Текст книги "Самодурка"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Георгий выдвинул ящик письменного стола, извлек из него футляр для электробритвы с маленьким зеркальцем внутри. И поднес это зеркальце к Надиному лицу.
– Это ведь на лице написано – у тебя дар, Надя! Дар Божий. И ты просто обязана воплотить этот дар. Ты же за этим и пришла сюда – не ко мне конечно, не в эту квартиру, – а вообще в этот мир. И как хорошо, что ты есть в этом диком мире – живая, такая вот, с этой твоей изысканной беззащитностью, с этими вот глазами... Да, не ерзай ты – это не комплимент! Я понимаю, что быть такой сейчас – участь довольно жестокая! Когда все продано, когда убивают просто так – оттого, что кто-то посмел занять чье-то место на автостоянке... Все гноится и даже воздух устал – уж очень смердит! А мы дышим, как бы махнув на себя рукой, с безразличием или со злобой. Мы злобнодышащие! Так помоги нам глотнуть свежего воздуха!
– Да, что вы в самом деле...
– Не вы, а ты!
– Ну, хорошо, ты! Что ты несешь? – Надя залпом допила свой бокал. Как помочь? И что я могу?
– Ты можешь дарить радость. Творить её в себе, а значит во всех, кто с тобою соприкоснется. Не дать мороку победить твою ясную светлую душу.
– Да никому я ничего не должна! Ясную! Светлую! Это только слова.
– А что не слова?
– А не слова... каждый прожитый день. Мой сломанный город... Сумки, магазины, метро. Вечное безденежье и долги. Тупое покорное остервенение. Жизнь, которая превращает тебя в автомат: должен то, должен это... а за этим ничего – пустота... Люди совершенно замученные... Нищая, бесправная страна. Бандитские рожи кругом – что в Думе, что в любом изуродованном подъезде... То, что ты говоришь, – это, конечно, очень красиво, но к реальности не имеет никакого отношения.
– А ты уверена, что знаешь реальность?
– Да уж, как нибудь, смею надеяться! Наша реальность – это абсолютное несмыкание того, на что ты надеялся, и того, что существует на самом деле. И выбирать не приходится. У каждого – свой крест, а от него не уйти.
– Крест – это да! Это серьезно. Но вот про надежды... Разлад мечты и действительности – старушка, да ты романтик!
– Перестань, я не о том.
– А о чем?
– Ну, возьмем, к примеру, твой распрекрасный балет. Не спорю – в нем есть ощущение какого-то высшего смысла...
Надя вдруг осеклась, задумалась... и начала понемногу вчувствоваться в то, о чем говорила. Она теперь не просто отстреливалась по привычке от неверия в возможность достичь какого-то понимания, а пыталась размышлять вслух предельно искренне. Похоже, Георгий победил, – лед был растоплен, Надя освободилась от своей защитной брони и теплела на глазах.
– Ты понимаешь, эта наша дикарская жизнь... Балет, вроде бы, позволяет подняться над ней... но это только видимость. Суть-то везде одна и та же: урвать побольше, уехать подальше – та же материя, та же скудость... Золотой телец – его царство! А балет – он по природе свей стремится оторваться от этого... от земли. Встать на пальцы! Только бы приподняться над своей кухонной природой и не толкаться так судорожно, стараясь зацапать кусок, а ощутить себя существом иного порядка, что ли... На самом деле он оказывается просто средством зарабатывать деньги. Все как у всех! Конечно, я утрирую, но смысл от этого не меняется. Это какой-то замкнутый круг. Если ты живешь в этом мире, то будь любезен – соблюдай правила игры. А не то затопчут! Не вижу выхода. Я устала этому сопротивляться, я уже ничего не хочу...
Легонько капали минуты. В комнате качался сиреневый сигаретный сумрак – Георгий курил одну за одной, без отрыва глядя на Надю. И она закурила тоже. Лицо её разгорелось.
