Текст книги "Самодурка"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
И, резко развернувшись, рванулась вперед как на старте. Выстрел уже прозвучал!
– Надя, все будет хорошо! – крикнул ей вслед Алексей.
Ответа не последовало. Она скрылась за дверьми тамбура стылой уральской электрички, даже не обернувшись. И бегом – по вагонам – под стук своих каблучков... Точно там, позади – разъяренная толпа, настигавшая с посвистом и улюлюканьем.
"Вот видишь – первый шаг уже сделан. И ничего, что он оказался неверным – этот шаг, ничего, чтоложный этот след... Зато я узнала. Узнала! Немного, но уже кое-что... А это добрый знак. Алеша... дай тебе Бог! Ты, видно, нормальный парень. У тебя своя дорога. А у меня – своя. Я иду. Иду! Слышишь, время?! Я не дам тебе меня обогнать. Я успею, я выберусь... обязательно. Только как же мерзко все это!
* * *
На первой же остановке выскочила на хрупнувший снег безлюдной платформы и бегом к противоположной – в обратный путь.
Скорее, только бы скорей – ждать не могу! Не могу-у-у! – выло в душе. Только бы двигаться, все время двигаться, без остановки, без пауз. Пауза для меня – это все. Конец! А, вон, кажется, электричка... она! Ах, беда, я же не считала, сколько остановок проехала – какая отсюда по счету станция этот Енаул проклятый...
Поезд подполз, остановился. Двери зашипели, раздернулись. Вошла, села. Народу в вагоне мало. Знобко. Темно.
– Вы не подскажете, когда Енаул? – обратилась она к старику, что сидел напротив.
– Через две остановки. Третья, считая от этой.
– Спасибо!
Что-то не так! Что меня сбило с толку – я же чувствовала, что Ларион там остался, в поезде. Меня интуиция ещё ни разу не подводила. Так что ж помешало мне? Ах, Ларион! Бедный ты мой, затерялся где-то там, в этом чертовом домике на колесах. Который гудит и дергает... Ты что думаешь: я тебя бросила? Не боись! Затерялся он, как же... Кота украли! Что не так? Колет как соринка в глазу. Просто кота украли или... маковая соломка? Есть тут связь? Никакой связи! Но почему я как сумасшедшая рванула из поезда, почти не соображая, что делаю, но зная одно – надо догнать геолога, кот у него... Ах, да – мне же об этом сказали – тот парень в тамбуре – мол, мужик с бородой с вещами на выход собрался и кот был при нем. Значит, я все сделала правильно? Вроде, да. Но кота-то у него нет! Выходит, мне наврали. Зачем? Как голова болит! Дуреха, так чувствовала ты, что кот где-то в поезде, или нет? Да или нет?! Скорее, да... Но ведь электричку нельзя было упустить – если бы Лариона в самом деле украл Алексей и скрылся с ним на той электричке, я бы в жизни его не нашла! С концами в воду! Как будто это сейчас не так... Конечно не так – только не надо с ума сходить! Надька, не истери, займемся удравшим поездом.
– Девушка, сейчас Енаул будет, – наклонился к ней старичок.
Он прищурился, рассматривая ее: и откуда такая? И пальцы его, костистые, крепкие, словно от изумления подрагивали на коленях.
– Слышь, выходить тебе – твоя станция.
– Спасибо! Иду.
Вышла в тамбур. Вот он, вокзал-канарейка, надвигается, наплывает навстречу.
Прямо как родной! – усмехнулась Надя. – Как к себе домой возвращаюсь... Бред какой-то! Что за бред вся эта твоя жизнь, Надька! Что ты вечно устраиваешь? Вот тебе ещё это – Е Н А У Л – вот теперь и терпи. Но почему?!
Стоп! Двери раскрылись и навстречу ей в тамбур шагнули двое парней, загородив выход. Одинокий фонарь на перроне качнулся под ветром, полыхнул мертвенным светом по лицам вошедших, и Надя их сразу узнала – это были те двое из её сбежавшего поезда. Один – тот детина, что в коридоре стоял, без лица, и другой – короткостриженный, который направил её вдогонку за Алексеем. И этот другой нехорошо улыбнулся, а безликий замахнулся с размаху... в руке он сжимал бутылку. Надя резко пригнулась, послышался звон стекла. Она напружинилась, стрелой рванулась вперед и выскочила на платформу...
