. Заперлась.
Боже мой! Это что – моя жизнь? Это что – мой муж сидит, развалясь? Как посторонний... Чужой! Но ты ведь сама все это устроила – этих позвала, как их там... Колю и Игоря. Только никак уж не думала, что его не проймет. Что вот этак будет сидеть истуканом, скаля зубы над дешевыми хохмами. Не думала ты, горе горькое, что ему до такой степени на тебя наплевать!
Да, она ждала взрыва, скандала, но только не этого отупелого равнодушия. Выскочила из ванной.
– Пошли вон отсюда! Все трое! И ты вон – ты первый!
Ухмыльнулся. Поднялся. И молча в прихожую – одеваться. Эти двое – за ним.
Хлопнула дверь. Заперлась на цепочку. В телевизоре – вой Аллегровой. Выключила. Отыскала старенькую пластинку с записями Жанны Бичевской: "По Смоленской дороге снега, снега, снега..."
На кухне грязь, горы немытой посуды, на полу окурки валяются, прожженный линолеум косится двумя темными дырами. Черные дыры... кругом.
Налила себе коньяку – все, что оставалось в бутылке, – с полфужера – и залпом, давясь, – в рот, и махом фужер – об угол, бутылку – об угол! Но ничто не могло её остудить – душа выкипала, рвалась за край, выпариваясь от сатанеющей боли.
Звонок в дверь. Вернулся! Кинулась.
На пороге – тот, что был в кожаной куртке с печаткой на кривоватом мизинце. Игорь, кажется... Что-то бубнит – успокаивает, что ли? Войти хочет. Прогнала, дверью бухнула.
Ванну скорей – полную, до краев. Вода – самый верный друг. Полежала, чуть-чуть успокоилась. Вытираться нет сил – пеньюар облепляет, льнет. Что там, в аптечке? А, вот – тазепам. Двух хватит? Нет, лучше три. И через минуту начала пробираться по мышцам вялая сковывающая одурь – плен! Хорош-шо-о-о...
Бунтующую свою крепкострунную мышцу – одолеть, повалить, размять.
Усыпить.
Спать!
Волглый расхлябанный вечер. Первое января. Нет, не вечер уже – рыхлая темень. Машины под окнами – нет. Дыханья родного – нет. Жизни – нет. Только растворенное на кухне окно. Настежь. В ночь.
Сон придавил надобной плитой. Из мглы выплыла в сон река. Надя – во сне – в воду, а под водой – крючья: железные, острые, ржавые. Зазубрины скалятся. Чуть прикрыты водой у самого берега. Надя – вплавь, через реку, стараясь истончиться, сплющиться в листик, чтоб не пропороть живот проржавевшим железом. Она знала: дальше пойдет поспокойней – на глубине можно плыть без опаски. А жутко-то как: когда невидимая смерть под твоим животом затаилась, к коже зазубренным жалом примеривается, чиркает... И плывет она, и барахтается – дна коснуться нельзя – тотчас насквозь железо прошьет!
Вдруг обрывается сон. Кто-то в постели рядом. И это... явь!
– Кто тут? – только смогла с трудом повернуть голову, даже привстать нет сил – мышцы растеклись молоком.
Три таблетки транквилизатора плюс алкоголь!
– Это Игорь.
... нет! Только не это! Как же он вошел... окно! Забыла закрыть окно.
Кухня, окно, первый этаж.
– Тихо, поняла? Не дергайся! – жилистые руки легли на горло, сдавили крепко, надавливают сильней...
И рада бы дернуться, да тело не свое – предает! Всегда послушный ей аппарат, упругий сгусток энергии... его нет. Есть только бескостная плоть с шевелящейся где-то там, в глубине душой, похожей на полу задавленного ужа.
Ну и пусть. Пусть так. Все равно.
И то, что творил он с нею сейчас – нет, это было не с ней... Надежды здесь не было.
Все произошло очень быстро. Словно короткий мокрый червь прополз сквозь её плоть, поковырялся в ней как-то испуганно и неуклюже и выполз вон.