– Ты знаешь, не могу смотреть на людей. И жалко их, и... не знаю обидно за них, что ли... Я понимаю, что все они по-своему правы: ведь забота о хлебе насущном – сама плоть! Но я не хочу быть равной этой плоти. И вся наша озабоченная суетливость кажется мне выхваченной из чего-то неизмеримо большего... Я не знаю тому названья, но хочу узнать. И с утра до вечера тереблю себя вопросами: зачем тут болтается – в этом жутком хаосе моя непонятная и ненасытная жизнь? И от этого все время удушье, и сердце так бьется, бьется... словно хочет сбежать от меня. Я наверное его уж замучила. Совсем не чувствую своей молодости... легкости. Наслаждения тем, что тебе дарит жизнь... я его не ощущаю. Или боюсь его. Просто боюсь жизни. Выходит, не властна над собой. А ведь это в самой природе танцовщицы – в ней стремление преодолеть все земное, тяжкое... Это радость! Зачем же все, если не для радости? Я понимаю, что глупости говорю, – какая тут радость... гадость! И вообще, всегда и всем было тяжко и страшно – мир-то наш во грехе! Царство Князя мира сего – не к ночи будь помянут... Ну вот, видишь, куда повело.
Георгий слушал молча, не перебивал, и только запястье его руки, сжимавшей сигарету, чуть вздрагивало. Надя поднялась, вздохнула и... снова села. И взглянула на него в упор – понимает ли? И, увидав в его глазах такую боль, какую прежде ни в ком не встречала, отшатнулась в испуге... за него. Если человеку дана такая способность сострадать, то каково жить ему? Ему-то – не то что не легче, чем ей, – а тяжелее стократ! Потому что, если мужик живет в этой юдоли скорбей с душою, которая ощущает чужую боль как свою, это...
Она не додумала – не захотела. Просто отшатнулась от этой правды, встречи с которой не ожидала. Она была к ней не готова. Не думала, что есть в этом городе человек, ей созвучный. Ее сути. Душе. Ее человек...
И потому кинулась в свой прерванный монолог как в омут головой, чтоб он помог им обоим перемочь эту боль... накручивая её все новыми и новыми витками как шерсть на клубок.
– Грома... можно я тебя тоже буду так звать? – он молча кивнул. – Ты этим разговором все во мне всколыхнул. Вот теперь и расхлебывай! Знаешь, я в детстве подолгу стояла возле особняка Рябушинского у Никитских ворот мама часто водила меня гулять на Тверской бульвар. Мне казалось, что за его стенами, за этими мозаичными орхидеями – какая-то неведомая жизнь, и вот сейчас распахнутся тяжелые двери и случится все то тайное и чудесное, чего так ждала моя душа. Но они так и остались закрытыми. А на меня навалились серые толпы с раздавленными лицами... И даже бедная мама – она как будто тоже стала частью этой толпы... Она сдалась, съежилась, позволила себя сломать! Она... я не смогу тебе объяснить – сумбур какой-то... А ты говоришь: зов, узор... – она потерянно уронила руки, сдавливавшие виски, себе на колени. – Это все только иллюзии.
Надя отвернулась, сгорбилась и прикрыла глаза рукой – её вдруг зазнобило...
Георгий с нежностью взял её руку, осторожно отвел от лица и поцеловал.
– Ты просто устала – очень близко к сердцу все принимаешь. Это пройдет.
– Да, наплевать мне на все! – в ней снова вскипело злое, колючее. – А ты банальности говоришь.
– Ну-ну, не надо так. Знаешь, радость... она вернется. – Он улыбнулся ей. – Вот попробуй вспомнить сейчас – так бывает... Одна и та же мысль словно поворачивается к тебе разными гранями... и вдруг одна из граней вспыхивает, как бы освященная изнутри... и оказывается полной скрытого смысла, которого нет важней. Этот смысл и есть ключ к себе настоящей, знак, помогающий найти свой путь... Знак, посланный свыше. А через миг, когда гаснет невесть откуда взявшийся свет, истина меркнет и кажется более чем банальной. Иллюзия? Самообман? Нет, перетягивание каната! Ведь мы, наши души – поле битвы двух сил... это не я сказал – это ещё Достоевский... И каждая бьется за нас, а нам выбирать. Что важней – внезапно вспыхнувший в сердце свет или...