... прямо в объятия милиционера.
* * *
Электричка мгновенно растворилась во мгле, а с ней и те двое. Ночь обняла онемевшую местность. Поднималась пурга.
Что ж ты хулиганишь, а? Напилась? – милиционер больно сжал её руку повыше локтя, пальцы у него были как клещи.
– Да вы что, с ума сошли? Пустите меня! На меня напали сейчас, я чудом жива осталась... Да где у тебя глаза, дурак, пусти сейчас же!
– Полегче ты... Не дергайся. Прям ща отпущу! Пройдем-ка в отделение. И вроде баба с виду приличная – а на тебе – пьяная вдрызг! Ах ты, сука, ещё вырывается!
Он резко вывернул и дернул книзу Надину руку. От боли и ужаса она как-то вся осела, ослабла и прикрыла глаза.
Тихонько. Тихонечко... – уговаривала себя. – Надо это прожить. Это только время – у него есть начало, значит будет конец. Дождемся конца... Держись. Не суетись. Не раскисай. Спокойней. Спокойнее... Как там было в газете? Как ее... кажется "Экстра М". Рубрика была постоянная про то как вести себя в экстремальных ситуациях. Там было что-то про милицию. Вспоминай! А, кажется так: ни в коем случае не сопротивляться и попытаться договориться. А-а-а, все сошлось, поняла... Поняла наконец! Договариваться с ним бесполезно – с ним УЖЕ договорились!
Отделение. Тусклое. Затхлое. Пахнет мочой.
Они, что, эти менты приуральские, мочатся здесь по углам? Или все привокзальные кошки?
За столом, отделенным от вошедших окошком с решеткой, восседал жизнерадостный рыхлый майор в летах с круглым опухшим лицом. Похоже, поддатый.
– Вот, Пал Василич! – гаркнул тот, что привел её, отряхивая снег со своих хилых погон с пятью мелкими звездочками. – Хулиганка! Ща двести шестую ей впарим – окно в электричке разбила.
Молчи и думай! Опровергать сейчас что-либо бесполезно. Сожмись в кулак, стань кулаком и думай. Думай! Надька, оживай, слышишь? Не смей цепенеть как курица. Злиться надо, злись! Вскипяти всю свою злость!
– Ну, давай её сюда! – весело проорал майор.
Казалось, его чрезвычайно порадовало то обстоятельство, что в отделение посреди ночи доставили молодую особу, разбившую в электричке окно.
Лейтенант с косыми угловатыми скулами и назревшим на шее фурункулом, теперь, при свете, Надя могла его разглядеть, – продолжал удерживать её левой рукой, а правой отпер решетчатую дверь, закрывавшую доступ во внутреннее помещение.
Втолкнул. Вошла. Выдохнула.
Все! – велела себе. – Ты на сцене. Так улыбайся!
И с ходу принялась осуществлять спонтанно родившийся план своего освобождения. Резко рванув руку, высвободилась, схватила стоящий у стены стул и одним рывком поставила его так, чтобы усесться точно напротив майора. Села. Нарочито медленно, как бы лениво закинула ногу на ногу и откинулась на спинку стула, слегка развалясь.
Мизансцена выстроена. Ну, вперед!
– Вот что, голубчик! Жаль мне тебя – ты ошибся. ОНИ не сказали тебе где я работаю. И ещё одно не сказали они – КТО мой любовник...
Надя цедила слова медленно, с расстановкой. И с тем неуловим оттенком опасения за судьбу своего визави, с которым врач говорит с безнадежно больным пациентом.
Как ни странно, подействовало. Атмосфера в этой вонючей клетушке весьма заметно переменилась.
Майор внешне все ещё продолжал веселиться – с лица его не сходила глумливая плотоядная усмешечка, но в выражении глаз, – в них словно взбаламученная вода отстоялась, – проявилось настороженное внимание. Лейтенант, оценив обстановку, уселся за стол, стоящий в углу у окна, и с каким-то остервенелым старанием застрочил по бумаге. Видно, составлял протокол...
– Ща мы тебя протестируем на алкоголь! – гавкнул он из своего угла. А как тестируют, знаешь? – в его голосе послышалось плохо скрытое удовольствие.