– Ты даже этого не умеешь, – со смертным выдохом простонала она, осознавая, что все это заслужила...
Но за что? Значит, есть за что...
Время заскрежетало и замерло. Она с трудом протянула руку, включила ночник и взглянула на человека, который одергивал свитер, стоя перед ней.
Телефонный звонок. Резкий, пронзительный. Только снять трубку, позвать на помощь... так просто! Она медленно протянула руку к трубке, ожидая удара. Но он молчал, не двигался, не мешал ей и только с каким-то странным выражением глядел на нее...
Она сняла трубку.
– Алло!
– Надя, меня достал твой муж!
Милка! Господи, ну за что? Мелькнуло в долю секунды – сейчас позабудь обо всем, зови на помощь!
Нет, никогда! Лучше пропасть. Совсем. Только не просить ЭТУ...
Она медленно положила трубку на рычаг.
– А теперь давай кольцо с брюликом!
Фамильное кольцо с пятью довольно крупными бриллиантами бабушка подарила Наде на свадьбу и через месяц умерла – будто все дела земные свои завершила, дождавшись этого дня в жизни единственной внучки.
Надя свято верила, что кольцо незримо связывает её с бабушкой, что та всегда рядом с ней – и оттуда, с небес, помогает и хранит с помощью своего кольца. Она редко надевала его. Обычно кольцо сопровождало её в такие дни, когда хозяйка его нуждалась в особой поддержке. Вот и вчера, и сегодня бриллианты горели на пальце так ярко, будто криком кричали – неспокойным светом горело кольцо.
Сейчас оно лежало в ванной на голубенькой фаянсовой полочке под зеркалом – почему-то перед тем как лечь спать, Надя сняла его с пальца...
– Ну! Быстрей давай!
– Его нет. Муж увез. Он мне его не дает – уехал и кольцо забрал... Ты сам видел: перед тем как уйти, он меня резко за руку дернул – снял. Может, продать хочет. Может, кому подарить. Только у меня его нет.
Ей сейчас было все равно – поверит он или нет.
– Тогда снимай обручальное!
– Тебя же в этом доме кормили, как ты...
– Девочка, я же зэк!
Надя вынула из ушей две удлиненные золотые капельки, сняла с пальца обручальное кольцо...
В миг вырвал из рук. Помедлил, зыркнул так... жаром прожег... и швырнул кольцо на пол. И к двери в два прыжка, и за дверь – точно подраненный зверь.
Надя заставила себя встать. Запахнула пеньюар. Наклонилась, подняла кольцо и надела на палец. Накинула на плечи пальто – и за ним, на улицу...
Зачем? Она не знала. Во всяком случае, не за сережками – сейчас ей было на них наплевать!
Трехпрудный молчал, затопленный ночной сыростью. Чуть поодаль – за пустыми мусорными контейнерами заурчал мотор – кто-то включил зажигание. Согнутая фигура метнулась между контейнерами, тишину внезапно сразил короткий взрывной хлопок. Заложило уши. Надя пошатнулась, прислонилась к стене. Еще звук... глухой и тяжкий... будто упало что-то.
Из мглистой ночной пелены к ней шагнул человек в длинном пальто.
– Извините, мадам! Мы вас немного шумом побеспокоили.
Он разжал её холодные пальцы и вложил в них что-то крошечное и легкое.
Взглянула – сережки! Подняла голову – человек растворился в ночи. Где-то рядом хлопнула дверца, машина дала задний ход, развернулась, неслышно скользнула вперед и вывернула в Южинский переулок. Ее марки Надя не разглядела.
Между контейнерами лежало что-то. Надя дрогнула, поспешила к спасительной двери в подъезд и затворила её за собой. Ей не нужно было совершать лишних физических действий, чтобы убедиться в том, что там лежало...
Она вернулась домой, затворила на кухне окно, приняла душ, легла. Потом встала, проглотила ещё одну таблетку, свернулась клубочком и сразу заснула.