Дверь распахнулась – на пороге стояла Лида.
– Георгий, тебя гости уж заждались, давай-ка быстро к столу. – Она откинула со лба прядь волос, и на пальце тускло блеснуло обручальное кольцо.
Надя так быстро вскочила, что пошатнула торшер, и вышла из комнаты, даже не взглянув на своего собеседника. На лице её леденело холодно-светское выражение.
Тут в прихожей раздался звонок, Георгий крикнул:
– Ну, наконец-то! Мои наверно пожаловали!
Схватил с полочки заранее приготовленную хлопушку с конфетти, и по его просиявшему лицу Надя поняла, что он ждет особенно дорогих гостей...
Дверь отворилась, хлопушка бабахнула...
Из гостиной послышались нестройные клики: "Штрафную! Опоздавшим ерша!"
А на пороге, оглушенный выстрелом, с темным пятном копоти на лице, стоял Петер Харер и старательно пытался удержать на лице улыбку...
11
Стол в гостиной накрыт, он отчаливает – белоскатертный крепкосбитый паром... И новогодняя ночь, играя, переправляет сидящих за ним с одного берега на другой, она торопит – быстрей! – ну-ка, отведайте нового времени: как там оно на вкус? Опрокиньте себе на тарелку горстку салата, – ещё и еще, – а там и огурчик подоспеет соленый мокренький, а тут лососинка розовощекая, дышащая во рту, а вот черемши крепкий стебель, и помидорные ломтики с чесноком, – полупрозрачные, недоспелые тепличные чада... инфантльно-розовые и беспомощные, они требуют себе на подмогу изумрудной иллюзии лета, – легкотрепетной зелени кинзы, фиолетово-мускусной плоти травы рейган, – они в бессилии падают на тарелку и почивают до срока, присыпанные укропом, ведь сейчас не до них... ведь селедка – вот то, что нужно после глотка слезной водки, после бодрящей её горькой ясности – да, сейчас надо острого, резкого – сейчас, когда близится кульминация: вот-вот сомкнутся стрелки часов и разгоряченное застольем время вознесет каждого над собственной жизнью, – не упусти её, разгляди! – вон пестреет она и бьется, набирая скорость в часовом механизме... Но поздно, не разглядеть! катарсис, бой курантов, звон хрусталя, – и мешается все, и сломя голову вниз – к подножию... на равнину пресного бытия – к окутанным паром землистым крупицам горячей картошки, к ломтю черного хлеба, к горчице, отравляющей своей злостью ломтики ветчины, к безалаберному удальству гулянья, потерявшего смысл, – все свершилось, и изменить ничего не дано, ни предугадать, ни прозреть, – будь что будет...
С Новым годом!
И летит, парит новогодняя ночь в волнах вальсов – грянул Штраус, и сбившиеся за столом вдруг ощутили свою причастность к тайному току времени – эта музыка, слившаяся в сознании с предвкушением чего-то нового и хорошего, словно фонарик зажглась в ночи и понесла, понесла...
Вот же ты, радость, ты – в несвершившемся, в том, что ещё впереди, что маячит в неверном будущем, колышется несказанной возможностью... значит ты существуешь и надо только тебя дождаться!
Надя плыла в теплой волне Хванчкары, захлестнувшей шампанское. Рядом с ней сидел Петер Харер, а с ним – переводчица Инна. Вместе они образовывали некое странное трио, пытаясь наладить беседу хоть как-нибудь – Петера намеренно посадили за столом рядом с Надей, дабы он чувствовал себя поуютнее – ведь все же коллеги... Тема театра поддерживала на плаву.
Маргота уже затерялась где-то в лабиринтах бело-панельного монстра двери хлопали, люди то и дело входили и выходили, и возникало ощущение такой разгульной и бесшабашной вольницы, когда любой поступок кажется оправданным и уместным, а питие, шатанье и треп – самыми привлекательными свойствами бытия...
Петер пил мало и мало ел – он глядел, слушал, врастал, впитывал... Подливал вина Наде, касался её взгляда своим, её рюмки своей и хотел говорить с ней – много, о многом... но мешал языковый барьер. Все же он знал язык не настолько, чтобы свободно вести беседу...
