Текст книги "Самодурка"

Автор книги: Елена Ткач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Ткач Елена
Самодурка

Елена ТКАЧ

САМОДУРКА

Роман

Памяти Ольги Лейкиной

Часть 1

I

"Неужели я сейчас сниму сапоги, лягу и вытяну ноги? Кажется, пассажиров мало и вагон полупустой. Только бы в купе мужчин не было – опять это напряжение... А с меня хватит. Устала."

Мысли вспыхивали вяло и словно бы неохотно. Она едва держалась на ногах от усталости – эта стройная молодая женщина. И все же привлекала к себе внимание. Что-то было в её облике... порода? Утонченность? Устремленность какая-то... Она привычно пряталась от назойливых взглядов, кутаясь в пуховый платок, накинутый по-боярски поверх изящной меховой шапочки. Куталась и улыбалась тихонечко. Про себя.

На екатеринбургском перроне падал снежок, засыпая ясный морозный полдень, предновогоднюю суету, багаж, улыбки и прощальные поцелуи.

– Давайте ваш билет.

Моложавая напомаженная проводница возвестила посадку.

"Как в тумане все... Сейчас наверно будет тепло. И мы с тобой, Ларион, сомлеем, задремлем... завтра до-о-ма..."

Она почти засыпала. Утомительная гастрольная поездка – этакий балетный чес по трем городам Урала, слава Богу, была позади. А впереди – Володька и Новый год!

Небольшой, но вместительный импортный чемодан, пакетик с едой, – она втаскивала их на подножку небрежно, не боясь поцарапать чемоданову кожу, все внимание было поглощено чем-то, старательно прикрытым полой енотовой шубки.

– Так, кажется здесь!

Дернула дверь купе – никого. Тишина. Тепло...

– А вагон и в самом деле пустой. Вот радость-то!

Она как-то сразу очнулась, встрепенулась и хихикнула озорно. Все ещё пряча взгляд.

Долой платок, шапку, шубку!

Ах, вот оно что – под полою был кот. Довольно-таки толстоватый кот, весь белый, с шоколадной мордочкой, лапами и хвостом, с задумчивым мечтательным взглядом и явно своенравным характером.

Чемодан – туда. Пакетик – сюда. Села! И отдернула занавеску. И мысленно попрощалась со всеми тремя городами, в которых принимали её.

Только вот главный балетмейстер екатеринбургский – такой приставучий! Но хороший. Бедняга – недавно инфаркт перенес. Ох, какие же там пельмени в этом бывшем Свердловске, в угловом ресторанчике! Особенно с этой... как её там? С лосятиной. Смешно сказать – для них я столичная штучка. Звезда! А какая уж там звезда, если сольную вариацию станцевать – это событие... А так – двоечки, троечки. Ларион, как наш ранг прежде в балетной иерархии назывался? – она погладила кота и вздохнула. – Правильно, корифейка. Сольных партий нам с тобой не дают. А па-де-де... – снова вздохнула, когда же в последний раз в Москве танцевала? Вроде полгода назад. Вставное из первого акта "Жизели".

А, какие наши с тобой, Ларион, годы! Двадцать восемь мне, да два тебе – на двоих тридцатничек. Для жизни не так уж много, а для балета... Ха-ха! В театре я десять лет. Уже десять. Ну не всем же, Ларик, этуалями-то бывать!

Она щелкнула зажимом заколки и тряхнула головой. Чуть рыжеватые – явно от хны – темно-каштановые волосы рассыпались по плечам. Плотный свитерок. Эластичные брючки-леггинсы. В ушах – золотые сережки-гвоздики, на безымянном пальце – обручальное кольцо. Ничего лишнего, ничего необычного, едет себе в вагоне усталая молодая женщина, для которой спокойствие и комфорт важнее всего...

Но до чего ж она была хороша! Какая порода в чертах, какой взгляд, хоть и прикрытый полуопущенными ресницами, хоть и маскируемый под приличную нашим будням покорность судьбе! Какой ясный высокий лоб – и сила за ним, и дума... А глаза! Высверки авантюрина – да это жалкая суета природы по сравнению с их влажным исполненным бездны сверканьем! А осанка, а поступь... да, что там! Однако все это было в ней будто сознательно приглушено, как бы задрапировано... Словно бесценные дары женственности ей хотелось укрыть от любопытных глаз – укрыть до поры в тени иной своей ипостаси – той, что позволяла выстоять в битве за хлеб насущный.