Среди ночи вернулся Володька. Разбудил поцелуем. На её изголовье лег букет темных кровавых роз.
– А, это ты? – Надя тяжело приподнялась на кровати.
– Толстун, ну как ты? – он был подавлен, смущен, явно не знал, какой взять тон, и что говорить. – Я... в общем, я тут.
– Угу, – она посмотрела на него.
Долго глядела. Как будто хотела запомнить.
Как же все у них так быстро и так... неуклюже кончилось. Ведь уже не перешагнешь!
– Толст, что с тобой?
– Ничего. Я беременна.
– Что?
Он замолк. И в эту немотную паузу Надя с размаху всадила – точно укол адреналина в сердце – все только что происшедшее. Коротко, в двух словах, самым обычным будничным тоном... Не утаив ничего.
Вскочил, розы упали на пол. Боль так оглушила, что он почти ничего не видел, не ощущал. Пошатнулся. Рванулся из спальни, налетев на косяк, с шумом задвигал ящиками стола в гостиной, вернулся. В руке отсверкивал сталью номерной охотничий нож.
– Я убью его! Жди – я на вокзал, он говорил, что уезжает сегодня, – я найду и убью его.
– Не надо. Его уже убили.
– Что?
– Уже...
– Кто?
– Не знаю. Там, во дворе.
Прыжком в коридор, броском во двор... Вернулся.
Сел. И заплакал.
И тут Надя поняла, что этот мужчина, всегда казавшийся ей таким сильным, – мужчина, который не мог и не умел проигрывать, – в чем-то главном жизнь свою проиграл. Сломался.
Она глядела на этого большого ребенка, плакавшего над собой, и ей вдруг стало его так жаль, так захотелось спасти, заслонить от жизни, что она прижала к себе его голову и тихонько сказала:
– Я все тебе наврала.
– Ты... поклянись здоровьем будущего ребенка!
– Клянусь...
Он как-то сразу – с доверчивой детской готовностью поверил ей. Кулаками вытер глаза, поднял розы.
– Но зачем ты? Зачем?
– Чтоб тебе было больно.
– Глупая ты моя!
Они сидели обнявшись, утро теплилось на пороге... Оно старалось завязать в узелок разорванные нити и толкало, прижимало друг к другу этих двоих – растерянных, точно несправедливо наказанные дети. И они отчаянно цеплялись друг за друга, пытаясь поверить, что все ещё поправимо и все ещё можно забыть, залатать, залечить...
Но сердцем знали – сломана жизнь. У самого края ночи...
2
Утро. Метро. Омут...
Почему это случилось со мной? Этого не могло быть – со мной – попросту не могло!
Не хочу, не хочу, не хочу!!!
Надо. Надо это как-то вместить. Надо с этим жить. Как?
Что же все-таки происходит? Случайно все или нет? Ларион, маковая соломка, этот зэк, убийство... и мой обет! Вплетается он в этот тайный узор? Слышишь ли Ты меня, Боже? Смею ли даже мысленно произносить Твое Имя? Есть ли высший промысел в том, что со мной происходит... или это просто игра случая? За что мне такое испытание послано? Что я сделала в жизни не так? Но ведь сказано: Господь не дает испытания не по силам. Значит – по силам мне? Но их нет – сил у меня... Больше – нет.
Театр розовеет. Что торчишь тут, глухая громадина? Там у тебя внутри пустота – души-то нет у тебя, душа зачахла.
А у меня? И у меня тоже.
Класс. Фраппе. Фраппе – значит "бить".
Острый вытянутый носок вонзается в воздух, хлещет, стучит, и невидимые воздушные волны мечутся, вьются в пространстве – и пространство зала тотчас откликается на зов, отвечает волной тепла, дыханием света, – обнимает, ластится, ложится под ноги и возносит, – пространство живет!