Переводчица Инна расслабилась – хохмила, курила, кокетничала, то и дело выскакивала потанцевать, забывая о своем подопечном, – она отрывалась со смаком, стреляя глазами в сторону группы мужчин, собравшихся за противоположным концом стола. С ними был и хозяин. Лидии возле него не было.
Надя тоже поглядывала иной раз в ту сторону, думая с неожиданной теплотой: "Какие хорошие лица! Кстати, явно все это люди с достатком, но среди них нет ни одного из таких, что собрались в театральном буфете... Боже, неужели Володька станет одним из них – презрительно попирающим землю ботинком "нового русского..."
Ни слова о политике, о дурной власти или росте преступности – ни слова о том, что вскипало и булькало в умах миллионов, что поглощало все силы, заставляя цепенеть от бессилия, и только, кривя губы, молчать или брызгать слюной, вцепляясь друг другу в глотки... Надя всегда старалась уйти от подобных разговоров, ей казалось, что опустившись до них, она впустит душу неведомого врага – он уляжется на груди как безобидный с виду домашний зверек, потом выпустит когти, вцепится в кожу, прорвет её и прильнет зубами к душе, и всосет её, станет пить, – а душа обмелеет, сдавшись без единого крика, без сопротивления... потому что все, что исходит из вражьего стана, живет, питаясь чужою душой... А скармливать душу свою она никому не хотела!
Она ненавидела то, что творили с её страной, как ненавидела тех, кто в тупой гордыне всевластия шел на это. И презирала покорное стадо, жрущее любую жвачку, какую бы ни подсунули... Да, в этой стране умели терпеть! Терпеть, срываться в запой, а потом исходить словами... Она понимала: быть может, гражданский раж и придает силы – нервит, бодрит и порождает видимость полноты жизни, но самой себе отдавала отчет – это не для нее.
Социум исходил словами, а Надя слов не любила, – любила Володьку и Лариона, любила профессию и старалась по мере сил оградить свой мир, стоящий на трех китах, не допуская в него посторонних. Она строила этот мир изо дня в день, пытаясь защитить его от угрюмого оскала своего хрипящего времени, и упрямо хранила готовность к празднику в его всеперемалывающем кольце.
Надино лицо всегда было готово к празднику, её глаза словно бы ожидали его и заведомо улыбались ему. В детстве, как ей казалось, она безошибочно угадала самую праздничную форму существования – балет. И ринулась в него как в омут головой наперекор средним от природы данным и слабеньким детским силенкам...
Это безрассудное искусство – балет, зыбким островком колеблясь в заболоченном времени, хранило верность прекрасному. И ступив однажды на этот островок, Надя ощутила неверные колебания тверди под ногами и предпочла подобную неопределенность бытия всему остальному – крепко сбитому и надежному.
* * *
К действительности её вернул громогласный взрыв хохота, вмиг разметавший вялую пелену усталости, начавшую сковывать сидящих за новогодним столом. Все встрепенулись, приободрились, начали тормошить друг друга, кликнули переводчицу Инну – похоже, застолье обретало второе дыхание.
– Петер, – хозяин дома поднял свой бокал, – с Новым годом! Вы встретили его здесь, в России – и мы счастливы, что вы с нами! Успехов вам, радости и работы, работы... Пусть здесь сбудутся самые ваши смелые замыслы!
Петер привстал, поклонился, выпил... и все выпили тоже.
– Петер, – чуть растягивая слова воззвала к гостю хозяйка дома, расскажите немного о себе. Простите мне это нескромное любопытство, но... ваша профессия так уникальна, так фантастична! Мы знаем, что вы работали в Гамбурге с Ноймайером...
Надю – да, и не её одну покоробило это хозяйкино выступление. Дали бы человеку в себя прийти, осмотреться... успеет ещё рассказать – он же даже к работе ещё не успел приступить. Так нет – вынь ей, да положь: пригласили гостя заморского – так пускай харч отрабатывает! Надежда успела заметить быстрые взгляды, которыми обменялись Грома с Сережей, – и во взглядах этих была с трудом скрываемая неловкость...