Ну вот, наконец сняла сапоги, вот и достала тапочки...

– Интересно, Ларион, может ли быть такое, что мы тронемся и останемся тут вдвоем, а? – Она выглянула в окно. – Снежок! Вокзал белесый от инея. А вот фонарик странный какой... Светится как лампадка, посмотри-ка, Ларион, да?

Она почесала кота и тот замурлыкал. Взглянула на часы.

– Ой, через три минуты уж отправляемся. И так хорошо закачает нас, и задергает, и полетит путь-дороженька к дому... Хочешь домой? Умаялся? Ах, ты... Сам понимаешь, на Володьку я оставить тебя не могла. Вечно он на работе своей пропадает, а тебя ведь кормить надо. Почесывать! Вот так, вот так... И знаешь, Ларион, честно говоря, я чего-то там, дома, не понимаю. Что-то нехорошее там творится. Или...

Дверь купе резко дернулась. Вся в снегу, раскрасневшаяся, расхристанная, сюда ворвалась толстенная тетка. Резкие канавки морщин разделяли её лицо на несколько секторов – губы, щеки и все остальное. Губы прорезаны тонкой ниточкой, щеки взбухшие и мясистые, нос совершенно неопределенной формы. И хороший простой твердый лоб.

– Ох! – задыхаясь, она с разлету бахнула об пол свою неподъемную дерматиновую сумку с растрескавшимися ручками. – А я уж думала – опоздаю!

Толстуха повернулась и, нагнувшись, продемонстрировала сидящей в купе свой необъятный зад, обтянутый синими тренировочными штанами с лампасами она была в короткой куртке. Пятясь и шевеля этим весьма выразительным задом, она принялась затаскивать в купе ещё два громадных баула, подобная спасателю, изо всех сил тянущему утопающего из проруби.

В пространстве тотчас поплыли какие-то запахи, происхождение коих было трудно установить, но ясно было одно – их источником был отнюдь не французский парфюм.

– Дочка, ты бы чуток подвинулась, пока я барахло свое покладу, сообщила толстуха, раскорячившись посреди купе, не помыслив повернуться к своей попутчице и не выказывая никакого желания поздороваться. Она была всецело поглощена заботой о своем багаже.

А соседка её по купе застыла на нижней полке, с ужасом поджав ноги, и взирала на чудище, надвигавшееся на нее, так, точно оно было по меньшей мере маньяком-душителем. Одной рукой она прижимала к себе кота, а другой тапочки, которые не успела надеть. Выражение лица не оставляло никаких сомнений в том, что мирные переговоры сорваны, так и не начавшись!

– Извольте хотя бы повернуться лицом к человеку, которого вы о чем-то просите! – почти выкрикнула она, отшвыривая тапочки и натягивая сапоги. – Я понимаю – хамство для вас дело привычное, но почему при этом вы позволяете себе называть меня дочкой?!

Губы сжались пружиной, готовой, если понадобится, извергнуть целый сериал подобных перлов, ноздри вздрагивали, а глаза стали совсем темными и бешеными.

Толстуха, не ожидавшая нападения с тыла, в растерянности повернулась и, отведя упавшую на глаза прядь, взглянула, наконец, на свою спутницу.

– Да что я такого сделала? Чего ты так-то? – она осела на свою полку, расставив ноги и задвинув между ними дерматиновую сумку.

– И ничего плохого... я... фу ты! – она вдруг уронила лицо в ладони с шумом выдохнула, потом откинулась к стенке, а руки бросила на колени.

– Что ж ты такая злая дочка! А? Иль мужик твой тебя не любит?

Вихрь промчался мимо неё – это "дочка", одним прыжком перелетев через баррикады барахла, выскочила в коридор – искать проводницу. Ларион, дико вытаращив свои круглые керосиновые глаза, забился в угол.

– Простите, пожалуйста, – прижимая руку к сердцу, обратилась сбежавшая к проводнице, – нельзя ли переселиться в другое купе? Понимаете, я очень устала, мне бы поспать... Я буду очень вам благодарна!

А на лице чуть испуганная улыбка. А губы чуть-чуть дрожат...