– Знаю, – спокойно ответила Надя, не поворачивая головы.
Ее покойная крестная – врач-психотерапевт – когда-то работавшая судебно-медицинским экспертом, рассказывала как проделывают подобные процедуры в милиции: если кому-то надо, чтобы в крови задержанного нашли алкоголь, он там окажется. Хватают, вяжут и вливают в рот.
– Я-то знаю, – все так же спокойно повторила она, – а вот ты не знаешь...
Надежда игнорировала лейтенанта и обращалась только к майору – её потемневший взгляд буравил его переносицу.
– Ты не знаешь, что мой любовник, Николай Петрович Деев, возглавляет в органах отдел по борьбе с коррупцией. И не в вашей поганой дыре, а в Москве! – Она старалась казаться наглой и развязной. – Понятно? Или развернуто пояснить?!
Надя шла ва-банк. Или поверят и испугаются или... об этом она предпочитала не думать. Должны поверить. Поверят! И наложат в штаны... Она приврала только самую малость – Николай Петрович Деев, в самом деле возглавлявший названный Надей отдел, не был её любовником. Он был мужем её троюродной сестры Любы.
– У дежурного по вокзалу – мой чемодан. В нем – сумочка. В ней записная книжка. Там его телефоны – рабочий, домашний... Набери номер. Только в этом случае, друг дорогой, на карьере своей ставь жирный крест! На пенсию, голубок! И это в лучшем случае... если соломку успеешь подстелить. Николай Петрович, видишь ли, влюблен в меня. По уши! И просто-таки обожает исполнять мои капризы. А вот Митя – Главный балетмейстер Большого театра, где я, понимаешь, работаю, – он, заметь, вместе с Колей – частенько бывает на даче у... – тут Надя одними губами назвала имя, при одном упоминании которого майор покрылся красными пятнами, а лейтенант прервал свои судорожные попытки состряпать дело и, развернувшись вполоборота, сжав губы в ниточку, стал жадно следить за реакцией начальника. Кажется, подай только знак – и он вцепится в жертву зубами и будет рвать, пока ему не велят остановиться.
– Ладненько... – майор достал пачку "Явы" и пристукнул ею по столу. Отдыхай! Видать, ошибся Витек... – и он так зыркнул на лейтенанта, что тот сразу как-то осел. – Не ты, говоришь, стекло-то разбила?
– Ясно же, что не я.
– Так-так... Ладно, двигай отсюда и получше стереги свой чемодан. Очень ценные вещицы там у тебя хранятся!
– Не-е-ет, дорогой, никуда я отсюда теперь не пойду. Ночь на дворе! А ночью мне одной в вашем Енауле делать нечего. У вас тут, небось, под каждым кустом по бандиту – вы ж их не ловите, вам не до того – вам бы беззащитных женщин помучить... И по возможности побольней!
Надежда поднялась, подхватила свой стул, перенесла его в дальний угол и уселась там, крепко обхватив свой пакетик.
– Тут и переночую, ласковые вы мои! И еще. Я никуда отсюда не выйду, пока этот ваш Витек при мне не порвет все, что он тут напачкал! – и она кивнула на протокол.
Лейтенант ошалело уставился на майора. Тот молча курил, и на его враз осунувшемся лице не наблюдалось уж никаких признаков веселости. За столом сидел пожилой, не очень здоровый мужчина, которому до смерти надоела вся эта маета – и служба, и Енаул, и все обстоятельства его скудной жизни...
– Пал Василич, что ж это такое?! Ах ты, сука! Ща я тебе порву... разбежалась! Ах ты... – вопил лейтенант, давясь словами, не в силах выразить переполнявши его обиду и злость. Он напоминал теперь драного жалкого кобеля, которого в очередной раз отпихнули ногой.
– Не верещи! – сквозь зубы дыхнул майор.
Он тяжело поднялся, подошел к стенному шкафчику, открыл створку, достал с полки стакан и початую бутылку водки. Не таясь налил, залпом выпил. Закурил. Молча кивнул Витьку на бутылку: мол, твоя. Надел шинель, ссутулился и уже в дверях бросил вполоборота:
– Делай как она говорит...