Однако, Петер... он будто только того и ждал – откинулся на спинку стула, обеими ладонями отмахнул со лба темные пряди волос и заговорил.
И тут Инна показала такой высочайший класс перевода, что многие с восхищением и даже с каким-то недоверием, – мол, полно, это уж чересчур! уставились на нее. Монолог Петера она переводила почти дословно, используя свой многолетний опыт синхронистки, и её речь, – яркая, эффектная, интонационно окрашенная, – накладывалась на негромкий сдержанный говор немца.
– Да, работал. Но совсем немного. В последние годы я старался больше ездить, смотреть... поглядел, что делает Бежар, Ролан Пти. Джоффри в Америке... Я очень жадный, – он улыбнулся, – хочу взять все, что можно! Типичный вечный студент – кажется, так у Чехова? Вот и я никак не могу перестать учиться. Знаю, что пора, – тут он употребил немецкое выражение, которое Инна, не моргнув глазом, перевела как "въезжать в профессию". Надо самому что-то ставить. Я сделал кое-что и довольно удачно. В Берлине, в Праге... Но это были только подступы к профессии, к самому себе. Многое меня не устраивало, я искал, нервничал. Но теперь, кажется, нащупал кое-что... во всяком случае, я верю в будущий успех московского спектакля.
– А как вы собираетесь въезжать в профессию, – с ехидной усмешкой поинтересовалась Надя, – верхом на чалом мерине или на белом Мерседесе?
– На мерине, конечно, спокойнее, – вдумчиво молвил Петер. Выдержал паузу, покачал головой и развел руками, – но на нем далеко не уедешь... Нет, выбираю Мерседес!
Отовсюду послышались возгласы одобрения, крики "браво", кто-то зааплодировал. Петер наполнил свой бокал и поднял его.
– Выпьем за сбычу мечт! Этому тосту научили меня словаки. Пусть сбудутся все ваши мечты, прекрасные дамы! – он встал, слегка поклонился собранию и выпил бокал до дна.
Тут в разговор вступил Давид – Дато, сидящий по правую руку от хозяина. Весь вечер он пил только Хванчкару, не притрагиваясь ни к коньяку, ни к шампанскому, и теперь сидел, навалившись широкой грудью на стол и рассматривая на свет искрящие грани бокала, полного темной жаркой крови грузинской земли.
– Петер, я слышал, вы работали в Париже с Патриком Дюпоном – нынешним руководителем балетной труппы Гранд Опера. Он ведь совсем молодой?
– Да, ему тридцать пять как и мне. Не знаю, можно ли назвать этот возраст молодостью... Но для человека, который возглавляет труппу такого театра как Опера, безусловно да! Я помогал ему перенести на сцену "Пале Гарнье" спектакль Ноймайера "Сон в летнюю ночь". Знаете, теперь Опера как-то больше принято называть Пале Гарнье, а жаль... Опера де Пари – это как Нотр Дам, как Кремль, как Берлинская стена, если хотите!
– Ну-ну, – улыбнулся, щелкая зажигалкой, Сережа, сидящий от Георгия по левую руку. Теперь, при свете свечей, он словно сиял в ореоле из золота рыжих волос. – Бетонную стену не стоит равнять с Нотр Дам...
– Петер, – Георгий постарался подавить назревавшую дискуссию ещё в зародыше, – расскажите нам об этом спектакле и о парижских этуаль... какие они? Говорят, этот спектакль – нечто особенное. Это так?