В этот момент поезд тронулся – дернулся, она качнулась, и носки её модных сапожек вмиг отвернулись друг от друга, автоматически приняв привычное, для нормального человека немыслимое балетное положение. Они как раскрытые ножницы глядели врозь, чтобы лучше сохранять устойчивость.

И через пять минут, покачиваясь в колышущемся вагоне, прижимая к себе Лариона и таща чемодан, она продвигалась по коридору в противоположный конец вслед за горделивой как пионервожатая проводницей. Дверь одного из купе приоткрылась и оттуда высунулась голова сильно заросшего бородатого мужчины, четко очерченная на фоне разбухшего оранжевого рюкзака.

– О-о-о, соседями будем! Не надо ли чем помочь?

– Спасибо, у меня все в порядке.

– Батюшки, какой у вас кот! И как это чудо зовут?

– Ларион.

Она поставила свой багаж перед указанной проводницей дверью купе самой крайней в конце вагона. Купе бородатого было рядом. Проводница, получив то, что ей причиталось, тотчас исчезла. С усилием приоткрыв дверь, – видно её заедало, – она раздвинула её ногой до упора.

– Погодите-ка, я сейчас помогу.

Сосед, оказавшийся очень высоким и сухощавым, подхватил её пожитки и бережно внес в купе.

– Куда поставить?

– Если не трудно – чемодан под любую из нижних полок. Мне сказали, что попутчиков у меня не будет – одна буду ехать до самой Москвы. Так что, все равно куда... Да, вот так хорошо, спасибо большое!

– Да, не за что. Знаете, ваш кот так хорош, что если б не экспедиция, я б его украл!

– Ну уж, так бы и украли...

– Да, вот так бы взял – да украл! Я человек рисковый – геолог. Ну, отдыхайте, а если что – заглядывайте на огонек. Я еду до Енаула, а уж оттуда электричкой до Роздани – так что чаю успеем выпить. А то и чего покрепче найдем... Меня зовут Алексей.

– А я Надя. Надежда. Еще раз спасибо вам, – она с облегчением захлопнула дверь.

Поезд Абакан-Москва набирал ход.

* * *

И заснула Надя, и приснился ей сон.

На месте улицы Алабяна, где прошло Надино детство, протекала река. Она была бурная и взбаламученная будто весенним паводком, но то было лето – оно шелестело над водами сочной зеленью камышей.

Надя шла вдоль берега и пристально вглядывалась в быстрый поток – в нем проплывал какие-то яркие полиэтиленовые пакеты, коряги, ящики, всякий хлам... А вот прямо навстречу ей река вынесла мертвеца. Он был белый и голый, но она его нисколько не испугалась. Будто так и должно быть – будто реки непременно несут мертвецов и ничего тут страшного нет.

И она шла дальше, а рядом шел кто-то, кого она прежде не знала.

И вот за поворотом река стала шириться и Надя взлетела. Она летела над водами и радость несказанной свободы охватила её.

А тот, кого она прежде не знала, летел с нею рядом.

У очередной излучины выросли невесть откуда взявшиеся горы – но так и должно было быть – все было хорошо! И Надя летела очень высоко над водой и очень близко к прибрежной скале. Скала заслоняла очередной поворот реки вернее тот вид, который открывался за ней. Надя обогнула скалу, следуя изгибу русла, и душу её разом пронзил лучезарный ликующий свет. Свет естественной красоты, что открылась ей – приволья лугов, зелени леса, речной синевы, гладкой и чистой, – свет распахнутого навстречу мира. Мира, принявшего ее...

Радуясь, проносилась она над речной долиной. На правом берегу показался белокаменный монастырь, и Надя подумала: как хорошо было бы спуститься и пойти туда. Но что-то подсказывало ей, что этого делать не надо – её не пустят. Впереди, на левом берегу, показалась какая-то фабрика, вся поросшая зеленью. Или завод... Там были литые ворота. Там были люди. Они входили и выходили, зелень заслоняла то, что было внутри, и только видно ей было, что окна кое-где выбиты.

Нет, туда она не хотела – знала, что зло исходит отсюда. И что...

Надя внезапно проснулась. Ее разбудили шуршанье и шорох, доносящиеся с верхней багажной полки прямо над дверью купе.