Ритм, движение, жест, точность формы, – тело, обученное говорить вопреки логике естества, – тело перекроенное, преображенное, переосознанное на уровне каждой мышцы и связки, работающих не так как привыкли они работать у простых смертных; и такие, казалось бы, простые, приземленные понятия как эластичность, растяжение мышц, форма голени, строение таза, поворот шейки бедра в вертлужной впадине, от которого зависит шаг – высота и легкость подъема ноги, – из этого подручного материала сотворяется неизъяснимо прекрасный образ, доносящий до тех, кто может его лицезреть, отблески высшей красоты и высшей духовности...
Из всего этого – из непостижимого материала, которому дано название "человек", творится особый язык, недоступный пониманию непосвященных, язык классического танца. И несовершенная человеческая природа способна в нем состояться и быть как природа воплощенной гармонии.
Этот священный язык можно воспринимать как залог слиянности, соприкосновенности двух на первый взгляд разъединенных миров – земного и небесного, – сокровенного, желанного и могущественного. Язык предполагает разговор, диалог, общение... И дан он именно для этого – для диалога.
Вопрос – ответ. А если ответа нет? Значит надо искать.
Балет – слово танца на границе яви и сна. Реальности повседневной и той, которая повседневному опыту недоступна. Кто разглядит в этом тексте тайное покровительство Небес, их ободряющую улыбку? Кто тот провидец, что разглядит под остывшим пеплом вспыхивающие уголья?
Искусство, – живая ткань мистических соответствий двух миров, – кто научится считывать знаки, которыми ты преисполнено?
Надя ещё не умела. Но шла, ведомая свыше, к тому невидимому порогу, за которым начинается путь.
И вопросы как капли пота на коже проявлялись в её душе. И как капли пота она смывала их, стоя под душем.
Струи воды. Кафельный пол. Маргота прыгает сзади на плечи.
– Кошка, пляши! Ты хоть что-нибудь воще понимаешь? Ты хоть знаешь, что творится-то? Новый балет репетировать начинаем! В четверг, дура, в четверг! Состав солистов объявят. Знамо дело и прочих, которые, значит, рангом пониже... Может и нам с тобой кое-что обломится. Не зря я Харечку под Новый год-то обхаживала! Битый час вкруг него танцевала. Ставит-то, Кошка, он Петер-блин-Харер! Ай да Харечка наша, душечка! В гробу он видал Бахуса тот ему не указ! Чего не прыгаешь? Не дури – эка стала столбом – за эту новость с тебя причитается...
Тупая боль. Пустота.
Зачем все это? Теперь, когда душа провалилась куда-то... Ну же нельзя так, что-то держит еще... мой обет. Это главное. В этом жизнь: все, что сбилось, пошло под откос, – все смешавшееся, искалеченное душевной болью, – все мое... все, что есть я.
Форма рондо. А – в – а – с – а. Музыкальная сонатная форма. Расположение частей внутри целого. Рондо – это круг. Самая совершенная форма!
"Чтобы вернуться к жизни, я должна совершить круг – подняться к той точке, откуда началось падение. Провернуть колесо, восстать! Задать своей жизни форму, подчинить её ей, защитить её ею... Попробуем поиграть в игру, где сама жизнь – средство самозащиты. Ну а цель?"
Надя посмотрела на себя в зеркало и... губы её словно сами собой начали еле заметно двигаться – они пролагали душе путь к улыбке. Улыбке не житейской, не повседневной, а той, что освящает миг пробуждения духа. Мышцы словно бы первыми уловили эту внутреннюю подвижку... и свидетельствовали о том сокровенном, что таится до поры, – таится в каждом из нас, – и только ждет верного часа, чтобы проснуться. И начать свою битву! Битву за ту частицу Божественного, на которую ополчаются все силы тьмы, чтоб не дать ей воскреснуть. Чтоб не дать прорасти ей подобно зерну сквозь тяжкое бремя телесности – сквозь обиды, и боль, и страх. Это зерно сокровенное иные зовут духом бессмертным. А если очнется он – дух! – где-то там, в глубине естества, – значит тот, кто сумел прорастить свое семечко здесь, на земле, в юдоли скорбей, – он спасется!