– Каковы настоящие этуаль? Они... – Петер залпом осушил свой бокал, они живут в танце, как поют в лесу птички Божьи! Как о них рассказать? Моник Лудьер... Невесомая, истаивающая от утонченности чувств душа, словно по чьей-то прихоти обретшая телесность. Настоящая этуаль Пале Гарнье – это владычица! Царство красоты – её царство, чуть по театральному преувеличенное и эффектное. И "Сон" Ноймайера – о, Бог мой, это надо видеть... Это иная реальность. Волшебство! Фантастическая природа театральности в нем словно бы приподнята на котурны и озарена призрачным зыбким светом. В нем все поет гимн этому волшебству – Театру с большой буквы. Белый с золотом, подбитый голубым шелком шлейф Ипполиты так велик, что покрывает почти весь планшет сцены. Его несут десять прелестных девочек только для того, чтобы Ипполита, словно бы по своей прихоти, смогла вмиг отбросить его и насладиться танцем! Элизабет Платель... О, она не ходит, не ступает по сцене – она одаривает её своим присутствием! Ее сладкодышащие большие классические позы раскрываются с такой радостной молодой упругостью, с таким щедрым чувством, как будто всю себя она приносит в дар тем, кто пришли взглянуть на нее... Она дарит вам свою красоту, словно шепчет: "Взгляните! Для какой радости, для каких откровений сотворен человек!" А потом упадает во тьме лазоревый занавес, а за ним... дым, звездная ночь, царство фей! Шелестят удлиненные листья деревьев, серебрятся в дымке силуэты обитателей лесного мира, которым правят Оберон и Титания. Кисти их рук трепещут... А на ветвях качается Пэк – буйноволосый, лукавый, по-детски открытый любви, с красной розой в руке. Пэк ворожит этим призрачным царством. Он заговорщически прикладывает палец к губам: тс-с-с-с... это тайна! Балет – тайна. Сон в летнюю ночь... Жизнь наша тайна, где фантазии провоцируют реальность, которая оказывается, порой, причудливее самого чудесного сна... И Титания, облитая серебром, покачиваясь на руках эльфов, тихонечко опускается на землю, чтобы уснуть посреди дивной геометрии переплетенных тел...
Петер явно рассчитывал произвести эффект своим рассказом и он его произвел! Конечно, он знал, что его переводчица – профессионал высокого класса, знал, что перевод Инны отличается потрясающей точностью. Но в эту новогоднюю ночь её работа была скорее вдохновенным искусством, а такого даже он, как видно, не ожидал...
Фурор превзошел все его ожидания. Многие повскакали с мест, иные поочередно подходили к Петеру, чтобы чокнуться с ним, восхищенно покачивая головами и похлопывая его по плечу. Дамы позабыли о своих кавалерах, их горящие взоры вмиг обратились к стройной фигуре немца, который стоял в окружении гудящего роя гостей, сиял, улыбался, благодарил за комплименты и кланялся с непринужденной грацией и достоинством.
– Браво, Петер! – Георгий вскочил, потрясая воздетыми над головою руками. – У вас редкий дар рассказчика.
Хозяин радовался от души: гостям было весело, гости были довольны новогодний праздник удался на славу...
– Несомненно, – гул голосов перекрыл низкий, хорошо поставленный голос, принадлежащий томной с виду даме в летах, – крашеной под пшеницу блондинке с пышно взбитой замысловатой прической. – С таким блеском пересказать рецензию из "Данс мэгэзин" – это не каждому по плечу...
– Маргарита Болеславовна, что вы этим хотите сказать? – не без испуга воскликнул Георгий, поняв, что в бой вступила тяжелая артиллерия – старая гвардия критикесс.
– Все так – я читал эту статью около года назад – сразу после премьеры, – поспешил объясниться Петер.
Он сразу заметно сник – видно, жаль было испорченного эффекта. И голос Инны, чутким эхом откликавшийся на его интонации, тотчас понизился на полтона.
– Но сейчас я пересказывал вам не статью, а просто пытался передать свои впечатления... как мог. Похоже, та блестящая рецензия так укрепилась в памяти и я настолько проникнулся ею, что содержание текста прочно слилось с моими личными ощущениями. И этот текст как бы стал частью меня самого...
– Вы очень впечатлительны... – критикесса без смигу глядела на пламя свечей и чем-то напоминала застывшую фигуру жрицы, входящей в транс перед жертвоприношением.
Она тряхнула длинными чешуйчатыми серьгами и спросила немецкого гостя, не отводя тяжелого взгляда от света свечи:
– Скажите Петер, ведь вы, вероятно, прибыли в Москву не для того, чтобы пересказывать за столом содержание чужих статей?