– ёЧто ты там делаешь, Ларик? Спускайся! О Боже, как же ты насорил...

Пока Надя спала Ларион залез на багажную полку, принялся лазить по чьим-то мешкам, уложенным у задней стенки, распотрошил их и оттуда стала сыпаться вниз какая-то труха.

От толчков поезда дверь купе приоткрылась – Надя не запирала её. Она лежала и думала: встать и запереть дверь или плюнуть и попытаться вернуться в свой сон... если, конечно, удастся, когда в проеме показался обрюзгшего вида мужчина с пузцом в мятом сером костюмчике. Он рассеянно глянул в приоткрытую дверь и приметил сор на полу.

– Кто это здесь мусорит? – поинтересовался он весьма благодушным тоном. Можно сказать, вполне дружелюбно.

– Между прочим, я могу и подмести, – в тон ему ответила Надя, улыбаясь спросонья.

Приподнялась и спустила вниз ноги в надежде нащупать тапочки. Надежды её оправдались, и она тотчас встала. Ларион мигом спрыгнул сверху ей на плечо и без смигу уставился на мужчину, стоящего в коридоре.

– Ого! – восхитился тот, – красавец какой! Это у вас балинезиец?

– Да, – с гордостью подтвердила Надя, поглаживая кота, – балинезийские мы!

– Ну-ну, – обрюзгший кивнул ей и двинулся дальше, предварительно изобразив подобие чечетки – поезд сильно качало.

– Ларион, что ж ты натворил, гад такой! – Надя вынула из пакета с едой газету, смела мусор в кучку, собрала и, завернув в ту же газету, запихнула на дно пакета.

– Вот! – довольно возвестила она. – И никаких следов безобразия! Не смей больше туда лазить.

Она выглянула в окно. Чистое голубое небо – ни облачка. Заснеженные, поросшие лесом холмы. А вдали – нетронутый белый простор замерзшего озера.

– Красота какая!

Она всей душой хотела восхищаться покоем, дорогой... но что-то мешало.. Попробовала сосредоточиться, сообразить, что же именно, и вспомнила – тетка! Та тетка в её купе.

"В самом деле, зачем я так? – нахмурилась она. – Как-то нехорошо все это..."

Вздохнув, извлекла из пакета сверток, в котором таился кусочек копченой лососинки, два помидора, плавленый сыр с шампиньонами и чудесные пупырчатые огурчики домашнего засола – подарок костюмерши из Пермского театра, которая по неизвестной причине прониклась к Наде беззаветной любовью.

В дверь постучали.

– Открыто.

Возник обрюзгший в сером костюме. В руках у него была общепитовская тарелка, на ней – кусок мяса.

– Это вашему коту. Предновогодний подарок!

– Ой, спасибо!

Надя была просто потрясена. От избытка чувств она хотела даже процитировать Достоевского, выпалив восторженно: "Широк человек! Я бы сузил..." Но пронырливый вид благодетеля умерил её порыв – ещё чего доброго обидится. Шутки не поймет.

– Ну вот, питайтесь на здоровье, – нежданный даритель ещё раз окинул взглядом кота, хмыкнул и плотно прикрыл дверь.

И снова качанье, стучанье. И снова движенье...

Немного поев, Надя вновь прилегла, потянулась и отвернулась к стенке, обняв подушку.

"Неужели все-таки никогда мне не стать собой? – неожиданно пронеслось в голове. Она поджала ноги, свернулась в комочек. – Погоди-ка, что значит "стать собой", откуда вдруг это? Налетело как вихрь какой-то...Разве я – не я? А какая я? Я или ты? И как с тобой разговаривать? Разве ты не все про себя знаешь?"

Она попыталась как-то бочком-бочком отстраниться от своего "я" и поглядеть, что увидит. И состояние этой внезапной раздвоенности, настырность второго "я", приставшего к ней с расспросами как с ножом к горлу, смутили её несказанно.

"Вот то-то и оно – видно, не все ты знаешь, раз сомненье возникло. Ну, давай по порядку: чего ты хочешь?"

– Всего! – явился ответ.

– А ты всегда делаешь, что хочешь?

– Почти всегда. Стараюсь, по крайней мере.

– И это хорошо?

Ответа не последовало.