* * *
Утром, едва рассвело, Надя покинула отделение. Забрала у дежурного по вокзалу свой чемодан и через пару часов, дождавшись первого скорого, шедшего на Москву, договорилась с проводницей и вскочила в вагон.
Пассажиры в купе ещё спали. Надя вошла, уронила свой чемодан, легла в чем была на полку и, зажмурившись, крепко прикусила кожу на запястье, чтобы не завыть.
"Володька, Володенька... ты уже близко. Еще немного, совсем немножко осталось. Ты утешишь меня, успокоишь, ты меня подхватишь в охапку своими крепкими, своими могучими руками, и рядом с тобой я утихну... я отдохну. Ты поможешь мне во всем разобраться, ведь правда? А главное, ты не отойдешь от меня ни на шаг – ни на шаг не отходи от меня, милый, слышишь?! Мне без тебя будет плохо. Очень плохо. Но ты ведь на все плюнешь, все дела свои отложишь ради меня, правда Володька? Ведь мне так круто никогда ещё не приходилось ты это поймешь? Я все знаю: у тебя дела, работа... Но бывают моменты, когда надо все бросить и человека спасать. Ты ведь спасешь меня, да? Боже, что за глупости у меня в голове! Я сама должна себя спасти – кроме меня самой никто мне тут не поможет... Ладно, об этом – потом. Дома. Главное, чтобы он был рядом. Главное, чтобы он как прежде шутил и смеялся. Его смех всегда был для меня как роса на заре... Я умывалась этой его прирожденной веселостью как росой, и все обиды, вся боль нашего жуткого времени исчезали бесследно... Ну, дружочек мой, Кошенька твоя уже близко. Жди!"
Она познакомилась со своим будущим мужем, когда лежала в больнице, вернее, не в обычной больнице – в ЦИТО – в Центральном институте травматологии и ортопедии. Там возвращали к работе и к жизни спортсменов, артистов балета, акробатов, словом, всех, кто имел дело с нечеловеческими нагрузками на мышцы, кости и связки. Надя порвала ахилл – для балерины травма страшнейшая – от этого сухожилия зависела высота и легкость прыжка... Она уж и не надеялась вновь станцевать те вариации, которые танцевала прежде – в основном они были "прыжковые" – то есть, их рисунок и выразительность как раз были основаны на прыжках. Однако, врачи-чудотворцы ЦИТО сделали свое дело – травма на Надиной танцевальной технике почти не сказалась. Конечно, она около полугода "приходила в форму" – нарабатывала утраченное... Но усилия её не пропали зря. В театре только молча посматривали, как она бьется, оставаясь после класса на тридцать-сорок лишних минут. Одна... Но для балетных в этом не было ничего необычного, ничего героического – это было НОРМАЛЬНО. То, что для простого человека, который не выворачивает себе кости и не заставляет работать мышцы в режиме, противном их естеству, было бы адской работой, для балетного – само собой разумелось...
И все же за свое упрямое желание вернуться в профессию она получила награду. Правда, несколько странную и с профессией напрямую не связанную... Мужа! Володя, бывший тогда репортером одной из бойких московских газет, делал репортаж о ЦИТО. О врачах и их пациентах. О том, каково это – снова вернуться в строй, когда боль и страх, казалось бы, перечеркивают даже мысль об этом. Ему указали на Надю, старательно отрабатывающую у окна своей палаты движения балетного экзерсиса, державшись за подоконник.
Он попросил у неё разрешение взять интервью. Она отказалась. Тогда он начал шутить и развеселил её так, как давно никто её не смешил. Он был остер, умел держать себя в рамках – никогда не скатывался до сомнительных анекдотов или попытки "проехаться" на чужой счет. А главное... у него смеялись глаза – шальные, умные, чуть-чуть сумасшедшие. Вот эти его глаза и подкупили её – она так-таки согласилась на интервью, но с условием: даст его, только когда вернется на сцену. Так и случилось – через пять с половиной месяцев. Он все это время ей звонил, узнавал как дела... А потом, когда близость всполохом молнии пропорола их жизнь – всполохом тайной стихийной силы, что соединяет мужчину и женщину, – он прошептал ей: "Как же долго я тебя искал..."