– Маргарита Болеславовна! – попытался остановить её Георгий – он уже откровенно нервничал.
Положение спас Дато.
– Давайте выпьем за самый Большой театр! За его великое прошлое, за его будущее и за вас, Петер. Ведь и ваше имя войдет в его историю... Удачи вам!
Все поспешно выпили, а Дато продолжал.
– Как вы нашли Большой? Ваши первые впечатления?
И тут Петер Харер, несколько ошарашенный откровенной враждебностью, с какой обрушилась на него "тяжелая артиллерия" – Маргарита Болеславовна, решил взять реванш. И начал, как говорится, рубить правду-матку, сохраняя при этом светски-непринужденный тон.
– О, по-моему, Большой сейчас в страшном упадке... – он запнулся лишь на секунду, перехватив Надин взгляд. – Надя, вы должны простить мне эту невольную резкость, но раз здесь все так откровенны... На мой взгляд, Главный балетмейстер занят не творчеством, а сведением счетов, расправляется с неугодными, оголил труппу, в театр никого не пускает Большой просто в вакууме! Это чудо, что мне довелось здесь оказаться, но и то лишь после прямого вмешательства министра...В конце концов, это не важно: каким образом, я здесь и рад этому безмерно! Но как можно не ставить новых современных балетов – и это за десять лет, вы только подумайте: десять! Это же смерть для театра! Мавзолей и только... Классика у вас подмяла под себя все, закабалила сознание...
Он говорил теперь, обращаясь в первую очередь к Наде, потом переводил взгляд на хозяина – на прочих вообще не глядел.
– Вам нужна свежая кровь! Надо распахнуть окна, глотнуть чистого воздуха, впустить ветер – и пусть вас продует как следует, пусть сквозняк все перевернет! Я... как я хотел бы помочь...
– Влить свежую кровь? – неизменно улыбаясь, переспросил солцеволосый друг Георгия – Сергей – с пушистым хвостом за спиной, перетянутым черной резиночкой.
– Вот именно! – горячился Петер.
– Свежий воздух европейской культуры? – вновь уточнил Сережа, не переставая широко и радостно улыбаться.
– Ну конечно! При таком-то наследии, при таких-то традициях оказаться отторгнутыми от единого мирового процесса... это же катастрофа! Хорошо еще, что с недавнего времени хоть кто-то с Запада – пускай не самые сильные труппы, смогли оказаться в России...
– Ой-ей-ей! – схватился за голову Дато.
По-видимому, он был прирожденный актер, потому что перемена, произошедшая в нем, была удивительна: из большого, вальяжного, исполненного достоинства и полноты мужчины он превратился в хитрого сморщенного зверька, который гнусаво хихикал, точно вредный персонаж из мультфильма.
– Бедные, бедные русские! – сокрушался Дато, сопровождая сей процесс театральным хихиканьем.
– Что, я не прав? – Петер побледнел, понимая, что, похоже, переступил ту незаметную грань, перейдя которую можно обидеть и гостеприимных хозяев, и собравшихся за столом, вне зависимости от их национальной принадлежности...
– Вы правы, вы совершенно правы, Петер! – сказал Дато, вновь становясь серьезным. – Только... постарайтесь не воспринимать ни Россию, ни театр, ни всех нас всерьез.
– ???
– Не удивляйтесь, я не шучу. Попытайтесь не подключаться к ней сердцем. Может быть, я не прав... много выпито. Но... если вы раскроете здесь свое сердце, это может перевернуть вашу жизнь, взорвать её изнутри. При том, что произойдет это как бы помимо вашей воли. Россия – это, наверное, самый важный вопрос, который вам задают.
– Кто?
Инна, переводя речь Дато, все больше мрачнела. А когда господин Харер задал свой короткий вопрос, рука его, сжимавшая бокал, дрогнула, и хрусталь слабо звякнул. И в комнате повисла странная дрожащая тишина – точно отзвук испуга, с которым ахнул хрусталь.