Надя заворочалась, привстала, задернула занавески. Время тянулось к сумеркам. День медлил, прежде чем раствориться во мгле, Надя маялась на границе яви и сна – уже почти засыпала, но что-то опять тревожило. Мысли скакали, путались.

"Как там в театре? Все уже съели друг друга или ещё кто-то в живых остался? "Стариков", великих-то наших – всех скопом долой, на пенсию! Чтоб не маячили перед глазами живым укором и не мешали превращать театр в пустошь... Никого почти не осталось, а без них будто вымерло все, ветер воет. Жутко стало на работу ходить – словно в темную воронку засасывает. И силы тянет – хм! – силы как жилы. Хватит думать – все думает, думает, всю себя иссушила раздумьями этими."

– Эк я стала сама с собой разговаривать! – это вслух. С горечью.

А что поделаешь, если не с кем. Володьке это не надо, да он этого и не поймет. Да-а-а, хоть и не ввязываюсь во все эти дрязги в театре, только в стороне от грызни всю жизнь не простоишь. Втянут! Может, потому мне и танцевать не дают? Двоечки – троечки, Жуанита – Пиккилия. Ну что, встать на чью-то сторону? Плюнуть и быть как все? Не хочу.

Надя натянула одеяло до самого носа. Загнутые ресницы чуть подрагивали. Было тихо. Только бормотал мерный перестук колес.

Ой, хорошо-о-о... Так бы все ехала и ехала. Без остановок. Как там Володька? Бьется на ниве бизнеса. Разбогатеть хочет. Я, говорит, через год миллионером буду, вот увидишь. Не деревянным, конечно, – зеленым! Ах он, мой зелененький... Дурачок. Какой там миллионер – через пень-колоду перебиваемся – одни долги. Ай, ладно! Глупости все это...

Ей было тепло и сладко. Ларион мурлыкал, свернувшись в ногах. Надя привязала его к ручке двери специальной шлейкой, чтоб больше не бедокурил. Она неудержимо проваливалась в сон.

"Какая мне фраза странная попалась в журнале... Да, странная. И, кажется, очень точная."

Она вспомнила как, стоя за кулисами в ожидании своего выхода, увидела на пульте помрежа толстый раскрытый журнал. Разворот был сплошь покрыт полосками строк – ни картинок, ни диалогов... Надя машинально заглянула в текст, и глаза её сразу выхватили из череды темных строк фразу, которая с ходу её зацепила: "Удовольствие – сон души."* Она было хотела перевернуть страницу, чтоб узнать имя автора статьи, но не успела – был её выход. А после журнал исчез. Кто-то забрал, наверное. И с того самого вечера фраза эта поселилась в её сознании и порой вспыхивала в нем как фонарик.

– Удовольствие... – она сонно зашептала, едва шевеля горячими губами. А что для меня удовольствие? А?! Ну конечно! Танцевать "Шопениану". В её призрачной безупречности как будто бы лес цветет... Лес! Ой, как это хорошо...

Но губы хотели молчать, и она додумала эту мысль уже не вслух – про себя.

"Конечно, классика – совсем другое сознание. Наше совсем больное, а там... Отголоски какой-то иной гармонии и ясности. Строгой, спокойной... да. Может быть, танец поможет мне? Что ж такое во мне так ноет, тревожит? Пока не очень-то понимаю. Но оно манит... так манит... да! Как в сказке: "Пойди туда – не знаю, куда..."

И она заснула.

И приснившийся сон был странен. Неясен. Пребывая в ином бытии – в пространстве сна – она вся горела и хотела кричать – ей было страшно. Она хотела заставить себя проснуться, выйти из сонного колдовского пространства, но не могла. Что-то останавливало и влекло досмотреть, вернее дожить сон до конца...