Путь указан. Иди! Вот он – прямо перед тобой. И свет семафора для смутной души твоей отныне открылся зеленый...
И прорастание духа – в этой первой улыбке прозрения, в этой немыслимой силе, которая наполнила вдруг все Надино существо, – было первой в её жизни победой! К которой добрела она, еле живая, на ощупь, впотьмах ...
"Как же теперь защитить тебя, мой тайный свет? Которого нет ясней... Который – физически – расправляет мне позвоночник. И с которым ничто уж не страшно... Надо спасти тебя. Знаю – как! Надо найти защиту для этих вот мышц, для этого мяса, костей – для оболочки, в которой укроешься ты. Надо спасать свою жизнь РАДИ тебя."
И все-таки не сама – вернее, не только сама Надя постигла это. И не сама разожгла тот ликующий и благодатный свет, с которым враз осушились слезы в её глазах... Она догадывалась, но... не смела. Пока не смела надеяться. Что о ней ведают, что о ней помнят – её ведут... Силы, которым нет на земле предела...
* * *
Теперь она знала, что делать. До начала репетиции ещё оставалось немного времени. Тенью скользнула в курилку, где стоял телефон, набрала номер.
– Коля? Привет, это Надя. Да. Уж от тебя ничего не скроешь! Ну да: мне очень нужна твоя помощь. Это довольно срочно. Где? Поняла. Да, я там бывала. Буду! Через пятнадцать минут. Угу, хорошо... Пока.
Но в трубке уж раздавались гудки.
Маленькое кафе у истока Столешникова переулка, стекавшего вниз, к Петровке. Ступени валятся в подземелье. Дым. Полумрак. Деревянные столы, отгороженные один от другого высокими перегородками – словно ячейки чьих-то роящихся помыслов.
Вон он, Коля. Белобрысый. Высокий. Прищуренный.
Степень концентрации – на износ!
Но со своими – всегда с улыбкой...
Хмыкнула про себя: "Герой моего енаульского романа!"
Любке было с ним нелегко – пил, подавлял, хамил, прикрывая душевный излом, – червоточину, разъедавшую сердце ещё с Афгана...
Себя не щадил – рисковал, дурил, жил в рукопашную, на отрыв бедовой русской души... а душа болела.
В юности по-мальчишески рвал рубаху – мол, Родину спасать надо! Потом ухнул в систему ГБ – завяз. Она бы сломала, да он-то не из таковских – боль спасла его – выжил. Себя сохранил. Побился, подергался – вышел в крутые начальники. Федеральная служба... Была в нем этакая ломовая устремленность – рубал наотмашь сплеча! И пройдя через ад, сохранил свою веру – только смертная усталость тлела теперь в глазах. Да горькая складка у губ.
Он знал об этом мире – о стране то, во что большинство отказывалось поверить и тешило себя иллюзиями... А он стоял – белобрысый паленый мужик как скала стоял у последних рубежей перепроданной и наповал сраженной страны, зная что ничего уж ни исправить, ни возродить, ни спасти нельзя! Можно только жить с чувством полнейшей безысходности, продолжая дело, которое начал...
Он не знал – или знать не хотел, что пока такие как он Атланты, что твои психи-одиночки бьются за то, что любили когда-то, – нет на свете силы, что сдюжит с этой любовью! Ни на земле их нет, ни там, откуда приходит, и укрепляется, питаясь человечьими душами ядовитая нежить... А раз никому с этим даром не сдюжить, – глядь! – то тут, то там живой росток появился... Глядь! – и опять нарождается жизнь. Живая! Как будто из века в век ничего поганого с нею не корчили...
Вот за это мужество Надя страшно его ценила и уважала. А Любка... та души в нем не чаяла! Да и был он, – чего говорить! – молодец молодцом, неугасима была в нем этакая азартная жилка, которая в свое время и свела с ума сестру Любку. Только теперь этот его азарт как поток, загнанный в забетонированное русло, помутнел, помертвел... замаялся. Да, Николай был похож на загнанное в трубу мощное русло. И чем выше над уровнем моря пролегала труба, чем выше поднимался он по ступеням иерархической лестницы, – тем устремленней, тем непримеримей рвался к цели его могучий поток!