И они стали жить вместе. И через три месяца поженились. И Наде казалось... да, казалось, что она его любит. Но где-то в потаенной глубине своего сердца она ведала, что не знает любви...
А он... Володя. Он был все так же весел. Называл её Толстый или мой Толстун... Шутил: "Желай, дорогая!" И знал при этом, что по большому счету ей не нужно ничего, кроме... а вот что это за "кроме" такое, он, пожалуй, не понимал. И сам себе не хотел признаваться в этом. Надежда – его Кошенька – искала чего-то большего, чем достаток, успех... Чего-то большего, чем высокий профессионализм... Она и сама не понимала, чего ищет. Но Бог наградил её исступленным сердцем. А не каждому мужику по плечу жить с такой... И не просто жить – быть! Ежедневно, ежечасно существовать под прицельным огнем двух горящих очей, взыскующих тайны... существовать рядом с какой-то вечной ходячей живой загадкой с неутоленным жаром в душе. Жаром поиска смысла...
А она... Надя, погруженная в себя, не замечала, что её Володька ужасно переменился. То есть, замечала, конечно, но как-то не принимала это всерьез. Не принимала всерьез, что он бросил журналистику и ушел в бизнес. Что шуточки его порой становились злыми. Что он стал издеваться над людьми – за глаза... Что как-то в запале он ей сказал: "А знаешь... все мои враги умирают!" Надя отшутилась и не опомнилась. Она была как в тумане. Она чувствовала, что творится что-то худое – с ними творится, но боялась об этом задумываться... А его уже понесло – и куда несло этого красавца двухметрового роста, похожего на фотографический образец идеального мужчины из журнала для домохозяек, – никто не знал...
Не знала и Надя. И ожидая отправления поезда, она замерла на своей нижней полочке на полпути между Пермью и Москвой, думая только об одном: каждая секунда приближает её к дому... К Володьке...
Поезд тронулся, паровоз утробно взревел и устремился к Москве.
4
Сизая, потертая, заезженная Москва как-то вяло и неохотно проплывала за окнами. Надя стояла в узком проходе перед тамбуром и глядела в окно шел дождь. Со снегом. И желанная Москва походила на набухшую размокшую картонную коробку.
Да-а-а, погодка под стать настроению, – думала она, засунув руки в карманы. – И это под самый Новый год – сегодня уж двадцать пятое декабря католическое Рождество...
Знобило, впервые в жизни возвращение домой не радовало, а скорее пугало её. Пытаясь отделаться от предчувствия какой-то незримой угрозы, Надя старалась уцепиться за логику и составить единую картину происшедшего из обрывков имеющейся информации.
Первое: у неё украли кота. Этот факт не требовал доказательств. Второе: её намеренно пустили по ложному следу. А когда она поняла это, попробовали убрать – оглушить или даже убить – это уж куда бы удар бутылкой пришелся, а прийтись он должен был по голове... От неё явно хотели избавиться.
Значит, она знала или видела что-то, чего знать и видеть была не должна. Она стала для кого-то опасной. Но почему? Похоже, ключ к этой головоломке подсказал Алексей – все же не зря она бросилась за ним вдогонку! Маковая соломка!
Да, теперь все сходилось: кто-то вез эту дьявольскую труху в купе для служебного пользования, в котором не должно было быть пассажиров до самой Москвы – тогда груз пребывал бы в полнейшей безопасности... Но, как известно, самые выверенные и хитроумные планы рушатся, когда вмешивается Его Величество Случай. Что и произошло...
В служебное купе пустили пассажирку. Проводница, получившая взятку, ни за какие коврижки не решилась бы поместить туда Надю, знай она тайну груза. Значит, этой тайны она не знала. И не состояла в сговоре с хозяином мешков. Итак, это первая случайность.
А вот и вторая – кот! Этот бандит распотрошил достояние безвестных мафиози, поневоле сделав свою хозяйку причастной к сему процессу... Значит, её надо убрать, – решают они. Свидетели никому не нужны. И при этом не важно: догадалась ли хозяйка кота о том, что в мешках, или нет... Это уж, как говорится, её трудности. Но сам факт причастности решил все!