Перед нею был глубокий провал и лестница. Ведущая вниз. У неё были круглые отполированные металлические перила. А у Нади в руках – матерчатая сумка с двумя ручками, и в этой сумке лежал младенец – девочка, запеленутая туго-натуго. Ее крохотная головка была стянута плотным белоснежным полотном. Как мумия! Но она была живая. А личико – таких лиц у младенцев не бывает – как будто сама воплощенная одухотворенность, и во взгляде – сиянье Небес. Будто это они, несказанные, глядели на Надю глазами этой девочки. Надя знала – ей нужно спуститься вниз. Одной рукой держась за перила, а в другой неся сумку с младенцем, она стала осторожно спускаться. И вдруг сумка выскальзывает из рук. Падает! Там, внизу – какие-то девушки в белом, они поднимают ребенка и протягивают Наде. В ужасе, в панике она старается поскорее спуститься. Все в ней как будто переворачивается, точно вдруг ожило в душе что-то важное, спавшее в ней всю жизнь... А снизу на неё глядит любящее – Надя запомнила – удивительно любящее лицо этой девочки! И вот расстояние между ними все меньше... меньше... Надя только успела подумать: "У неё головка плотно обернута – значит все хорошо, она не разбилась и будет жива!" И глядит, глядит на неё страдальчески-одухотворенное это лицо, как бы взрослое и младенческое одновременно... лицо, которое словно сама Любовь... Тут все смешалось.

– Господи, что же это? – всхлипнула Надя, проснувшись. Одним махом откинула со лба спутавшиеся волосы и сжала виски.

– О-о-о-ххх...

Глубоко вздохнула и помотала головой, пытаясь сбросить остатки сна.

Огляделась.

Шлейка Лариона была аккуратно обрезана.

Кот исчез.

2

... И качается, и мается, и рвется вперед вагон, обреченный двигаться по заданному пути – две стальные путеводные нити, ведущие в неизвестность, притягивают и держат, не дают оторваться в иной простор – шальной, вольный, и промчаться над заснеженным полем, и пересечь кособокий наст тихого сельского проселка, и взлететь, и провалиться в упругую хвойную зелень... и притаиться там. Отдышаться, затихнуть в тайной детской радости недозволенного побега.

... И горит, и колышется, сбивается с ритма Надино сердце – она заметалась по вагону и, позабыв о приличиях, дергала двери купе, заглядывая внутрь. С исчезновением Лариона душа её словно бы воспламенилась и, закричав в этом пламени резкой боли, так и застыла, занемела, словно бы звук набата длился в ней, не угасая, не прерываясь мерной чередой ударов, это замерло в Надином сердце смятение.

И дело было даже не столько в пропаже кота! Надя чутьем угадывала жизнь споткнулась, что-то в ней ухнуло в липкую вязкую бездну, которая просто так, без выкупа не отпустит... И может быть сама жизнь её станет той платой, которая окажется залогом освобождения.

И позволять себе думать так, дать волю недобрым предчувствиям было глупо, бездарно, безосновательно. Но она знала – все будет именно так! Жизнь её сошла с круга. И пытаться убеждать себя в чем-то ином – все равно что пытаться сыграть спектакль в декорациях, которые рабочие уже убрали со сцены.

Да, да, – прервав на миг свой бег по вагону, подумала она, – не надо было мне соглашаться на эту поездку – знала ведь, что нехорошее что-то рядом. И картина со стены вдруг упала перед самым отъездом, и этот странный звук полуночный... нет, не в полуночи, а где-то около часу... Будто кто-то хрипит и булькает. Под потолком в углу. Дня три или четыре подряд – не помню. Никогда ничего подобного не слыхала! Я тогда ещё подумала: ох, как же это нехорошо, ох, Надька! А теперь уж ясно – кажется мы с тобой влипли. Что поделаешь, попробуем со всем разобраться. Только нельзя спешить, нельзя! А вот ждать и терпеть ты, милая, как раз не умеешь. Ну, хватит канючить, надо Лариона спасать.

В тамбуре – она видела через замызганное окно – курил коротко стриженный парень. И в коридоре стоял какой-то – низкорослый детина с лицом, которое было только видимость человеческого лика – лика не было – к окну оборотилось лишенное выражения, но вполне осязаемое материальное тело, обозначенное кожей, щетиной, прорезями для глаз, да выпуклостями носа и подбородка.

К кому подойти... к этому? Нет, к тому!

Надя в тамбуре.

Молодой человек, вы не видели, случайно, кота? Короткошерстный такой, с шоколадной мордочкой... Не проходил мимо вас кто с котом?

– С котом? Вроде бы, проходил мужчина. Да, точно, был мужик с котом из рюкзака голова котяры торчала. Усатый такой!

– Мужчина?

– Нет, кот! А мужик – он бородатый был, но без усов.

– А куда он пошел?