Надя знала: он может быть страшен, жесток, – он не знал милосердия и сантиментов, а все ж душа в нем не затерлась бесследно – жила, корчилась... Оттого-то он порой и пил так яростно – от тоски.
Он друзей любил. Верил в них. А они гибли один за другим на просторах любимого города. Города, который все верней становился чужим... И вот это в нем не заживало!
А к жене своей, хоть и мучил, относился с хорошо спрятанной нежностью, а всю женину родню опекал с какой-то всегдашней бодрой готовностью и всегда в тяжелую минуту был рядом. Хоть у самого этих минут не было – он целиком принадлежал системе. Бешеным скоростям сбитых ритмов её дыхания... Надя знала об этом и потому многое её с ним примиряло.
Он был Ванька-Встанька. Редкий для нонешних времен тип мужика! И как ни чужд был его выстуженный осатанелой работой бункер весеннему строю её души, сердцем она его "на все сто" принимала и, хоть не завидовала Любке, все же искренне одобряла сестрин выбор.
И сейчас судорожно уцепилась за Колин рукав как за единственную реальность в череде наваждений...
Горшочек с отбитым краем – мясо с грибами. Горячее – пар поднимается, окутывает лицо. На душе теплеет.
– Да, Надёна, угораздило тебя! – он всегда звал её Надёной. – По логике жизни ты уж ни за что не должна была угодить в такую историю как-никак ты у нас балерина!
– А у нас теперь, сам знаешь, все перемешано. Мне как-то подруга детства звонила – лет с шести мы с ней в классики прыгали. Перезванивались иногда, но редко. Она мне вечно завидовала, как же: сначала хореографическое училище, потом и вовсе – Большой театр... Элита! Муж у неё военный, лет семь назад в бизнес подался, так она как узнала, сколько я получаю в театре, прямо ахнула! Надька, мол, иди лучше с моим ребенком сидеть – я свою няньку выпру, а тебе тыщу долларов платить буду. Не в год, конечно, а в месяц. А ты говоришь: должна – не должна... А такое услышать должна? А ведь эта Ирка – подруга моя – сроду делать ничего не умела: с самой школы бездельничает, пару месяцев всего проработала, чтоб только трудовую книжку завести... Да и те-то два – секретаршей при собственном папочке! А нас – элиту-то голоштанную – одни заграничные поездки и кормят, да ещё экономим там каждый цент...
Надя с удивлением подмечала как меняются интонации и сам строй речи в зависимости от того, с кем она разговаривала. Теперь её речь стала занозистая и шероховатая, и она подумала, что язык, слово как бы само пристраивается к собеседнику, словно живое существо...
– Стыдно сказать, некоторые в гостиничном умывальнике кипятильником кашу варили... и это было совсем недавно, представь себе! Про нас ходили легенды под названием "Большой за границей". Сейчас, конечно, многое изменилось, но нищенские привычки – их же не вытравишь! Это хуже чумы! Плебейская психология – экономить на чем угодно и где угодно... О, Господи, что-то меня занесло... В принципе-то грех жаловаться – сейчас хоть появилась возможность подзаработать – реклама, там, или ещё что... И одеться можно, и более или менее по-человечески жить. Только крутиться приходится вчетверо пуще прежнего. А это значит, что о высоком искусстве надо забыть. Вот тебе и Большой балет! Или – или. Думаешь, я от хорошей жизни сорвалась в эту уральскую гастроль? Ни черта подобного – денежки зарабатывала! А в результате – сольную вариацию в новой постановке проморгала. Хотя, какая там новая, – Бахус "Баядерку" возобновляет. С классического наследия пыль веков сдувает, мать его... Пару вариаций изменит, один новый массовый танец налудит – и все дела. Премьера! Новое слово гения! И во всех газетах – сопли от восторга размазывают... Ой, Коль, прости. Видишь, несет меня...