Так, вроде и с этим разобрались. Владельцы соломки, скорее всего, рассуждали примерно так: невесть что этой бабе с котом придет в голову надо от неё избавиться. Убрать с дороги. Да, так они и поступили – её попросту выбросили из поезда, использовав в качестве приманки кота. И как точно все рассчитали: если этой чертовой бабе больше делать нечего, кроме как таскаться по Приуралью с идиотским котом, значит она принадлежит к тому типу экзальтированных дур, которые за любимого котика душу продадут... И значит, если лишить эту дуру любимого "масика" и намекнуть, куда скрылся с её сокровищем злодей-похититель, – то она, ничтоже сумняшеся, ринется вдогонку за своим сокровищем, позабыв обо всем на свете!
Сказано – сделано! Ее убрали из поезда. Причем, лишнюю свидетельницу важно было не только убрать, но и задержать насколько возможно – мало ли, вдруг, догадавшись обо всем, она загорится справедливой жаждой возмездия, и тень Коррадо Катаньи – идейного противника всех мафиози – помрачит её воспаленный рассудок... Иными словами, вдруг ей взбредет в голову добраться на попутке или на такси до Казани, оттуда долететь до Москвы самолетом, опередив прибытие поезда, и встречать их, голубчиков, – тепленькими! – в сопровождении людей в штатском...
Этот маршрут она "просчитала" в уме, позаимствовав карту местности у одного из попутчиков, в ожидании прибытия в Москву...
Похоже, этот ход её рассуждений соответствовал истине. Конечно, бандиты ничего не знали о ней – ни о роде занятий, ни о характере... Точно так же, как и она о них ничего не знала. Теперь Надя не сомневалась – тот, кто украл Лариона, и был владельцем мешков! Она знала это так же точно, как то, что она найдет этого человека и вернет кота.
Чего бы это ни стоило!
Прибыли. Все! Москва...
На перроне суета, давка, все что-то кричат, смеются, обнимают друг друга. Надя обречено волокла свой чемодан, казавшийся ей сейчас страшно тяжелым, и думала, что Володька наверное с ума сходит – он же должен был встретить ещё её вчера. Она же давала ему телеграмму о дне своего приезда. И вот не приехала. И – ни слуху ни духу...
Знала, что на такси денег не хватит.
Метро. Озноб. Гул в душе.
Не заболеть бы...
Непременно заболею! Как доберусь до дому – немедленно ванну, грелку и стакан коньяку!
Так уж и стакан? – полушепотом. Это она улыбнулась своему второму "я", с которым завела в поезде разговор. – Может, пары рюмочек хватит?
– Нет, стакан! – боднулось в ней диковатое и упрямое существо, которому она тут же решила подыскать имя. Или прозвище. И, конечно, не подыскала...
– Я тебя дразнить буду! – постановила Надя и от этого немного взбодрилась и повеселела.
Выползла из метро – и вниз переулочком.
"Вон он, мой домик, плавает в мороси, сонный, туманный... Сумерки валятся, хороводятся с ветром, вздыхают, качаются..."
– Это ты качаешься! – передернула плечами, ускорила шаг.
Трехпрудный переулок. Старый московский дворик. Дом в глубине двора. Первый этаж. Темно...
– Опять в подъезде лампочку вывернули, – это вслух, в пустоту. Ключи-то где? А, вот они, вот они...
Лязг. Лязг... Поворот ключа.
Вошла. Никого. Свет включила.
Пахнет как хорошо – похоже, картошечкой жареной! Шубку – на вешалку, сапоги – вон! В ванну скорей – горячей воды и пены, побольше пены... белой, душистой... Пока наполняется, обошла комнаты.
Елочка! Ровненькая такая, пушистая... ещё лесом пахнет. Подошла, погладила ветки.
– Привет! Это я. Ждала меня? Или он тебе ничего обо мне не рассказывал?
Записки нет – ну конечно, он же ищет её, может быть, на вокзал поехал. Что с ней случилось, думает, – с Кошкой моей, – поезд-то прибыл благополучно. Она же из Екатеринбурга звонила, что приедет этим поездом "Абакан – Москва", двадцать четвертого декабря, в семнадцать десять... Потом ещё и телеграммой прибытие в этот день подтвердила. На всякий случай... Подтвердила-то – подтвердила, ан, нет ее! Тут невесть что подумаешь...
– Бедный ты бедный! Досталось тебе... Но раз уж связался с такой теперь уж терпи.