– Да, вроде туда! – парень махнул рукой по направлению хода поезда. Сейчас станция будет. Он, мужик этот, похоже, сходить собирался – с вещами был.

– Спасибо!

Надя кинулась к своему купе, выхватила из убежища чемодан, рванула пакет, накинула, не застегивая, свою шубку, напялила кое-как шапку, не смогла отыскать платок – махнула рукой и бросилась к выходу. Там уже маячила проводница.

Поезд, сотрясаясь в ознобе, замедлял ход.

И в этом дерганом рваном ритме на столике пустого купе перекатывались брошенные огурчики, а на полу под Надиной полкой съежился позабытый пуховый платок.

* * *

Выпрыгнула на перрон. Мелькнуло: "Стой, что ты делаешь!"

Но было поздно – выбор сделан.

Впереди – скособоченное здание вокзала, похожее на старую драную канарейку, – такое же желтое и нахохленное. Темень. Мороз. Едва угадываются облупленные коренастые буквы на фронтоне: Е Н А У Л.

"Это он! Точно он – Алексей – говорил же, что кота украдет. И ехал до Енаула. А дальше куда – ведь называл он станцию свою конечную – вспоминай! На "Р" какая-то станция..."

Надька, соберись!

Влетела к дежурному по вокзалу.

Можно я оставлю у вас свой чемодан? Ненадолго? У меня украли кота. Спасибо! Скажите, есть здесь поблизости какая-нибудь станция на букву "Р"? Роздань? Правильно! Вспомнила... А электричка туда когда будет? Сейчас?! Да, поняла, со второго пути. Спасибо, я скоро вернусь.

Как там у Цветаевой: "Ты погоня, но я есмь бег!" Теперь – бег! Через пешеходный мост над перроном на второй путь – благословенна балетная закалка! Только рвутся вразлет шкурки бывших енотов, да сверкают в свете двух фонарей серебристые пряжки сапог...

– Вперед, мой маленький! – выдохнула в морозную фиолетовую темень. Держись и ничего не бойся!

И вот уж стукнули за спиной двери электрички.

Глухомань. Беда. Полнолуние.

– Что ты так глядишь на меня? – шепнула Надя луне. – Что ты со мной сделать хочешь? Не ворожи, не гляди, – ишь, уставилась! У меня есть талисман от твоей ворожбы – у меня солнце в глазах! Так одна гадалка сказала: "У тебя солнечные глаза!" Вот!

И едва она отвела взгляд от страшноватого светящегося лунного круга, электричка тронулась.

Надо пройти вперед по вагонам, – решила она, – я ведь в самом хвосте.

И пошла, заглядывая под лавки, под ноги, низко надвинув на глаза шапочку – авось, вор не узнает, не почует погони...

Прямая спина, твердый шаг. Руки в карманах. Дремлют по лавкам усталые работяги, к теплым домам увлекает их потертая шалая электричка.

И мне бы домой... сейчас бы... Ла-ри-о-о-он! – криком крикнула про себя и закусила губу.

Прекрати! Соберись! Выгляни в окно, погляди какая луна – это жуткий знак. Не до сантиментов... Да, это все не просто так – точно кто-то мне вопрос задает, кто-то поговорить со мной хочет... но кто? Что там было, в Москве, прямо перед отъездом, вспомни! Вспоминай, Надька, вспоминай: что так тревожит, что покоя не дает всю поездку? Как будто заноза какая в сознанье засела. А память не удержала – вытеснила это "что-то", точно уберечь меня хочет. Нет, милая, не годится так: себя беречь значит жизни бояться! А я не боюсь, – заклинала она себя, – и нечего себя беречь, слышишь! Я должна вспомнить что это было. Мне был знак послан какой-то важный...

Двери тамбуров, перекошенные, тугие, поддавались плохо. Надя с нескрываемым раздражением их отпихивала, словно они были виноваты во всей этой истории. Что там, впереди, справа? Кажется он! И рюкзак его оранжевый... борода... точно он! Она заспешила, почти побежала к дремавшему у окна человеку. Он увидел ее... растерялся. Вскочил. Потом снова сел. Словно нехотя.

– Вы... Надя. Да! Что? – он поперхнулся словом, закашлялся.

– Ларион мой... у вас?

– Господи! – он опять вскочил и схватил её за руки. – Что случилось? Кот ваш пропал?