Петер не ожидал, что это бесшабашное полу богемное застолье подведет его к тому разговору, который томил его больше иных, – его, которого потянуло сюда, точно магнитом, его, который надеялся, что поездка в Москву поможет по-новому взглянуть на себя самого и понять, кто он и чего стоит...
– Петер, не прикидывайтесь, что не понимаете, – после паузы бросил Дато. – Вся жизнь – это разговор с Богом. Он задает нам вопросы... те ситуации, в которых мы с вами оказываемся, – это только вопросы. А нам на них отвечать. Всей своей жизнью.
Дато обвел глазами притихший стол.
– Если позволите, я расскажу вам одну легенду, которая очень мне дорога. Хоть я и побаиваюсь её, потому что она страшноватая. Я её расскажу, а потом мы выпьем. Так вот... Это было в Германии, в начале тринадцатого века. Целые толпы простолюдинов – несметные толпы – выступили в крестовый поход. Представьте только себе эту дерзость! Среди них было много детей, отроков, юных девушек и потому поход этот в истории называется детским. Видите, это даже не легенда, это – история. А было так: никакая сила не могла удержать людей по домам – они шли на все, лишь бы отправиться в путь. В деревнях люди бросали свои орудия прямо в поле и присоединялись к толпам паломников. Это было как наваждение. У них не было ни денег, ни запасов еды... Наконец, эти тьмы-тьмущие наводнили всю Германию, а потом и территорию нынешней Франции. Местные, полагая что перед ними пример истинного благочестия, спешили накормить их, чем могли, и дать кусок в дорогу. Церковники же видели в этом походе сущее безумство, массовую эйфорию, за которой не было ничего похожего на истинное благочестие. Миряне, возмущенные подобным скептицизмом, ополчились на церковь, потому что сей подвиг приводил их в религиозный восторг! Вступив на землю Италии, паломники разбрелись кто куда. Многие угодили в рабство к местным жителям. Другие, добравшись до моря, попали на корабли, которые увезли их далеко-далеко, чтобы там, на чужбине, их постигла та же участь. Те, кому удалось добраться до Рима, поняли, что дальнейший путь просто невозможен без поддержки властей, которые и не собирались её оказывать. Тогда они догадались, что потратили силы впустую, и отправились восвояси, разочарованные и совершенно опустошенные. Они заблудились... в самих себе. Возвращались кто как мог – поодиночке, в молчании и унынии, позабыв про пение гимнов и жажду подвигов. По дороге им пришлось терпеть всяческие унижения, многие домой не вернулись, а девицы... если и возвращались, то уж вовсе не девственницами. Их насиловали по дороге. Вот такая история.
За столом воцарилось молчание. Петер сглотнул ком в горле – Инна, протарахтев ему шепотом на ухо всю историю, извинилась и вышла.
– Дорогие мои! – Дато поднялся, царственный и спокойный. – Выпьем за то, чтобы в этом году мы сумели отличить иллюзии от реальности. Чтоб не гнались за призраками и не гневили Бога, изображая из себя всуе борцов за правду. И не пытались постигнуть то, чего понять невозможно. Я думаю, что все настоящее возникает тихо и незаметно. Так давайте двигаться осторожно, мало-помалу, без шума, без лозунгов... Петер, ваше здоровье!
12
– Надя, вы меня слышать? – Петер склонился к самому её уху.
– А? Ой, извините, я задумалась.
– Надя, скажите, вы не бояться? – он попытался обойтись без помощи Инны и прилепился к Наде с этим вопросом, как бы переводя дух после трудного разговора.
– Не боюсь? – переспросила она. Он кивнул. – Чего?
– Эта война – Чечня. Косово... Мир не стоит на нога. Здесь, Москва, бандиты, террор и... ждать месть. Страх в Москве! Вы... вам не так?
Она вскинула на него удивленный взгляд.
– Я об этом не думаю. Просто живу. У нас все время что-то взрывают, кого-то убивают – бизнесменов, журналистов, стариков из-за квартир... у нас квартиры в Москве очень дороги – дороже, чем в Европе. Вы один поздно вечером не ходите – не стоит...
– Так вы бояться?
– Я? Да, боюсь. Я боюсь, что потеряла кота.