В кухне на белой картонке Ларионова миска. Увидела, села и заплакала. Замутило всю душеньку, повело...
– Ну вот, ещё чего! – вскочила. – Не буду! Не хватало, чтобы Володюшка меня в таком размазанном виде увидел. В ванну, в ванну скорей! Прыг... и замерла-а-а!
Это "а-а-а" Надежда провопила истово, с наслаждением, бравируя грубоватой броскостью тембра, словно этот её боевой клич начинал отсчет нового времени – времени, в котором она превратится в непобедимую бесстрашную воительницу, и все на свете будет ей по плечу!
Полуприкрыла глаза. И совсем другим голосом – глухим, упавшим:
– Ничего, старуха, прорвемся...
Похоже, прорываться придется с боями, – это уже не вслух – про себя. Похоже, история наша с тобой какая-то неважнецкая. Мерзопакостнейшая история!
– Не хочу, не хочу, не хочу! – диким выхрипом, вынырнув из бушующей блеском пены. И тут же туго зажала свой рот рукой.
– Сейчас на все наплевать, красоту наводить – сейчас приедет Володька! А все остальное потом. Завтра... Отогреюсь, отмокну. Ларион, противный котяра, где ты? Не боись, я тебя не брошу!
Надя скоро совсем расслабилась, стала задремывать. Домашний покой и горячая ванна растворили усталость и страх. А нехорошее предчувствие близкой беды, засевшее в подсознании с самого начала поездки и с пропажей Лариона превратившееся в уверенность, теперь казалось тяжким и несбывшимся сном. Мороком. Наваждением...
Будто не было ни обрезанной шлейки, ни бутылки, зажатой в руке бандюги и угодившей в окно вместо того, чтобы расколоть ей череп... Не было ни привода в милицию, ни маковой соломки, ничего... Только пена. Белоснежная пена с радужно мерцавшими пузырьками. Вот она играет, ласкает, тешится, а потом исчезает прямо на глазах...
– Вот и жизнь моя тешится... играет со мной. Красиво как! Спать хочу... Не добреду до кровати...
Хлопнула входная дверь. Шаги!
– Надька! – ворвался в ванну прямо в пальто, в ботинках. Из пены выхватил, к себе прижал, целует, целует... – Надька ты Надька – кочерыжка паршивая, как ты меня напугала!
Вода стекает по полам пальто, искрится, подмигивает пенистым облачком... и исчезает.
– Володюшка! Милый ты мой... – ох, как же хорошо на руках у него!
Подхватил, понес – коридор, проем двери в спальню. Теплый свет ночника, неразобранная кровать.
Покрывало холодное – шелк скользнул под её разгоряченным телом, сразу намок, и влажный округлый след ещё долго не высыхал, темнея на кремовом шелке, небрежно отброшенном на пол...
* * *
– Чай горячий какой! Жжется.
– Я туда коньяку добавил. Ешь ветчину. Ты не ешь совсем.
– Не хочу. Я пить хочу. Отдай мне свой лимон – ты его сейчас бездарно загубишь. Ломтик лимона в чашке надо аккуратно давить. Ложечкой... Вот так! А он у тебя плавает как неродной. А потом ты его выбросишь в раковину, а из раковины в мусорное ведро. И он там увянет, полный никому не нужного сока, такой беззащитный, желтенький и печальный... А мне его жалко. А ты ужасный. Противный! У-у-у...
И Надя переползла к мужу на колени, вцепилась в мягкую тонкую шерсть свитера у него на груди и стала почесывать.
– Соскучила-а-ась... Спать хочу! Вот.
И подумала: "Ну и мужик у меня – кажется, сама себе начинаю завидовать..."
Над кухонным столом покачивался оранжевый абажур, подрагивала шелковая бахрома, нечаянно задетая её рукой. Плыл сигаретный дым – Володя курил, поглядывая на жену, пил коньяк.
– Поешь! Давай-ка. Вот так... А теперь рассказывай все в подробностях.
– А нет никаких подробностей. Я тебе все уже рассказала.
– Ну? И кто, ты думаешь, взял кота? Эти парни?
– Не знаю. Не думаю... Надо немножко в себя прийти и хорошенько над этим поломать голову.