– Да. Пропал. Он у вас?

– Да, что вы, Наденька! Конечно же нет! А-а-а, понял теперь чего вы на меня-то подумали. Так это же я пошутил там, в вагоне – вы понравились мне очень, вот я, так сказать, образно выражаясь, и намекнул, что... – он перевел дыхание, – что, мол, взял бы вас, да украл! Когда это случилось?

Электричка взвизгнула, прыгнула и понесла.

– Это... Да, вот-вот, совсем недавно. Я заснула, меньше часа спала, наверное. Проснулась, а его шлейка обрезана.

Надя без сил опустилась на скамью рядом с ошарашенным Алексеем. Она машинально прижимала к груди полуопустевший пакет с едой, который зачем-то с собой прихватила. Слезы навертывались на глаза помимо воли и, не отрываясь от сочувствующего, доброго взгляда этого человека, которому она сразу поверила, Надя стала рыться в пакете, вспомнив, что там должны быть салфетки. Тушь, хотя бы, не потела...

Она нащупала скомканную бумагу, поднесла к глазам.

– Что вы делаете? – Алексей мягко отвел её руку, – это же газета! Сейчас... – он пошарил в карманах и вынул чистый выглаженный носовой платок.

– Что? – она сейчас плохо соображала.

– Газета! Возьмите платок – такие глаза нельзя газетой...

Надя, наконец, сообразила в чем дело. Ее рука не салфетки нащупала, а тот комок с мусором, который она смела в газетку в купе и сунула в свой пакетик. И сейчас этот газетный ком медленно, как живой, разворачивался у неё на коленях.

– Где вы это взяли? – Алексей без смигу глядел на этот шевелящийся ком.

– Что?

– Вот это. То, что в газету завернуто.

Надя взглянула – труха. Та самая, которую Ларион просыпал с верхней багажной полки, когда сдуру распотрошил чьи-то лежащие там мешки.

– Это... мусор. Я подмела и в пакет засунула, чтоб потом выбросить.

– Это не мусор. Это маковая соломка.

3

– Маковая соломка... – севшим голосом простонала Надя, глядя под ноги.

На полу под лавкой валялись окурки, обгоревшие спички, а между ними лениво перекатывалась пустая бутылка водки.

– То есть? – она вопросительно взглянула на Алексея.

– Сырье для производства наркотиков, – заключил тот, с тревогой глядя на нее. – Откуда это у вас?

– Это Ларион...

Надя говорила медленно, как в полусне. Внешне она будто бы помертвела, но это впечатление было обманчивым – внутри в ней все подобралось, словно состояние сжатой пружины помогало ей перемочь этот страх, что внезапно смерчем, лавиной пал на нее... Словно мышечное напряжение помогало что-то понять, связать воедино ускользавшие нити реальности, – облегчало работу мысли.

– Он залез на багажную полку... там были мешки. Вот. Это оттуда. Он, видно, их разодрал. Он обожает все драть!

Она улыбнулась вдруг Алексею с внезапной мягкостью. Такая всепонимающая и всепрощающая мягкость и теплота во взгляде бывает у мудрых, стойких, сумевших смириться с судьбой старух.

– Ну что ж... Надо мне возвращаться. Извините меня, Алеша. Всего вам хорошего.

– Погодите, Надя! – тревога в его голосе нарастала. – Куда вы теперь? Поезд-то ваш ушел.

– Да, – усмехнулась горько, – мой поезд уже ушел!

– У вас хоть есть деньги на билет до Москвы?

– Есть. Не беспокойтесь, я... со всем этим... разберусь, – с видимым усилием выдавила она, разделяя слова короткими паузами, словно было трудно дышать. Иль выискивала в этих словах какой-то особый смысл, пока ещё для самой неясный...

Надя поднялась, скомкала газету вместе с её жутковатым содержимым и резко зашвырнула обратно в пакет.

– Я пойду. Счастливо вам! – её голос снова окреп.

– Надя, – Алексей тоже поднялся, – если я окажусь в Москве, как мне разыскать вас?

– Зачем?

– Ну, повидать.. Узнать про кота.

– Кота я верну. Видаться нам незачем. Вы хороший человек, Алеша, и спасибо вам. Всего вам самого доброго! Ну... я пошла.