– Слушай, толстун, плюнь ты на все! Себе дороже... Завтра поедем на Птичку – я тебе там такого кота откопаю! Хошь мохнатого, хошь лысого, серо-буро-малинового в крапинку...
– Сам ты мохнатый! И не надо мне в крапинку. И пожалуйста, я тебя прошу – не будем об этом. Дело даже не в Ларионе... Жизнь на меня наехала, жизнь, понимаешь?! В общем, я верну его, верну и все! Я так решила.
– Толстунчик, как-то все это не ко времени. Ну, далось тебе! Ладно, ладно, не буду... У меня сейчас такой заворот: Вагиф оказался работать с контрактом на сахар, который Валька добыла, а там мало не покажется пятьдесят тысяч тонн! Надо где-то срочно добывать деньги. А тут ещё зреет крупное строительство в Саратове, надо срочно туда лететь.
– Какой Саратов, какое строительство?
– Саратов – это город такой. А строительство – крупное. Есть там один директор авиазавода... молодой и активный. Он строит коттеджи по особой технологии – у них очень низкая себестоимость, а я свожу его с моими американцами, они готовы вложиться... И ещё с этим саратовским Василием могут кое-какие выгодные нефтяные делишки нарисоваться – Руслан тут на днях купил восемь тысяч тонн мазута... Да ты не слушаешь?
– Извини. Действительно засыпаю... – Надя вдруг почувствовала, что в ней нарастает глухое смутное раздражение.
– Только позвони Марготе – она вчера чуть телефон не оборвала: где ты, да что... На вокзал ночью ехать хотела. Я отговорил.
– Почему?
– Но это ж бессмысленно! Если ты не в поезде и не дома, то уж точно не сидишь на вокзале...
– Да, логично.
Надя вдруг поняла, что их вечер как-то разом скорчился и угас, не успев разгореться. Ей стало тоскливо. Вот и встретил, вот и отогрел! А она-то дура так надеялась...
– Володь, я что-то не пойму: при чем тут эти твои дела и мой кот?
– Не твой, а наш.
– Нет мой – ты от него только что отказался.
– Толст, ты устала, пойдем я тебя уложу.
– Нет уж постой! Зачем ты мне начал петь про тонны сахара и мазута? Это я решила вернуть кота, при чем тут ты? Я, понимаешь? И занимайся на здоровье мазутом!
– Надь! – он взглянул на неё снисходительно. – Ясно ведь, что всю эту историю придется расхлебывать мне.
Надя резко поднялась и запахнула полы халата.
– Ошибаешься! Это мое дело. Только мое. И оно никого, кроме меня не касается. Это моя жизнь в конце концов!
Помрачнев, она быстро прошла в спальню, забралась под одеяло, подоткнула его с всех сторон, соорудив себе некое подобие норки, пододвинула к себе телефон, набрала номер.
– Але! – простуженный и детски-капризный Марготин голос.
– Привет, я тут!
– Господи Боже, как же ты всех напугала, Надюшка! Что случилось? Я уж и не знаю, что делать, все больницы обзвонила...
– Потом расскажу – засыпаю. По-быстрому, в двух словах – что в театре?
– Что-что... "Баядерка" на выходе, генеральную на десятое января назначили. Маня ходит гоголем – не подойти... Еще бы, самого Бахуса зацепила, он от неё просто балдеет, на репетициях едва слезу не пускает от восторга: "Машенька, молодец, девочка!" Вечно косой – несет от него...
– Слушай, что ты плетешь – это ж не новость. Что нового-то?
– А это я тебе на сладкое приберегла.! На десерт! Гость из Германщины на нас обвалился. То ли министерство, то ли СТД сосватали... Прошибли-таки Бахуса! Чтоб, значит, театр не стух окончательно под его гениальным руководством.
– Что за птица?
– Да, какой-то Петер Харер. В "Гранд Опера" перенес "Сон" Ноймайера, а это вам не козявки кушать!
– А сам-то что ставил?
– "Щелкунчик" в Праге, "Ромео" в Берлине, потом что-то бессюжетное на музыку Шенберга. Еще, кажется, что-то по Гофману... "История..." Забыла! В общем, история кого-то – так спектакль называется – это он тоже в Берлине поставил.
